Из книги “Предсмертный миг” Халида ибн Абдуррахмана аш-Шайи Султана ибн Фахд ар-Рашида, перевод с арабского Эльмира Кулиева, Москва, издательский дом “Бадр”, 2001 год
9 июля я проснулась рано. Я всегда просыпаюсь перед восходом солнца, без будильника, по привычке, к утреннему намазу. Помолилась, погладила все свои вещи, которые вчера постирала. Потом, когда экспертизу моих вещей делали, сказали, что на них нет признаков жизни. Правильно, я вообще стираю часто.
Днем Игорь и Андрей вышли во двор, их не было около часа. Вернулись с черной матерчатой сумкой через плечо и поясом шахида — полукруглым куском взрывчатки, обмотанным черным скотчем и закрепленном на офицерском ремне.
Андрей отцепил взрывчатку от ремня, снял какую-то железку. По ходу все мне объяснял. Там был такой тумблер “On/Off”. Чтоб взорваться, надо включить “On”. Андрей сказал, что такие тумблеры применяются для взрывов в карьерах. “Я на тебя взрывчатку надевать не буду, а положу ее в сумку, — говорил Андрей. — У Зулихан в Тушине пояс не сработал, так я тебе, Заремочка, вместо двух детонаторов четыре поставил. А вот эту железную пластинку я снимаю. Она предназначена для направленного взрыва, чтобы все осколки пошли в одну сторону, как у противопехотной мины МОН-50. А твои осколки пойдут во все стороны, чтобы пробить улицу насквозь, поняла? Здесь я делаю отверстие, через него пущу проводки к тумблеру. Он будет не в сумке, а в наружном ее кармашке. Молнию откроешь и переключишь. На тумблере ставлю кожух — катушку от скотча. Чтоб не включился раньше времени. Перед взрывом катушку аккуратно снимешь. Все поняла?” Я кивала, говорила: “Да, да, да!” Потом, когда все было готово, Андрей надел на меня эту сумку. Она была очень тяжелая. Уже в Москве я надела ее через голову, чтобы не так плечо резало. И еще придерживала ремешок руками, чтобы шею не давил. Килограммов восемь, наверное. А еще Андрей объяснял, как надо встать, перед тем как включить тумблер. Лицом к кафе, как можно ближе к витрине, сумку повесить на грудь прямо перед собой, чтобы удар пошел точно на посетителей. Я это слушала и повторяла: “Поняла, поняла”.
Я не знала, как кончится этот день. Взрываться я расхотела еще в Моздоке, на автобусной остановке. Просто поняла, что не смогу соединить провода.
В конце мая прошлого года меня привезли в Моздок. Я должна была взорвать себя на остановке, когда подъедет с военными летчиками. Сняли мне жилье в многоквартирном доме. Дали кучу денег, мобильный телефон, одежду купили. Все было здорово, я никогда так не жила. Покупай что хочешь, любые продукты, квартира большая. Я в первый же день со всеми соседями перезнакомилась. Дома все помыла, постирала и на улицу к соседкам. Со мной еще одна женщина жила лет тридцати, но она никуда не выходила. За нами следили. На следующий же день приехал боевик Рустам Ганиев из Ассиновки и сказал: “Зарема, ты неправильно себя ведешь. Собирай манатки!” И увез меня в Нальчик на несколько дней. Потом обратно привез. 3 июня 2003 года во второй половине дня на меня надели сразу два пояса шахида и отвезли к автобусной остановке. Меня почему-то постоянно выделяют. Всем один пояс, мне два. Всем два детонатора — мне четыре. Короче, я под беременную косила. Там не тумблер был, а два проводка надо соединить. Я дождалась автобуса, вышли люди в синих куртках на молниях. Пора соединять проводки. А я не могу. Тогда я поняла, что никогда не смогу себя взорвать. И пожалела, что заключила эту сделку. Я долго сидела у забора, чувствовала себя все хуже и хуже, голова заболела. Ко мне подошел военный: “Девушка, вам плохо?” — “Нет-нет, мне хорошо”. Он-то решил, что я беременная. Сейчас, думаю, как поднимет мою кофту, как увидит что у меня там за “живот”.
