Помоги проекту - поделись книгой:
Утром все еще моросило. Свинцовые тучи медленно проплывали низко над землей, дул холодный пронизывающий ветер. Меня охватило странное ощущение, когда я открыл глаза и подумал, что сегодня я буду участвовать в битве, хотя никто из нас тогда и не догадывался, что это будет за битва. С первыми лучами солнца все уже были на ногах. Открыв дверь нашего амбара, мы вдруг услышали удивительную музыку, которая доносилась откуда-то издалека. Никогда мне еще не приходилось слышать таких чарующих звуков. Все замерли, прислушиваясь. Музыка была красивой, невинной и немного грустной. Но наш сержант рассмеялся, увидев, как она захватила нас.
– Это военные сигналы французов, – сказал он. – Выходите, полюбуйтесь на утро, некоторые из вас до следующего не доживут. Там есть на что посмотреть.
Мы вышли, все еще прислушиваясь к музыке, и поднялись на высотку, у подножия которой располагался наш амбар. С другой стороны на расстоянии половины мушкетного выстрела на склоне пригорка располагался аккуратный фермерский домик с крошечным яблоневым садом, обнесенным невысокой оградой. Вокруг домика копошились люди в красных мундирах и высоких меховых шапках, они заколачивали окна и баррикадировали двери.
– Это легкая батарея гвардии, – пояснил сержант. – Они будут держать эту ферму до последнего вздоха. Но посмотрите туда. Видите огни? Это костры французов.
Мы посмотрели на противоположный край долины, где тянулась цепочка невысоких холмов, и увидели тысячу желтых точек, над которыми густой черный дым медленно поднимался в пропитанный влагой воздух. На другой стороне поля белел еще один фермерский домик. Неожиданно на горке рядом с ним показался небольшой отряд всадников. Они остановились и стали смотреть в нашу сторону. Дюжина гусар осталась чуть позади, вперед выехали пять человек, трое из которых были в шлемах, один с длинным прямым красным пером на высокой шапке и еще один в низкой шапочке.
– Черт возьми, это же он! – закричал наш сержант. – Это же Бонапарт! Вот тот на серой лошади. Даю свой месячный оклад, это он!
Я напряг глаза, чтобы получше рассмотреть человека, который своей тенью накрыл всю Европу, из-за которого многие народы четверть века не ведали покоя, который дотянулся даже до нашей маленькой оторванной от остального мира овечьей фермы и вырвал нас, меня, Эди, Джима, из той привычной размеренной жизни, которой жили наши предки. Насколько я мог рассмотреть, это был невысокий коренастый мужчина с квадратными плечами, в руках у него была короткая сдвоенная подзорная труба, он прижимал ее к глазам, широко расставив в стороны локти, видимо, осматривал наши позиции. Неожиданно у себя над ухом я услышал дыхание, это был Джим. С горящими, как два уголька, глазами он чуть ли не уткнулся подбородком мне в плечо.
– Это он, Джок, – сипло прошептал мой друг.
– Точно, сам Бонапарт! – кивнул я.
– Нет, нет, это он! Этот де Лапп, или де Лиссак, или как там этого мерзавца зовут. Он.
И в то же мгновение я понял, о ком он говорит. Это был всадник с красным пером в шапке. Даже с такого расстояния я узнал обвод его плеч и посадку головы. Я схватил обеими руками Джима за локоть, потому что увидел, как вскипела его кровь при виде этого человека, и понял, что он был готов на любое безумие. Но как раз в этот миг Бонапарт немного склонился в сторону, сказал что-то де Лиссаку, и весь отряд развернулся и скрылся из виду, а над одним из соседних холмов взвилось белое облачко и раздался звук выстрела. Тут же и над нашей позицией затрубили сбор, и мы бросились к оружию. Вдоль всей позиции загремели выстрелы, и мы уж подумали, что битва началась, но оказалось, что это всего лишь наши отряды проверяют, не отсырели ли за ночь фитили. С наших позиций открывался такой вид, ради которого стоило пересечь море. На наших холмах начиналась и тянулась до деревни в двух милях от нас пестрая линия из красных и синих мундиров. Однако по строю прошел шепот, что синих мундиров было намного больше, чем красных, потому что бельгийцы вчера струсили и отошли, оставив у нас только двадцать тысяч. Впрочем, даже наши британские части наполовину состояли из ополченцев и новобранцев, потому что большинство опытных, обстрелянных полков сейчас только возвращались из-за океана, куда они были направлены воевать с каким-то болваном, чего-то там не поделившим с нашими американскими родственниками. И все же мы видели меховые шапки гвардейцев (там было две мощные бригады), береты шотландских горцев, синие мундиры старого немецкого легиона, красные полоски бригады Пакка и бригады Кемпта{71} и шеренгу одетых в зеленую форму стрелков впереди, и мы знали: что бы ни произошло, эти люди будут стоять на своих позициях, и есть человек, который поведет их всех за собой и будет точно знать, кто где должен находиться.
С французской стороны мы видели лишь костры, да время от времени на холмы выезжали всадники. Но, когда мы всматривались в позиции противника, вдруг раздался громкий рев их горнов и с холмов повалило все их войско. Бригада за бригадой, дивизия за дивизией, пока все склоны по всей длине до самого поля не сделались синими от их кителей и не озарились сверканием их оружия. Казалось, им не будет конца, со склонов стекали все новые и новые синие реки. Наши солдаты наблюдали за этим грандиозным скоплением, опершись о мушкеты, покуривая трубки и слушая наставления бывалых воинов, которым уже приходилось биться с французами. Потом, когда пехота выстроилась у подножия холмов длинными и широкими колоннами, сверху, покачиваясь и подпрыгивая на неровностях, тяжело скатились их пушки. Приятно было наблюдать, как ловко и умело их снимали с передков и готовили к бою. А затем показалась кавалерия, по меньшей мере тридцать полков неторопливой рысью спустились с холмов, покачивая перьями и пиками, блестя кирасами и сверкая саблями, и выстроились с флангов и в арьергарде длинными колышущимися линиями.
