Америkа (reload game) - фрагменты романа

Отчет о визите государыню, прямо скажем, ошеломил: монумент, обнаружившийся под сдернутой холстиной, и вправду завораживал. Оказывается, за пару с небольшим десятилетий там, на берегах залива Петра Великого, вырос большой город с каменными домами о трех этажах и первоклассным портом. Помимо Петрограда имеются еще три крупных поселка, которые по сибирским меркам можно уже смело числить городками, —Новоиркутск, Новотобольск и Новоякутск— и полтора десятка укрепленных факторий с деревянными фортами. Население Колонии перевалило за 30 тысяч, а если считать с принявшими православие индейцами и алеутами — приближается к 40. Компания контролирует почти все пацифическое побережье Северной Америки, от испанской части Калифорнии на юге до обширного полуострова Новая Сибирь (по-местному —Алахаска) на севере, и гряду островов, протянувшуюся правильной дугой от южной оконечности Новой Сибири почти до Камчатки — архипелаг Меншикова. Картографическая съемка берегов Северной Пацифики в первом приближении завершена; ничего похожего на легендарный Северо-Западный проход, к сожалению, так и не обнаружено.

Средняя часть побережья, южнее Новой Сибири, представляет собой запутанный лабиринт скалистых островов и глубоких фьордов, населенный немирными индейцами-тлинкитами. Тлинкиты — храбрые воины и умелые мореходы, народ их многочислен и даже обладает начатками государственности, так что боевые ладьи этих «индейских викингов» были постоянным кошмаром для прибрежных поселений Колонии; Компания вела с этими племенами долгую тяжелую войну и недавно замирила-таки их (как опасаются в Петрограде — ненадолго). С востока Колонию тревожат набеги конных кочевников — апачей и сиу, живущих в горах и степях за Калифорнийской долиной. С населяющими Долину оседлыми племенами пенути и алеутами с островов Меншикова отношения, напротив, сложились вполне дружественные: мирные индейцы охотно внемлют слову Божьему и обращаются в православие, а главное — весьма ценят оказываемую им защиту от воинственных соседей, апачей и тлинкитов. Крещеные индейцы имеют в Колонии те же права, что и русские (в том числе — право на свободное ношение огнестрельного оружия), а детям от смешанных браков Компания оказывает предпочтение при приеме на службу, требующую общения с аборигенами.

Других врагов, кроме немирных индейцев, у Колонии нет: отношения с испанской Калифорнией фактически союзные, а поселений иных европейских держав на берегах Северной Пацифики не имеется. Тем не менее она располагает вполне серьезными вооруженными силами; они состоят из двух частей — небольшая профессиональная армия (числящаяся «частными охранными подразделениями» Компании) и ополчение, куда при нужде призывают всех колонистов, способных носить оружие. Кавалерию у них там традиционно формируют из испанцев, артиллерию и линейную пехоту — из русских, а отряды разведчиков-коммандос — из союзных индейцев; старшие офицеры в большинстве своем выходцы из Франции, младший командный состав же целиком из местных, называющих себя «калифорнийцами» (все они, впрочем, обучены в европейских военных училищах). Та же картина и во флоте: капитаны с первыми лейтенантами — иностранцы, преимущественно голландцы, а проходящие службу под их началом мичмана и гардемарины — поголовно калифорнийцы.

Армия, как уже сказано, невелика, но опытна, отлично оснащена и организована с полным пониманием стоящих перед ней стратегических задач — чисто оборонительных. Успешно воюя с индейцами, она, разумеется, и помыслить не может сойтись «в честном бою, острием против острия» с экспедиционным корпусом какой-либо из великих держав. Однако, обладая огромным опытом «лесной войны», а главное — пользуясь безоглядной поддержкой поголовно вооруженного местного населения, она способна стать ядром такого партизанского движения, что мало не покажется никакой Великой армии; испанское воинство вице-короля Мексики однажды уже испытало эту стратегию на своей шкуре…

То же касается и флота. Настоящий Navy Колонии состоит всего из трех малых 32-пушечных фрегатов и 48-пушечного фрегат-флагмана (6-й и 5-й классы боевых кораблей по британскому стандарту), которые постоянно крейсируют в тлинкитских водах. Однако большинство торговых судов Компании снабжено усиленным, почти вдвое от обычного, пушечным вооружением; вообще-то это делалось для борьбы с тлинкитским пиратством, но при нужде они сами с легкостью могут быть превращены в каперов. Основные гавани Колонии защищены береговыми укреплениями, воздвигнутыми по последнему слову военно-инженерной мысли германскими фортификаторами и оснащенными новейшей французской дальнобойной артиллерией «от Грибоваля»; сие, как легко догадаться, уж точно — не от тлинкитов… Скрываясь за этими твердынями, а при необходимости находя убежище в портах дружественной Мексики, каперский флот Компании способен надолго парализовать морскую торговлю любой державы. Понятно, что если дело пойдет-таки на принцип, Владычица морей, к примеру, безусловно сумеет произвести «окончательное решение Калифорнийского вопроса». Однако для этого потребуется не стремительная карательная экспедиция, а настоящая, полномасштабная, а главное — затяжная война; война, к концу которой Лондонская биржа и страховая компания Ллойда исплачутся кровавыми слезьми.

Создать столь эффективную — хотя и недешевую — военную структуру помогли Компании сперва колоссальные личные капиталы ее первого президента, Меншикова, а затем — весьма кстати подвернувшиеся золотые россыпи; в некотором смысле калифорнийское золото кормит армию, а армия охраняет источник того золота. Для экономики Колонии в целом же золотодобыча сейчас роль играет второстепенную, а главную — пушной промысел на севере, в Новой Сибири, и сельское хозяйство на юге, в Калифорнийской долине. Ну и торговля, само собой: изумрудно-золотые вымпелы Компании примелькались уже не только у берегов Китая, но и в Южных морях.

Сельскохозяйственное производство в Долине организовано в виде крупных поместий, на манер испаноамериканских hacienda: владельцем земли (формально — арендующим ее, на сотни лет, у местных племен) является Компания, раздающая свои угодья в субаренду крестьянам — тем самым меншиковским мужикам и их потомкам. По когдатошнему их уговору со Светлейшим тот в своем завещании переписал людишек чохом в собственность Компании — так что теперь они вроде как и не барские крестьяне, и не государевы, а вообще не пойми чьи… Трудятся, однако, как пчелки, «як для сэбэ» — ну, и в итоге кормят досыта не только себя вместе с прочей Калифорнией, но и все северные поселения. Так что Новая Сибирь (населенная, в отличие от Долины, по большей части старообрядцами) смогла забыть как страшный сон свои героические попытки первых лет взращивать там, под Полярным кругом, ячмень с репой и занялась серьезными, высокодоходными делами: промыслом морского зверя и разработкой рудных залежей.

Да что там Новая Сибирь — те калифорнийские угодья, как выясняется, давно уже кормят, без особой помпы, и все пацифическое побережье Сибири старой, причем не только хлебом, но и лимонами — первостатейное, оказывается, средство от тамошней цинги! Не Христа ради, понятно, кормят — в обмен на ту же пушнину, которую везут потом в Китай, а вырученное китайское серебро уже через голландскую Ост-Индскую компанию с ее банками… впрочем, там дальше начинается такая мировая финансовая паутина, что в ней и сам Генеральный ревизор казначейства запутается, как эфирный мотылек. Забавно, кстати, что именно русские купцы додумались наладить в Калифорнийской долине настоящее виноградарство и теперь гонят тамошние мадеру и херес в Мексику — контрабандой, поскольку Испанская корона требует от своих колоний покупать вино исключительно в метрополии, по грабительской цене, разумеется; ну а уж как объегорить родимое Государство — ни дна б ему, ни покрышки!.. — тут русский с испанцем найдут общий язык не с полуслова даже, а с полувзгляда…

Короче, экономика Колонии вполне самодостаточна и в связях с Метрополией, вообще-то говоря, не нуждается вовсе. Даже монету они чеканят сами — по образцу золотой гинеи британской Ост-Индской компании: калифорнийский клугер (по имени первооткрывателя тех россыпей) тянет, если пересчитывать через серебряный песо, примерно на полтора здешних империала и имеет широкое хождение по всей Испанской Америке. Компания давным-давно ведет торговые дела с европейскими Ост-Индскими — и голландской, и британской, и французской, — а ее ценные бумаги идут нарасхват на всех мировых биржах. Кстати, Компания имеет свои представительства в Амстердаме и Лондоне, а в Петербурге — сами понимаете что.

…Дочитавши тот отчет, кроткая императрица грозно осведомилась: как могло случиться, что она, монархиня, узнает обо всех этих американских делах последней, после своих подданных (тут она раздраженно отчеркнула августейшим ногтем соответствующее место на полях), давно уже, оказывается, заведших с той Америкой торговлю — и, кстати, наверняка в обход налогов? Ей смущенно ответствовали, что-де предместница ее, Анна Иоанновна, как-то раз публично выразила пожелание «ничего впредь о той Америке не слышать, ни от кого и никогда». Ну а поскольку характер та имела вздорный и мстительный («Вам ли того не знать, Ваше Величество?..»), а провинившиеся языки имела обыкновение отрубать вместе с головой, ни у кого так и не хватило духу проверить на себе — насколько всерьез это было сказано. Ну, с той поры так оно и повелось… как говорится, «исторически сложилось»… не вели казнить, матушка!

— Да что проку вас казнить, — кротко и печально молвила императрица. — Можно подумать, новые будут лучше — разумнее и расторопнее… Ладно, я принимаю дела в том виде, в каком их застала. Немедля приглашайте этого их Президента в Петербург да глядите — чтоб со всей уважительностью и обходительностью! Впрочем, нет — лучше уж я ему сама напишу… р-работнички… царя небесного…

Императрицыно приглашение застало Петроград врасплох, хотя ждали чего-нибудь подобного все эти годы: обычное дело — «авось да пронесет»… Обсудить вызов и выработать наконец позицию «по Петербургскому вопросу» собралась на экстренное совещание вся Конференция двенадцати негоциантов, в полном составе; поскольку кое-кому из участников пришлось, бросив все дела, добираться в Петроград из Новой Сибири, времени на предварительный анализ позиции у них было предостаточно. Позиция та, по прикидкам, выходила патовой, что Негоциантов-то как раз устраивало, хотя…

Начали, для разминки, с вопроса протокольного: чего дарить-то будем Государыне — не сервиз же из чиста-золота? Кто-то припомнил, что на днях в тайге под Новоякутском срубили небывалую секвойю, двадцати с гаком саженей в обхвате; если годичные кольца не врут, секвойя та помнит еще Троянскую войну — так вот, не смастерить ли из цельного ее спила невиданный в мире стол, с аллегорическими инкрустациями на тему «Илиады». Если что — умелец Евсеич с третьего участка на такие штуки мастер, надо б ему только картинки показать из того эльзевировского издания Гомера, ну, что от маэстро Хиддинка осталось... Затею с аллегориями, однако, по размышлении отвергли: роль Елены вряд ли придется по вкусу самой императрице, а отразить ее в виде полуобнаженной Афродиты, выигрывающей конкурс «Мисс Олимп», — в Петербурге могут это не так понять… Купчина Володихин же, выражая мнение большей — старообрядческой — части Негоциантов, мрачно пробасил, что секвойевый пень тот подвернулся как нельзя кстати, но изготовить из него надо, конечно же, не стол, а эксклюзивную плаху на двенадцать персон; вручать ее отправимся самолично, всей Конференцией — чего тянуть-то? Тут все, как по команде, оглянулись на Президента.