Теракт 5 июня 2003 года на трассе Моздок — Прохладное. Погибли 17 человек.
Встала, пошла на переговорный пункт, звонить Рустаму. Мобильник-то у меня перед операцией отняли. Соврала ему, что не пришел. Стой, говорит, где стоишь, сейчас подъеду. Приехал на белой “семерке”. Забрал меня. А у меня температура поднялась, трясет всю.
Отвезли меня в Нальчик, положили в больницу по паспорту Луизы Шогеновой, сестры другого боевика. Оказалось, что у меня гайморит, сделали прокол. Гайморит меня и спас от наказания за то, что я не взорвалась. Получилось вроде как по болезни, уважительная причина. Да и Рустам ко мне очень хорошо относился. Вечно со мной шутил, анекдоты рассказывал. И никогда не заговаривал со мной о смерти. Придет — “как живешь, как дела?” С одной стороны, он меня в смертницы готовил, а с другой — мы так хохотали, когда встречались. Из-за такого отношения я долго была уверена, что взрываться мне, может, и не придется. Что все как-нибудь разрешится — и я останусь жива. Жена Рустама меня ненавидела.
В больнице я пролежала примерно неделю. Рустам навещал, фрукты приносил, даже цветы. Потом опять отвез в Моздок на ту же квартиру, но женщины там уже не было. Через два дня после того, как меня увезли в больницу, она сделала то, что не смогла сделать я. Взорвала автобус. Хотя, когда меня увозили, я видела по ее глазам, что она не хочет умирать.
Сулумбек Ганиев, отец Рустама Ганиева:
— Шесть мальчиков у меня было, четыре девчонки. Хасан, Ирван, Уреш, Тархан, Хусейн, Рустам, Айшат, Рашат, Фатима, Хадижат. Как женился в семидесятом, так они и пошли, по одному в год. Хусейн и Хасан добровольцами убежали на войну с русскими. Хасан в Ведено погиб в 96-м, Хусейн — в Грозном 20 октября 99-го. Фатима медсестрой работала, без известий пропала. Тархан, единственный, чье тело похоронили, в аварии разбился. А девчонок — Айшат и Хадижат — в Москве убили. В “Норд-Осте”. Айшат смелая была. Когда Хасан погиб, она в Ведено поехала. Все посты прошла, все госпитали обыскала. За пять часов обернулась. Дома-то она тихая, а если коснется… До двадцати шести лет замуж не вышла. Война всех женихов поубивала. А Хадижат — маленькая, только шестнадцать исполнилось. В сентябре приходила к ним какая-то женщина. Лет тридцати, в кофте, женского роста. Потом Айшат и Хадижат отлучились. Говорили, что в Хасавюрт ездили к бабушке. По-моему, лгали. Десять дней их не было. А 25 сентября Айшат и Хадижат сбежали совсем. В милицию мы не обращались, потому что позорище — девки ушли. Искали по родственникам. Нигде их не было, думали — убили. А потом слухи по деревне поползли. Дочери Сулумбека в Москве погибли. Если бы я знал, ноги переломал бы, чтобы дома сидели.
Люба Ганиева, мать Рустама Ганиева: В июле 2001 года Айшат и Хадижат русские забрали при зачистке. Четыре дня их не было, что там с ними делали, я не знаю, у нас о таком даже с матерью не говорят. Но оттуда мои дочери взяли зла. Сволочи.
Спустя три недели после теракта в “Норд-Осте” неизвестные взорвали дом Ганиевых в станице Ассиновской. Случайно никто не погиб. Сулумбек и Люба с внуками смотрели телевизор у соседей. Пострадавшие грешат на федералов, которые якобы так отомстили семье за “Норд-Ост”. Еще через несколько дней другие неизвестные сожгли в Ассиновской четыре дома — у Сидельниковых, Головинских, Калединых, Чаленко. Русских в семитысячной станице — двести двадцать стариков. Опять же по случайности никто не погиб. Пострадавшие грешат на Рустама Ганиева, который так отомстил русским за взорванный дом родителей. Погорельцев разобрали по домам чеченские семьи.
Рустам Ганиев арестован осенью 2003 года. В марте 2005 года Верховным судом Северной Осетии Ганиев приговорен к пожизненному заключению. За убийства, бандитизм, покушение на жизнь сотрудников правоохранительных органов, терроризм и вовлечение в террористическую деятельность, участие в незаконных вооруженных формированиях.