– Вот кого надо бояться, когда дойдет до дела! – произнес наш сержант. – Это сущие дьяволы. Видите вон тот полк посередине в больших высоких шапках, там, рядом с фермой? Это старая гвардия, сыны мои, двадцать тысяч, все с пиками… седые черти, которые ничем кроме войны никогда в жизни не занимались. На двоих наших приходится трое их, а пушек у них вдвое больше, чем у нас, и, клянусь Богом, они сделают все, чтобы вы, новобранцы, скоро запросились домой к мамочкам.
Сержант наш был не из тех людей, которые могут поддержать боевой дух перед боем, но он участвовал во всех битвах, начиная с Ла-Коруньи, и на груди его висела медаль с семью планками, поэтому он имел право разговаривать так, как ему хотелось.
Когда французы выстроились в боевые порядки, мы заметили небольшую группу всадников, сверкающих серебром, золотом и пурпуром, которые быстро проскакали между колоннами, и полки приветствовали их громогласными криками, нам даже было видно, как вверх взметнулись десятки рук. Но через миг шум стих. Две армии замерли лицом к лицу в абсолютной грозной тишине… Эту картину я до сих пор часто вижу во снах. Потом неожиданно по стоящим прямо перед нами частям прошла волна, из глубины плотных синих рядов выдвинулась неширокая конная колонна и двинулась на ферму, располагавшуюся прямо под нами. Они не сделали и пятидесяти шагов, как с левой стороны от нас громыхнула пушка английской батареи, и битва при Ватерлоо{72} началась.
Не мне описывать, как проходило это сражение, и, поверьте, я бы даже не стал затрагивать подобную тему, если бы не случилось так, что наши судьбы, судьбы простых людей из маленькой шотландской фермы, волею случая заброшенных на это поле, не оказались бы связанными с ним так же, как судьбы иных королей и императоров. По правде говоря, об этой битве я узнал больше из книжек, чем из того, что видел собственными глазами. Да и что я мог видеть, кроме плеч своих товарищей по бокам да огромного белого облака дыма из своего кремневого ружья впереди? Из книг и из рассказов других я узнал, как выступила тяжелая кавалерия, как она смела знаменитых кирасиров и как была разбита, не успев отступить. Оттуда же я узнал о последовавших за этим атаках, о том, как бельгийцы отступили, а Пакк и Кемпт остались на своих позициях. Сам я могу говорить лишь о том, что нам в течение того длинного дня удавалось разглядеть сквозь клубы дыма и расслышать, когда на какую-то минуту смолкал грохот стрельбы. Об этом я и собираюсь рассказать.
По замыслу Герцога наш полк находился на правом фланге и стоял в резерве, на тот случай, если Бонапарт сумеет обойти наши позиции с этой стороны с тем, чтобы ударить нам в тыл. Поэтому мы, еще одна британская бригада и ганноверцы сначала стояли без дела в ожидании приказов. Рядом с нами находились и две бригады легкой кавалерии, но французы напирали на центр, поэтому мы были брошены в дело только вечером.
Английская батарея, сделавшая первый выстрел, все еще гремела слева от нас, справа чуть дальше грохотали пушки немцев, поэтому все вокруг заволокло дымом. Однако дым этот был не настолько непроглядным, чтобы скрыть нас от линии французской артиллерии, находившейся прямо перед нами. С вражеской стороны грянул залп, ядра засвистели в воздухе и опустились прямо в середину нашей позиции. Услышав этот жуткий свист у себя над головой, я непроизвольно опустил голову, но наш сержант ткнул меня в спину древком алебарды.
– Нечего кланяться, – крикнул он. – Вот когда в тебя попадут, тогда и будешь гнуть шею.
Одно из этих ядер разорвало на куски пятерых человек. Я потом видел его, оно лежало на земле, как мяч, который окунули в бочку с кровью. Другое ядро со звуком, похожим на шлепок камня о жидкую грязь, пробило насквозь лошадь адъютанта, перебив ей позвоночник. Животное рухнуло на землю и осталось неподвижно лежать, напоминая гору красного крыжовника. Еще три ядра опустились чуть правее, и по крикам мы поняли, что и они угодили в цель.
– Эх, Джеймс, вы лишились доброго коня, – воскликнул находившийся прямо передо мной майор Рид, глядя на адъютанта, с сапог и бриджей которого стекала густая кровь.
– Я в Глазго отдал за него целых полсотни, – с жалостью в голосе сказал адъютант. – Майор, вам не кажется, что теперь, когда пушки к нам пристрелялись, людям лучше залечь?
– Нет! – бросил майор. – Они – новобранцы, Джеймс, им это пойдет на пользу.
– Они еще насмотрятся на такое сегодня, – пробурчал адъютант, но в эту секунду полковник Рейнелл увидел, как справа и слева от нас стрелки и Пятьдесят второй полк пошли вниз, и мы получили команду растянуться. Ну и обрадовались же мы, когда услышали, как на то место, где мы только что стояли, буквально за нашими спинами, воя, как голодные собаки, стали опускаться ядра. Но и после этого по частым глухим ударам, разлетающейся во все стороны земле, крикам и топоту ног мы понимали, что несем большие потери.
Все еще моросил редкий дождь, и пропитанный влагой воздух не давал дыму подняться над землей, поэтому мы лишь урывками видели, что творится на поле перед нами, хотя бесперебойный грохот орудий давал понять, что бой кипит по всей линии фронта. Все четыре сотни пушек молотили одновременно, и их рева было достаточно, чтобы разорвать барабанные перепонки. Многие из нас еще много дней после этой битвы не слышали ничего, кроме непрекращающегося свиста в ушах. На холме прямо напротив нас стояла французская пушка, и нам было прекрасно видно копошащихся у нее канониров. Все они были невысокого роста, в обтягивающих лосинах и высоких киверах с торчащими перьями. Но двигались они не переставая, как стригальщики на овечьей ферме, таскали ядра, обтирали орудие, наводили его на цель. Когда я первый раз их увидел, их было четырнадцать, под конец на ногах осталось только четверо, но они все так же усердно трудились, не останавливаясь ни на минуту.
