Аристотель для всех. Сложные философские идеи простыми словами

Большая посылка: У отцов нет дочерей.

Меньшая посылка: Все женатые мужчины – отцы.

Заключение: У женатых мужчин нет дочерей.

Все эти примеры показывают нам, то, что уже было отмечено и что, пожалуй, стоит повторить.

Рассуждения бывают логически верными независимо от того, являются ли посылки или заключения в действительности истинными или ложными.

Только если обе посылки действительно истинны, заключение, логически следующее из них, будет также истинным.

Если любая из посылок является ложной, то логически следующий из них вывод бывает как истинным, так и ложным.

Мы не можем предсказать, каким он будет. Напротив, если заключение, логически вытекающее из определенных посылок, в действительности ложно, то мы можем сделать вывод, что одна или обе посылки, из которых оно вышло, также должны быть ложными.

Это приводит нас к еще одному важному правилу рассуждений, на которое указывал Аристотель. В силлогических рассуждениях, как и в непосредственных выводах, действительность вывода выражается словами «если» и «то».

В случае силлогистических рассуждений, если обе посылки истинны, то заключение, логически следующее и них, также истинно.

Но мы еще не доказали истинность посылок. Мы доказали только действительность вывода из посылок. Когда мы заменим «если» на «поскольку», мы сможем заменить «то» на «тогда» и доказать истинность заключения.

Правило, которое мы здесь рассматриваем, состоит из двух частей. С одной стороны, мы имеем право отстаивать истинность заключения, если мы докажем истинность посылок. С другой – мы можем подвергать сомнению истинность посылок, если мы отрицаем истинность заключения. Я говорю «ставить под сомнение истинность посылок», а не «отрицать истинность посылок», потому что, отрицая истинность вывода, мы знаем только, что одна из двух или обе посылки могут быть ложными, но мы не знаем, какая именно из них ложная в каждом конкретном случае.

Только что озвученное правило, допускающее двойное толкование, в частности, применимо к рассуждениям, которые Аристотель называл гипотетическими. Они обычно включают в себя не три, а четыре термина.

Александр Гамильтон как-то заметил: «Будь люди ангелами, ни в каком правлении не было бы нужды». Если, сказав это, Гамильтон бы продолжил, отрицая, что люди являются ангелами, никакого вывода не последовало бы. Отрицание «если»-утверждения (которое в гипотетических рассуждениях называется антецедентом[10]) не дает вам права отрицать «то»-утверждение (консеквент[11]).

Очевидно, Гамильтон думал, что правительство необходимо для человеческого общества. Поэтому он без колебания отрицал, что люди являются ангелами. И был прав, потому что отрицание консеквента в гипотетическом рассуждении дает право отрицать и антецедент.

Истину, на которую намекает Гамильтон, можно выразить одним составным утверждением, что скрывает, а не демонстрирует рассуждения, стоящие за ним. Вот оно: «Так как люди не ангелы, человеческому обществу необходимо правительство». Рассуждение, которое остается невыраженным, включает в себя ряд утверждений о разнице между людьми и ангелами, об особенных характеристиках людей, из-за которых им необходимо правительство. Вид сжатого аргумента, который опускает или скрывает необходимые посылки, Аристотель называл энтимемой.

Глава 18

Говоря и думая правду

В двух предыдущих главах мы много раз использовали слово «истина». Вполне естественно, что в этих главах, посвященных работе разума, знанию и мышлению, часто встречаются ссылки на истинное и ложное. Когда мы знаем что-то, то наше знание является правдой об этом. Пытаясь думать правильно и обоснованно, мы направляем усилия так, чтобы добраться до истины.

Я думал, что могу использовать слова «истинность» и «ложность» (или «правда» и «ложь»), не объясняя их значения – это и так все понимают. Данные общие понятия широко применимы. На вопрос «Что есть истина?» ответить не трудно. Более сложной представляется следующая проблема: на основании чего можно сказать, что какое-то утверждение является истинным или ложным?

С опорой на здравый смысл все понимают разницу между правдой и ложью, потому что каждый знает, как сказать неправду. Любой из нас лгал по тому или иному поводу.

Предположим, я думаю, что определенный ресторан закрыт в воскресенье. В воскресенье утром вы спрашиваете меня, можно ли поужинать в этом ресторане. Я отвечаю утвердительно. Давайте сейчас опустим причины, по которым я солгал. Моя ложь состояла в том, что я сказал вам противоположное тому, что думал. Я сказал, что этот ресторан открыт этим вечером, хотя я в то же время думал, что он не будет открыт.