Если бы я могла убежать из Толстопальцева, я бы убежала, но Игорь постоянно напоминал, что за домом наблюдают свои люди. Я боялась, что меня поймают и убьют. Меня следователь спрашивал: “Как же ты, смертница, боялась смерти?” Но смерть — она разная. Если я взорвусь, то все произойдет мгновенно, не больно, а я попаду в рай и стану гурией. А если поймают при побеге, то я опозорюсь, и еще неизвестно, как со мной расправятся. Короче, я решила сдаться уже с бомбой, спрятаться ото всех в тюрьме. Хотя меня могли и в тюрьме достать. И по рации взорвать. Так что я не знала, чем все кончится. Я боялась, что Игорь или Андрей прочтут мои мысли. Но мне очень помогло, что по нашим обычаям смотреть в глаза мужчине запрещено.
Перед выездом я на левом предплечье написала ручкой под диктовку: “Площадь Маяковского, 1-я Тверская-Ямская, дом 4, “Мон-кафе”. Выехали вдвоем с Игорем на его черной “Волге”. Во сколько — не помню, не рано. После третьего намаза. Я сидела впереди. Сумку держала на коленях. Как надели, больше не снимала. Игорь ехал аккуратно, все правила соблюдал. Нас ни разу не остановили. По дороге читала “Предсмертный миг”. Ехали долго, часа два. Солнце светило уже сбоку. Там, где меня высадил Игорь, был забор из красного кирпича, лужайка, речка, мост и ваш храм — большой и очень красивый. Я его в кино видела.
Оперативники, пытаясь определить, где Сааев высадил Зарему, попросили ее нарисовать это место. Зарема нарисовала. Красный забор оказался Кремлевской стеной, речка — Москвой-рекой, красивый храм — собором Василия Блаженного.
Перед тем как высадить, Игорь забрал у меня паспорт, фотографию дочки, книжку, мобильный телефон. Сказал, что мне все это больше не пригодится. Жалко было мобильника. Он напомнил, что я должна сделать все так, как договаривались, что кругом свои люди и они за мной следят. Если попадусь, то должна врать, никого не выдавать. Тогда меня вытащат, наймут хорошего адвоката. А если кого сдам, то везде достанут и убьют. Одели меня как москвичку — модненько. Синие джинсы, кроссовки, футболка, рубашка — кардиган песочного цвета. Еще дали красивые темные очки и бейсболку под цвет кардигана. Я бейсболок никогда не носила. Когда перед отъездом посмотрелась в зеркало, мне очень понравилось, как я выгляжу. Никогда так не одевалась. Несколько секунд была просто счастлива. Хорошие вещи, мобильный телефон, денег в кармане больше тысячи. Мне по телефону только Игорь звонил, а я никому, но все равно я свой мобильник любила. “Нокиа”, красивый такой. У меня сроду телефона не было. В Моздоке дали. У Игоря мобильник вообще дорогой. И цветная заставка — Усама бен-Ладен.
Игорь сказал, чтобы я прогулялась до широкого здания (это оказалась гостиница “Россия”) и поймала такси. Я так и сделала. Подняла руку, остановилась иномарка стального цвета. Назвала водителю адрес, пересказала на память все, что было написано у меня на руке. Я хотела дать понять водителю, кто я такая. Села на заднее сиденье и в упор смотрела на водителя в зеркало. Я хотела, чтобы он сообщил обо мне в милицию. Тем более взрыв в Тушине был совсем недавно. Сумку я держала на коленях. Глядела на него и вполголоса бормотала суры из Корана. Аллахом клянусь, он понял, кто я такая! Я смотрела на него, он на меня. Он даже вспотел от страха, пока довез. Сказать ему все как есть, я не могла. Не была уверена, что водитель не подослан Игорем. Ехали долго, стояли в пробках. Я заплатила двести рублей. Наверное, много, но меня Игорь так проинструктировал. За двести рублей каждый поедет. Водитель высадил меня возле кафе и сразу уехал. Я была уверена, что он позвонит в милицию, какое-то время не сходила с места, ждала, что за мной приедут. Никто не приехал. Вот бы оперативники нашли этого водителя и спросили, почему он не сообщил. Что ему стоило? Что он за гражданин после этого?