Третий президент, Петр Андреевич Епанчин, был молод, на высокий пост свой заступил без году неделя, причем — чего уж греха таить! — скорее не в силу собственных талантов, а как компромиссная фигура, более или менее устроившая соперничающих между собой «тяжеловесов». Проявить себя в деле пока не имел случая, хотя хорошо образован (Геттинген и Саламанка), аккуратен и дипломатичен (весьма успешно возглавлял до того Амстердамское представительство Компании), да и в истинной вере тверд — что немаловажно. Шутки шутками, но ведь парню-то, весьма возможно, с той аудиенции и вправду — прямиком в Петропавловку!

Тот, однако, полагал иначе. Идея с секвойевой плахой, широко улыбнулся он Высокому собранию, безусловно хороша, но запоздала лет на восемь: такой подарок открыл бы нам путь к сердцу Анны Иоанновны, но вряд ли его оценит должным образом Елизавета Петровна, отменившая недавно в Российской империи смертную казнь… Однако шутки в сторону, компаньерос: императрица, насколько можно судить по независимым отзывам, человек добрый и — что гораздо важнее — в высшей степени разумный. Сие означает, что она, похоже, не склонна отмораживать себе уши назло бабушке и резать куриц, стабильно несущих золотые яйца, приговаривая «На идеологии мы не экономим!»

Хочу напомнить вам, компаньерос, что Императорская фамилия — и это великое благо для нас всех! — крупнейший акционер-совладелец Компании, так что Ее Величество имеет абсолютно законное право поинтересоваться состоянием наших финансов. Вот именно в этом качестве я и отбываю в Петербург: как наемный управляющий — каковым я, собственно, и являюсь, — вызванный для отчета на собрание внешних акционеров. Акционеров тех — одна штука, но это ровно ничего не меняет в статусе сторон: я — лицо вполне подотчетное собранию акционеров, однако вмешиваться, через мою голову, в оперативное управление хозяйственной и иной деятельностью Компании они не вправе. Вот этой линии мы и станем держаться в Петербурге; и прошу срочно подготовить для меня подробную сводку по выплатам дивидендов, налогам и реинвестициям за все годы — в этой части, как я понимаю, наша бухгалтерия прозрачна, словно слеза херувима?

Следующий пункт. Я полагаю, компаньерос, что наша стратегия по части связей с Метрополией должна быть сформулирована так: «Мы к вам — если захотим, а вы к нам — если сможете». Чем позже они смогут к нам — со всеми своими фискалами, профосами и обер-прокурорами, — тем лучше, это ясно, но ведь рано или поздно они все равно до нас дотянутся… Так вот, наш шанс — единственный, как я понимаю, — это доказать им свою незаменимость, причем именно в нынешнем нашем зазеркальном статусе. И еще — они могутсебе позволить следовать за событиями, а мы обязаны предугадывать и опережать их. К примеру, нам придется самим наладить какое ни на есть сообщение с Метрополией — не дожидаясь, пока они это сделают за нас; на что я и прошу сейчас санкции Высокого собрания…

Что же до инфернальных корней Петербургской власти и ее причащения от Антихриста, — нависающе оборотился он к встопырившему на этом месте бороды и набравшему полны ноздри возмущения старообрядческому флангу, — то я, данной мне вами властью, богословский диспут на эти увлекательные темы решительно пресекаю и предлагаю перейти к практическим пропозициям. — (Старообрядческий фланг растерянно опорожнил легкие, приступивши внутри себя к мимическому обмену мнениями: «Да-а, похоже, недооценили мы тогда паренька… Далеко пойдет, однако!») —  И кстати, компаньерос, прошу не забывать: мы пока всецело исходим из разумности Метрополии и рациональности ее мотивов, что, мягко говоря, не бесспорно; так что завершение тех переговоров по обоюдно-провальному, Петропавловскому, варианту вероятно весьма и весьма... Однако по этой части мы с вами все равно ни на что отсюда повлиять не в силах — так положимся же на милость Господню!

И перекрестился двуперстно. 

5 

Если означенные Петроградские события могут быть нами лишь гипотетически реконструированы, то ход исторической аудиенции, данной Императрицей Российской третьему президенту Русско-Американской компании, известен во всех деталях из воспоминаний присутствовавших на той встрече графа Никиты Панина и вице-канцлера Бестужева-Рюмина; при диаметральном расхождении в оценках (Никита Иванович искренне восхищается прозорливостью Государыни и ее дипломатическим даром, тогда как мемуар Михаила Петровича смахивает своей тональностью на рассказ чиновника-пуританина о протокольном посещении им выставки эротического искусства) в части фактов — а они весьма удивительны! — заметных разночтений между теми записками не наблюдается.

Императрица начала с того, что раскрыла переданный ей накануне финансовый отчет Компании (эксперты из Казначейства трудились над ним три дня кряду — выжимали-перекручивали, и кое-что, представьте, накапало-таки…) и поинтересовалась, отчего дивиденды по акциям Императорской фамилии существенно выше, чем у прочих главных акционеров, — и этот дебютный ход, по впечатлению Панина, застал президента врасплох. Тот объяснил, что все остальные, американские акционеры давно уже отказались от большей части своих прибылей, реинвестируя их в экономику Колонии. Правильно ли я поняла, нахмурилась императрица, что выигрыш мой временный, а затем доля собственности Компании, приходящаяся на привилегированные акции, уменьшится? Да, такое может случиться, Ваше Величество, почтительно склонил голову президент: доля уменьшится, но сама-то сумма дивидендов при этом возрастет! Нет, мне не нравится эта идея, отрезала императрица; а что, кстати, говорит на сей счет устав Компании?

Казначейские не даром ели свой хлеб: этот пункт устава и вправду был прописан не слишком внятно. Но ведь, Ваше Величество! — нежданно-негаданно оказался перед необходимостью оправдываться президент, — не могли же мы самочинно распоряжаться вашими деньгами, вкладывая их в негоции Компании! Да, это проблема, великодушно согласилась императрица; думаю, во избежание подобных казусов в будущем мне следует активнее участвовать в управлении своей долей компанейской собственности. Лицо, мною на то уполномоченное, — ну, хоть для примера ты, Никита Иванович! — должно иметь голос в решении дел Компании, такой же, как и у прочих Двенадцати негоциантов, или я не права? Вы правы, Ваше Величество, еще почтительнее склонился президент (о черт, и вторая юридическая зацепка — отсутствие в уставе Компании четко оговоренного ограничения прав держателей привилегированных акций — отыскана безошибочно!..), однако осмелюсь напомнить, что по регламенту Конференции Двенадцати негоциантов она может принимать свои решения лишь на землях Компании, сиречь — в Петрограде… Что ж, приподняла бровь императрица, если гора — по регламенту — не идет к Магомету… Никита Иванович, поезжай тогда к ним ты, голубчик! — будешь представлять там мою особу, ну и вообще…

Вице-канцлер не без сожаления отмечает на этом месте, что низвергнутый фаворит, хотя и был захвачен врасплох, ссыльное назначение свое воспринял даже не то чтоб стоически, а и с облегчением: борьба с подружившимися против него придворными партиями Разумовского и Шувалова была уже проиграна вчистую, а личные отношения его с матушкой зашли в тупик; сам Панин впоследствии писал, что решение удалить его от двора и отправить на край света, в Америку, для государыни было тактически верным, а для него самого — воистину спасительным, и не похоже, чтоб он тут лукавил.

Как бы то ни было, Никита Иванович, будучи кооптирован в коллегию Негоциантов, оказался не просто «человеком на своем месте», а одной из ярчайших фигур в тамошнем правительстве: энергичный администратор, отважный и харизматичный командир (взять хоть обросшую легендами историю о том, как он с горсткой новосибирских ополченцев и союзных индейцев усмирил воинственные племена, покушавшиеся на стратегически важные для Колонии медные копи по реке Атна), тонкий дипломат (на его счету в высшей степени успешные переговоры и со Святым Престолом о разделе «сфер влияния» католических и православных миссионеров в Калифорнии и Техасе, и с Компанией Гудзонова залива — о границе владений) — и все это в сочетании с какой-то маниакальной честностью (за все годы граф не принял из рук Компании ни рубля сверх жалованья, установленного для него самой императрицей, хотя попытки отблагодарить его были разнообразны, хитроумны и зачастую даже искренни). Главное же — Елизавета Петровна заложила этим назначением традицию, коей потом неукоснительно следовали все российские самодержцы: их личные представители в правлении Компании всегда были людьми вполне безупречными. И то сказать: на российском престоле оказывались порою персоны весьма своеобразных воззрений и привычек, однако там, где дело напрямую касалось денежного содержания самой Императорской фамилии, его сохранения и преумножения, все они начинали действовать на удивление здраво… Каковое обстоятельство и породило ядовитый анекдот, авторство которого приписывают то мизантропу Щербатову, то русофобу Чаадаеву: «Может ли российский сановник быть одновременно и умным, и честным? — Да! Но только один. Да и тот всегда в Америке…»

…Нам, однако, пора вернуться в залу Зимнего дворца, где императрица успела тем временем столковаться с президентом насчет открытия в Петербурге представительства Компании (вице-канцлер силился тут страшными глазами подсказать государыне: «Что вы делаете, Ваше Величество, — ведь это выглядит де-факто как обмен посольствами!», однако был ею безмятежно проигнорирован). Засим, успешно не поскользнувшись на той обледенелой тропинке, высокие договаривающиеся стороны рука об руку спустились по ней к схваченной первым морозцем речке и продолжили совместную прогулку уже совсем по льду, отчетливо постанывающему под сапогами: вопросы вероисповедания, пропади они пропадом — тут ведь одно резкое движение, и…

Императрица заинтересовалась, отчего Компания предпочла арендовать земли у местных племен, вместо того чтобы просто привести тех в русское подданство — как это спокон веку делалось, например, при покорении Сибири. Может быть, эту… ошибку не поздно еще исправить? — тем более что американские туземцы, как она слыхала, охотно обращаются в православную веру… Не думаю, Ваше Величество, чтоб наши индейцы вознамерились вдруг перейти под власть Российской короны, покачал головой президент (явственно ощутив, как тот ледок под его подошвами зловеще просел), — и как раз потому, что все они давным-давно крещены в православие. Вы хотите сказать, чуть приопустила уголок рта императрица, что те, кто нес им свет веры Христовой, были… э-э-э… Да, Ваше Величество, — все они были раскольники, ну, или двоедане, это как вам тут привычнее… Да-а-а, протянула императрица, могу себе представить, чего они понарассказали бедным, доверчивым дикарям о нашей Империи… кстати, о двоеданах: обложение старообрядцев двойной податью давно отменено — или вы там не в курсе? Это хорошая новость, Ваше Величество, степенно кивнул президент; а как насчет всего остального, ну, там — запрета обращать в старую веру даже собственных домочадцев? запрета занимать общественные должности? невозможности свидетельствовать в суде против новообрядца?.. Можно уже сообщить нашим «бедным доверчивым дикарям», что все это осталось в прошлом?

Ну что ж, вздохнула императрица, разом разряжая обстановку и помогая спутнику аккуратно перебраться с треснувшего льда на цельный: православные те туземцы нынче — и ладно, главное ведь чтоб не католики! Так точно, Ваше Величество, четко принял подачу президент, католические миссионеры — они тоже тут как тут, отцы-иезуиты народ такой, что чуть зазевался — подметки срежут, тут уж кто из наших пошел проповедовать слово Божье — тот и пошел… И потом, у нас в Америке вообще как-то не в заводе, чтоб между своими верами меряться: земля вокруг чужая, неласковая, русских — горстка, так еще и меж собой собачиться, что ль? — чтоб к нам апачи заявились третейским судьей на диспут о сугубой и трегубой аллилуйе?.. Светлейший князь Алексан Данилыч, президент наш первый, так сразу и постановил: заповеди Божьи — они ведь для всех были писаны, вот их и соблюдайте, а уж сколькими там перстами знаменье надо творить — о том Господь после рассудит, а Он милостив и всеблаг! Так и живем с той поры — если и не в любви, так точно в согласии, без того чтоб друг дружку поучать, как свекровь невестку…

А как тогда насчет католиков — ну, гишпанцев, полюбопытствовала императрица, удивительным образом не выказывая даже признаков гнева; для них-то заповеди Божьи теми же словами записаны, даром что по-латински —  их вы, стало быть, тоже у себя привечаете? Со всей охотою привечаем, Ваше Величество, впервые, пожалуй, за весь разговор по-настоящему расслабился в улыбке президент; хороший они народ, легко с ними. Души улавливать им в своих землях не дозволяем, конечно, — ну, так и в здешней жизни чужие сети проверять не след, утопнуть за эдакое проворство можно на раз; а во всем остальном — живи на здоровье, как у нас говорят: «Плати подать да и молись хоть черту в ступе!» В Новоархангельске смешанных браков уже за четверть, молодежь калифорнийская — те едва ль не поголовно двуязычные, да и обычаи друг у дружки перенимать норовят…

И какие ж из гишпанских обычаев вам особо по нраву пришлись? — поощрительно рассмеялась императрица. А то, сделался напротив серьезным-пресерьезным президент, как они приучены слово свое держать. И что честь у них ставят выше жизни не только оружные люди, а и землепашцы. А главное — клятва, какую они спокон веку королям своим приносили: «Мы, те, кто ничем не уступает тебе, клянемся тебе, ни в чем не превосходящему нас, что принимаем тебя как своего короля и господина, если ты оставишь нам наши свободы и законы. Если нет — нет». И очень нам всем, Ваше Величество, этот гишпанский подход по сердцу пришелся: «Если нет — нет»…

Вот так вот взять — и подпрыгнуть ни с того ни с сего на том хлипком ледке, чтоб молниями разбежались во все стороны, и под ноги спутницы тож, змеящиеся трещины… Что ж ты натворил, дурашка, ведь так хорошо все шло! — сокрушился про себя Панин, успевший проникнуться немалой симпатией к молодому президенту; вице-канцлер — тот просто побелел в зелень, будто силясь слиться до незаметности с фисташковой обивкой залы, на манер хитроумного тропического ящера-хамелеона... Никита Иванович глянул на императрицу, тщетно пытаясь предугадать, в какие причудливые формы отольется сейчас монарший гнев, — однако ничуть не бывало: та являла собою то самое воплощение расчетливого безумия, или безумного расчета, что и в достопамятную декабрьскую ночь, когда рухнувший уже было и погребший под своими руинами всех причастных мятеж был чудесно спасен парой фраз, брошенных ею в горстку растерянных солдатиков: «Знаете ль вы, чья я дочь? — так ступайте ж за мною, ребята!»

Повинуясь столь же, похоже, безошибочному наитию, государыня отчеканила со странной усмешкой: «Слово не воробей, господин президент: пускай будет по-гишпански, так, как вами говорено! Я оставляю вам ваши свободы и законы — что выросло, то выросло. А вот вы в свой черед — готовы ль слово держать, как те ваши гишпанцы?..» Да, Ваше Величество, только и смог вымолвить пойманный за язык президент («Господи, вразуми там, в Петрограде, наших твердолобых — неровен час разопрутся, и как тогда?»), да, мы готовы, и… и этого хватит? А чего ж еще, весело удивилась императрица, вы ж там вроде как по Божьим заповедям жизнь обустраиваете, а в Писании на сей предмет ясно сказано: «Да будет слово ваше: да — да, нет — нет, а что сверх того — то от лукавого»; хотите еще чего-нибудь попросить — просите сейчас, самое время!

А ведь попросим, Ваше Величество, отважно (чтоб не сказать безрассудно) перехватил инициативу президент; и коль уж мы пошли по Священному Писанию — «Отпусти народ мой!» Те 40 тысяч раскольников из порушенных Веткинских поселений, что сосланы из Белой Руси в Сибирь, — они ведь вам тут, видать, совсем лишние, ну а нам так в самый раз будут! Вы забываетесь, поджала губы императрица, и в голосе ее впервые звякнуло настоящее раздражение; воистину сказано — дай вам палец… Как вам будет угодно, Ваше Величество, с деланным смирением пожал плечами президент; мы слишком буквально восприняли ваше дозволение обратиться с просьбой к Российской Короне — в первый раз, он же и последний. …Да, слово не воробей, после секундной заминки задумчиво повторила императрица; спасибо за напоминание, господин президент, — Российской Короне и вправду следует уважить эту вашу, первую-и-последнюю, просьбу!

На этой мажорной ноте аудиенция завершилась, и государыня, отпустив восвояси заморского гостя, осталась с глазу на глаз со своими советниками — «Ну, что скажете?»

— Это немыслимо, Ваше Величество! — трагически возопил вице-канцлер Бестужев. — Согласиться на эти их «свободы и законы»! Ведь у России теперь практически не осталось средств воздействия на них!..

— А до сего дня такие «средства воздействия» у нас, стало быть, имелись? — ядовито осведомилась государыня. — Вознамерься, допустим, вчера тамошние раскольники уйти всей общиной в чужое подданство, ну, хоть на манер тех же некрасовцев, — и как бы нам отсюда тому воспрепятствовать? Соли им на хвост насыпать?..

— Это было блестящее решение, Ваше Величество: положиться на их слово, — вступил в разговор Панин. — Думаю, этим ходом вы обезоружили кое-кого в Петрограде.

— Я вот тоже полагаю, что доверие и честность — весьма прибыльная политика. Не думаю, чтоб они испытывали к нам особо теплые чувства, но есть надежда, что стерпится — слюбится... если не натворим каких-нибудь духоподъемных глупостей, на пару. Браки по расчету, как известно, самые прочные.

— Но Ваше Величество! Они ж там, если вдуматься, даже и не русские уже, а так… русскоязычные… — и пальцы Бестужева дернулись в непроизвольном брезгливом жесте, будто отряхивая разом налипшее на них свежепридуманное словцо.

— Ну, неплохо уже и то, что они не англо- и не франкоязычные. Что над землями Компании не развевается русский триколор — это, конечно, прискорбно, но зато и для Юнион-Джека та Северная Пацифика нынче худо-бедно закрыта. А вам, вице-канцлер, — сухо подытожила государыня, — следовало бы завести себе какой-нибудь другой глобус! 

6 

Избранный Елизаветой Петровной modus operandi, исчерпывающе описываемый максимой «Не сломавшееся — не чини!», оказался вполне удачен. Отступные в размере 40 процентов чистого дохода Компании, безвозвратно уплывающие в Петербург в виде налогов казне и дивидендов Императорской фамилии, казались Петрограду не столь уж высокой платой за то, чтоб на их землю и впредь не ступала нога «всех этих фискалов, профосов и обер-прокуроров». Калифорнийский Navy, которому и так уже настала пора «вырасти и повзрослеть» в видах защиты бурно растущей морской торговли Компании в Китае и Южных морях, обязался также блюсти от иноземных посягательств пацифические рубежи Российской империи («…Хотя с трудом представляю себе, компаньерос, стратега, чтоб покусился на оные рубежи...»); взамен же те корабли получили право при нужде поднимать, в дополнение к компанейскому вымпелу, имперский Андреевский флаг — весьма нелишнее при трениях с китайскими властями и европейскими конкурентами. Петербургское представительство Компании, обзаведшееся еще и Иркутским филиалом, успешно организовало названную впоследствии «Вторым Исходом» эмиграцию через Охотск 30-ти с лишним тысяч так и не прижившихся в Забайкалье и Якутии Веткинских староверов (по ходу дела там, правда, пришлось раздать на разного рода взятки умопомрачительное количество золота — ну, это дело житейское); из Европейской части России удалось отправить, через Мексику, еще 8 тысяч, в том числе, кстати, и нескольких подавшихся вдруг в раскол видных предпринимателей-новообрядцев: тем, видать, вконец обрыдло бодаться тут с неистребимым племенем подьячих, что «любят пирог горячий»…

В остальном же отношения Петрограда с Петербургом свелись к почтительному переименованию пограничного Новоархангельска в Елизаветинск и наречению в честь государыни новооткрытого архипелага в центре Пацифики— цепи вулканических островов, расположенных почти точно на полпути между Америкой и Азией и ставших впоследствии ключевым звеном в системе коммуникаций, связавших Калифорнию с Южными морями (на сей раз удалось обойти даже фундаментальный географический закон: «Эти чертовы англичане всегда успевают воткнуть свой флаг в каждую кучу вулканического пепла, едва лишь она возвысится над уровнем океана, и назвать ее именем текущего лорда Адмиралтейства»). Государыня, в свой черед, вовсе не стремилась смущать умы подданных картинами американской жизни, почерпнутыми из отчетов Панина (вроде всеобщей грамотности тамошних крепостных, обучаемых — в обязательном порядке — в школах Компании), предпочтя, чтоб та Русская Америка и впредь пребывала для всей прочей России в своем китежеподобном зазеркалье; исправно платя при этом денежки, разумеется.

Петербург настолько вошел во вкус брать деньги из той волшебной тумбочки, не задумываясь об их происхождении, что у Екатерины Великой дошли руки обревизовать унаследованное ею заокеанское хозяйство лишь год спустя после восшествия на престол. Как известно, впечатление, произведенное на нее панинским архивом, а в особенности историей «Гишпанской клятвы», оказалось таково, что из груди монархини исторгся исторический вопль: «Да они же там все бунтовщики хуже Пугачева!!» На что воспоследовал исторический же ответ князя Потемкина, в ту пору еще не Таврического: «Другой Америки, матушка, у нас для тебя нету!» (Исторические фразы, заметим, тем и хороши, что на их общеизвестность никоим образом не влияют скушные исторические реалии — вроде того, что на момент монаршего вопля будущий «Анпиратор Петр Третий» еще исправно нес службу в казачьих частях Ея Величества…)

Впрочем, по части как ума, так и незашоренности Екатерина ничуть не уступала своей предшественнице. Сами посудите: есть у нас… ну, скажем так: протекторат, что неукоснительно соблюдает взятые на себя непростые обязательства перед Метрополией, обеспечивая едва ли не пятую часть поступлений государственной казны (не говоря уж о доходах царствующей фамилии) и избавляя Империю от разорительной необходимости заводить на Пацифике собственный флот. Можно, конечно, попытаться обратить тот протекторат в губернию (рискуя потерять его вовсе), но — чего, собственно, ради? И — как, какими силами? А еще того важнее — мы ведь тоже брали на себя… некоторые обязательства, и ни единого повода отступить от таковых нам пока не дали; ну а коли так — Pacta sunt servanda, с мудростью древних не поспоришь…

На аудиенции, данной ею вскорости главе Петербургского представительства (читай: послу) Компании, императрица живо интересовалась последними свершеньями компаньерос (эффектно поставив посла в тупик вопросом — вправе ли она сама претендовать на сие обращение; сошлись на том, что в общем-то вправе, но лучше все-таки оставить более традиционное «Ваше Императорское Величество»…) — такими как учреждение в Петрограде собственной школы навигаторов, открытие богатых золотых россыпей на реке Юко в Новой Сибири и заключение союзного договора с королем Хавайи — самого крупного острова в архипелаге Елизаветы. Особенно впечатлили государыню масштабы и темпы строительства флота на петроградских верфях; на ее потрясенный вопрос: «Но как умудряются?..» — последовал лаконичный ответ: «Не воруют».

Засим императрица передала послу депешу для Панина, доверительно сообщив о ее содержании: государыня жалует графа за верную службу орденом Андрея Первозванного, имением о тысяче душ в Курской губернии и именованием Панин-Калифорнийский; она надеется, что тому хватит сил и бодрости духа продолжить свою службу в Америке, ну а коли ностальгия по курским соловьям уже неодолима — что ж, пусть тогда сам подберет себе преемника, с тем чтобы тот «сохранил курс». Никаких иных слов государыней сказано не было — да они и не требовались: молчаливое елизаветинское «Не сломавшееся — не чини!» дополнилось молчаливым екатерининским «Не тобой построено — не тебе и ломать!» — вполне недвусмысленный Наказ всем грядущим привилегированным акционерам из дома Романовых…

Массовую эмиграцию староверов императрица, впрочем, остановила — но ни на йоту не отступив от позиций предшественницы: своей собственной политикой предельной веротерпимости, так что ехать тем стало в общем-то незачем; ну и благо. Более того, именно в Калифорнии и укоренилась по-настоящему Единоверческая церковь — активно продвигаемый Потемкиным проект примирения старообрядцев с новообрядцами-«никонианами»: ладно, пускай все обряды, чины и уставы ваших общин будут старообрядческие — только признайте новообрядческое священноначалие! В России проект особого успеха не возымел, а вот в Русской Америке он неожиданно пришелся ко двору: прагматичные калифорнийцы, столкнувшиеся к тому времени с неразрешимой местными средствами проблемой отсутствия епископата, оказались вполне готовыми признать административное главенство иерархов из Петербурга (все равно далекого, как другая планета) — в обмен на присылку епископа, который «состоял бы „при старообрядчестве”, совершал бы все богослужения по старым книгам и рукополагал бы для старообрядцев священнослужителей, каких они сами изберут» (конец цитаты). Каковой епископ и был им в итоге прислан: государыня (по наущению Светлейшего) лично надавила на отчаянно противившийся тому Синод — и сплела тем самым одну из немногих ниточек, реально связывающих заокеанскую Колонию с Метрополией.

Любопытно, что единственный эпизод сколько-то массовой эмиграции из России в Екатерининскую эпоху опять-таки был связан с Америкой, когда Русско-Американской компании (в лице Панина) удалось, а Российской империи (представляемой Потемкиным) — пришлось на пару сложить совершенно головоломный пазл, обернувшийся спустя полвека появлением на мировой карте Свободной Конфедерации Техаса. Дело было так.

В то время на всем гигантском пространстве субтропических равнин, окружающих с севера Мексиканский залив, постоянные поселения европейцев существовали лишь в долине Миссисипи — во французской колонии Луизиана, да еще на западе испанцы возвели крепость Сан-Антонио, в тщетной попытке защитить от непрестанных атак апачей и команчей несколько католических миссий. Проиграв вчистую на Американском театре Семилетней войны, Франция принуждена была отдать Восточную Луизиану, вкупе с Канадой, победительнице Англии; содержание же «подвешенных» миссисипских поселений посреди дикого Североамериканского континента сделалось бессмысленным, и Западную Луизиану, от Нового Орлеана до Сент-Луиса, Париж уступил союзной Испанской короне. Это послужило испанцам некоторым утешением за потерянную в результате той же войны Флориду, однако легкость, с какой британские десанты захватывали перед тем испанские владения — от Гаваны до Манилы, — ясно показала и Мадриду, и Мехико: удержать ту Луизиану без нормальной, регулярной колонизации земель к северу от Рио-Гранде все равно не выйдет. Колонизация же та невозможна из-за ожесточенного сопротивления немирных индейцев Техаса, а на то, чтоб его сломить, у Мехико нет ни ресурсов, ни куража: замкнутый круг.

Между тем в Южной Америке, в Парагвае, подошел к трагической развязке проект ордена иезуитов по приобщению к цивилизации индейцев-гуарани. Успехи «Государства иезуитов» были столь ошеломляющи (всеобщая грамотность и переход к мануфактурному производству, при достаточно бережном сохранении общинной структуры индейского социума), что окружающие «цивилизованные народы», испанцы с португальцами, почли необходимым быстренько стереть ластиком с мировой карты этот обижающий их исторический феномен — истребив примерно треть тамошнего населения и вернув уцелевших в более приличествующее им первобытное состояние. «Парагвайский эксперимент», вкупе с не менее впечатляющими успехами иезуитов по части организации в самой Европе системы элитного образования и «социальных лифтов», практически неподконтрольных местным властям, переполнил чашу терпения католических монархов.  Испанский король Карл III обошелся с иезуитами примерно как некогда Филипп Красивый — с тамплиерами: в один прекрасный день, согласно его указу-«Прагматике», по всей Империи иезуиты разом были взяты под стражу, а их вкусненькая собственность, на фантастическую сумму 71 483 917 серебряных песо, конфискована; жечь, правда, никого не стали — на дворе все-таки не XIV век, а просвещенный XVIII, — ограничившись изгнанием из страны; ну а что при этом из 2260 членов и послушников Ордена, арестованных в Новом Свете и препровождаемых в Метрополию, больше сотни до Кадиса не дожили — так это ж вам, чай, не морской круиз... Пример Карла вдохновил королей Франции, Португалии и Неаполя, причем в Португалии все прошло не в пример жестче, чем по относительно вегетарианскому «испанскому варианту»: большинство здешних иезуитов оказалось в тюрьмах, где иные из них провели по 18 лет, до смены режима. Через небольшое время под давлением тех монархов Папа Климент XIV запретил Орден, а генерал его Лоренцо Риччи окончил жизнь в подземельях римского замка Сан-Анджело.

За изъятием некатолических Пруссии и России, где Фридрих Великий и Екатерина Великая иезуитов не только не тронули, но и всячески обласкали (в пику Святому Престолу), деятельность запрещенного Ордена продолжилась лишь в Новой Испании, которой управлял дальновидный, энергичный и вообще много себе позволявший вице-король Эмилио Мола, близкий друг и родственник всесильного королевского министра-реформатора Флоридабланка. Получив от последнего инсайдерскую информацию о грядущем королевском указе, Мола немедля провел в Мехико секретную встречу с тамошним викарием Ордена и представителем Русско-Американской компании, так что ко «времени Ч», когда настала пора «вскрыть красный конверт», все мексиканские иезуиты уже находились вне пределов вице-королевства — в русской Калифорнии.

Важная деталь: королевская «Прагматика» строжайше предписывала подданным хранить молчание по поводу изгнания иезуитов, а любые публичные высказывания на сей предмет — неважно, «за» или «против» — трактовала как государственную измену (мудро предвосхищая, к примеру, попытки любителей арифметики обсудить результаты деления «уголком» многозначного числа 71 483 917); под страхом суровых наказаний запрещалась испанцам и всякая переписка с изгнанниками. Эти обстоятельства позволяли членам Ордена, оказавшимся в момент провозглашения «Прагматики» в Калифорнии, оставаться в формальном неведении о содержании указа, и в частности — того его пункта, согласно которому изгнанные иезуиты в будущем могли, при условии выхода из Ордена, вернуться в испанские владения — однако без права заниматься там церковной и преподавательской деятельностью. Это «неведение» было весьма важно для вице-короля, который рисковал своей карьерой (а то и свободой) из соображений никак не сентиментальных, а вполне прагматических — планируя использовать возможности изгнанников на благо вверенной ему провинции. Когда Орден вскоре был — как и ожидалось — запрещен Папой, настала пора привести в действие план, разработанный на том тайном совещании в Мехико.

К тому времени Испанская корона перешла к политике привлечения иноплеменных иммигрантов: даже в Метрополии, в пустынных засушливых предгорьях Сьерра-Морена, появились поселения германских колонистов-трудоголиков. Поэтому никого особо не удивило, что и в Техасе объявились во множестве законтрактованные вице-королем калифорнийцы — служащие Русско-Американской компании, получившие от него задание поднять миссионерскую работу среди индейцев «до Парагвайского уровня»; болтали, правда, вполголоса, будто многие из тех компаньерос и без того были связаны прежде с пресловутым Орденом Иисуса — но ведь Ордена того вообще больше не существует, n’est-cepas? Надобно заметить, что Компания провела для вице-короля титаническую работу, собирая по всему миру уцелевших бойцов той разбитой армии, в том числе и ветеранов настоящего Парагвайского проекта; правда, и плата была царской: полностью укомплектованные европейской профессурой Университет о трех факультетах — медицинский, инженерный и математический — плюс три колледжа, в каждый из городов Колонии. Однако для разработанного Молой плана колонизации земель за Рио-Гранде (кстати, претенциозное название оного «Стальной кулак в бархатной перчатке» в действительности было выдумано вовсе не им, а позднейшими историографами) требовались не только миссионеры, но и бойцы.

Тем временем за тремя морями от Техаса — Атлантикой, Средиземным и Черным — разыгралась драма, в чем-то схожая с печальной историей иезуитов. Там императрица Екатерина объявила манифест об уничтожении Запорожской Сечи, «со истреблением на будущее время и самого названия Запорожских казаков». Два с лишним века казаки то более, то менее успешно обороняли рубежи православных земель по Днепру от басурман и ляхов (постоянно вступая во временные альянсы то с теми, то с другими); когда же Российская империя, прочно утвердившись на Украине и покорив Крымское ханство, приступила к хозяйственному освоению северного Причерноморья, существование тут своевольной «флибустьерской республики» сделалось несколько обременительным… А поскольку с остальных казачьих окраин Империи — с Дона и Урала — тоже уже отчетливо тянуло гарью, в одно прекрасное утро запорожцы обнаружили себя окруженными армией генерала Текели, с уже изготовившейся к бою артиллерией. Деморализованные таким вероломством недавнего союзника, казаки сложили оружие, Текели конфисковал казну и архив Сечи, уничтожил все ее укрепления и убыл получать орден за бескровную победу, объявив напоследок, что все желающие могут завербоваться на службу в регулярную Российскую армию. Таких нашлось немного, да и те вскоре пожалели о своем решении; большая же часть запорожцев колебалась, склоняясь то ли уйти за Дунай, в туретчину (по примеру некрасовцев), то ли вообще «запалить все с четырех концов» (по примеру Пугачева). Десять тысяч озлобленных вояк, которым в общем-то нечего терять, грозили стать долгоиграющей головной болью губернатора Новороссии Григория Потемкина; однако сам Грицько Нечеса(нареченный так казаками в прошлую войну за свой пышный парик) пользовался среди той вольницы достаточным авторитетом, чтобы его предложение было выслушано со вниманием: «Чем за Дунай уходить, к басурманам, езжайте-ка вы лучше, козаки, за море, в Америку! Там король Гишпанский жалует вас землями, охотными да рыбными промыслами и огневым боем казенным за порубежную службу!..»

Появление в Техасе десяти тысяч европейских поселенцев, для которых война была естественным способом бытия, изменило тамошний расклад сил до неузнаваемости. Сызмальства приученные к верхоконной службе и никогда не расстающиеся с оружием, казаки очистили провинцию от таборов воинственных команчей и апачей с той же легкостью, с какой конкистадоры некогда обрушили кровожадную империю ацтеков — и к такой же, кстати, радости мирных земледельческих племен, от пуэбло на западе до чероки на востоке. Надежно защищая и иезуитские миссии, где вовсю уже был запущен проект «Парагвай-бис», и аккуратные поселения германских иммигрантов (испанцы и креолы из самой Мексики, к огорчению Молы, перебираться на благодатные земли за Рио-Гранде все равно не спешили), казаки, однако, доставляли вице-королю постоянные неприятности в виде протестов французских и британских соседей из Луизианы.

Дело в том, что для флибустьерско-казацких вольниц всего мира принцип «несть ни эллина, ни иудея» вообще вполне органичен, а уж у запорожцев, чья жизнь проходила на землях вековечной войны двух империй, пяти народов и трех мировых религий, тот участок мозга, что отвечает за расовые предрассудки, атрофировался, похоже, полностью и необратимо: «Водку пьешь? В Бога веруешь?» — целуй на верность осьмиконечный крест, выпивай до дна чарку да и становись в общий строй; никаких предрассудков не было у казаков, кстати, и по части местных красоток-скво... По этой причине беглых нигритян, добравшихся до Новой Сечи, спокойно принимали там в товарищи, а попытки луизианских плантаторов истребовать обратно свое двуногое имущество натыкались на тяжелое (аккурат в вес свинца…) непонимание казаков. Со временем, конечно, все устаканилось: плантаторам — как когда-то российским помещикам — пришлось смириться с тем фактом, что «из-за Миссисипи выдачи нет», казаки кое-как приучились разрешать имущественные конфликты с соседями, не прибегая к оружию (и не ставя в двусмысленное положение Его Католическое Величество), а иные из тех нигритян успешно дослужились до атаманов.

…Любопытно, что, когда испанские колонии в Америке надумали отложиться от оккупированной Наполеоном Метрополии и от Рио-Гранде до Ла-Платы полыхнула гражданская война между патриотами и лоялистами, Техас безоговорочно встал под пурпурно-золотые знамена Кастилии. Вольные казаки (подразбавленные православными — за компанию… — нигритянами и команчами), скучно-законопослушные колонисты-лютеране, индейские ополченцы, предводительствуемые иезуитами (имевшими понятно каких размеров счет к испанской монархии), — все они, единожды присягнув Его Католическому Величеству, упорно сражались сперва против патриотов-республиканцев, потом против Мексиканской империи («Что это еще за географические новости?»), превратив свою землю в «последний бастион испанского колониального владычества на Американском континенте».

Свои обязательства перед испанской короной техасцы сочли исчерпанными лишь когда корона та пала сама собой, по независящим от них обстоятельствам — в результате революции в самой Метрополии. Может, они и дальше продолжали бы хранить верность свергнутому испанскому монарху — кабы не испанские монархисты, съехавшиеся к ним в Техас со всех бывших испанских владений: битые генералы, немедля вознамерившиеся покомандовать вполне победоносными ополченцами; благородные доны, непрестанно чинившиеся между собой — кому из них положен салют из 21-го орудия, а кто обойдется и ковровой дорожкой с почетным караулом; и, конечно же, раззолоченные католические иерархи и скромно одетые отцы-инквизиторы (по традиции, в основном доминиканцы — старые ненавистники иезуитов). Понаехавшие провозгласили себя «Хунтой» (никому из местных — не только выдвинувшимся в войне командирам ополченцев, вроде Незамайко с Хаусхофером, но и весьма популярному в народе губернатору полковнику Альварадо — места в ней не нашлось) и объявили всеобщую мобилизацию с реквизициями в видах похода на Мехико; инквизиторы же, «Псы Господни», окинув пристальным взглядом плоды трудов братьев-иезуитов, горестно воскликнули: «У-у, как все запущено!» и, засучив рукава, взялись за лечение… Впрочем, кое-кто из историков на полном серьезе доказывает, будто монархистов погубило — посредством широко практикуемой индейцами симпатической магии — само слово «хунта»: русскоязычное население Техаса абсолютно неспособно было употреблять его без похабных ухмылок и многозначительных словообразований; ну и какой авторитет может быть у власти с таким имечком?

Как бы то ни было, в один прекрасный день в зале губернаторского дворца в Сан-Антонио, где шумело очередное заседание Хунты, возник командир гарнизона куренной атаман Неупокой-Карга — двухсаженного роста нигритянин, черный, как душа клятвопреступника, и с чудовищным сабельным шрамом через вытекший глаз — и, не сымая папахи, возгласил раскатистым басом церковного певчего: «Караул устал! Давайте-ка, сеньоры, до дому — пора и честь знать. Вот вам Бог, а вот порог!» После чего обвел оцепеневшую ассамблею оценивающим взглядом каннибальского вождя и присовокупил по-русски: «HuntAmi pomeryatsa — nikto ne zhelaet?»; русским сеньоры не владели, но, ориентируясь чисто на интонацию и поясняющий жест, все поняли верно… А назавтра представители трех цивилизованных индейских народов — навахо, пуэбло и чероки, двух Казачьих Войск —Миссисипского и Аризонского, и семи самоуправляемых городских общин (да-да, те самые 12 звезд на флаге…) провозгласили образование Свободной Конфедерации Техаса; первым президентом Конфедерации стал полковник Альварадо, Незамайко с Хаусхофером — главнокомандующим и начальником штаба, соответственно, столицу перенесли из Сан-Антонио в портовый Новый Гамбург, а государственным языком, «чтоб ни в вашу, ни в нашу», объявили испанский — как язык самой малочисленной из национальных групп.

Впрочем, малочисленной она оставалась недолго: в Мексике вскоре разразилась очередная революция с очередной гражданской войной, и измученный голодом и беззаконием народ повалил в Техас и русскую Калифорнию многими десятками тысяч. Впрочем, это уже совсем другая история… 

7 

<иконка из Civilization >

Сообщает ScientificAdvisor: «О Лидер, наши мудрецы открыли новую технологию из гуманитарной ветки: корпоративное государство!»

Сообщает DomesticAdvisor: «О Лидер, нуждаемся ли мы в смене общественного строя? (Выберите из: Анархия, Деспотия, Военная демократия, Монархия, Олигархическая республика, Теократия, Просвещенный абсолютизм, Военная бюрократия, Корпоративное государство.)»

Когда на Атлантическом побережье Североамериканского континента начались известные драматические события и, выражаясь словами литературного классика, «американские колонии, не столько в силу собственных устремлений, сколько в силу закона тяготения, оторвались от Англии», русскую Императрицу (и без того уже изрядно подрастерявшую прогрессистский запал первых лет своего правления) наверняка стали одолевать мрачные предчувствия насчет дальнейшей судьбы Калифорнии. К чести государыни, она не дала воли тем предчувствиям, ни словом, ни жестом не обнаружив подозрений относительно лояльности заморского Протектората. Петроград же, в свой черед, вел себя с утроенной осмотрительностью: он даже независимость Тринадцати колоний официально признал лишь после Российской империи (при том что негласные связи между Конференцией двенадцати негоциантов и Континентальным конгрессом были весьма тесными и разнообразными — включая масштабную финансовую помощь последнему, а флот Компании активнейшим образом поучаствовал в провозглашенной Екатериной антибританской, по сути, политике «вооруженного нейтралитета» — вот когда по-настоящему пригодилось пожалованное ему право ходить под имперским Андреевским флагом); от выражения же поддержки идеям Американской революции там береглись как от чумы — причем, как не без удивления открыла для себя Императрица, ничуть при этом не лицемеря.

Знаменательный диалог произошел в свое время в Филадельфии между молодым французским аристократом, приехавшим сюда волонтером сражаться за дело Свободы, и неутомимым Никитой Паниным, отвечавшим здесь за те самые, неафишируемые, связи между восставшими британскими колониями и Калифорнией. Волонтер осведомился (видимо, полагая свои вопросы риторическими), отчего даже в русских колониях, вдали от despotisme de Moscou, не возникло и тени той свободы, что одушевляет ныне народ Соединенных Штатов, и не есть ли это печальное и, увы, необратимое следствие le jougdel’e sclavage de Tatar?

Дипломат встречно поинтересовался — а какие, собственно, есть основания считать жизнь в Калифорнии менее свободной, чем, допустим, в пуританском Коннектикуте с его «Синими законами», карающими тюрьмой за непосещение богослужений и ношение «вызывающе-яркой» одежды, не говоря уж о таких смертных грехах, как табакокурение и внебрачные связи? Постойте, но ведь в Калифорнии нет ни основополагающих гражданских свобод — слова, печати, собраний, — ни народовластия, осуществляемого через представительное правление, n’est-cepas? Простите великодушно, рассмеялся Панин, но какая вообще связь между всем вами перечисленным и Свободой? Тут ведь все было исчерпывающе сформулировано еще стариками-римлянами: Rara temporum felicitas, ubi quae velis sentire et quae sentias dicere licet; вот это самое неотъемлемое право человека — думать что хочешь и говорить что думаешь — и есть та единственная свобода, ради которой можно идти на баррикады или на эшафот. Все же прочее — парламентаризм с честными выборами, независимая пресса etcetera — есть лишь средства обеспечения этого права, не имеющие никакой самостоятельной ценности; и никто никогда еще не показал, кстати, что республиканская форма правления справляется с означенной задачей лучше, чем монархическая… Так вот, с этой — личной — свободой в Калифорнии, смею вас уверить, полный порядок; в отличие от того же Коннектикута.

Но позвольте, воскликнул несколько сбитый с толку волонтер, заметную, если не большую, часть населения Калифорнии составляют крепостные, фактические рабы Компании!.. Они давным-давно уже не рабы, терпеливо объяснил Панин; ну можно ли в здравом уме назвать «рабами» вооруженных людей, имеющих местное самоуправление и мировые суды? Название — «крепость»-servage — осталось, да, речь-то идет лишь о пожизненном рабочем контракте! Контракте, который, кстати, можно и расторгнуть — в индивидуальном порядке; только вот расторгать его никто особо не рвется, поскольку Компания учит работников в своих школах, лечит в своих больницах — бесплатно, разумеется, а главное — платит пенсии инвалидам и обеспечение семьям погибших на службе... Главный вопрос-то — не существование института servage как такового, а — может ли крепостной из этого своего статуса при желании выйти? Ответ — да, может (в индивидуальном, повторим, порядке): хоть «вбок» — в золотоискатели-охотники-моряки, хоть «наверх» — в инженеры или купцы, причем первому из этих движений Компания не препятствует, а второму — всячески поспешествует. Ну, что среди нынешних Двенадцати негоциантов есть бывший крепостной, Степан Вилка, — это, конечно, случай исключительный, не говорящий вообще ни о чем, кроме его личных талантов; а вот что трое из тех Двенадцати — потомки крепостных, это, извините, уже статистика! Кстати, полюбопытствуйте — много ль потомков serfs (белых, имеется в виду, — о цветных и речи нет) среди здешних демократичнейших «сливок»?

Помилуй бог, я ничего об этом не знал! — волонтер вообще-то был славным парнем и слушал теперь со всем вниманием, как и столпившиеся вокруг них американцы. То, что вы говорите, вступил в разговор один из них — силою обстоятельств взявшийся-таки за оружие пенсильванский квакер, — звучит по-своему разумно, хотя и непривычно, но вот вопрос: Компания ваша, как и Ост-Индские или здешняя Виргинская, создана была, как-никак, для извлечения прибыли. Чего ради вы идете на все эти непроизводительные траты, а главное — как вам дозволяют такое расточительство ваши акционеры?

Ну, первое отличие нашей Компании от, скажем, Виргинской, усмехнулся Панин, в том, что все акционеры наши сами живут не на Пэлл-Мэлл в Лондоне и не на Невском проспекте в Петербурге, а на Никольской набережной в Петрограде. Так что Колония для них — не удачно подвернувшаяся рудная жила, которую надо побыстрее выжать досуха и вложить заработанное в следующую, максимально прибыльную на сейчас негоцию — хоть в шеффилдскую металлургию, хоть в гвинейскую работорговлю. Это, извольте ли видеть, их Дом, который надлежит обустраивать как положено, именно что для личного душевного комфорта: нормальному человеку претит лицезреть из окна своего особняка трущобы и проталкиваться на улицах сквозь толпы калек-попрошаек…

Если же говорить серьезно, все дело тут — в исходно конфедеративной структуре самой Русско-Американской компании: она ведь возникла как совместное предприятие нескольких торговых домов, сохраняющих полную самостоятельность. Дома отчисляют деньги в единый бюджет Компании (и тут не поэкономишь, ибо как раз в соответствии с размерами тех взносов и формируется из представителей разных, соперничающих корпораций сама Конференция двенадцати негоциантов) — а дальше уже горнозаводчиков Калашниковых не волнуют проблемы торговцев Володихиных и золотопромышленников Лукодьяновых. Точнее сказать, не волнуют, покуда не приходит пора решать, что важнее именно сейчас для процветания Колонии: воздвигнуть ли форт для защиты от тлинкитов калашниковского железоделательного завода на острове Уральском, наладить ли какое ни на есть судоходство по реке Юко с ее лукодьяновскими приисками или раскошелиться наконец на давний володихинский прожект долгосрочной аренды островка Хун-Кун на южнокитайском побережье под торговую факторию; для этого, собственно, и нужна Конференция.

Так вот, в собственности Конференции находится все недвижимое имущество Компании (кстати, оно не подлежит акционированию ни в каких формах — так что если какой Дом пожелает вдруг свернуть свое дело в Калифорнии, он уйдет с одним лишь собственным оборотным капиталом, без никакой компенсации за оставляемую долю в рудниках, верфях и плантациях Колонии), земля, а также — внимание! — крепостные. И выходит, что крепостные те принадлежат, по Меншиковскому завещанию, всем Домам вместе и никому — по отдельности, а потому никакого даже Юрьева дня для перехода от одного хозяина к другому тут сроду не требовалось. Людей же меж тем постоянно не хватает, каждая пара рабочих рук на счету (не говоря уж о мозгах с потребным образованием), причем нет никаких шансов, что недостача эта выправится в сколь-нибудь обозримом будущем: Пацифическое побережье — это вам не Атлантическое, натуральнейший край света, самодумкой сюда ни из Европы, ни из России нипочем не добраться; оттого и отношения хозяина с работником тут — понятно какие… Ситуация, кстати, в чем-то сходная с обезлюдевшей после Великой чумы Европой — оттуда, собственно, и пошли, stepbystep, все нынешние завоевания податных сословий по части своих прав.

Это все — почему «эти непроизводительные траты дозволяют наши акционеры»; возвращаясь же к «свободе, одушевляющей ныне народ Соединенных Штатов», — вновь оборотился к несколько уже заскучавшему от тех экономических материй французу Панин, — то свобода в этом понимании для Калифорнии, сейчас, по крайней мере, категорически противопоказана, и «наследие татарского ига» тут абсолютно ни при чем.

Вот смотрите: что есть американское общество? — правильно: это союз общин и цехов с древними-предревними традициями самоуправления и корпоративных связей «по горизонтали», и с опытом коллективного противодействия произволу и паразитизму властей; государство же, естественно, рассматривается как «неизбежное зло», которое следует всемерно ограничивать в его возможностях, оставив ему minimum minimorum возможностей вмешиваться в дела своих граждан: дипломатическую и военную защиту внешних границ, ну — почту там, да это, пожалуй, и все. По идее, такое государство будет компактным и необременительным для общества, в плане людских и финансовых затрат — если сравнивать его с традиционными европейскими… Как бы не так! Чтобы эта конструкция стояла не опрокидываясь, мало расщепить «власть, отвечающую за все» на «исполнительную» и «законодательную» половинки — надо выделить еще и реально независимую «судебную власть», предоставив ей право не только решать любые конфликты между гражданами, но и оспаривать действия двух других властей; для обеспечения сменяемости власти (а наследственной она в этих условиях не может быть никак) путем «честных выборов» необходима свобода слова с соответствующими институциями — ну, к примеру, «свободная пресса» с ее правом по первому подозрению невозбранно мазать дегтем ворота любого министра или президента; и много чего еще. Если вы сплюсуете в столбик все потребные для этого «людские и финансовые затраты», картина выйдет куда менее радужной. Повторю: это, похоже, будет очень хорошая, но очень-очень дорогая система власти; система, которую сможет себе позволить лишь очень-очень-очень богатая страна — каковой ваши Соединенные Штаты, несомненно, и станут после неизбежной (поднимаю тост, господа!..) победы вашей Революции.

А теперь перенесемся к нам, на пустынное Пацифическое побережье, где по территории в миллион с лишком квадратных миль (пять площадей Французской метрополии, однако...) размазано тонким слоем стотысячное примерно население (один большой, но нестоличный европейский город). Боюсь, что идея поверстать десятую часть того населения в стряпчие и адвокаты — а меньшим при «правовом государстве» никак не обойдешься — не встретит должного восторга у остальных девяти десятых; и объяснить — на доступном для них уровне, — с какой стати они должны, в дополнение к вооруженным силам и администрации, содержать еще и прожорливую ораву стряпчих, без коих все прекрасно обходились до сих пор, я, к примеру, не возьмусь.

Это, впрочем, мелочи. Главное же в том, что огромное большинство населения Колонии — и крепостные, и вольные — являются работниками Компании, выполняющей тут все основные функции Государства, и связаны с ней пожизненным (а как правило — и наследственным) контрактом. Соотношение в их доходе натурального продукта, денег как таковых и сложно калькулируемых «социальных гарантий» — для разных категорий работников разное, но принципиальной разницы между крепостным землепашцем и Президентом в этом пункте не имеется (последний вряд ли пользуется своим правом на бесплатное лечение — но это уж его личная воля); и доход этот — как его ни подсчитывай — означает вполне человеческое существование для всех. И нечего удивляться, что люди служат Компании не за страх, а за совесть, в точном соответствии с принятой в Японии (вот тоже страна со сходной системой пожизненного, «семейного» контракта!) максимой «Самурай служит не в надежде на будущую награду, а из благодарности за былые благодеяния». Впрочем, за положительными примерами этого рода не обязательно ходить за три моря: именно на таком вот всестороннем патернализме зиждилась уральская торгово-промышленная империя купцов Строгановых — кстати, экономически куда более успешная, чем людоедское предприятие меценатов Демидовых…

Вот, к примеру: Компания (как те Строгановы) регулярно отправляет на учебу в Европу способных юношей из всех сословий; это — один из главных «социальных лифтов» для тех же крепостных. Юноши те иной раз прельщаются европейскими соблазнами и нарушают обязательство вернуться потом домой в Калифорнию. Компании же, испытывающей от таких случаев естественное неудовольствие, в голову не приходит оскорблять своих следующих стипендиатов какими-нибудь дурацкими «клятвами на крови» и уж тем более как-то третировать родственников невозвращенцев — для нее все это именно «неприятные внутрисемейные истории». Патернализм, как и было сказано…

Именно поэтому безусловное право калифорнийцев «думать что хочешь и говорить что думаешь» никоим образом не равнозначно здешней «свободе слова», ибо высказывание личного суждения о глупости или трусости генерала имярек никак не подразумевает права пропагандировать через «свободную прессу» воззрения о пользе скорейшей отмены армии как таковой. Равным образом наличие в Калифорнии вполне уже развитого местного самоуправления никоим образом не побуждает его членов к мысли о необходимости избирать также и Конференцию двенадцати негоциантов путем всеобщих выборов, по схеме «один человек — один голос». Так что сомнительно, чтоб калифорнийцы «махнули не глядя» все свои нынешние блага и возможности на право сперва избирать себе начальников, а потом упражняться в злословии по их адресу — исключительно чтобы сделать приятное французским Просветителям…

Если же говорить не о том, что нас разъединяет, а о том, что объединяет, то и Конференция двенадцати негоциантов, и Континентальный конгресс, похоже, никогда и ни в каких обстоятельствах не станут использовать свой народ как расходный материал для достижения надчеловеческих, «выдуманных из головы» целей: громоздить людишек в египетские пирамиды Государственного Величия или швырять их полешками в костер очередной Священной Войны за очередную Истинную Веру. Впрочем, и калифорнийский, и — смею полагать — американский народы просто не потерпят такого с собой обращения; благо свободное ношение оружия и там, и здесь уже не отменить. Вот за это я и предлагаю тост! — завершил свой спич Панин при явном одобрении аудитории.

Впрочем, не всей.

Позже других присоединившийся к обществу джентльмен аскетической наружности без обиняков заявил, что нарисованная здесь эмиссаром царицы Кэтрин (он верно понимает статус «наблюдателя»?..) картина калифорнийской жизни является на треть честной идеализацией, а на остальные две трети — расчетливой пропагандой. Панин, приподняв бровь, осведомился — какие личные наблюдения или факты, почерпнутые из заслуживающих доверия источников, легли в основу столь категоричного утверждения. Аскетический джентльмен фыркнул, что он, дескать, в таковых не нуждается и что ему вполне достаточно «общих соображений», ибо изложенная графом схема общественного устройства полностью противоречит самой «человеческой природе»: человек эгоистичен, а любовью к ближнему своему может проникнуться лишь на путях служения Господу — чего в безбожной Калифорнии быть не может по определению. Панин удивленно ответствовал, что да, действительно, религия в Калифорнии является частным делом человека — но разве не к этому же призывают и Отцы-основатели здешнего государства? Не в этом дело, раздраженно отмахнулся аскетический джентльмен, а в том, что для формирования описанной вами Власти, которая сознательно состригает с подданных меньше шерсти, чем могла бы, потребны не люди, а ангелы — причем с обеих сторон; а где и когда люди реально заботились о чужом благополучии? — приведите хоть один пример! Вам и вправду хватит одного? — усмехнулся Панин, которому уже изрядно поднадоела та пикировка. Да, сделайте одолжение! Пожалуйста: в постели. I beg your pardon?.. Ну, это очень просто: попробуйте как-нибудь, эксперимента ради, думать об удовольствии не только своем, но и партнерши тож — и результат вас приятно удивит!

Общий хохот собравшихся и свекольный окрас лица оппонента подсказали графу, что пущенная навскидку стрела вонзилась в самый центр мишени: джентльмен оказался известным проповедником, сделавшим себе имя как раз на бичевании «вседозволенности и распутства». Результатом стал появившийся назавтра в Филадельфии запальчиво-велеречивый памфлет, в коем граф аттестовался как «достойный прислужник распутной царицы Кэтрин — Блудницы Вавилонской, укравшей титул Северной Семирамиды, — от блудодейств коей могли бы вспыхнуть со стыда даже невские болота». Государыню сия аттестация изрядно рассмешила; она поделилась ею с Вольтером в очередной своей эпистоле, а тот, в свой черед, вложил ее в уста религиозного ханжи из новой своей пиэсы— нечаянно обессмертив, таким образом, первоисточник...

Важнее, однако, иное: внимательно ознакомившись, по случаю, с популярно изложенными Паним взглядами Компании на Американскую революцию, государыня в задумчивости поиграла пером над текстом и… не наложила никакой резолюции. Сиречь — решила оставить все как было. 

8 

Наставшая вслед за «Бабьим веком» эпоха «Павла и Палычей» породила опасный конфликт интересов: внешнеполитические устремления Колонии (становившейся мало-помалу серьезным игроком на Пацифике) и Метрополии объективно оказались строго противоположными. Собственно, спасало Калифорнию на протяжении всего того времени лишь крайне своеобразное понимание Петербургом своих обязанностей перед собственными подданными…

 Как это ни смешно, но за всю эпоху Наполеоновских войн лишь недолговечный затейник Павел вел самую настоящую Realpolitik, отвечающую национальным интересам страны — а не идеологическим фантомам или своекорыстию ее «элиты». Дождавшись, чтоб Франция очнулась от своего революционно-гильотинного умопомешательства, он тут же стал наводить мосты с Первым консулом, твердо следуя фундаментальному правилу международной политики — «дружить через голову»; в данном случае — через голову Коалиции. Ясно, что замаячивший в дыму европейского пожара призрак русско-французского стратегического альянса перепугал до смерти Берлин с Веной (собственно, Наполеоновские войны могли на этом месте закончиться всеобщим миром) и вызвал дикую ярость Лондона. Но если для Петербурга, практически не ведущего собственной морской торговли, наведывающиеся временами в Балтику британские эскадры особой угрозы не представляли, то для Петрограда противостояние России с Владычицей морей в любом варианте ничего хорошего не сулило.

Так что когда Петербургский представитель Компании Сергей Евграфов получил через свою превосходно налаженную агентуру сведенья о заговоре против Павла, он оказался перед весьма нелегким выбором. С одной стороны, международная политика Императора была очевидно губительной для Колонии, так что отстранение его от власти следовало всячески приветствовать; с другой стороны, Император, как-никак, был для них еще и компаньеро — а своих Компания не сдавала, никому и никогда… Но пока Евграфов ломал голову над этой дилеммой, заговорщики, вхожие в ближайшее окружение Павла, сделали сильный ход: граф Пален, военный губернатор столицы, известил Самодержца о раскрытии им «аглицким золотом унавоженного заговора Компанейских», подкрепив свой навет кой-какими уликами, любезно сфабрикованными по его просьбе британским послом. Евграфов с некоторым даже облегчением рассудил, что заглотнувший ту наживку Император сам выбрал свою судьбу, и, вверив себя Господу, отправился ожидать казни в Алексеевский равелин Петропавловки — где его и догнало известие о скоропостижной кончине Павла вследствие «апоплексического удара табакеркой».

Возведенный на липкий от отцовской крови престол Александр Павлович посулил, как известно, подельникам: «При мне все будет как при бабушке» — и всех в итоге надул. Точнее — всех, кроме Компании (которой как раз ничего обещано и не было): тут отношения и вправду вернулись к екатерининским временам, а в чем-то даже и к елизаветинским, с тогдашней политикой «Отпусти народ мой». Дабы восстановить status quo и загладить несомненную вину Петербурга перед Петроградом с его спешно освобожденным из камеры смертников посланником, Александр, в виде своеобразной компенсации, санкционировал «Третий исход» — организованную эмиграцию в Америку почти 70 тысяч старообрядцев, молокан и иных сектантов (что, впрочем, полностью отвечало его собственным устремлениям по части религиозного очищения Империи); вернувшийся к исполнению своих обязанностей Евграфов получил из рук государя орден Святой Анны, на чем высокие договаривающиеся стороны сочли инцидент исчерпанным.

Государь тем временем со всем пылом молодости примкнул к Holy War Коалиции европейских монархов против Evil Empire богопротивного узурпатора Буонапарте. Сам Евграфов был стопроцентно согласен с мнением прослывшего на том франкофилом канцлера Румянцева, что России-де в той совершенно ее не касающейся войне предстоит просто-напросто «дотировать русской кровью британские ввозные пошлины на апельсины», — однако эгоистическим интересам Колонии именно такой стратегический расклад отвечал наилучшим образом…

С отстраненным любопытством наблюдал посланник за тем, как Император разоряет, в угоду английским конкурентам, отечественную торговлю и промышленность троекратным ростом налогов для содержания гигантских, ни с чем не сообразных вооруженных сил, раз за разом задирает вовсе не желающую войны с ним великую державу (имеющую первую сухопутную армию и вторую экономику мира) — и успешно доводит-таки дело до французского вторжения. Из многих тогдашних Александровых затей более всего поразили Евграфова военные поселения (причем не столько даже сама идея регламентировать «под барабан» распорядок сельхозработ и показатели деторождения у поселянок, сколько ответ Самодержца на вполне резонные возражения специалистов, в том числе и Аракчеева: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Петербурга до Чудова!») и примененная тем в собственной стране тактика «выжженной земли» (главным результатом которой стала массовая гибель оставленных — на зиму глядя — без крова, пищи и всякого намека на помощь русских крестьян из сожженных при отступлении русской же армией деревень). Да и вообще, брошенные Россией в топку абсолютно ей не нужных Наполеоновских войн 440 тысяч солдатских жизней и 470 миллионов серебряных рублей (что соответствовало рыночной стоимости примерно 5 миллионов крепостных душ — при населении страны в 40 миллионов…) представлялись калифорнийцу явно несообразной платой за Державное  Величие (сиречь за право cosaques de Russie продефилировать по Елисейским полям, а tsar de Russie — покрасоваться в президиуме Венского конгресса и Священного Союза); ну а если русские, как он убедился из разговоров, в массе своей находят такую цену вполне приемлемой и с радостью готовы платить ее снова и снова — что ж, нам тогда лучше и впредь оставаться русскоязычными…

Всемирно-историческая победа та имела и еще одно, явно непредусмотренное Императором следствие. Победоносная русская армия самочинно произвела тогда некий неэквивалентный обмен, а именно: подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах. Поскольку терпеть «крепостное рабство» в своих поместьях стало теперь решительно не комильфо, а умерить хоть чуток собственные аппетиты в видах уменьшения реальной нормы эксплуатации тех пейзан было идеей настолько нелепой, что ее и обсуждать-то не пристало в приличном обществе, — в тех коллективных мозгах выбродил удивительный по сочетанию глупости и подлости прожект: освобождение крепостных без земли. Попросту говоря, следовало обратить крестьян (хотя бы и принудительно — в случае непонимания теми своего счастья!..) в лично-свободных безземельных батраков, перед которыми просвещенное дворянство не имело бы отныне вообще никаких социальных обязательств; а то ишь заладили мужичье сиволапое: «Мы-то барские, а землица-то наша!»… Не столь просвещенное правительство ясно понимало, что такого рода «освобождение» не может иметь иного результата, кроме расширенного и дополненного переиздания Пугачевщины; ну а поскольку денег на компенсации помещикам и выкуп их земель в разоренной Победоносной Войной российской казне все равно не было (и в обозримом будущем не предвиделось), освобождение крестьян решили вообще отложить — «авось как-нибудь рассосется».  В результате просвещенное дворянство плавно перешло к мечтаниям о конституции (для себя), чтоб не сказать — о республиканском правлении (для себя же), а в деятельность полу-, четверть- и совсем уже тайных обществ соответствующей направленности оказалась вовлечена как бы не большая часть столичного общества и, что несопоставимо серьезнее, — Гвардии.

К середине 1825 года Евграфову, отслеживавшему ту «тайную» деятельность через свою агентуру как среди заговорщиков, так и в правительственных кругах, стало ясно, что Александр совершенно утратил контроль над ситуацией. Обладая почти исчерпывающей информацией о заговоре, болезненно-подозрительный и трусоватый монарх сам убедил себя в том, что он имеет дело лишь с надводной частью айсберга, тогда как главную опасность представляют остающиеся неведомыми ему покровители тех поручиков и полковников среди придворных и высшего генералитета; постоянно примеряя на себя судьбу некогда преданного им отца, он отказывался от каких бы то ни было превентивных действий против заговорщиков, панически боясь спровоцировать их высокопоставленных сообщников во Дворце на повтор «Михайловского замка».

Трезво просчитав несколько вариантов победы гвардейского путча (а сразивший монарха паралич воли делал такое развитие событий вполне реальным), посланник пришел к выводу, что Колонии ни в одном из них ничего хорошего ждать не приходится. По непреложным законам любой Революции всех этих прекраснодушных говорунов должен был вскорости прибрать немногословный радикал-республиканец полковник Пестель, четко и недвусмысленно прописавший в своей программе «Русская правда», в самом начале раздела о Единой-и-Неделимой, необходимость «любой ценой восстановить суверенитет Российского государства над русскими землями в Америке». Вкупе с многими прочими планами полковника по обустройству России, как-то: установления в ней диктатуры Временного Верховного Правления (временного — это, для почину, на 10 лет, а дальше видно будет…) со всевластной тайной полицией под многозначительным названием «Государственный приказ благочиния» и учинения Endlosung’а «буйным кавказским народностям» в видах последующей русской колонизации очищенного от них Lebensraum’а — означенное «восстановление суверенитета» наводило на вполне определенные предчувствия относительно судьбы Калифорнии с ее «свободами и законами»…

Дальше тянуть было невозможно, и посланник предпринял отчаянную попытку убедить своего царственного компаньеро совершить хоть какие-нибудь телодвижения для собственного спасения (и спасения Колонии). Результат, однако, вышел строго обратный: император, похоже, утерял остатки душевного равновесия, стремительно убыл из столицы на юг и при довольно мутных обстоятельствах скоропостижно скончался в Таганроге. Тут же родилась легенда, будто «схоронили-то двойника», а государь-де под чужим именем скрылся в Америку (о чем якобы только и мечтал все предшествующие годы); Евграфов рассудил, что официально опровергать эти слухи глупо — да и незачем: пусть живут.

Даже со способом передачи короны Николаю — минуя законного, но нелюбимого Константина — многоопытный интриган Александр перемудрил, что и привело, через двухнедельное междуцарствие с двумя присягами, к событиям 14 декабря. Истинным символом тех событий, по совести говоря, следует признать не Сенатскую площадь с коченеющим под снегопадом каре из трех полков, поднятых «за императора Константина и жену его, Конституцию», а площадь Дворцовую — по которой слоняется тем часом в одиночестве, безо всякой свиты и охраны, ожидающий подхода запропастившихся куда-то верных частей Николай, вокруг него — жиденькая толпа не слишком почтительных зевак, а в толпе той, в нескольких шагах — декабрист, полковник Александр Буланов с двумя заряженными пистолетами; постоявши так с десяток минут, цареубийца пошел себе мимо, а вечером сам сдался властям. Так вот, хотя все события того дня изучены историками вдоль и поперек, а действия всех их участников расписаны буквально по минутам, Евграфову упорно продолжают приписывать обращенные к заколебавшемуся было императору слова генерала Толля: «Ваше Величество, либо прикажите очистить площадь картечью, либо отрекитесь от престола!» — что, конечно, полная чушь: не говоря уж о форме обращения (совершенно немыслимой для многоопытного дипломата), не сходится время суток.

Разговор Евграфова с Николаем происходил не в три пополудни (когда на самом деле исход уже был вполне ясен и речь, собственно, шла лишь о цене вопроса), а с утра пораньше — в обстановке «разброда и шатания» и панических реляций о присоединении к мятежу все новых войск (отказывающихся присягать по второму разу). Посланник тогда твердо заверил компаньеро императора, что при любом исходе Петербургских событий Колония сохранит верность Его Императорскому Величеству; что если Его Величество сочтет целесообразным временно оставить Петербург, дабы лично возглавить верные ему войска вне столицы, — Компания обладает всеми техническими возможностями для такого рода секретной эвакуации; что вплоть до победы над мятежниками все, без изъятья, ресурсы Колонии — и военные, и дипломатические, и финансовые — находятся в полном распоряжении Его Величества и (не приведи, конечно, Господь!..) русского Правительства в изгнании… Эвакуацию Николай решительно отверг, за прочее же сдержанно поблагодарил: «Спасибо, братцы! Ценю и не забуду» — и действительно не забыл; у него вообще была отличная память, тогда как неблагодарности в довольно-таки обширном списке отрицательных свойств его характера не заприметил ни один из многочисленных его недругов.

Так что «Николаевская реакция» затронула Компанию единственно в том, что из подцензурной печати полностью исчезли даже те редкие упоминания о Русской Америке, что случались прежде; личным представителем Император сослал в Америку впавшего в немилость Аракчеева — далеко не худший, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, вариант. Так что за перипетиями российской политики Евграфову можно было наблюдать с прежней отстраненностью: к опасным для Петрограда международным авантюрам Николай в ту пору склонен не был, а маниакальное стремление регламентировать все, на что падает его взор, вплоть до начертания букв на трактирных вывесках, калифорнийцев— слава те, Господи! — впрямую не затрагивало.

Первые тревожные звоночки зазвучали в середине 30-х, когда Самодержец начал всерьез закручивать гайки по старообрядческой части, зачем-то перекрыв при этом любые возможности для эмиграции. Евграфов, сам относившийся к Николаю не без симпатии, резюмировал в своем тогдашнем отчете Компании, что вот вроде бы и не дурак, и не безответственен, и за народ по-своему радеет — а как командир (и уж тем более глава государства) являет собой величину даже не нулевую, а скорее отрицательную: по любым вопросам у Самодержца уже загодя заготовлено Непогрешимое Мнение, окружающая действительность воспринимается им лишь в той мере, в какой она тому Мнению не противоречит, а попытки подчиненных, сколь угодно верноподданнические, привести первое в соответствие со вторым (да и вообще проявить хоть на копейку инициативы) неуклонно расплющиваются чугунным царевым: «Не рассуждать!» Ну а поскольку  самодержец, в довершение ко всему, дьявольски трудолюбив и одушевлен сознанием своей Исторической Миссии, заключал посланник, — добром это все не кончится; и ведь как в воду глядел!

Как верно заметил позднейший историк — «Император Николай всю жизнь неустанно и ответственно (действительно неустанно и ответственно!) заботился прежде всего о двух вещах: о российских вооруженных силах и о борьбе с революцией, особенно с распространением революционных настроений в образованных небогатых слоях разных сословий. В обеих областях он достиг исключительных, беспрецедентных для России результатов: вооруженные силы впервые за полтора века качественным образом отстали от европейских и стали регулярно проигрывать им полевые сражения, а образованные небогатые слои оказались революционизированы на добрые две трети, а всякую искреннюю и добросовестную лояльность к власти — причем даже не к режиму, а вообще к иерархической государственности как таковой — потеряли практически поголовно».

Второй аспект Колонию занимал не слишком, а вот первый — весьма и весьма, ибо Самодержец к тому же взял за правило изображать собой затычку к каждой заграничной бочке, в коей ему угадывалось революционное брожение. Вот что ему, казалось бы, до внутренних проблем Сардинского королевства, которое и на глобусе-то не вдруг отыщешь? — ан нет: «Неутомимый Николай Павлович успел нахамить и тут. Верный своей активной жизненной позиции, он уследил подозрительные карбонарские знакомства (Гарибальди!) принцев Савойского дома. В наказание королю и правительству русский посланник был отозван. Нельзя сказать, чтобы жизнь в Турине от этого остановилась, но претензии Романова на роль всеевропейского управдома, конечно, не были забыты» (конец цитаты). И прерывая в 1848-м петербургский бал патетическим возгласом: «Седлайте коней, господа, — в Париже революция!» — он ведь ни капельки не иронизировал, вот в чем печаль...