Ферма, которую называли Гугомон, находилась у подножия нашего холма, прямо под нами, и все утро мы наблюдали за тем, какая яростная битва кипела там. Стены, окна и весь фруктовый сад фермы были охвачены огнем и дымом, и оттуда доносились такие ужасные крики и вопли, каких мне еще не приходилось слышать. Этот, судя по виду, бывший замок был сожжен наполовину и почти разрушен ядрами; десять тысяч человек пытались пробиться через его ворота, но четыре сотни защитников удерживали этот бастион утром, и две сотни столь же стойко держались в нем вечером, так что нога француза так и не переступила его порог. Но как же сражались эти французы! Их собственные жизни были для них что грязь под ногами. Был там один, я до сих пор его помню, крепкий рыжий парень на костыле. Когда на какую-то секунду наступило затишье, он сам, прихрамывая, подошел к боковым воротам Гугомона, стал колотить в них и кричать своим людям, чтобы они шли к нему. Пять минут он расхаживал вдоль стены, из каждой щели которой торчали стволы противника, пока наконец брауншвейгский стрелок из сада не снес ему голову одним выстрелом. И таких, как он, было множество, потому что весь день, когда французы не штурмовали Гугомон всеми силами, они подходили к его стенам по двое-по трое, и лица у них были такие, словно за ними идет целая армия.
И так мы пролежали на своем холме все утро, наблюдая с высоты за боем у стен Гугомона. Потом Герцог понял, что с правого фланга ему ничего не угрожает, и решил применить нас для дела.
Французские стрелки, обойдя ферму, выдвинулись вперед и залегли в хлебах, откуда принялись вести прицельный огонь по нашим канонирам. По левую руку от нас полегли три расчета{73} из шести. Но Герцог видел все и успевал всюду. Скоро он подлетел к нам на своем скакуне – худой темноволосый жилистый мужчина с необычайно яркими глазами, горбатым носом и большой кокардой на шляпе. С ним прискакало человек двенадцать офицеров, все веселые, словно это была не война, а охота на лис. К вечеру из этих двенадцати в живых не осталось никого.
– Ну что, Адамс, жарко приходится? – крикнул он, сдерживая коня.
– Очень жарко, ваша светлость, – ответил наш генерал.
– Ничего, выстоим, я думаю. Но нельзя позволить этим стрелкам заглушить батарею! Выбейте их оттуда, Адамс.
И тогда я впервые почувствовал, какой дьявольский огонь проходит по твоим жилам, когда ты идешь в бой. До сих пор мы занимались только тем, что оставались на месте и умирали, а это самое утомительное занятие на свете. Теперь настала наша очередь поработать, и, клянусь Богом, мы были готовы к этому. Мы вскочили, вся бригада, выстроились в четыре шеренги и решительно бросились в ниву. Пока мы бежали к полю, стрелки перевели огонь на нас, но потом, как коростели, бросились врассыпную, сутулясь и пряча головы, с мушкетами за спинами. Половина из них ушла, но половину мы настигли, и первым, кто попался нам под руку, был их офицер: он был очень толстым и не мог бежать быстро. Меня всего передернуло, когда справа от себя я увидел, как Роб Стюарт вонзил штык в его широкую спину, и услышал истошный вопль умирающего. В этом поле пленных не брали и пощады не было никому. Кровь у наших ребят горела, и неудивительно, ведь эти осы все утро жалили нас, когда мы не могли даже их рассмотреть.
Но скоро мы выбежали с поля с противоположной стороны и сквозь дым увидели перед собой всю французскую армию. Нас от вражеской диспозиции отделяло лишь два луга и узкая тропинка между ними. Завидев неприятеля так близко, мы закричали и, если бы были предоставлены самим себе, бросились бы прямо на них, потому что глупые неопытные солдаты никогда не понимают, к чему может привести чрезмерная удаль, пока не попадают в мясорубку, но через поле за нами легким галопом ехал Герцог, и в этот решающий миг он что-то прокричал генералу, после чего офицеры выехали вперед, перекрыли нам дорогу и, угрожая оружием, заставили остановиться. Затрубили горны, началась толкотня и давка, сержанты, бранясь на чем свет стоит, стали оттеснять нас назад и строить в ряды, замахиваясь алебардами, и быстрее, чем я пишу эти строки, нашу бригаду разбили на четыре небольших плотных каре, выстроенных эшелонами, как это называется по-военному, так, чтобы каждый мог стрелять, выставив ствол перед лицом стоящего впереди.
Для нас это оказалось спасением, что было понятно любому, даже такому неопытному солдату, как я. Чуть правее от нас был невысокий отлогий холм, и из-за него донесся такой звук, который может сравниться разве что с рокотом волн на бервикском берегу, когда ветер дует с востока. Земля вдруг задрожала, и этот оглушительный грохот, казалось, наполнил все вокруг.
– Приготовиться, Семьдесят первый! Приготовиться! – донесся откуда-то сзади истошный крик нашего полковника, хотя перед нами был лишь покрытый зеленой травой, усыпанный ромашками и одуванчиками холм.
И тут совершенно неожиданно над склоном появились восемь сотен сверкающих медных шлемов с длинными развевающимися султанами из конских волос, а потом восемь сотен свирепых коричневых лиц, сверкающих глазами между лошадиных ушей. Потом заблестели металлические нагрудники, взвились в воздух сабли, замелькали гривы, раздувающиеся красные лошадиные ноздри, копыта. Тут заговорили наши мушкеты, но пули отскакивали от их кирас, словно град от оконного стекла. Я выстрелил вместе с остальными и тут же начал как можно скорее перезаряжаться, пытаясь что-либо рассмотреть сквозь дым. Мне показалось, что какая-то тонкая и длинная штука закачалась там из стороны в сторону. Но тут прозвучал сигнал прекратить огонь, неожиданный порыв ветра отнес в сторону завесу, скрывающую от нас холм, и мы увидели, что произошло.
Я ожидал увидеть, что половина их полка будет валяться на земле, но то ли их защитила броня, то ли мы по неопытности и от испуга пальнули выше, чем надо, но наша стрельба не причинила им большого урона. На земле лежало около тридцати лошадей, три из них вповалку в каких-то десяти ярдах от меня. Та, что была посередине, лежала на спине всеми четырьмя ногами вверх. Одна ее нога еще дергалась, это ее я разглядел сквозь дым. На земле лежало человек восемь-десять убитых и примерно столько же раненых сидели на траве, приходя в себя после падения. Один из них во всю глотку орал: «Vive l’Empereur!»[19], а еще один, такой же здоровенный парень с черными усами, раненный в бедро, который сидел, привалившись спиной к своей мертвой лошади, поднял свой карабин, прицелился и выстрелил, совершенно спокойно, словно на соревнованиях по меткости. Пуля его попала прямо в лоб Энгесу Майерсу, который стоял через двух человек от меня. Потом раненый потянулся к другому карабину, который валялся рядом, но прежде, чем он успел к нему прикоснуться, большой Ходжсон, из гренадеров, подбежал и проколол ему штыком горло. Мне даже стало жаль этого красивого отважного человека.
Сначала я подумал, что кирасиры, пока висел дым, отступили, но обратить в бегство этих людей было не так-то легко. Они просто свернули в сторону, но там их встретили огнем два остальных наших каре. Тогда они перемахнули через небольшой заборчик, налетели на полк ганноверцев, которые выстроились там цепочкой, и в мгновение ока порубили их на куски. Та же участь ждала бы и нас, если бы мы замешкались хоть на секунду. Странно было наблюдать, как эти здоровенные немцы бегали и кричали, а возвышающиеся над ними кирасиры махали во все стороны длинными тяжелыми саблями, рубили и кололи их, не ведая пощады. Я уверен, что из всего полка в живых осталось не больше сотни человек. Французы поскакали обратно мимо нас, крича и потрясая клинками, красными по самые рукояти. Они это сделали нарочно, чтобы мы начали по ним стрелять, но наш полковник был опытным бойцом и не дал команды открыть огонь, потому что с такого расстояния наши пули причинили бы им мало вреда, а они налетели бы на нас в ту же секунду, когда мы начали бы перезаряжаться.
Потом эти всадники опять скрылись за холмом справа, но мы прекрасно понимали, что, как только мы разомкнем ряды, в ту же секунду они появятся снова. Но и оставаться на месте нам тоже было нельзя, потому что они сообщили о нашем расположении своей артиллерийской батарее из двенадцати пушек, которая располагалась в нескольких сотнях ярдов от нас за холмами. Самих пушек мы не видели, но из-за холмов вдруг полетели ядра и посыпались прямо на наши головы. В военном деле это называется «навесной огонь». Потом на верхушку одного из пригорков выбежал их канонир и воткнул в мягкую влажную землю специальную палку, чтобы скорректировать огонь. И это перед дулами целой бригады. Но никто по нему не выстрелил, подумав, что это сделает кто-нибудь другой. Когда он скрылся, с нашей стороны выбежал Сэмсон, самый младший из прапорщиков в нашем полку, и сбил эту палку, но тут рядом с ним словно из-под земли вырос улан и нанес ему такой мощный удар пикой в спину, что пробил его насквозь. Острие пики вышло наружу прямо между второй и третьей пуговицами его мундира. «Элен! Элен!» – вскрикнул он и повалился лицом в грязь, а улан, которого чуть не разорвали на куски мушкетные пули, упал на него сверху, все еще держась за пику. Это грозное оружие словно связало их, превратив после смерти в единое странное существо.
Но когда батарея снова открыла огонь, нам было уже не до размышлений. Каре – не только прекрасный способ отбить атаку всадников, но и идеальная мишень для пушечных ядер. Мы это поняли, когда наши ряды стали стремительно редеть и воздух переполнился жуткими чмокающими и чавкающими звуками железа, врывающегося в живую плоть и кровь и разрывающего ее на куски. После десяти минут этого ада мы переместили наше каре на сто шагов вправо. Правда, это место тут же занял другой наш отряд из ста двадцати солдат и семи офицеров. Но потом пушки снова нашли нас, и тогда мы попробовали развернуться и выстроиться в линию, однако в ту же секунду из-за холмов на нас снова обрушилась конница, на этот раз уланы.
И поверьте, мы были рады услышать стук копыт их лошадей, потому что знали: это означает, что пушки хоть ненадолго смолкнут, и мы сможем дать сдачи врагу. И удар наш был намного тяжелее, чем в предыдущий раз, потому что теперь мы были злы, хладнокровны и беспощадны. В ту минуту я почувствовал, что для меня жизни этих всадников значат не больше, чем жизни овец на ферме в Корримьюре. Постепенно ты начинаешь забывать о страхе и перестаешь думать о том, как спасти свою шкуру, и вот тогда у тебя возникает желание отомстить кому-то за то, что ты пережил. В тот раз мы отыгрались на этих уланах. Они не были защищены кирасами, и мы выбили из седел человек семьдесят. Может быть, если бы мы увидели семьдесят матерей, оплакивающих своих сыновей, мы не ощутили бы такой радости, но в бою мужчины звереют, и когда ты держишь врага за горло, а он держит тебя, мыслей у вас в голове не больше, чем у бодающихся быков.
Потом наш полковник принял важное и мудрое решение. Предположив, что после кавалерийского налета по нам снова ударит артиллерия противника, он выстроил нас в линию и отвел чуть глубже, в небольшую низину между холмами. Там ядра достать нас не могли, и у нас появилось время немного отдышаться, а нам это было необходимо, потому что полк наш таял, как сосулька на солнце. Но как бы туго ни пришлось нам, другим было еще тяжелее. Все пятнадцать тысяч голландцев и бельгийцев к этому времени уже были разбиты наголову, в наших позициях образовалась брешь, по которой французская кавалерия спокойно перемещалась, как ей вздумается. К тому же у французов пушек было больше и стреляли они лучше, чем мы. От нашей тяжелой кавалерии уже почти ничего не осталось, так что дела у нас шли прескверно. И все же Гугомон, хоть и превратился уже к этому времени в залитые кровью развалины, все еще оставался в наших руках и все британские полки по-прежнему стойко стояли на своих позициях. Хотя, если говорить всю правду, что и надлежит делать любому писателю, среди синих мундиров, отступивших назад, было много и красных. Но это были неопытные новобранцы или просто трусы, которых хватает во всех армиях, поэтому я повторю еще раз: ни один британский полк не дрогнул. Общий ход баталии мы, конечно же, не могли обозреть, но всем было и так понятно, что поля позади нас были полны дезертиров. Мы же свой правый фланг держали крепко. К тому времени уже подошли передовые отряды пруссаков, и Наполеон направил двадцать тысяч своих солдат им навстречу, что уравняло наши силы, хотя мы тогда этого не знали, и, когда в один прекрасный момент французская кавалерия вклинилась между нами и остальными нашими силами, мы решили, что мы – единственная бригада, оставшаяся от всей армии. Стиснув зубы, мы решили отдать свои жизни как можно дороже.
Было уже то ли четыре, то ли пять часов вечера, большинство из нас ничего не ело со вчерашнего вечера, к тому же все мы промокли до нитки. Мелкий дождь не прекращался весь день, но последние несколько часов у нас просто не было времени думать о погоде или еде. Теперь же мы начали потуже затягивать ремни и осматриваться по сторонам, узнавать, кто ранен, кто убит. Я очень обрадовался, когда увидел Джима. Лицо у него почернело от пороха, он стоял справа от меня, опираясь на ружье. Он заметил, что я смотрю на него, и громко спросил, не ранен ли я.
– Я в порядке, Джим, – крикнул я в ответ.
– Боюсь, я тут только трачу время, – мрачно сказал он, когда я к нему подошел. – Но все еще не закончено. Богом клянусь, я его достану, или он достанет меня!
Бедный Джим, он до сих пор думал о нанесенной ему обиде. Видя его взгляд и горящие каким-то нечеловеческим огнем глаза, я начал подозревать, что у него действительно помутился рассудок. Он всегда был очень чувствительным человеком, любую мелочь принимал близко к сердцу, а с тех пор, как Эди покинула его, так и вовсе обезумел.
Примерно в это время мы стали свидетелями двух отдельных схваток. Говорят, что в старые времена, когда людей еще не учили воевать армиями, подобные поединки были обычным делом. Отлеживаясь в низине, мы вдруг увидели двух всадников, которые во всю прыть неслись по одному из холмов перед нами. Впереди, пригнувшись к самой шее лошади, скакал английский драгун, а за ним мчался французский кирасир, седовласый старик на огромной вороной кобыле. Наши ребята недовольно закричали, потому что нам показалось негоже, что англичанин так удирает от француза, но, когда они пронеслись мимо нас, стало понятно, в чем дело. Драгун потерял свою саблю, и подобрать какое-то другое оружие у него просто не было времени, потому что преследователь его был слишком близко. Но потом, может быть, услышав наши крики, он решился на отчаянный шаг. Заметив пику, лежащую на земле рядом с убитым французским воином, он резко натянул поводья, чтобы заставить преследователя проскочить мимо на всей скорости, ловко выпрыгнул из седла и схватился за пику, но противник его был слишком опытен, чтобы купиться на такую уловку. Он остановил свою лошадь почти одновременно с драгуном. Англичанин успел только поднять пику с земли, как кирасир ударил его наотмашь саблей, разрубив чуть ли не пополам. На все ушло не больше секунды. После этого француз пустил свою лошадь легким галопом обратно, обернулся и посмотрел на нас через плечо, осклабившись, как рычащая собака.
В этой схватке победил француз, но вскоре наша сторона отквиталась. Неприятель выдвинул вперед линию стрелков, целью которых были не мы, а батареи, находившиеся справа и слева от нас. Но мы послали им навстречу две роты из Девяносто пятого полка. Странно было слышать стрекочущий звук, который раздался, когда оба отряда начали стрелять одновременно. Среди французов был и офицер, высокий тощий мужчина в накидке, и, когда наши стрелки пошли вперед, он вдруг выбежал и остановился между двумя сторонами в позе фехтовальщика, подняв саблю вверх и слегка запрокинув голову. Я и сейчас помню его холодные глаза, наполовину прикрытые веками, и презрительную улыбку. Видя это, из наших рядов вышел младший офицер стрелков, рослый, красивый парень, и бросился на француза, размахивая странной кривой саблей, которые носят стрелки. Они столкнулись, как два горных барана, потому что бежали навстречу друг другу со всех ног. От удара оба полетели на землю, но француз оказался внизу. Наш парень поломал свою саблю, к тому же француз проткнул его левое плечо, но он был сильнее противника и сумел прикончить его обломком своего клинка. Я подумал, что сейчас французские стрелки изрешетят его пулями, но ни один из них так и не выстрелил, и он вернулся в свой отряд. Одна сабля торчала у него в плече, а вторая, поломанная, была зажата в руке.
Глава XIII Конец бури
Сейчас, когда я вспоминаю тот день, мне кажется, что из всего удивившего меня в этой битве самым поразительным было то, какое воздействие она оказала на моих товарищей. Некоторые из них вели себя так, словно для них все это было привычным повседневным делом, другие от первого до последнего выстрела молились, а третьи ругались и сыпали такими проклятиями, что кровь стыла в жилах. Был там один парень, он стоял рядом со мной, слева, Майк Тредингем его звали, так тот весь день рассказывал о своей тетушке, старой деве по имени Сара, и о том, как после ее смерти выяснилось, что она все свои сбережения завещала на строительство дома для детей погибших моряков, хотя обещала все оставить ему. Не помню, сколько раз он повторил эту историю, но, когда все кончилось, он клялся, что за весь день не произнес ни слова. Что касается меня, то я не могу сказать с уверенностью, говорил я что-то или молчал, но точно помню, что в голове у меня было чисто и ясно как никогда, я все время вспоминал родителей, свой дом, кузину Эди, ее лукавый и насмешливый взгляд и де Лиссака с его кошачьими усами, ну и, разумеется, все те события, происходившие в Вест-инче, которые и привели нас сюда, на это бельгийское поле под дула ста пятидесяти пушек.
Весь день ужасающий грохот пушек не смолкал, но потом они вдруг разом замолчали и появилось такое ощущение, какое бывает, когда во время грозы наступает затишье и ты понимаешь, что сейчас грянет самый страшный удар. С дальнего фланга еще доносился гул, там напирали пруссаки, но до них было две мили. Остальные батареи, как французские, так и английские, молчали. Дым начал постепенно рассеиваться над полем, и армии наконец получили возможность посмотреть друг на друга. Картина, открывшаяся нам, была ужасной, потому что то место, где был расположен немецкий легион, превратилось теперь в сплошное кровавое месиво, а ряды французов казались такими же плотными, как и перед битвой, хотя мы, конечно же, понимали, что и они во время атак потеряли много тысяч. Потом с их стороны донеслись радостные крики, и внезапно все их батареи ударили снова с таким грохотом, по сравнению с которым ад, творившийся здесь раньше, показался детской забавой. Шум стал, может быть, в два раза сильнее, потому что пушки французов переместились вдвое ближе и теперь стояли прямо на краю склонов в окружении защищающей их кавалерии.
Когда разразился этот дьявольский гром, все до последнего барабанщика поняли, что это означает. Наполеон делал последнюю попытку сокрушить нас. Часа через два день закончится, и нам оставалось только выстоять это время. Измученные, голодные, уставшие, мы молились, чтобы у нас хватило сил продержаться.
Их пушки не могли причинить нам особого вреда, потому что мы залегли в защищенном месте и были готовы в любую секунду, если покажется конница, подняться и встретить ее штыками. Но за гулом орудий вдруг послышался более тонкий, резкий звук, похожий на звон, гремящий, дикий, раздирающий душу лязг.
– Это pas-de-charge![20] – закричал кто-то из офицеров. – Вот теперь они возьмутся за нас всерьез!
И, как только он это произнес, мы увидели нечто странное. Какой-то француз в форме офицера гусар галопом мчался в нашу сторону на невысокой гнедой лошади и истошно кричал: «Vive le roi! Vive le roi!»[21], и это было все равно что назвать себя дезертиром, потому что за короля воевали мы, они-то сражались за императора. Проезжая мимо нас, он прокричал по-английски: «Гвардия идет! Гвардия идет!» и скрылся вдали, словно его ветром сдуло. В ту же секунду у наших позиций на взмыленном коне появился адъютант. Никогда еще я не видел, чтобы у человека было такое красное лицо.
– Вы должны их остановить, иначе нам конец! – закричал он генералу Адамсу так, чтобы его услышали и все остальные.
– А как там дела? – спросил генерал.
– От двух полков тяжелой кавалерии осталось два неполных эскадрона, – ответил он и захохотал как человек, у которого начинают сдавать нервы.
– Не хотите ли присоединиться к нам? Мы будем очень рады принять вас у себя, – сказал с поклоном генерал и улыбнулся, словно приглашал его принять участие в чаепитии.
– С огромным удовольствием, – воскликнул он, сдергивая с головы шляпу, и в следующую секунду все наши три полка соединились и бригада растянулась шеренгой в четыре ряда через низину, в которой мы укрывались от пушек, и дальше, до того места, где мы видели французскую армию.
Сейчас их почти невозможно было рассмотреть, только красные вспышки выстрелов мелькали в клубах дыма да черные силуэты неустанно, как духи смерти, носились вокруг пушек, этих орудий смерти. Но над всем этим звон и лязг, сопровождаемый криками и ровным топотом тысяч ног, становился все громче и громче. Потом в дымке появились размытые очертания какой-то огромной черной массы, которая росла и сгущалась, пока мы не увидели, что это сотня человек, быстро марширующих в нашу сторону в один эшелон, в высоких меховых шапках, под которыми сверкали блестящие медные козырьки. За этой сотней последовала еще одна, а за ней еще одна и еще, и еще, они исполинской змеей выходили из пушечного дыма и двигались на нас, и нам начало казаться, что конца им не будет никогда. Впереди колонны бежала группа застрельщиков{74}, за ними – барабанщики. И все вместе они продвигались вперед каким-то легким шагом. По бокам колонны шли офицеры, которые что-то грозно кричали и махали саблями. Впереди колонны были и всадники, человек двенадцать, они пели, и один из них поднимал высоко вверх на сабле свою шапку. Так мужественно, как воевали французы в тот день, не воевал еще никто.
Смотреть на них был тем удивительнее, что они вышли прямо перед своими же пушками, и поэтому никакой помощи получить от них не могли, хотя теперь оказались в зоне обстрела двух батарей, располагавшихся по бокам от нас. За весь день батареи успели прекрасно пристреляться, поэтому по телу этой циклопической черной змеи то и дело проходили длинные кровавые шрамы, но она ни на секунду не замедляла движение. Колонна была уже так близко, что каждый выстрел наших пушек выбивал десяток человек из их строя, но на место погибших сразу же становились те, кто шел следом, и они продолжали идти вперед тем же ровным, четким шагом. Головы их были повернуты в нашу сторону, хотя с одной стороны от них располагался Девяносто пятый полк, а с другой – Пятьдесят второй.
Я уверен, что, если бы мы тогда замешкались хоть на минуту, Гвардия разбила бы нас, потому что шеренга в четыре ряда никак не может сдержать натиск такой колонны. Но в ту секунду Колберн, полковник Пятьдесят второго, развернул свой правый фланг, чтобы вывести его к боку колонны, что заставило их остановиться. Когда это произошло, от их передних рядов до нас оставалось шагов сорок, и мы могли хорошо их рассмотреть. Мне сейчас смешно вспоминать, как я, глядя на них, удивился, потому что всегда считал французов нацией низкорослой. В их передовом отряде не было ни одного, кто не смог бы поднять меня одной рукой, как ребенка, а благодаря высоким шапкам они казались настоящими великанами. Все они до единого были сухими, жилистыми, мускулистыми мужчинами, с морщинами вокруг горящих яростных глаз и усами, грозно торчащими вперед, воины, которые день за днем, неделя за неделей воевали уже много лет. И тут, когда я, держа палец на спусковом крючке в ожидании команды открыть огонь, рассматривал противника, взгляд мой упал на того офицера на лошади, который размахивал шапкой на сабле, и я узнал де Лиссака.
Увидел его и Джим. Я услышал крик и увидел, как он, словно в приступе бешенства, бросился вперед к французской колонне, и тут же вся бригада, офицеры и рядовые, устремились за ним и обрушились на Старую Гвардию, а наши товарищи поддержали нас огнем с флангов. Мы ждали приказа пойти в атаку, и все решили, что он поступил, но я готов голову дать на отсечение, что на самом деле в наступление бригаду повел Джим Хорскрофт.
То, что творилось следующие пять минут, иначе как сущим адом не назовешь. Я помню, как приставил свой мушкет к синему мундиру и выстрелил, а человек этот не упал – так плотно стояла толпа, но я увидел, как на нем образовалось темное пятно, из которого пошел дым, словно тело загорелось внутри. Потом меня понесло и бросило на двух огромных французов, но ни я, ни они не могли поднять оружие, потому что были слишком сильно прижаты друг к другу. Один из них, парень с очень длинным носом, сумел дотянуться до моего горла, и я почувствовал себя беспомощным цыпленком в его руках. «Rendez-vous, coquin; rendez-vous!»[22] – произнес он и вдруг с криком скрючился, потому что кто-то проткнул его штыком. После первого залпа почти не стреляли, воздух наполнился звуками ударов прикладами и штыками, воплями поверженных и отчаянными криками офицеров. А потом они начали отходить, медленно, нехотя, шаг за шагом, но все же они отходили! Эх, ради того мгновения, когда мы почувствовали, что берем верх, стоило пройти через это пекло. Передо мной был один француз, остролицый темноглазый парень, который стрелял, перезаряжал ружье, смотрел по сторонам, выискивая офицера, внимательно целился и снова стрелял, спокойно, словно на учениях. Помню, как я подумал, что неплохо было бы убить такого хладнокровного человека, поэтому бросился к нему и вонзил в него штык. После моего удара он повернулся и выстрелил мне прямо в лицо. Его пуля оставила у меня на щеке шрам, который я буду носить до конца своих дней. Когда он упал, я перешагнул через него, но тут на меня обрушились два огромных тела, и я почти задохнулся под ними. Когда я наконец выбрался из свалки и протер засыпанные порохом глаза, я увидел, что колонна почти разбита, она рассеялась на отдельные группки, которые либо бежали, спасая свои жизни, либо отбивались, прижавшись спинами друг к другу, но наша бригада все наседала и наседала. Мое лицо горело так, словно его поливали расплавленным железом, но ноги и руки у меня двигались, поэтому, ступая по горам убитых и раненых, я бросился догонять свой полк и снова включился в правое крыло.
Там я встретил старого майора Эллиота. Лошадь его застрелили, но сам он был невредим, поэтому, как всегда прихрамывая, с уверенным лицом шел вперед. Он увидел меня и кивнул, потому что времени на приветствия не было. Наша бригада все наступала, но передо мной проскакал генерал, и я заметил, что он смотрит назад, туда, где остались британские позиции.
– Общего наступления нет, – сказал он, – но я не пойду назад.
– Герцог Веллингтон одержал великую победу! – торжественно вскричал адъютант, а потом, поддавшись чувствам, добавил: – Если этот чертов осел додумается все-таки пойти вперед!
И все, кто его услышал, дружно рассмеялись.
Но теперь уже было видно, что французская армия дрогнула. Колонны и эскадроны, которые весь день так мужественно держали позиции, начали рассыпаться. Там, где раньше стояли плотные ряды стрелков, теперь началась суматоха. Гвардия под нашим натиском стремительно редела и отступала. Внезапно мы увидели прямо перед собой жерла двенадцати пушек, но мы не сбавили хода, и через миг я уже видел, как рядом с телом убитого уланом бойца наш младший офицер, совсем еще юный парень, как шаловливый школьник, куском мела выводил на их стволах большие цифры «71». Тут за нашими спинами раздался рев тысяч голосов, это вся британская армия пошла в наступление, обрушившись с холмов на остатки неприятеля. Впереди загремели пушки, наша легкая кавалерия, вернее, все то, что от нее осталось, присоединилась к нашим бригадам с правого фланга. После этого битва была закончена. Мы стояли на тех позициях, которые еще утром занимали французы, их пушки перешли в наши руки, их пехота разбежалась, и только бравая кавалерия все еще могла поддерживать хоть какой-то порядок в своих рядах, да и то лишь для того, чтобы с достойным лицом покинуть поле боя. Потом, когда уже начало смеркаться, наши обессилевшие и голодные воины наконец позволили пруссакам закончить дело, а сами расположились на отдых на завоеванной земле.
Вот и все, что я видел и могу рассказать о битве при Ватерлоо. Могу лишь добавить, что на ужин в тот день я съел двухфунтовую буханку ржаного хлеба, порцию солонины и выпил целый кувшин красного вина, после чего мне пришлось пробивать новую дырку на самом кончике ремня, и все равно он сидел на мне туго, как обруч на бочке. Затем я повалился на солому среди своих товарищей и через минуту уже спал мертвым сном.
Глава XIV Подсчет убитых
На заре, когда первые серые лучи света едва начали просачиваться сквозь длинные узкие щели в стенах нашего амбара, кто-то сильно потряс меня за плечо. Я тут же вскочил и схватился за алебарду, которая стояла рядом у стены, потому что спросонья мне почему-то померещилось, что на нас идут кирасиры. Но потом, увидев ряды лежащих вповалку спящих солдат, я понял, где нахожусь. Однако, увидев, кто меня разбудил, я удивился. Это был майор Эллиот. Вид у него был хмурый, и за его спиной стояли два сержанта с длинными листами бумаги и карандашами в руках.
– Просыпайся, парень, – сказал майор, своим обычным, привычным мне голосом, словно мы с ним снова вернулись в Корримьюр.
– Майор? – не зная, что и думать, неуверенно спросил я.
– Пойдешь за мной. Я ведь в ответе за вас двоих. Это же я увел вас из дому. Джим Хорскрофт пропал.
Это известие меня поразило, потому что вчера я так устал и так хотел есть, что после той атаки, когда Джим бросился на французскую Гвардию и вслед за ним поднялся весь полк, я о нем ни разу и не вспомнил.
– Я иду подсчитывать наши потери, – сказал майор, – и было бы неплохо, если бы ты помог мне.
И мы вчетвером, я, майор и двое сержантов, вышли из амбара. Это было ужасное зрелище! Даже сейчас, когда прошло уже столько лет, я не хочу его вспоминать и попытаюсь рассказать о нем как можно короче. В пылу битвы смотреть на все это было страшно, но сейчас, прохладным ранним утром, когда никто не кричал, не били барабаны и не трубили горны, ратный блеск померк. То, что я увидел, напоминало одну гигантскую мясную лавку. Тела несчастных были изрублены, разорваны на куски, раздавлены, как будто в насмешку над образом Божьим. По горам трупов можно было проследить, как развивалась вчерашняя кампания, шаг за шагом. На земле лежали каре мертвых пехотинцев в окружении атаковавших их кавалеристов. На вершинах холмов вокруг разбитых пушек расположились мертвые расчеты. Колонна Гвардии оставила посреди поля полосу, похожую на след гигантской улитки, и в начале этой линии, там, где произошла первая жестокая схватка, после которой французы отступили, лежала целая гора синих и красных мундиров.
И первое, что я увидел, подойдя к тому месту, был сам Джим. Он лежал на могучей спине, запрокинув голову, лицо его было спокойным; волнение и тревога оставили его, и он снова стал тем прежним Джимом, которого я тысячу раз видел в кровати в школьном общежитии, когда мы учились вместе. Увидев его, я не смог сдержать чувств и вскрикнул. Но, когда я подошел к нему, чтобы рассмотреть то счастливое выражение, которого, я знал, никогда не увидел бы на его лице, будь он жив, у меня не возникло желания скорбеть. Его грудь пробили два французских штыка, умер он мгновенно и без боли, о чем свидетельствовала улыбка, застывшая на его устах.
Когда мы с майором приподняли его голову, надеясь, что в нем еще теплились последние остатки жизни, я услышал рядом с собой хорошо знакомый голос. Обернувшись, я увидел де Лиссака, который лежал, опираясь на локоть, среди груды мертвых гвардейцев. Его шапка с огромным красным плюмажем валялась рядом с ним на земле. Он был очень бледен, под глазами набрякли синие мешки, но в остальном он был таким же, как раньше. Все тот же нос крючком, все те же топорщащиеся усы, и все те же коротко стриженные сильно редеющие к макушке волосы. Веки у него всегда были полуопущены, сейчас же они были почти совсем закрыты.
– Надо же, Джок! – воскликнул он. – Не думал тебя здесь встретить. Хотя мог бы и догадаться, когда увидел твоего друга Джима.
– Мы здесь из-за вас, – ответил я.
– Да ну, – в своей обычной торопливой манере сказал он. – Это было предопределено. Еще в Испании я начал верить в судьбу. Судьба привела вас сюда этим утром.
– Смерть этого человека на вашей совести, – мрачно произнес я, положив руку на плечо Джима.
– А моя – на его, так что мы квиты.
Он откинул в сторону край накидки, и я с ужасом увидел, что на боку его свисает огромный черный ком сгустившейся крови.
– Моя тринадцатая и последняя рана, – улыбнулся он. – Говорят, тринадцать – несчастливое число. У тебя во фляге осталось что-нибудь? – У майора было немного воды и бренди. Де Лиссак жадно выпил, и глаза его оживились, ввалившиеся щеки слегка порозовели. – Это Джим сделал! – сказал он. – Я услышал, как кто-то окликнул меня по имени, повернулся и увидел его. Он стоял, приставив к моему мундиру ружье. Двое моих солдат проткнули его саблями в ту же секунду, когда он выстрелил. Но… Эди того стоила! Не пройдет и месяца, как вы будете в Париже, Джок. Там ты с ней встретишься. Найдешь ее по адресу Рю-миромеснил, дом 11, это рядом с площадью Мадлен.
– Я запомню.
– А как поживает мадам? Твоя мать? Надеюсь, с ней все хорошо? А месье, твой отец? Передавай им от меня сердечный привет и наилучшие пожелания.
Даже сейчас, когда душа его прощалась с телом, он приложил руку к сердцу и слегка поклонился, говоря о моей матери.
– Ваша рана может быть не такой уж страшной, – сказал я. – Я могу привести нашего полкового лекаря!
– Дорогой мой Джок, за последние пятнадцать лет я научился разбираться в ранах и знаю, что не выживу. Да оно и к лучшему, потому что для того, кому я служу, тоже все кончено. Я лучше останусь здесь со своими гвардейцами, чем превращусь в нищего изгнанника. К тому же ваши союзники все равно меня расстреляют, так что я лучше избавлю себя от этого унижения.
– Союзники, сэр, – с долей обиды в голосе произнес майор, – не запятнают себя такими варварскими поступками.
Но де Лиссак покачал головой с той же невеселой усмешкой.
– Вы не понимаете, майор, – сказал он. – Неужели вы думаете, что я стал бы менять имя и прятаться в Шотландии, если бы не знал наверняка, что меня ожидает судьба худшая, чем тех моих товарищей, которые остались в Париже? Теперь я лучше умру, потому что
Он протянул обе руки, слегка пошевелил дрожащими пальцами в воздухе. Затем руки его тяжело упали, а подбородок поник на грудь. Один из наших сержантов бережно вытащил его из-под тел, а другой накрыл его большой синей накидкой. И мы ушли, оставив шотландца и француза, судьбы которых соединились таким причудливым образом, лежать бок о бок безмолвно и мирно на этом пропитанном кровью склоне холма близ фермы Гугомон.
Глава XV Конец истории
Я уже почти добрался до самого конца своей истории и, признаться, невероятно рад этому, потому что начинал я свои воспоминания с легким сердцем, думая, что смогу этим занятием скрасить долгие летние вечера, однако, вспоминая прошлое, я пробудил ото сна тысячи печалей и полузабытых горестей, и теперь душа моя кажется мне такой же изодранной, как кожа плохо стриженной овцы. Если мне все-таки удастся довести это дело до конца, клянусь, я больше не притронусь к перу и бумаге, потому что писательский труд похож на спуск в бурную реку с крутого берега: вначале это кажется таким простым, но не успеешь оглянуться, как ты уже барахтаешься в воде и изо всех сил стараешься выкарабкаться обратно.
Джима и де Лиссака мы похоронили в одной могиле с четырьмястами тридцатью одним французским гвардейцем и нашим легким пехотинцем.
Поделиться книгой: