Помоги проекту - поделись книгой:
Екатерина очень любила видеть приятных молодых людей на коленях, молящих ее либо о прощении, либо о чем-то другом. Она его простила. Не так, как вам, может быть, это слышится, ибо старина Румянцев сделал внушение своему протеже.
― Будь, кем хошь, подле императрицы, ― сказал он ему, ― но только не ее любовником.
Безбородко защищался как девушка и остался просто секретарем Екатерины II.
Время шло, Екатерина старела, а ее сын Павел стал входить в полосу безумств, которые сделали его самым фантастическим королем… в Европе. Чтобы избавиться от такого наваждения, хотя бы на некоторое время, Екатерина удалила сына в Гатчину. Затем, чтобы избавиться от этого навсегда, она призвала Безбородко и продиктовала свое завещание. Этим завещанием она отказывала Павлу в короне, которую всемогущей рукой, вопреки правам престолонаследования, она незаконно возлагала на голову своего внука Александра. Когда подлинник завещания был подписан, императрица приказала Безбородко снять с него копию. Копия была сделана, и она подписала оба документа, оригинал и копию. Затем сказала Безбородко:
― Я могу довериться только тебе, Александр. Ты доставишь один из текстов завещания в архиепископат Москвы, другой ― в Сенат Санкт-Петербурга, и ты будешь следить, после моей смерти, чтобы завещание было исполнено.
Безбородко откланялся и отбыл с двумя экземплярами завещания. Вернулся через восемь дней.
― Все в порядке? ― спросила его Екатерина.
― Распоряжения вашего славного величества выполнены, ― ответил Безбородко.
И Екатерина, которая полагалась на слепую преданность своего секретаря, отправилась почивать, успокоенная за будущее. Впрочем, императрица не зря решилась на эту предосторожность, такое уж было время; однажды утром ее одолели колики, и она пошла в свой water-closet, как выражаются наши соседи англичане. Едва она ступила туда, как испустила крик; вбежали ее женщины, они нашли ее простертой на полу и мертвой. С первой вестью об этом, Безбородко вскочил в седло и полевым галопом помчался в Гатчину. Нашел там Павла.
― Ваше высочество, ― сказал он, ― у меня для вас ужасная новость.
― Какая? ― спросил с испугом молодой князь. Уже узник, он мог ожидать худшего. Предыдущим был царевич Алексей.
― Ваше высочество, ваша августейшая мать скончалась.
― Моя мать умерла? ― вырвалось у молодого князя.
― Да, ваше высочество.
― Тогда ты ошибаешься, Безбородко; я больше не высочество, я ― величество.
Безбородко покачал головой.
― Как! Нет?
― Августейшая императрица лишила вас этого наследия.
― Лишила, меня! А в пользу кого?
― В пользу вашего сына Александра.
― Невозможно!
― Я сам писал тексты завещания, что императрица подписала при мне.
― И что же ты с ними сделал?
― Я получил приказ доставить один экземпляр в архиепископат Москвы, второй ― в Сенат Санкт-Петербурга.
― Ты лжешь, Безбородко.
― Немного лгу, ваше высочество, ― ответил Безбородко, извлекая два документа из своего кармана. ― Вот оба текста завещания, написанные моей рукой, и подписанные рукой вашей августейшей матери.
И он передал Павлу оба экземпляра завещания.
― А что ж тогда ты доставил в Сенат Санкт-Петербурга и в храм московского архиепископа?
― Два листа чистой бумаги.
― Но если бы императрица проверила тебя и через кого-нибудь вернула тексты завещания; знаешь ли, что ты рисковал головой?
― Хорошие игроки не скупятся на ставку.
― А ты уверен, что эти два текста завещания ― единственные, что других копий не существует?
― Единственные, я отвечаю за это вашему высочеству.
― Значит, я смело могу их разорвать?
― Разорвите их,
― Я тебе благодарен,
Безбородко был сделан великим канцлером империи и светлейшим князем с 20 тысячами крестьян, которых мог взять в империи всея Руси, где пожелает. Это уже второй раз чистая бумага обернулась для него счастьем.
Довольно далеко мы забрались от площади Пале-Руаяль и от балкона отеля «Трех Императоров», но, будьте покойны, вернемся туда: у меня на эту тему припасено еще кое-что любопытное, чтобы вам рассказать. Только взглянув на того, кто был предком графа со стороны Безбородко, переведем взгляд на другого, кто был его предком со стороны Кушелевых.