Говорить «да», когда вы думаете «нет», или говорить «нет», когда вы думаете «да», означает лгать. Говорить правду – это противоположное действие: вы говорите «да», когда думаете «да», и «нет», когда думаете «нет».

Американский философ, преподававший в Гарвардском университете в начале этого века[12], остроумно заметил, что лжец – это человек, который умышленно путает онтологические категории. То есть лжец намеренно ставит «да» на место «нет» или «нет» на место «да». Человек говорит правду, когда произносимые им слова соответствуют тому, что он думает. Ложь – это слова, которые прямо противоположны мыслям.

А что же делает наши размышления истинными или ложными?

Ответ Аристотеля таков: так же как истина, которую вы сообщаете другому человеку, состоит в согласовании между тем, что вы говорите, и тем, что думаете, истинные размышления заключаются в согласовании между тем, что вы думаете, и тем, что вы думаете об этом.

Например, если меня спрашивают, был Христофор Колумб испанцем или итальянцем, я думаю правдиво, если предполагаю, что он был итальянцем, и ложно, если считаю, что он не был итальянцем.

Одного этого примера достаточно для понимания аристотелевского объяснения о том, что делает наше мышление истинным или ложным. Мы думаем правдиво (то есть подразумеваем истину), если считаем, что «да» – это «да», а «нет» – это «нет». Мы мыслим ложно, если для нас «да» – это «нет», а «нет» – это «да».

В случае, когда мы говорим кому-то правду, согласование происходит между тем, что мы говорим другому человеку, и тем, что мы действительно думаем. В случае размышлений согласование происходит между тем, что мы думаем, и реальными фактами.

Истина состоит в соответствии мыслей и реальности.

Мы выражаем большую часть наших мыслей с помощью слов, не важно, используем ли мы их в беседе сами с собой или с кем-то другим или, к примеру, записываем их. Не все мысли, которые мы проговариваем вслух, являются либо истинными, либо ложными. Аристотель указывал, что вопросы не бывают истинными или ложными; это же относится к нашим требованиям или к командам, которые мы отдаем. Только повествовательные предложения, содержащие некоторые формы слов «есть» и «не есть» (или которые легко перефразировать так, чтобы они содержали эти слова), имеют характеристику истинных или ложных.

Напомню, что, по Аристотелю, истинное утверждение согласуется с истинным положением вещей. Только повествовательные предложения описывают факты реальной действительности. Они могут либо достигнуть этой цели, либо потерпеть поражение. Если они преуспевают, они – истинные, если нет – ложные.

Создается впечатление, что предложения, которые предписывают (то есть говорят, что вы или я должны сделать), а не описывают, не являются ни истинными, ни ложными. Как предложение, которое советует мне уделять больше времени чтению книг и меньше развлечениям, может быть истинным или ложным, если истина и ложь в высказывании наших мыслей состоит в согласовании между тем, что мы принимаем или отрицаем, и тем, как на самом деле обстоят дела?

Если бы на этот вопрос не существовало ответа, утверждения о целях, к которым мы должны идти, и о средствах их достижения не были бы ни истинными, ни ложными.

Стремление к хорошей жизни – это наше моральное обязательство, однако ни Аристотель, ни я не можем претендовать на истину в отношении рекомендаций о том, что должно делать для их достижения.

Аристотель, очевидно, думал, что его учение о счастье и способах его достижения было истинным. Поэтому ему требовался ответ на вопрос об истинности утверждений, содержащих слова «должен» и «не должен». Вот что говорил Аристотель по этому поводу: так же как описательные предложения являются истинными, если они соответствуют реальности, так и предписывающие предложения истинны, если они соответствуют правильным желаниям.

В чем состоит правильное желание? Оно состоит в желании того, что человек должен желать. Что человек должен желать? Всего, что действительно хорошо для него. Что действительно хорошо для человека? Все, что удовлетворяет его человеческие потребности.

Утверждение, что человек должен желать действительно хорошего для него, – это очевидная истина. В то же время утверждение, что часть меньше целого, которому она принадлежит, – это самоочевидная истина. Так же как невозможно думать, что часть – больше ее целого или что целое меньше какой-то из его частей, так же невозможно и думать, что мы не должны желать действительного хорошего для нас или что мы должны желать действительно плохого для нас.

Среди наших человеческих потребностей существует потребность в знаниях. Для человека действительно хорошо обладать знаниями. Поскольку правильные желания состоят в желании того, что мы должны желать, утверждение, что мы должны желать знаний, соответствует правильному желанию. Поскольку оно соответствует правильному желанию, то, по Аристотелю, оно истинно.

Мы только что использовали простейший путь к ответу на вопрос о том, как определить, ложно или истинно утверждение. Утверждение, что конечное целое больше, чем любая из его частей, непосредственно показывает свою истинность. Как только мы осознаем суть его терминов: «целое», «часть» и «больше чем», – мы сразу же увидим, что утверждение верно. Невозможно понять, что собой представляет целое, а что – его части и отношение больше чем, без одновременного понимания, что целое должно быть больше любой из его частей.

Самоочевидно истинных утверждений не так много. К ним относится утверждение, что то, что действительно хорошо, должно быть желаемым. Но его истинность не бросается в глаза так явно, как истина о целом и частях, потому что целое и части понять проще, чем разницу между действительными и кажущимся благами и разницу между тем, что должно быть желаемым, и тем, что мы в действительности желаем.

Иногда мы называем утверждения очевидными, когда они не являются таковыми. Как правило, поступая таким образом, мы пытаемся порекомендовать их в качестве общепринятых истин – приемлемых без дополнительной аргументации. Это то, что сделал Томас Джефферсон, написав в Декларации независимости следующее: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами…» Эти утверждения могли быть приняты как истинные и подписавшими Декларацию, и другими людьми, но, чтобы установить их истинность, понадобился бы достаточно веский аргумент.

Это указывает на еще один способ, посредством которого определяется, является ли утверждение истинным или ложным.

Если утверждение не самоочевидная истина, его истинность можно установить с помощью аргументов и рассуждений.

Согласно Аристотелю, для доказательства истинности утверждения необходимы два условия: первое – истинность посылок, используемых в рассуждениях; второе – правильность или обоснованность самого рассуждения.

Для примера рассмотрим утверждение: «Соединенные Штаты больше, чем штат Нью-Йорк». Чтобы установить его истинность, нужны две посылки. Первая: целое больше любой из его частей. Вторая: Соединенные Штаты – это целое, одна из частей которого – штат Нью-Йорк. Из этих двух утверждений следует, что Соединенные Штаты больше, чем штат Нью-Йорк. Посылки были истинными, так что следующее из них заключение также истинно.

Однако существует очень мало утверждений, истинность которых вытекает из правильного рассуждения на основе истинных посылок. Истинность большинства утверждений, выражающих наши мысли, не так легко определить. Часто мы по-прежнему сомневаемся, истинно или ложно утверждение. Мы в состоянии разрешить эти сомнения, обратившись к доказательствам, предоставляемым опытом наших чувств.

Например, если мы не уверены, сколько этажей в каком-то здании – двенадцать или пятнадцать, избавиться от сомнения достаточно легко, посмотрев на строение и посчитав этажи. Одно относительное простое наблюдение покажет нам, было ли наше утверждение о высоте здания истинным или ложным.

Наблюдения – это способ установить истину утверждений об объектах, которые воспринимаются через наши органы чувств. Но можем ли мы доверять своим чувствам? Не всегда, так что нужно проверять и доказывать наши собственные наблюдения с помощью наблюдений других людей.

Например, в результате собственных наблюдений я утверждаю, что автомобиль, врезавшийся в стену, ехал очень быстро. Но привлекаются и другие свидетели того же события – чтобы добраться до истины. Если все они высказывают то же самое наблюдение, скорее всего, высокая скорость автомобиля окажется истиной. Чем больше свидетелей, подтверждающих это предположение, тем оно вероятнее.

Только вероятно истинное утверждение обладает той же степенью истинности, что и то, которое мы считаем безусловно истинным. Либо автомобиль ехал очень быстро, либо нет. Утверждение о скорости либо истинно, либо ложно. Говоря, что утверждение только вероятно истинное, мы не оцениваем степень его правдивости. Мы оцениваем нашу собственную степень уверенности в утверждении правды, касающейся определенной ситуации.

Степени вероятности не являются мерами истинности утверждения, а только мерами доказательств, с помощью которых мы определяем его истинность. Истина, которую мы утверждаем с уверенностью (например, о целом и его частях), не большая истина, чем истина, рассматриваемая нами только как вероятность (например, о скорости движения автомобиля, врезавшегося в стену).

Некоторые свидетели имеют специальные знания, чтобы делать наблюдения, помогающие определить истинность утверждений; некоторые нет. Например, в результате моего собственного наблюдения я говорю, что кольцо на пальце золотое. Конечно, оно может только выглядеть золотым, а на самом деле быть позолоченным. Невооруженным глазом сложно или даже невозможно определить, из какого материала сделано кольцо. Даже опытные ювелиры не дадут вам точного ответа, только посмотрев на него или подержав в руках. Ювелир знает, что существуют способы определения действительного материала объектов, которые на вид сделаны из золота. Проведя над кольцом соответствующий тест и увидев его результат, ювелир как эксперт скажет, является ли мое первоначальное утверждение о материале кольца истинным или ложным.

Мы рассмотрели утверждения о конкретных объектах: о высоте определенного здания, о скорости определенного автомобиля, о металле определенного кольца. Истинность таких утверждений можно проверить с помощью наблюдений. Иногда в результате наших собственных наблюдений или наблюдений других людей мы бываем относительно уверены в истинности рассматриваемого утверждения; иногда они не убеждают нас целиком.

Наблюдения редко придают нашим утверждениям уверенности, которую мы имеем относительно истинности самоочевидных утверждений или которую можно установить с помощью правильных рассуждений. Я говорю «редко», а не «никогда», потому что, согласно Аристотелю, истинность некоторых простых утверждений о наблюдаемых объектах столь же очевидна, как самоочевидность истинности некоторых общих утверждений. Пока я пишу это предложение, в моей пишущей машинке есть лист бумаги, и этот факт непосредственно очевиден для меня. Мне не нужно подтверждение других свидетелей, чтобы поверить в его истинность. Я столь же уверен в его истинности, как и уверен в истинности утверждения о целом и его частях.

Нам осталось рассмотреть большой класс утверждений, называющихся обобщением из опыта, например: «Все лебеди белые»; «Все эскимосы низкого роста». Поскольку никто не способен увидеть цвет всех лебедей или рост всех эскимосов, наблюдение само по себе не позволит установить истинность этих обобщений.

Ряд наблюдений может убедить нас, что обобщения, вероятно, истинны. Чем больше наблюдений, тем сильнее наша уверенность. Но увеличение их количества увеличивает только вероятность. Это никогда не приведет к уверенности, что обобщения верны.

Тем не менее можно убедиться в том, что обобщение ложно, даже если мы никогда не будем уверены, что оно истинно. В предыдущей главе я указал, что утверждения «Некоторые лебеди черного цвета» и «Лебедь, на которого я смотрю, черный» противоречат утверждению «Все лебеди белые».

Противоречащие друг другу утверждения не бывают одновременно истинными.

Истинность моего наблюдения, что один лебедь черный, опровергает обобщение, что все лебеди белые. Ввиду одного этого наблюдения я точно знаю, что обобщение ложно.

Итак, по Аристотелю, мы в состоянии установить истинность или ложность утверждения, с одной стороны, обращаясь к опыту, а с другой – к разуму.

Чувственное восприятие дает нам один из способов проверки истинности или ложности рассматриваемых утверждений. Кроме того, Аристотель рекомендовал нам всегда учитывать мнения других людей, прежде чем делать собственный вывод: особенно мнения, поддерживаемые большинством, или небольшим количеством экспертов, или мудрецом.

Глава 19

Вне разумных сомнений

В США установлены два стандарта для вынесения приговора судом присяжных. По вопросам факта, который суд представляет присяжным, им иногда требуется дать ответ, не содержащий обоснованных сомнений; а иногда вполне достаточно, если ответ суда присяжных поддерживается вескими доказательствами.

Аристотель сделал подобное различие между двумя способами, с помощью которых мы отвечаем на вопросы всех видов. Как ответ суда присяжных без обоснованных сомнений, мы иногда можем ответить на вопрос утверждением, имеющим статус знания. Ответы, не состоящие из знаний, Аристотель называл мнениями. Мнения приближаются к знаниям до той степени, до которой они имеют подтверждение доказательствами. На противоположном конце шкалы находятся полностью голословные мнения.

Различие, проводимое Аристотелем между знанием и мнением, очень резкое, возможно, даже слишком, чтобы безоговорочно принять его. По Аристотелю, когда у нас имеются знания, то, что мы знаем, состоит из необходимых истин. Мы утверждаем такие истины с уверенностью, потому что они находятся вне пределов разумных сомнений. Например, мы не сомневаемся в том, что конечное целое больше, чем любая из его частей. Если что-то является конечным целым, оно должно быть больше, чем любая из его частей. Оно не может быть меньше.

Подобные самоочевидные истины составляют один пример того, что подразумевает Аристотель под знаниями. Другой пример – это выводы, которые могут быть достоверно продемонстрированы посылками, являющимися самоочевидными истинами. Когда мы утверждаем такие выводы, мы не только знаем, что то, что они утверждают, – истина, мы также знаем, почему то, что они утверждают, – истина. Зная эти причины, мы знаем и то, что утверждения не могут быть неправдой. Здесь мы также обладаем необходимыми истинами.

В свое время Аристотель думал, что математика, особенно геометрия, служит примером таких знаний. Мнение, существующее о математике в настоящее время, не поддерживает Аристотеля. Несмотря на то что математика подошла ближе, чем любая другая наука, к представлению о том, что Аристотель подразумевал под знаниями.

Рассмотрев геометрические истины, мы поймем другое различие, которое проводил Аристотель между знанием и мнением. Есть два способа, говорил он, с помощью которых можно подтвердить вывод геометрического доказательства. Учитель, понимающий суть доказательства, подтверждает вывод, исходя из посылок, доказывающих его. Он имеет знания. Напротив, студент, не понимающий доказательства, но подтверждающий вывод, только потому, что учитель заявил, что он верен, не имеет знаний.

Даже если сама истина является аксиомой, подтвердить ее на авторитете другого человека – значит принять ее как мнение, а не как знание.

Для большинства из нас научные истины, с которыми мы познакомились, – это мнения, которые мы приняли, основываясь на авторитете ученых, а не на собственных знаниях.

Возможно, мы найдем этот способ различия знания и мнения более полезным и приемлемым. Очень немногие утверждения являются аксиомами для нас (только самоочевидные истины), и их противоположности просто невозможны. Все остальные выражают мнения, которые могут быть, а могут и не быть истиной. Хотя Аристотель назвал бы все утверждения такого рода утверждениями мнений, а не знаний, давайте посмотрим, способны ли мы разделить мнения на две группы, одна из которых имеет некоторое сходство с тем, что Аристотель определял как знания.

Наши мнения либо подтверждаются причинами и наблюдениями, либо существуют у нас без подобной поддержки. Например, если я придерживаюсь какого-то мнения только потому, что кто-то сказал, что оно истинно, а у меня самого нет других причин полагать это, то это всего лишь мое мнение. В действительности утверждение может быть верным. Но это не делает его чем-то большим, чем просто мнение. Несмотря на то что я подтверждаю его, у меня нет оснований, которые предоставили бы мне причины думать, что это истина, кроме авторитета другого человека.

У каждого из нас также есть ряд личных предрассудков – вещей, которые мы считаем истинными только потому, что мы в них верим. У нас нет никаких рациональных оснований полагать так. К подобным утверждениям мы привязаны эмоционально. Например, люди часто считают, что их страна – самая лучшая в мире. Это может быть или может не быть истиной. Вероятно, мы даже в силах привести доказательства или причины, позволяющие так считать. Но верящие в подобное люди обычно не приводят доказательств или причин. Они просто хотят в это верить.

Утверждение, к которому человек эмоционально привязан принятием желаемого за действительное, является всего лишь мнением. Другие люди могут быть эмоционально привязаны к противоположным мнениям. Поскольку ни то, ни другое, абсолютно противоположное мнение не поддерживаются причинами или доказательствами, одно мнение такого рода не хуже второго.

В случае мнений каждый имеет право отдавать предпочтение чему-то своему, притягивающему человека эмоционально. Для таких мнений не может быть доказательств, по крайней мере рациональных. Эти мнения подобны выражениям личного вкуса в еде и напитках. Вы можете любить апельсиновый сок больше, чем ананасовый, а я могу отдавать предпочтение ананасовому, а не апельсиновому. Вы можете любить свой сок, а я – свой. Нам нет смысла спорить о том, какой лучше.

Разница мнений становится оспоримой, когда мнения, в которых мы не сходимся, являются не только мнениями в том смысле, о котором мы только что говорили; когда они выступают не просто в качестве личных предрассудков, выражений вкуса или вещей, в которые мы хотели бы верить.

Например, у меня имеются серьезные основания полагать, что использование энергии солнца предоставит нам достаточно энергии, когда мы исчерпаем такое ископаемое топливо, как уголь и нефть. У вас могут быть веские причины думать, что солнечная энергия не решит проблему. Кроме того, каждый из нас в состоянии привести статистические данные тщательного изучения источников энергии. Ни один из нас не переубедит другого. Тем не менее наши различные мнения, о которых спорим, не являются всего лишь мнениями с нашей стороны.

Предположим, что ни один из нас не изучил энергетическую проблему самостоятельно. Мы просто читали то, что говорили другие по этой теме. Противоположные мнения, которых мы придерживаемся, основаны на авторитете сторонних людей. Давайте также предположим, что вашу точку зрения поддерживает множество авторитетных лиц или большинство экспертов. Аристотель сказал бы, что вы имеете более веские доводы.

С его точки зрения, мнение, которое поддерживается либо большинством людей, либо большинством из тех, кто является экспертом в данной области, либо лучшими среди экспертов, скорее всего, окажется более правильным.

Когда мнения основываются на научных данных и научном мышлении, мы приближаемся к тому, что Аристотель подразумевал под знанием, и отдаляемся от того, что он имел в виду под всего лишь мнением. Эти мнения, подтверждаемые с помощью веских доказательств и убедительных обоснований, в наши дни рассматриваются учеными как знания.

Это не знание в том смысле, который вкладывал в это слово Аристотель. Обсуждаемое нами может не оказаться лучшим из двух противоположных мнений: например, вследствие дальнейших исследований больше доказательств будут находиться на противоположной стороне; или в ходе будущих научных размышлений найдутся более убедительные причины для поддержки противоположного мнения. Ни одно научное заключение, которое мы знаем, не может быть окончательной или высшей истиной – истиной за рамками возможных исправлений или отклонений дальнейшими исследованиями и размышлениями об этом предмете.

Противоположность любого мнения, которое мы считаем научным заключением, всегда остается возможной, потому что не существует научных заключений, которые сами по себе являются очевидной истиной. Тем не менее их большое количество на протяжении веков поддерживается вескими доказательствами и бесспорными обоснованиями. Предположения, что новые открытия могут сдвинуть весы против этих заключений, а доводы в их пользу – серьезно оспорены новыми размышлениями о предмете, не мешают рассматривать такие заключения как устоявшиеся на настоящий момент знания.

Являются ли научные заключения, подкрепленные более вескими доказательствами и лучшей аргументацией, доступной в настоящее время, только мнениями, которые мы вправе рассматривать как знания? Нет. Философские выводы могут быть также мнениями, которые мы вправе рассматривать как знания, потому что они поддерживаются здравым смыслом и весом доказательств, выступающих в их поддержку, а не оспаривающих их.

Чем выводы философской мысли отличаются от выводов научных исследований? Ответ содержится в двух словах: «мысль» и «исследование». Научные выводы основаны на исследованиях, проведенных учеными, не важно, в лабораториях или нет. Мысли, что ученые никогда бы сами не пришли к этим выводам, достаточно. Это всегда размышления о наблюдениях или тщательно спланированных и аккуратно выполненных исследованиях.

Напротив, философская мысль приходит к выводам, основываясь на общем опыте, с которым каждый из нас сталкивается ежедневно, не проводя для этого никаких тщательно спланированных исследований. Философы не проводят исследования и опыты и не разрабатывают эксперименты.

Философская мысль об общем опыте начинается с мнения здравого смысла, которого придерживается множество людей. Будучи более вдумчивой и аналитичной, чем мысли большинства, философия улучшает эти мнения здравого смысла. По моему мнению, она достигает лучших и наиболее точных выводов в том, что я назвал необычным здравым смыслом Аристотеля.

Научные и философские выводы – это, как правило, обобщения из опыта: либо из особенного опыта – результата исследований, либо из общего опыта, имеющегося у всех нас без изысканий. Как было отмечено в предыдущей главе, любое обобщение можно опровергнуть одним противоречащим примером. Это верно как для философского, так и для научного обобщения. Чем дольше существует обобщение без опровержения, тем больше прав мы имеем рассматривать его как устоявшееся знание, несмотря на то что мы никогда не сможем считать его окончательной или высшей истиной, то есть истиной за рамками возможных поправок или отклонений.

Поскольку философские выводы основаны на общем, а не на специальном опыте и поскольку они не зависят от результатов исследований, выводы, подобные аристотелевским, могут претендовать на статус философских знаний и в наше время. Со времен Аристотеля им не нашлось опровержения. Большинство научных выводов, принятых тогда, были позднее отклонены или исправлены. Они были либо опровергнуты дальнейшими открытиями, либо исправлены и улучшены углубленными размышлениями, наблюдениями и более тщательными исследованиями.

Не все мнения, считающиеся устоявшимися знаниями, принимают форму научных или философских обобщений из опыта. Исторические исследования приходят к заключениям о конкретных фактах: о дате события, о предпосылках становления какого-либо человека правителем, об обстоятельствах, приведших к началу войны, и так далее.

Здесь, как и в случае с наукой, исследования накапливают доказательства, о которых размышляют историки и, исходя из этих размышлений, развивают выводы, подтвержденные еще более серьезными аргументами. Исторические выводы, полученные таким образом, рассматриваются как устоявшиеся знания даже несмотря на то, что дальнейшие исследования могут изменить наше представление о вопросе.

Теперь мы видим, что есть, по крайней мере, пять различных видов знаний, только одно из которых является знанием именно в аристотелевском смысле. Это знание, основанное на самоочевидной истине. Четыре остальных вида знаний следующие.

1. Обоснованные мнения математической мысли – выводы, которые можно доказать математически.

1. Устоявшиеся обобщения научных исследований или изысканий.

2. Философские мнения, основанные на общем опыте и на уточнении здравого смысла с помощью философских размышлений.

3. Мнения о конкретных фактах, подтверждающихся историческими исследованиями.

Все эти четыре вида знаний являются мнениями в том смысле, что они никогда не будут настолько неоспоримо подтверждены, что никогда не смогут быть опровергнуты или исправлены дальнейшими размышлениями или новыми наблюдениями. Тем не менее эти четыре вида также есть знания в том смысле, что в данный момент времени они подкреплены доказательствами, поддерживающими их неоспоримость.

Часть V

Сложные философские вопросы

Глава 20

Бесконечность

Сложные философские вопросы – это вопросы, на которые невозможно ответить, исходя из общего опыта или на основе здравого смысла. Ответ на них требует постоянных размышлений и рассуждений.

Как возникают такие вопросы? Для Аристотеля они появлялись отчасти из уточнений здравого смысла, развитых его собственной философской мыслью, а отчасти как реакция в ответ на мнения других людей, живших в его время.

Среди предшественников Аристотеля, изучавших природу, было два греческих физика, Левкипп и Демокрит, которые первыми выдвинули теорию атомов. Согласно ей, все в мире природы состоит из крошечных, невидимых частиц материи, разделенных пустотой – пространством, полностью лишенном вещества. Они назвали эти частицы атомами, чтобы подчеркнуть, что они не просто очень маленькие, а минимально возможные. По их мнению, ничто не могло быть меньше атомов, для каждого объекта атом – это неделимая на более мелкие части единица вещества.

Согласно Демокриту, атомы отличаются друг от друга только по размеру, форме и плотности. Они постоянно находятся в движении. И их бесконечно много.

Столкнувшись с этой теорией, Аристотель выдвинул против нее два возражения. Первое касалось основной идеи теории атомизма. Если атом представляет собой твердую частицу материи, без пустот или пустого пространства внутри, тогда, по Аристотелю, он не может быть неразрушимым или неделимым. Либо атом имеет некоторое пустое пространство внутри него, и тогда он не является единицей вещества; либо, если материя содержит пустое пространство, значит, она непрерывна – и делима.

Приведенные здесь обоснования можно проиллюстрировать с помощью чего-то большего, чем атом. Я держу в руках спичку. Ломаю ее на два более мелких кусочка. Каждый из этих кусочков дерева теперь является отдельной единицей материи. Они уже не один кусочек дерева, а значит, их больше нельзя разбить на две части. Но каждый из этих двух кусочков можно и дальше ломать на части, и так до бесконечности.