Внутрь кафе я не заходила, села за свободный столик на улице, прямо у витрины. Ничего не заказала. Народу в кафе было немного. Я пыталась вести себя подозрительно, бормотала суры, в упор разглядывала людей. Какой-то парень от другого столика пошел ко мне. Я встала и перешла на другую сторону улицы. Машины сигналили, я не обращала внимания. Там я открыла кармашек сумки, сняла с тумблера катушку и положила ее на край тротуара. Чтоб выиграть время. Чтобы те, кто за мной следил, не сомневались, что я намерена взорваться. Перешла улицу обратно и опять села за столик.
Внутренне помещение “Мон-кафе” было в тот день единственным местом в Москве, где не было моих врагов, тех, кто за мной следит. Я ждала, когда кто-нибудь выйдет оттуда. Зайти внутрь и сдаться я не могла, потому что по инструкции я должна была оставаться снаружи. Если бы я зашла в кафе, это бы вызвало подозрение у тех, кто за мной следил, и меня бы взорвали. Теперь то я знаю, что дистанционного управления у бомбы не было, но тогда я этого не знала.
Глядя в упор на компанию мужчин, сидящих внутри, я показала им язык. Высунула его как могла далеко. И еще улыбнулась, точнее, оскалилась. Они встали и направились ко мне. Втроем. Один был очень солидный, в костюме. Я встала и отошла, но недалеко. Они остановились метрах в двух от меня и начали задавать вопросы: “У тебя паспорт есть?” — “Нет”. Они делают шаг вперед, я — шаг назад. “Ты русская?” — “Нет”. Шаг вперед, шаг назад. “Что у тебя в сумке?” — “Взрывное устройство”. — “Чего-чего?” — “Пояс шахида”. — “Врешь!” Мы поменялись ролями. Теперь уже я сделала шаг вперед, а они на шаг отступили. Я открыла сумку, чтобы они все разглядели. Шаг вперед, шаг назад. “Уходи от кафе”, — сказал тот, который в костюме. Я развернулась и медленно пошла по Тверской-Ямской. Они шли следом, метрах в пяти. Уже вдвоем. Третий пошел звонить в милицию. Ни я, ни они не знали, что делать. Я шла и ждала смерти, я была уверена, что меня сейчас взорвут. Мы шли долго, очень долго. Левой рукой я придерживала сумку, а правой в кармашке накрыла тумблер, чтобы он случайно не включился. Когда подошли к дому с большой витриной, подъехала милицейская машина. Вышел милиционер в бронежилете и с автоматом. Он сказал: “Остановись! Аккуратно поставь сумку на пандус!” Наконец-то! Я все сделала и отошла в сторону от этой страшной сумки. Человек из кафе взял меня за правую руку, левую заломил за спину. Милиционер защелкнул наручники. И тут меня начало трясти, я заплакала. Я сделала все. Ситуация больше от меня не зависела.
…Я все время повторяла: “Не бейте меня! Не бейте меня!” Потому что Игорь говорил, что если меня поймают живой, то будут сильно бить и пытать. Меня и в детстве все время били. Меня посадили в машину на заднее сиденье, по бокам сели два милиционера. Сидеть в наручниках за спиной очень больно, я стала ерзать. Водитель повернулся и спросил: “Что там еще у тебя в карманах?” — “Ничего, все осталось в сумке”. Он перегнулся через спинку сиденья, облапал меня всю. Зря сдалась, подумала я. Напоследок плюнула водителю в лицо. Он утерся рукавом и достал у меня из джинсов тысячу рублей. Так ловко, что даже, по-моему, его товарищи ничего не заметили. Меня обозвали большевичкой, сказали, что я, наверное, хотела взорвать какой-нибудь памятник. “Сейчас, — сказали, — мы тебя отвезем в отделение, и ты нам все расскажешь. Ты такая упругенькая…” Похоже, они не верили, что у меня в сумке взрывчатка. Мы отъехали совсем недалеко, когда им что-то передали по рации, и старший приказал возвращаться. “Тебе повезло, — сказал он мне, — эфэсбэшники тебя забирают”. Возле кафе меня ждали люди в штатском. Очень спокойные и вежливые. Главное, неагрессивные. Сразу переодели наручники вперед, ослабили их. Посадили в машину с какими-то синими фарами. Предложили воды, но я отказалась — вдруг отрава. Пообещали, что ничего страшного со мной уже не случится. Привезли в какое-то здание. Стали спрашивать, где база, где люди. Я ответила, что адреса не знаю, возможно, сумею показать, но скорее всего там уже никого нет. Потом попросили описать взрывное устройство. Я все рассказывала. То, что при разминировании моей сумки погиб человек, я узнала только утром. Не поверила, думала, меня хотят запугать, задавить. Я ведь все им рассказывала, какая взрывчатка, где тумблер, даже рисовала. Они у меня об этом всю ночь спрашивали. Видимо, этот парень, который сумку разминировал, просил их меня об этом расспросить. А потом, когда он уже погиб, я слышала, как кто-то сказал: “Если бы эти идиоты оставили ее нам хотя бы на полчаса, он бы не погиб”. Получается, я убила человека. И все мои усилия зря.
Вот что написала газета “Коммерсант” 14 июля 2003 года:
“Ресторанная террористка рассказала о своей заказчице…
…Показания Мужахоевой помогли составить фоторобот женщины, организовавшей взрывы на Тверской и в Тушине. Оперативники дали ей прозвище Черная Фатима…
По словам Мужахоевой, во “Внуково” ее встретила чеченка, которая назвалась Любой. Это была женщина лет сорока, ростом около 170 сантиметров, волосы светлые, крашеные, корни волос черные, нос с горбинкой. Именно такое описание пособницы смертниц дали свидетели теракта в Тушине. Мужахоева о взрывах на фестивале “Крылья” ничего не слышала, но подтвердила, что фоторобот, составленный со слов свидетелей теракта в Тушине, похож на встречавшую ее женщину. Эта женщина, которую оперативники уже назвали Черной Фатимой, отвезла Мужахоеву в какой-то старый частный дом в Подмосковье, где девушка в течение недели находилась одна. Люба навещала ее, привозила продукты, а за день до теракта, 8 июля, повезла ее в Москву, как говорят оперативники, на рекогносцировку. Объекты для теракта Люба выбрала на Пушкинской площади — рестораны “Елки-палки” и “Макдоналдс”. Когда они побывали в обоих заведениях, Люба сказала, что взрыв должен произойти в том ресторане, где будет больше людей. Как рассказывает Мужахоева, всю неделю Люба поила ее апельсиновым соком, от которого у нее кружилась и болела голова. Оперативники предполагают, что напиток содержал какой-то опиат, подавляющий волю. Сейчас кровь задержанной направлена на анализ. Возможно, с помощью наркотиков организаторы терактов готовят смертниц к последнему решительному шагу… В день теракта Люба заехала за Мужахоевой около двух часов дня. Она дала ей свой сок, после чего вручила рюкзак с бомбой и объяснила, как привести его в действие…”
Все, что в первые дни написали в газетах, — якобы я заходила на Пушкинскую площадь, испугалась охранников, потом заходила в кафе “Имбирь”, кричала, что всех взорву, что какой-то чеченец меня пристыдил, что в аэропорту меня встречала Лида, в газетах ее почему-то назвали Любой, — все неправда. Причем большая часть неправды — в частности, про Лиду и про то, что я переключала тумблер, а бомба не сработала, — это мое вранье.
Через час после того, как меня задержали, в кабинет следователя вошла женщина, и мне сказали: это твой адвокат. Я испугалась. Игорь же мне говорил, что в случае чего найдет хорошего адвоката. Я подумала, что эту женщину наняли боевики, тем более что одета она была дорого и красиво. И я стала врать. Повторять к месту и не к месту: “Я взрывала, я взрывала, а бомба не сработала!” Еще я выдумала Лиду, которая якобы встречала меня в Москве. Подробно ее описала, даже фоторобот составили. Я придумала ее из разных людей. Просто говорила все наоборот, чтобы не запутаться. Меня встречал Игорь, а я сказала, что встречала Лида. Я перечислила, какие у нее были колечки, даже нарисовала их. Это те колечки, которые я продала на базаре в Ингушетии. Имя Лида взяла у женщины, которая вместо меня взорвалась в Моздоке. Шрам на губе взяла от Андрея. Возраст — около 33 лет — и умение водить машину — от Игоря. То, что она без мужа — от себя. А то, как у нее брови были выщипаны, какая она современная, со стрижкой и вся накрашенная и духами пахнет… Это я на Тверской таких женщин видела. Еще я соврала, что жили мы в городе в многоэтажном доме. То есть меняла все на противоположное. Мужчину на женщину, деревню на город, маленький дом на большой. Чтоб не запутаться. Правду я начала говорить только через неделю, когда сама услышала по радио в камере, что говорили про Лиду. И когда поняла, что адвокат не из джамаата.
Елена Котова, следователь прокуратуры Центрального административного округа Москвы, допрашивала Зарему первой:
— Раньше дел по терроризму я не расследовала, но на первом допросе нужно было установить психологический контакт с Заремой, расположить ее к откровенности, успокоить. Потому меня и пригласили. Женщине с женщиной легче общаться. К тому же мы почти ровесницы. Да и нет больше женщин в следственном отделе нашей прокуратуры.
— Что вы знали о Мужахоевой перед допросом?
— Чеченка или ингушка. 23 года. Нормальная, контактная.
— Очень волновались?
— Очень. Боялась о чем-то забыть, не спросить.
— Вот привели к вам ее в кабинет. Как она выглядела? Как себя вела?
— Напуганная, встревоженная. Ничего особенного не припоминаю. Привели в наручниках. По ходу сняли. Кажется, она мне обрадовалось. То есть вот этот фактор — женщина, ровесница, он сработал. Она как-то выпрямилась, воспряла, отвечала все увереннее, напряжение уходило.
— Она плакала при допросе?
— Нет.
— А перед тем как ее к вам привели, она плакала?
— Не знаю, по ее лицу ничего такого заметно не было.
— А какой вопрос вы задали первым?
— Как с вами обращались, может, обидел кто? Зарема что-то пробубнила: мол, все в порядке.
— Вы допрашивали ее уже после того, как погиб Георгий Трофимов?
— Да. Но Зарема об этом узнала позже. На моем к ней отношении это тоже никак не сказалось. Я старалась быть объективной.
— Эта объективность вам тяжело давалась?
— Да нет. К ней и в ГУБОПе, и в ФСБ по-человечески отнеслись. Она была ценным источником информации.
— Сколько длился допрос?
— Почти два часа. У меня сложилось ощущение, что к концу допроса Мужахоева даже немножко забыла, где находится, успокоилась, с конвоем начала кокетничать.
— А вы как себя чувствовали?
— Я ожидала увидеть фанатичное, агрессивное существо, а увидела нервную девушку. Я даже как-то расслабилась сразу.
— Она сильно боялась?
— Это же летом было, жарко. На столике стояло несколько бутылок воды — фанта, спрайт, кока-кола, все уже початые. Видно было, что Зарема очень хочет пить, но от воды отказывалась. Пока адвокат не догадалась открыть новую бутылку, отпить из нее несколько глотков и предложить Зареме. И только тогда она попила.
Меня с первого дня спрашивали, где ваша база. И даже когда я начала говорить правду, я не могла об этом сразу рассказать. Не знала названия села. Следователи спрашивали, мимо каких построек мы проезжали, какие памятники я запомнила, откуда светило солнце. Из памятников я знала только вашего большого Петра. Видела раньше по телевизору, его еще ругали почему-то. А те памятники, названия которых я не знала, я изображала. Меня понимали. Например, я встала, подняла подбородок и завела прямые руки за спину. Они говорят: Юрий Гагарин, Ленинский проспект. Сказала, что проезжала мимо МИДа, мне Игорь об этом сказал, а потом мимо такого же здания, но не МИДа. Они говорят: университет. Я нарисовала широкую улицу и по бокам высокие дома, как книжки. Они говорят: Новый Арбат. Нарисовала арку посреди дороги — Кутузовский, говорят. А еще памятник — стела такая длинная, фонтанов много, а потом мечеть. Оказалось, Поклонная гора. Толстопальцево нашли по моим рассказам. Я сказала, что когда мы возвращались туда под вечер, солнце светило прямо в глаза, даже козырек пришлось опустить. Они говорят — значит, запад, Минка или Можайка. Ну, вспоминай, что там еще было. И вдруг я вспомнила. Там, говорю, дочка моя была, Рашана. По дороге на базу мы проезжали под аркой, на которой висело много всяких портретов, и в самом низу портрет девочки лет трех в белом платье с темными волнистыми волосами — вылитая Рашана. Я еще когда ее впервые увидела, расплакалась. Нарисовала эту арку, кто-то вспомнил, что похожая стоит перед поворотом на Одинцово. Поехали — точно! Над аркой надпись: “Старая Смоленская дорога”. Портреты всяких начальников, а внизу моя девочка и под ней надпись: “Социальное здоровье — уверенность в будущем”. Следователь спрашивает: куда дальше? Мимо арки, говорю, и прямо. Так и нашли Толстопальцево. В доме никого не было. Я хотела забрать свои вещи — фотографию дочки, белье, косметичку. Ничего не нашла. Все утащили. Оставили только начатый пузырек валерьянки. Ну и шесть шахидских поясов.
Зарема Мужахоева родилась 9 февраля 1980 года в селе Бамут Ачхой-Мартановского района Чечено-Ингушской АССР. Был я недавно в тех краях. Нет там никакого Бамута. Российская армия стерла его с лица земли весной 95-го.
Из паспорта села Бамут:
“Расположение — предгорье;
Расстояние до райцентра — 9 км;
Численность населения — 5157 человек.
Из них:
Взрослых — 3259;
Детей до 14 лет — 1998;
Количество жилых строений — 1617.
Из них:
Частных домовладений — 1617.
Из них:
Разрушенных строений — 1617…”
“Президенту Российской Федерации Путину В.В.
Уважаемый Владимир Владимирович
Обращаюсь к Вам от имени жителей села Бамут, в котором никто из нас не живет.
С декабря 1999 года, будучи представителем беженцев из Бамута, я просил начать заселение, обращаясь во все военные и гражданские органы власти Чеченской Республики.
С 15 февраля 2000 года, являясь главой администрации Бамута, обращаясь во все инстанции республиканского и районного уровня, добился разминирования только десятой части полей госхоза “Бамутский”, где вспахано 120 гектаров, а засеяно 50 гектаров озимой пшеницы. В то время когда ни один приусадебный участок не засеяли.
16 декабря 2000 года жители села посетили три кладбища Бамута. Нам разрешили и в дальнейшем посещать кладбища и хоронить людей в сопровождении охраны из комендатуры.
Село официально не закрыто, но фактически закрыто для населения. В то же время из села федеральными войсками вывезено все, что можно разобрать.
Я писал Вам письмо в мае 2000 года, но, наверное, оно не дошло. Посылаю поэтому копию письма, и все население нашего села надеется, что Вы не останетесь безучастными к судьбе 7 тысяч жителей села.
Глава администрации села Бамут Солтаев А-В.
9 января 2001 года, Ачхой-Мартан”.
“Военному коменданту Ачхой-Мартановского района генерал-майору Сулейменову И.А.
Заявление
Администрация села Бамут просит Вашего разрешения похоронить Махаури М.Б. на нижнем кладбище села Бамут.
23 октября 2001 года.
Глава администрации села Бамут Солтаев А-В.
Согласовано. Похороны разрешены. Начальник штаба военной комендатуры полковник Ефимов. 23.10.01”.
Весной 2003 года я пару недель провела в лагере боевиков. Живут в блиндажах, как в норах. Стены обложены какими-то фанерками. Конспирация — вечером ни огонька. Если днем над лагерем пролетает самолет, то все переползают в другое место, роют новые блиндажи. Оружия там до фига. Там со мной говорил один мужчина, глаз я на него не поднимала, но видела костыль и протез, и вроде борода длинная. Может, это и Басаев был, не знаю. Спросил: чего ты хочешь? Хочу, говорю, жизнь отдать — задолжала родственникам. Он сказал, что за деньги жизнь отдавать нехорошо, жизнь можно отдавать только за веру. А если, говорит, тебе деньги нужны, то оставайся в лагере, выходи замуж за моджахеда. С родственниками твоими как-нибудь договоримся. Я ему ничего не ответила, но оставаться не собиралась. Я хотела умереть, а не сидеть в лесу, как крыса. В лагере почти ни с кем не общалась, тетки местные на меня косились, вроде как чужая. Ходила за водой к ручью, помогала готовить. Это было в горах, район не знаю. Меня везли туда на нескольких машинах и даже на лошадях. Первый раз на лошади ехала — ужас. Чего меня вообще в лагерь потащили, наверное, не знали, куда девать. Рустам сказал, что умирать еще не время, иди домой. А мне домой нельзя. Когда я к боевикам ушла, дедушка с бабушкой шухер подняли, ходили к Ганиевым, ругались, скандалили. Нельзя мне домой. Так и таскали по разным местам, пока в Москву не увезли.
Мне сроду не к кому прибиться. Я не жалуюсь, просто, чтоб понятно было. Жила у дедушки с бабушкой по отцовской линии. С матерью почти не виделась. Так иногда по праздникам. В девятнадцать лет вышла замуж. Он ингуш из Слепцовска, звали Хасан, старше меня на двадцать лет. Женихов-то особо не было, а этот сам меня разглядел, да и богатый. Выкрал меня по нашему древнему обычаю — приехал вечером на BMW, помигал фарами, я вышла — и увез. Забеременела почти сразу. На втором месяце была, когда мужа моего застрелили. Он бизнесом занимался, металлом. Что-то не поделил с местными конкурентами. Жила в Слецовске у его родственников. Родила девочку. Родственники мужа назвали ее Рашаной, кормила грудью до семи месяцев. А потом надо было что-то решать. Девочка без отца. Родственники мужа приехали к моим старикам, спрашивают: возьмете внучку с ребенком? Нет, отвечают, не прокормим. Родители Хасана забрали у меня дочку и отдали другому своему сыну, у которого своих детей не было…
Выдержки из решения Сунженского районного суда Республики Ингушетия о лишении Заремы Мужахоевой родительских прав:
“25 декабря 2001 года, станица Орджоникидзевская.
Сунженский районный суд Республики Ингушетия в составе председательствующего судьи Умаева Х.А., заседателей Зархматова Л.Д. и Дзейтова У.В. с участием прокурора Черкиева М. А-А. при секретаре Харсиевой Н.В. рассмотрел в открытом судебном заседании гражданское дело по иску Хашиева Умара Абукаровича (младший брат покойного мужа Заремы Мужахоевой. — В.Р.) к Мужахоевой Зареме Мусаевне о лишении родительских прав, установил:
Хашиев У.А. обратился в суд с иском к Мужахоевой З.М. о лишении ее родительских прав в отношении дочери — Райшат, 1 января 2001 года рождения. В судебном заседании Хашиев поддержал иск. Ответчица Мужахоева в судебное заседание не явилась. Хашиев пояснил, что в связи со смертью его брата у него на иждивении находится дочь последнего — Райшат. Мать ребенка — ответчица Мужахоева — вышла замуж, создала новую семью и воспитанием указанного ребенка совершенно не занимается. Мужахоева заявила, что она от дочери Райшат отказывается, и написала об этом письменное заявление. С тех пор она никакой заботы о ребенке не проявляет и никакой материальной помощи на содержание ее не оказывает. У него имеются все необходимые условия для надлежащего воспитания своей племянницы. Просит заявление его удовлетворить. В судебном заседании свидетели Кациева М.Х. и Кузьгова Р.Л. подтвердили Хашиева и показали, что Мужахоева вышла замуж и никакой заботы о ребенке не проявляет. Заслушав пояснения истца, показания свидетелей, исследовав представленные доказательства и учитывая заключение прокурора об удовлетворении иска, суд находит исковые требования подлежащими удовлетворению. Согласно представленной характеристике видно, что после смерти мужа ответчица Мужахоева З.М. отказалась от своего ребенка, ушла из дома и вышла замуж. Согласно заявления Мужахоевой, удостоверенного государственным нотариусом, видно, что она отказывается от своей дочери Райшат и просит передать ее воспитания отцу.