В эпоху Ивана Грозного существовала небольшая республика, расположенная у озера Пипюс; произносите: Пейпус[20]. Она именовалась республикой
Когда Екатерина II изгнала своего сына Павла в Гатчину, она придала ему маленький двор из молодой знати, среди которой обретался Кушелев ― дедушка графа. Став императором, благодаря текстам завещания, утаенным Безбородко, Павел дал молодому Кушелеву, одному из наиболее любимых компаньонов, титул графа и, помимо прочего, назначил его главнокомандующим флотом. Должности министра еще не было: ее ввели при императоре Александре.
Теперь, почему Павел I был сослан в Гатчину? почему Екатерина отстранила Павла от трона? почему этот трон, которого лишала Павла, она отдавала его сыну Александру?
Во-первых, потому что ощущала неодолимое отвращение, испытываемое к ней Павлом, который не мог ни забыть, ни простить ей смерти Петра III. Во-вторых, потому что она, преступив права законного наследника, захватила трон и расслабилась; ведь, правда, что в результате этой узурпации она ударилась в роскошное царствование! В-третьих, потому что знала характер Павла и догадывалась, что едва он окажется на престоле, как предастся бесчисленным эксцентрическим выходкам. В самом деле, как только он сел на трон, сразу принял контрмеры против всего, что сделала Екатерина; объявился чемпион всех старых монархических и реакционных идей; провозгласил себя ― с головы до пят схизматический князь, каким он был ― великим мэтром ордена Мальты, упраздненного Францией; сделался главой второй коалиции; затем, вдруг, когда Бонапарт без выкупа, вновь вооруженных и с обозами, отослал ему шесть тысяч пленных, взятых Брюном в голландской деревушке, проникся большой любовью и глубоким восхищением к Бонапарту, то есть чувствами, которые ему не повредили, раз не они стали причиной его смерти. Что же до эксцентрических выходок, чего опасалась Екатерина II, за Павлом они водились в избытке.
Маленький, он мнил себя великим; урод, он считал себя красавцем; одевался, как великий Фридрих, которого принял за эталон, хотя его двоюродная бабка Елизавета вела с королем Пруссии тяжелую Семилетнюю войну, что стоила нам Канады и части Индии. Павел носил такую же трость, как у него, табакерку, как у него, шляпу, как у него. Небольшая шляпа Наполеона I ― лишь уменьшенная копия шляп Фридриха и Павла I.
Однако начало правления нового суверена не носило и следа того безумия, чего боялась только что опочившая царица. Императрица Мария, его жена, первой пала на колени и приветствовала императора сразу же после Безбородко.
Павел поднял ее, ее и своих детей, уверив их в своей отеческой и императорской доброте; затем, в тот же день, строго по ранжиру, принял начальство провинций и армии, крупных вельмож и придворных; за ними дворцовая гвардия, что еще накануне охраняла его, скорее, для того, чтобы за него отвечать, чем для того, чтобы ему служить, и, скорее, как пленника, а не наследника короны, принесла присягу на верность суверену; потом ― выезд в Санкт-Петербург, и сразу же лязг оружия, выкрики командиров, звон шпор, грохот сапог наполнили апартаменты, где только что навсегда уснула великая Екатерина, так как Павел I, который не должен был править, прибыл, чтобы быть провозглашенным императором, прибыл с сыном Александром, царевичем и заранее назначенным наследником короны.
Павлу было 43 года. Если бы он в законном порядке наследовал своему отцу, то правил бы уже 34 года. Но нет, эти самые 34 года были для него 34 годами ссылки и презрения; в течение этих 34 лет он многого натерпелся и полагал, что многое познал.
Поэтому он появился на троне с массой постановлений, написанных во время ссылки, и они так же торопились обрести законную силу, как он спешил явиться миру в роли императора.
Первым делом, чтобы ясно показать свое неприятие не только политики, но и администрации собственной матери, он объявил указ, которым отменял порядок набора рекрутов[21], установленный Екатериной, и в соответствие с которым по всей империи в армию брали теперь одного крепостного из сотни.
Такая мера была тем хороша, что разом обеспечивала императору благодарность и знати, которую тяготила эта повинность (десятина), и крестьян, которые оплачивали ее натурой.
Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что с утратой царицы теряет все: он боялся за свои имения, за свою свободу, за свою жизнь и держался вдали от императора, ожидая его приказов. Император велел ему вернуться, позволил ему занять прежние должности и снова вручил ему жезл командующего, который тот отсылал, и который означал звание генерал-адъютанта.
― Продолжайте, ― сказал он ему, ― исполнять свои обязанности у тела моей матери. Надеюсь, что для меня вы будете таким же верным слугой, каким были для нее.
Это благодеяние не пропало даром: мы увидим, что пятью годами позже Зубов душит Павла I.
Костюшко[22], помощник Вашингтона, начальник генштаба Понятовского, победитель при Дюбике, атакованный 4 октября 1794 года в Мациевицах русской армией, втрое превосходящей его армию, упал раненным с криком: «Finis Polonia!» ― «Польше конец!» Попав в плен, он был препровожден в Санкт-Петербург, посажен под арест в особняке почившего графа Анхальтского и в постоянные стражи заполучил одного майора, который никогда его не оставлял, и спал в одной комнате с ним. Пaвел лично пришел его освободить и объявил, что тот свободен; затем, не дожидаясь изъявлений благодарности пленника, вышел. Тогда тот, еще с забинтованной головой, столько же для того, чтобы убедиться, что не грезит, сколько для того, чтобы поблагодарить императора, попросил доставить его во дворец. Пaвел не ограничился одним предоставлением свободы, предложил ему в пределах своей империи землю и крестьян; но Костюшко отказался, прося взамен благ позволения тут же уехать туда, где ему хотелось бы жить и умереть. Павел дал ему 100 тысяч рублей, и 21 год спустя Костюшко умер в Солере.
Среди вершения этих первых актов настал момент отдать последние почести императрице. И Павел задумал это сделать в отношении двоих.
На протяжении 34 лет никто, разве лишь совсем шепотом, не произносил имени ― Петр III. Павел I отправился в монастырь св. Александра Невского[23], где был погребен отец, спустился в склепы и велел одному старому монаху показать неизвестную ему отцовскую могилу, распорядился, чтобы ее открыли, опустился на колени перед останками, стянул с руки скелета перчатку и поцеловал руку три раза; затем, после долгой и благоговейной молитвы у гроба, велел поднять его в храм, приказал служить у этого гроба те же службы, что служили у тела Екатерины во дворце, и ― последний урок возвращения к житейским делам ― он повелел надеть траур по убитому самим его убийцам, по крайней мере, тем из них, кто еще был жив. Но прежде Павел распорядился короновать своего отца в гробу ― ведь Петр III так и не был коронован ― и перевезти его во дворец, чтобы поставить рядом с телом Екатерины; а оттуда останки двух суверенов, столь ужасно разлученных при жизни и так странно соединенных после смерти, были привезены в крепость, помещены рядом на помосте, к которому в течение недели народ, движимый религиозным чувством, и придворные, гонимые собственной низостью, ― все приходили приложиться к руке императрицы и гробу императора. Но у погребального подножья Павел I забыл, казалось, о благоразумии, которым отличались его первые акты. Изолированный от общества, тоскующий в своем гатчинском дворце, не получивший такого воспитания, какое способно окрылять возвышенными идеями, и, возможно, не зная, чем заняться, он забавлялся множеством военных побрякушек, собственноручно начищал пуговицы своей униформы и натирал до блеска пряжки своих ремней. Там он надумал кучу изменений в военном наряде и поспешил их реализовать. Сначала он изменил цвет русской кокарды, которая, будучи белой, представляла собой мишень для вражеских ружей; она стала черной с желтым окаймлением; изменил форму султана головного убора, высоту сапог, количество пуговиц на гетрах; учредил ежедневный военный смотр во дворе того же дворца в три часа после полудня, окрещенный им как
Как-то на таком вахтпараде один полк показал плохую выучку, Павел приказал повторить маневр; а когда злополучный маневр был выполнен с тем же успехом, что и первый раз:
― Рысью! ― крикнул Павел. ― И в Сибирь!
И полк, что умел лишь слепо повиноваться, с полковником во главе покинул плац этого дворца и направился в Сибирь, куда и попал бы, если бы не был остановлен в пути, если бы курьер не догнал его в 24 верстах от Санкт-Петербурга и не доставил контрприказ.
Но роскошные реформы Павла не ограничивались солдатами, которых он одевал и раздевал как марионеток; часто они распространялись и на горожан.
Французская революция была для Павла черным быком; а ведь французская революция ввела моду на круглые шляпы, и ему этот вид головного убора внушал ужас; поэтому в одно прекрасное утро появилось его распоряжение. Запрещалось показываться на улицах Санкт-Петербурга в круглых шляпах. Захваченные врасплох буржуа имперской столицы либо не имели под рукой треуголок, либо, из-за предпочтения круглых шляп, не поменяли головной убор так быстро, как того хотел император; тогда император, который любил проворное исполнение его распоряжений, в начале каждой улицы разместил посты казаков и полицейских с приказом срывать шляпы со строптивцев.
Сам он во время этой операции, к счастью, нацеленной против шляп, а не против голов, объезжал улицы Санкт-Петербурга в санях, чтобы видеть, как выполняются его приказы.
После одного такого объезда он возвращался во дворец, когда заметил англичанина, который или находил, что шляпа очень ему к лицу, или решил, что указ о шляпах ― покушение на свободу личности, и, отстаивая привилегии своей нации, не захотел расстаться с собственной и носил, по меньшей мере, так казалось, круглую шляпу.
Император останавливается и велит офицеру немедленно снять головной убор с нахального островитянина, позволяющего себе бравировать шляпой аж на Адмиралтейской площади. Офицер срывается в галоп, стрелой летит в сторону виновного и находит его в подобающем виде ― с треуголкой на голове. Разочарованный всадник поворачивает назад и возвращается доложить об этом императору. Император берется за лорнет, наводит его на англичанина. На том круглая шляпа. Офицер отправляется под арест и приказ ― сорвать с головы бунтовщика круглую шляпу ― получает адъютант. Адъютант демонстрирует такое рвение, как если бы речь шла о взятии редута, но через пять минут возвращается и утверждает, что на англичанине надета треуголка. Адъютант тоже отправляется под арест, как и офицер до него. И вот генерал берется выполнить поручение, которое только что оказалось фатальным для двух его предшественников; император делает знак, что согласен. Генерал бросает коня в галоп, ни на миг не отрывая глаз от того, к кому он послан. Но то ли взор, устремленный в одну точку, то ли сам он становится жертвой миража, но ему кажется, что, по мере того, как он приближается, злополучный головной убор меняет свою круглую форму на треугольную. В самом деле, когда генерал оказывается рядом с англичанином, на голове того красуется треуголка. Но на этот раз генерал желает выяснить все до конца; он хватает англичанина и препровождает его к саням императора. И тогда все разъясняется.
Англичанин, чтобы примирить свою национальную гордость с требуемой от него данью уважения к суверену земель, по которым он путешествует, заказал себе французскую шляпу, которая под воздействием внутренней пружины стремительно меняет запрещенную и принимает легальную форму. Император нашел идею оригинальной, простил офицера и адъютанта и, к большому удовлетворению англичанина, разрешил тому снова надеть головной убор.
За распоряжением о шляпах последовало распоряжение об экипажах.
Однажды утром император издал указ, запрещающий запрягать лошадей по-русски, то есть так, когда форейтор садится на лошадь справа, а слева от него ― еще одна. Две недели были даны владельцам колясок, ландо и дрожек, чтобы обзавестись немецкой упряжью. Через две недели полиция получила приказ рубить постромки экипажей, не соответствующих нововведению. Впрочем, реформа не задержалась на уровне лошадей и экипажей, она поднялась до кучера. Извозчики получили приказ одеваться на немецкий манер, стричь бороду и, к их великому стыду, пришивать к вороту своей одежды хвост, что всегда оставался на месте, хотя голова поворачивалась вправо и влево.
Один офицер, который не успел приспособиться к новому предписанию, предпочел пешком отправиться на вахтпарад, чем прогневать императора видом запрещенного экипажа. Закутавшись в шинель, он шел за солдатом, несшим его шпагу. Павел повстречал офицера и солдата, сделал офицера солдатом, а солдата офицером.
При Екатерине порядок, восходящий к самым древним временам, повелевал, чтобы всякий, кто встречает на пути императора или царевича, спешивался бы, если ехал верхом, выходил бы из экипажа, если ехал в экипаже, и, какой бы ни была погода ― раскалена ли зноем или покрыта льдом мостовая, идет дождь или снег, мужчина падал бы на колени, женщина делала бы реверанс. Екатерина это правило отменила. Павел его восстановил. Следствием этой новой меры стали два довольно серьезных события.
Один высший офицер, кучер которого не узнал экипаж императора, посреди улицы был арестован, обезоружен и на две недели отправлен под арест. По истечении этого срока, когда ему хотели вернуть шпагу, генерал отказался ее принять, заявляя, что его шпага ― почетное оружие, врученное ему великой Екатериной, и никто не имел права его отнимать. Император осмотрел шпагу, убедился, что и в самом деле она была золотой и усыпанной диамантами. Тогда он пригласил генерала, лично вручил ему шпагу, заверивши, что не держал на него никакого зла, но, тем не менее, приказал ему в 24 часа отбыть в армию. Все закончилось благополучно, но так получалось не всегда.
Один из самых отважных армейских бригадиров ― мёсьё де Ликавов, находясь за городом, заболел, и его жена, не желая никому перепоручать поиск лекарства в Санкт-Петербурге, с рецептом медиков на руках сама отправилась в город, ничего не зная об указе, объявленном в их отсутствие. Несчастью было угодно, чтобы она встретила императора, который совершал прогулку верхом на коне, и, по неведению, продолжила путь, не воздав ему ожидаемых почестей. Император послал офицера вдогонку за экипажем. Кучер и трое пеших слуг были отданы в солдаты, а графиня была препровождена в тюрьму. Граф умер от потрясения, узнав эту новость, а графиня сошла с ума, узнав о смерти мужа.
Во дворце был объявлен не менее суровый этикет. Каждый придворный, допущенный к целованию руки, должен был звучно чмокнуть ее губами и заставить зазвенеть пол под своим коленом.
Князь Георгий Галицын [Голицын], кто вел род от старых литовских князей, и чья фамилия известна со времен Михаила Ивановича Булгакова, получившего прозвище де Галицын (от
Среди всевозможных фантазий царя была одна такая, которая вновь выводит нас на графа Кушелева-Безбородко: приказать бездетному Безбородко выдать замуж племянницу за графа Кушелева, бывшего вместе с ним в гатчинском изгнании. Свадьба состоялась. Потом, когда Безбородко умер бездетным, и когда умерли его брат и бездетный сын брата, сын графа Кушелева и мать князя Безбородко соединили судьбы родов Безбородко и Кушелевых. Так началась большая судьба графа Григория Кушелева, окна которого до 6 часов утра бросали чересчур много света на площадь Пале-Руаяль.
Поясним теперь, как граф Кушелев и его семья оказались в Париже, в отеле «Трех Императоров».
Восемь месяцев назад граф Кушелев решил, что предпримет туристскую поездку по Польше, Австрии, Италии и Франции, тогда как его младший брат совершит турне по Греции, Малой Азии, Сирии и Египту.
Граф Кушелев сделал то, что на своем месте сделал Монте-Кристо: направил двухмиллионные векселя на имя Ротшильдов Вены, Неаполя и Парижа. Затем выехал.
Повез с собой только 12 персон.
Нечто, почти бесформенное, но более чего угодно похожее на муфту, таскалось за этими 12-ю персонами, и, в частности, за графиней. Это была редкостная по своей длинной шерсти собачка кингс-чарли.
Заставим продефилировать перед нашими читателями главных, а также второстепенных персонажей, познакомиться с которыми нас позвали.
Сначала, после графа и графини, по рангу родства, идут девушка 18 лет и 6-летний мальчик.
Девушка, скорее грациозная, нежели красивая, с безукоризненной фигурой и очаровательной улыбкой, приятного характера ― сестра графини.
Она помолвлена: это на ее свадьбу я приглашен. И я могу говорить об этом только с той сдержанностью и деликатностью, с какой говорить мне о померанцевом венке на ее голове в день, когда она пойдет к алтарю: зовут ее Александрин.
Мальчик ― чудо приятности и воспитанности. Никогда на него не натыкаются, никогда он не путается под ногами, никогда он не хватает вас за волосы, никогда не запустит игрушкой вам в голову, никогда не сунет вам палку в глаз, никогда не оглушит вас своим барабаном, никогда не утомит вас своими вопросами; он в том же салоне, что и вы: но где? никто этого не знает; он играет позади какого-нибудь кресла или под каким-нибудь столом, под каким-нибудь пиано.
Он за тем же столом, что и вы, но его никогда не слышно. Тотчас, как поест, встает из-за стола, исчезает, и его опять нигде не видно.
Я желаю того же всем, у кого бываю; более в своих интересах, чем во благо этих людей.
И вместе с тем он хорошенький! круглый как мяч, румяный, хоть зажигай от него, как брюньон [гибрид персика и сливы].
Во время разъездов не знают, с кем он: с мадемуазель Элен или с горничными. Его отыскивают смеющимся как бутон цветка, который только что раскрылся. Его зовут Александр и ласково Саша.
После родни, идет
Если на дороге воры, как это обычно случается в Италии, да и в других краях, то он договаривается и с ворами. Если попадается захудалая корчма, то он превращает ее в приличную. Если нет никакой, то он ее создает. Садятся в экипаж, вагон или на пакетбот ― находят там роскошный обед и вино для всех.
Граф говорит ему:
― Я видел отличное жемчужное колье (или: прекрасную бриллиантовую реку) у Лемоннье [Lemonnier]; возьмите 80 тысяч франков, мой дорогой Дандре, и доставьте удовольствие пойти купить мне это.
Графиня говорит ему:
― Мой дорогой Дандре, мне рассказали об одной бедной матери троих детей, ожидающей четвертого; у нее нет хлеба для первых трех и нет белья для следующего; возьмите пять тысяч франков и сделайте одолжение ― отнесите ей деньги.
Дандре, как это заметно, человек необходимый. Вместе с тем, это малый с изящным тонким остроумием, прирожденный рассказчик, живой и пылкий, и неутомимый путешественник. Он побывал в Персии и Турции, воевал на Кавказе; девять раз ездил из Санкт-Петербурга в Тифлис как канцлер казначейства при графе Воронцове. Граф Кушелев нашел его в Канцелярии Совета Министров и, будучи влиятельным, отбил его и у канцелярии, и у министров.
Во время путешествия, да и вне оного, Дандре мог бы положить в свой карман 100 тысяч франков одними только комиссионными, которые ему предлагали купцы и поставщики. Но Дандре смеется им в лицо, без сомнения, для того, чтобы показать им зубы, что очень хороши. Фат!
После Дандре идет доктор Кудрявцев. Доктор Кудрявцев ― человек 28-30 лет, чистокровный русский, не говорящий и не слыхавший ни слова по-французски; без единой претензии к своим больным на то, чтобы их лечить, и еще, я не уверен до конца, есть ли они у него. Граф нашел его во время одного из своих наездов из Москвы в Звенигород ― в город, который звенит. Он родился в Кораллове[24], во владениях графини, и был простодушно оставлен там, где родился. Это ― медик-практик, простой человек, золотое сердце.
Доктор Кудрявцев, хотя далеко не кокет, не расстается с двумя вещами, каковые стали приложением к его персоне, и это длится уже какое-то время. Первая ― плед, который ему отдала графиня, и который он живописно обернул вокруг своего торса. Вторая ― трость с набалдашником из флакона графа, которой он развязно рубит воздух. Как получилась трость с набалдашником из флакона, спросите вы, дорогие читатели. Я вам сейчас это объясню, и вы увидите, что то, что вначале представляется чрезмерно сложным, на деле оказывается довольно простым.
Граф, очень нервный, всегда держал при себе флакон эфира. Однажды он разбил свой флакон. Кудрявцев подобрал осколки, как если бы поднимал раненого. Раненый был мертв. Тогда Kyдpявцeв сообразил, что старый флакон может пригодиться для новой трости. Он отделил от стекла золоченое покрытие, которое держалось с одной стороны с помощью пружины, а с другой ― с помощью шарнира; купил трость толщины горлышка флакона; насадил на трость оплетку, и получился набалдашник трости, черной эмали и украшенный узорами из пересекающихся линий. Этот набалдашник ― верх кокетства: открывается как флакон. Доктор поместил туда смоченный духами ватный тампон, и у него получились и трость, которая ему служила для франтовства, и курительница благовоний, от которой он вдыхал с наслаждением.
Поделиться книгой: