Новейший ускоритель (Художник М. Гетманский)

— За «Новейший ускоритель»! — повторил Гибберн.

Мы чокнулись, опорожнили стаканы, и я тотчас же закрыл глаза.

Вам известна эта пустота небытия, в которую погружаешься под влиянием «веселящего газа»! Сколько времени продолжалось такое ощущение, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я встряхнулся и открыл глаза.

Он стоял на прежнем месте и попрежнему держал стакан в руке. Разница была только в том, что теперь стакан был пуст.

— Ну? — сказал я.

— Ничего особенного не чувствуете?

— Ничего. Пожалуй, легкое оживление и только.

— А звуки?

— Никаких звуков, — сказал я. — Да… полнейшая тишина. Только где-то кап-кап… точно дождь. Что это такое?

— Это звуки распались на свои элементы, — пояснил Гибберн.

Впрочем, я не ручаюсь за точность его слов.

Он повернулся к окну.

— Видали вы когда-нибудь, чтобы занавески вешали вот так?

Я посмотрел на окно и увидел, что один уголок у занавески загнулся кверху, словно она застыла на ветру.

— Никогда не видал, — ответил я. — Что за странность?

— А это? — сказал он и растопырил пальцы, державшие стакан.

Я, конечно, не мог не вздрогнуть, ожидая, что стакан разобьется. Но не тут-то было! Он повис в воздухе, даже не шелохнувшись.

— Вы, конечно, знаете, — сказал Гибберн, — что в этих широтах падающий предмет делает в первую секунду приблизительно шестнадцать футов… То же самое происходит сейчас и с моим стаканом. Но он не успел сделать и сотой доли этих шестнадцати футов. Теперь вы имеете представление о силе моего «Ускорителя»?

И Гибберн стал водить рукой вокруг медленно опускающегося стакана, потом взял его за донышко, тихонько поставил на стол и засмеялся.

— Ну-с?

— Недурно, — сказал я и начал осторожно подниматься с кресла.

Самочувствие у меня было очень хорошее, голова работала легко, четко, но все во мне как-то страшно заторопилось. Сердце, например, делало тысячу ударов в секунду, и это не вызывало у меня никаких неприятных ощущений. Я выглянул в окно. Велосипедист, застывший на одном месте, с застывшим облаком пыли позади, стремглав догонял омнибус, который тоже не двигался ни на вершок. Я просто рот раскрыл от удивления при этом невероятном зрелище.

— Гибберн, — закричал я, — сколько времени действуют ваши проклятые капли?

— Не имею ни малейшего понятия! — ответил он. — Последний раз я принял их перед сном. Говорю вам, мне стало страшно. Тогда это длилось несколько минут, хотя минуты показались мне часами. Потом сила действия начала спадать, и довольно резко.

Я не ощущал никакого страха и очень гордился этим. Правда, нас все-таки было двое.

— А что будет, если мы пойдем гулять? — спросил я.

— Что ж тут такого?

— Ведь нас увидят!

— Что вы! Что вы! Нас никто не увидит! Мы понесемся, словно в сказке. Идем! Как вы предпочитаете — в окно или в дверь?

И мы выбрались в окно.

У меня богатая фантазия, я много читал о разных чудесах, многое пережил сам, но эта короткая прогулка по Фолькстону после нескольких капель «Новейшего ускорителя» была самым необычайным, самым ошеломляющим событием моей жизни.

Мы пронеслись через резную дубовую калитку, вылетели на дорогу и тотчас же принялись наблюдать за совершенно окаменевшим омнибусом. Верхушки колес, ноги лошади, кончик хлыста и нижняя челюсть кондуктора (он, видимо, собирался зевнуть) еле заметно двигались, но остальные части этого неуклюжего экипажа пребывали в абсолютном покое.

И все — совершенно бесшумно, если не считать легкого хрипа в горле зевающего кондуктора. Кучер, кондуктор и одиннадцать пассажиров казались неотъемлемой частью этой застывшей глыбы. Нам стало даже как-то неприятно, когда мы обошли омнибус со всех сторон. Такие же люди, как мы, и в то же время не похожие на нас застыли, остановились в самых непринужденных позах, не докончив начатых жестов.

Какая-то девушка и молодой человек улыбались друг другу. Эта улыбка грозила остаться на их лицах навеки. Женщина в развевающейся пелерине сидела, облокотившись на поручни, и вперяла немигающий взор в дом Гибберна. Мужчина, похожий на восковую фигуру, закручивал ус, а другой протянул окостеневшую руку с растопыренными пальцами вслед улетающей шляпе.

Мы глядели на них, смеялись над ними, корчили им рожи, а потом вдруг они стали противны нам, и мы пересекли дорогу перед самым носом велосипедиста и понеслись по направлению к скверу на берегу моря^

— Бог мой, — воскликнул Гибберн, — посмотрите-ка!

Перед нами была пчела; она медленно перебирала крылышками и двигалась со скоростью улитки, самой ленивой улитки, какую только можно себе представить.

Итак, мы подошли к скверу. Тут началось сплошное безумие. На эстраде играл оркестр, но мы услышали не музыку, а какой-то глухой хрип, похожий на приглушенное тиканье огромных часов.

Люди в сквере стояли навытяжку или, словно странные немые куклы, балансировали на одной ноге -прогуливаясь по травке. Я увидел небольшого пуделя, который подскочил кверху и теперь опускался на землю, медленно перебирая лапами.

— Смотрите, смотрите сюда! — крикнул Гибберн, и мы остановились перед каким-то франтом в белом полосатом костюме, в белых ботинках и в панаме, который подмигивал двум разодетым дамам. Подмигивание, если исследовать его подробно, так, как это делали мы, — вещь весьма непривлекательная. Оно утрачивает всю свою бойкость, и вы вдруг замечаете, что подмигивающий глаз закрывается неплотно, а из-под опущенного века проглядывает нижняя часть глазного яблока.

— Отныне,-сказал я, — если господь бог не лишит меня памяти, я никогда не буду подмигивать.

— А также и улыбаться, — подхватил Гибберн, разглядывая оскалившуюся в улыбке даму.

— Однако становится ужасно жарко! — сказал я. — Давайте пойдем тише.

— Ничего! Ничего! -крикнул Гибберн.

Мы прошли мимо лонгшезов, стоявших у дорожки. Позы тех, кто сидел в них, казались почти естественными, а вот на искаженные физиономии военных музыкантов просто больно было смотреть. Какой-то краснощекий джентльмен боролся с газетой, пытаясь сложить ее на ветру. Но эта борьба так и не была доведена до конца. Судя по многим признакам, ветер был сильный, но для нас его не существовало. Мы отошли в сторону и стали наблюдать за этой странной панорамой издали.

Разглядывать все это множество людей, вдруг остолбеневших и превратившихся в нечто похожее на восковые фигуры, было необычайно интересно. Как это ни глупо, но, глядя на них, я был преисполнен чувства собственного превосходства. Подумайте только: все сказанное, продуманное, сделанное мною с той поры, как «Новейший ускоритель» проник в мою кровь, укладывалось для этих людей и для всей вселенной в десятую долю секунды.

— «Новейший ускоритель»… — начал было я, но Гибберн перебил меня:

— Вот она, проклятая старуха!

— Какая старуха?

— Моя соседка, — сказал Гибберн, — а это ее любимая болонка, которая вечно тявкает. Нет, искушение слишком велико!

Гибберн человек непосредственный и иной раз бывает способен на мальчишеские выходки. Не успел я остановить его, как он бросился вперед, схватил эту собачонку и со всех ног понесся с нею по направлению к скалам. Собачонка не выказала ни малейших признаков жизни, даже не пискнула. Она словно покоилась во сне, и Гибберн держал ее за шиворот, словно это была деревянная игрушка.

— Гибберн! — закричал я. — Бросьте ее! — Но тотчас же перебил самого себя: — Остановитесь немедленно! На вас загорятся брюки! Они уже тлеют!

Он хлопнул себя по бедру и в нерешительности остановился на краю скалы.

— Гибберн, — воскликнул я, настигая его, — перестаньте бегать! Температура слишком высока! Ведь мы делаем от двух до трех миль в секунду. Вы забываете о трении воздуха.

— Что? — переспросил он, взглянув на собаку.

— Трение воздуха! — заорал я. — Трение воздуха! Слишком быстро движемся! Как метеориты! Гибберн! Гибберн! Я весь в поту, у меня зуд во всем теле. Смотрите, люди зашевелились. Капли перестают действовать. Бросьте же собаку!

— Что? -спросил он.

— Капли перестают действовать, — повторил я. — Мы слишком разгорячились. Я мокрый, как мышь.

Гибберн поглядел сначала на меня, потом на оркестр, хрипевший уже несколько громче и учащеннее, и вдруг сильным взмахом руки швырнул собачонку в сторону. Та медленно закружилась в воздухе и повисла над сомкнувшимися зонтиками мирно беседующих людей. Гибберн схватил меня за руку.

— Чорт возьми! Кажется, вы правы… зуд во всем теле и… Смотрите! Вон тот человек вынимает носовой платок. Его движения вполне явственны. Да, нам надо убираться отсюда, и как можно скорее.

Но нам не удалось это сделать, и, может быть, к счастью. Бежать мы не могли, так как нас охватило бы пламенем. Теперь я не сомневаюсь в этом, а тогда мы даже не подумали, что можем загореться. Действие капель прекратилось с первыми же нашими шагами. Это произошло внезапно, словно кто-то сдернул завесу с наших глаз. Я услышал тревожный голос Гибберна: «Садитесь!», хлопнулся на траву у края дороги и вскрикнул от боли. На том месте, где я сел, и по сию пору видна полоска выжженной травы.

И тут оцепенение кончилось. Неясные хрипы оркестра слились в мелодию, гуляющие перестали балансировать на одной ноге и пошли своим путем, газеты и флаги затрепетали на ветру, вслед за улыбками послышались слова, подмигивающий франт с самодовольным видом зашагал дальше, те, кто сидел на стульях и креслах, зашевелились и заговорили.

Вселенная снова ожила и перестала отставать от нас, вернее — мы перестали обгонять ее. Такое ощущение бывает у пассажиров экспресса, резко замедлившего ход у станции. Сперва передо мной все закружилось, и я даже почувствовал приступ тошноты. Но это скоро прошло. Собачонка, повисшая в воздухе, наконец шлепнулась прямо на зонтик какой-то дамы. Это и спасло нас с Гибберном. Нашего внезапного появления никто не заметил, если не считать одного дородного старичка в кресле на колесиках, который вздрогнул, несколько раз покосился в нашу сторону и наконец сказал что-то сопровождавшей его сиделке. Да! Появились мы здесь неожиданно. Впрочем, брюки наши скоро перестали дымиться, хотя меня все еще припекало снизу.

Все, не исключая и музыкантов, впервые в жизни сбившихся с такта, заинтересовались женскими криками и лаем жирной болонки, которая мирно дремала у восточной стеньг павильона и вдруг, переброшенная какой-то неизвестной силой на запад, шлепнулась прямо на дамский зонтик. Замечу кстати, что от необычайной быстроты полета шерсть у нее оказалась слегка опаленной.

Все заметались, налетая друг на друга, опрокидывая стулья и кресла. Прибежал полисмен.

Не знаю, чем все это кончилось: мы боялись, как бы нас не впутали в историю, и поспешили скрыться с глаз больного старика, который мог привязаться к нам.

Придя в себя и немного отдышавшись, мы вышли на прежнюю дорогу и свернули к дому Гибберна.

Я шел и прислушивался к шуму позади, сквозь который явственно раздавался голос джентльмена, сидевшего рядом с пострадавшей дамой. Джентльмен распекал служителя сквера, осыпая его незаслуженными обвинениями:

— Собаку швырнули вы! Больше некому это сделать!

Способность воспринимать движение и звук вернулась к нам так внезапно, что я не успел произвести необходимых в таких случаях наблюдений. Кроме того, не мешало позаботиться и о себе — одежда все еще жгла нам тело, а спаленные брюки Гибберна превратились из светлых в темнобурые,-так что на обратном пути мне было не до научных наблюдений. Пчелы, конечно, на прежнем месте не оказалось. Я думал найти велосипедиста, но, когда мы вышли на Сендгэйт-роуд, он уже скрылся из виду. Зато омнибус громыхал как ни в чем не бывало и двигался довольно быстро, а его пассажиры вдруг ожили и вели себя вполне нормально.

Нам удалось заметить только одно: подоконник, с которого мы спрыгнули на улицу, был слегка прожжен в нескольких местах, а на тропинке остались глубокие следы от наших ног.

Таковы были результаты моего первого знакомства с «Новейшим ускорителем». Все это произошло в течение одной-двух секунд. Мы прожили полчаса за то время, которое понадобилось оркестру, чтобы сыграть два такта. Весь мир словно замер, давая нам возможность приглядеться к нему. Принимая во внимание все обстоятельства дела и главным образом ту опрометчивость, с которой мы выскочили из дому, нужно признать, что все могло окончиться для нас значительно хуже. Кроме того, наш первый опыт доказал, что Гибберну придется еще много поработать над своим «Ускорителем», прежде чем этот препарат станет пригодным для массового употребления, в чем я не сомневаюсь.

В дальнейшем Гибберн устремил все свое внимание на то, чтобы урегулировать силу этих капель, и мне приходилось не раз принимать различные дозы «Новейшего ускорителя» под его наблюдением. Все сходило благополучно, впрочем, надо сознаться, что, приняв капли, я уже не решался выходить на улицу.

Этот рассказ написан мною за один присест под действием снадобья профессора Гибберна. Я отрывался от работы раза два, не больше, чтобы откусить кусочек шоколада. Рассказ был начат мною в 6 часов 25 минут, а теперь на моих часах тридцать одна минута седьмого. Посудите сами, как это удобно — вырвать среди суматошного дня время и отдаться целиком своей работе!

Теперь Гибберн занят выяснением зависимости между той или иной дозой «Ускорителя» и тем или иным организмом. В противовес этому составу он надеется изобрести соответствующий «Замедлитель», который будет обладать свойствами, прямо противоположными свойствам «Ускорителя». Прием одного этого лекарства позволит пациенту растянуть секунды своего времени на несколько часов и погрузиться в апатию, застыть наподобие ледника при любых, даже самых неподходящих обстоятельствах.

Оба эти препарата должны произвести революцию в культурной жизни человечества. Они положат начало тому освобождению от Ига Времени, о котором писал Карлейль. Если «Ускоритель» поможет нам сосредоточить всю свою силу на каком-нибудь отрезке нашей жизни, требующем наивысшего подъема, то «Замедлитель» обеспечит полное спокойствие в ее самые мучительные и тяжкие минуты.

Может быть, я слишком забегаю вперед, говоря о несуществующем пока что «Замедлителе», но в отношении «Ускорителя» не может быть никаких сомнений. Он поступит в продажу в ближайшие месяцы. Маленькие зеленые бутылочки можно будет достать в любой аптеке и в любом аптекарском магазине, правда по довольно высокой цене. Но такая цена не должна казаться чрезмерной, если принять во внимание необычайные качества этого препарата. Он будет называться «Нервный ускоритель д-ра Гибберна». Гибберн надеется выпустить его на рынок в трех видах: крепостью в 200, 900 и 2000 градусов, что будет обозначено соответственными ярлыками: желтым, розовым и белым.

Широкое применение «Ускорителя» грозит дать нежелательные результаты. Им могут воспользоваться преступники. Ведь что стоит совершить -преступление и потом укрыться в какой-нибудь щелке времени? Как и всякое сильно действующее средство, «Ускоритель» может быть употреблен во зло. Но мы с Гибберном всесторонне обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что это дело судебной медицины и к нам никакого касательства не имеет.

Наша задача — изготовлять и продавать «Ускоритель», а что из этого выйдет, мы посмотрим.

ХРУСТАЛЬНОЕ ЯЙЦО

С год тому назад близ Севендайэлса еще можно было видеть маленькую закопченную лавку, на вывеске которой поблекшими желтыми буквами было написано: «К. Кэйв, естествоиспытатель и продавец редкостей». Витрину лавки загромождало множество самых разнообразных вещей: несколько слоновых клыков, разрозненные шахматные фигуры, четки, оружие, ящик со стеклянными глазами, два черепа тигра и один человеческий, несколько изъеденных молью обезьяньих чучел (одно из них с лампой в руках), старинный шкафчик, засиженное мухами яйцо, очевидно страусовое, рыболовные принадлежности и страшно грязный пустой аквариум. В то время, к которому относится этот рассказ, там был еще кусок хрусталя, выточенный в форме яйца и прекрасно отшлифованный. На это хрустальное яйцо и смотрели двое стоявших перед витриной: высокий худощавый пастор и смуглый чернобородый молодой человек, одетый весьма непритязательно. Молодой человек что-то говорил, энергично жестикулируя; казалось, он убеждал своего спутника купить эту вещь.

Они всё еще стояли у витрины, когда в лавку вошел мистер Кэйв. Борода его шевелилась: он дожевывал хлеб С маслом. Увидев этих людей и выяснив, что их заинтересовало, хозяин лавки сразу приуныл. Он виновато оглянулся через плечо и тихо прикрыл за собой дверь. Мистер Кэйв был старичок с бледным лицом и странными водянисто-голубыми глазами; в его грязноватых волосах мелькала седина; сюртук на нем был поношенный, цилиндр старомодный, ковровые туфли на ногах стоптанные. Он выжидательно смотрел на разговаривающих. Пастор полез в карман брюк, вытащил пригоршню денег и приятно улыбнулся, показав в улыбке зубы. Когда они вошли в лавку, мистер Кэйв, видимо, совсем пал духом.

Пастор спросил напрямик, сколько стоит хрустальное яйцо. Мистер Кэйв бросил тревожный взгляд на дверь в комнаты и ответил: пять фунтов. Пастор, обращаясь одновременно и к своему спутнику и к мистеру Кэйву, стал возражать против такой высокой цены (она действительно была гораздо больше того, что собирался просить Кэйв, когда выставлял этот предмет) и попробовал торговаться. Мистер Кэйв подошел к входной двери и открыл ее.

— Цена пять фунтов, — сказал он, словно желая прекратить бесцельный спор.

При этих словах над занавеской в застекленной двери, которая вела в комнаты, показалась верхняя часть женского лица; глаза с любопытством уставились на двух покупателей.

— Цена пять фунтов, — с дрожью в голосе повторил мистер Кэйв.

Смуглый молодой человек, до сих пор безмолвствовавший, внимательно наблюдал за Кэйвом. Теперь он заговорил:

— Дайте ему пять фунтов.

Пастор посмотрел на своего спутника, словно проверяя, не шутит ли он, потом опять взглянул на Кэйва и увидел, что тот побледнел, как полотно.

— Это слишком дорого, — сказал пастор и, порывшись в кармане, стал пересчитывать свою наличность.

У него оказалось немногим больше тридцати шиллингов, и он снова попробовал образумить своего спутника, с которым, видимо, находился в самой близкой дружбе. Это дало мистеру Кэйву возможность собраться с мыслями, и он стал взволнованно объяснять, что, собственно говоря, не имеет права продавать хрусталь. Оба покупателя очень удивились и спросили Кэйва, почему он не подумал об этом прежде. Мистер Кэйв сконфузился, но продолжал настаивать на том, что продать хрусталь он не имеет права, так как договорился с другим покупателем, который может сегодня притти. Усмотрев в этом заявлении попытку еще больше повысить цену, оба пришедших сделали вид, что хотят уйти, но в это время дверь отворилась, и в лавку вошла некая особа — обладательница черной чолки и маленьких глаз.

Эта полная женщина с резкими чертами лица была моложе мистера Кэйва и гораздо выше его ростом. Она ступала тяжело, и лицо у нее было красное от волнения.

— Хрусталь продается, — сказала она. — И пять фунтов цена вполне достаточная. Я не понимаю, Кэйв, почему ты не соглашаешься на предложение этих джентльменов?

Мистер Кэйв, очень расстроенный вмешательством супруги, сердито посмотрел на нее поверх очков и стал — впрочем, не слишком уверенно — защищать свое право вести дела по собственному усмотрению. Начались пререкания. Оба покупателя с интересом наблюдали эту сцену, то и дело подсказывая миссис Кэйв новые аргументы. Загнанный в тупик, Кэйв все же продолжал свой сбивчивый и неправдоподобный рассказ об утреннем покупателе хрустального яйца. Он волновался все больше и больше, но с необыкновенным упорством стоял на своем.