Усы

— Она как раз пришла. Я перезвоню.

— Нет, дай ей трубку! — приказал Жером.

Однако он прервал разговор.

— Я принесла круассаны, — объявила Аньез, входя в комнату. — Погода прекрасная. Кто звонил?

Она, видимо, услышала щелчок.

— Никто, — пробормотал он, не глядя на нее. Телефон затрезвонил вновь. Он рванулся было, чтобы дать отбой, но Аньез опередила его. Он знал: это звонит Жером.

— Да, — сказала Аньез, — да–да, очень кстати… Нет… Я знаю… Ну конечно, знаю…

Разговаривая, она улыбалась ему так, словно все пришло в норму. Однако едва он попытался завладеть отводной трубкой, как она мягко, но решительно прикрыла ее рукой и попросила:

— Принеси, пожалуйста, чем записать.

Он послушно принес ей фломастер и блокнот, которые она выхватила, успев заодно погладить его руку.

— Да, так как ты сказал? — продолжала она. — Сильвен… а фамилия?.. Ага, записываю.

Прижав трубку щекой к плечу, она нацарапала на листке: «Сильвен Каленка». «С двумя «к»?» И номер телефона.

— Прямо сегодня? Даже по воскресеньям?.. Хорошо… Жером, ты просто молодчина, спасибо тебе! Я перезвоню.

Аньез повесила трубку. «Ну, что теперь?» — подумал он.

— Сейчас сварю кофе! — сказала она.

Он поплелся за ней в кухню и, опершись о дверной косяк, стал глядеть, как она хлопочет. Все ее движения отличались точностью, уверенностью. Солнце весело играло на кафельных плитках.

— Значит, это я болен? — спросил он наконец, опустив глаза.

— Мне кажется, да.

Аньез не пыталась скрыть удовлетворения. Как будто теперь, после разговора с Жеромом, все стало ясно и непременно должно было уладиться. Он помешался, его нужно лечить, вот и все дела. Он тоже успокоился: в каком–то смысле его даже утешила перспектива отдать себя в другие руки, довериться Аньез, Жерому, пресловутому Сильвену Каленка, которому он заранее прощал многозначительный вид, шуточки по поводу «усиков–усов» и намеки на возможность кастрации.

Кофеварка запыхтела вовсю; Аньез выбросила фильтр в опорожненный накануне мусорный бачок, расставила чашки на подносе и унесла его в гостиную. Бумажный пакет с круассанами, лежавший на низеньком столике, пошел пятнами от жирного теста.

Странно, сказал он себе, если так, почему ей столь важно мнение Жерома? За те два дня, что он бредил усами, она могла бы сориентироваться и сама.

Откуда ей было знать о сомнениях, замешательстве или страхе тех, кто столкнулся с ним в последнее время, — Жерома и Замиры, женщины с коляской; Аньез должна была бы первой угадать несчастье и, опираясь на эту догадку, выработать уверенную линию поведения. Она же, напротив, то и дело меняла курс. Он, правда, тоже, но ведь он–то сумасшедший, что с него взять! Когда сумасшедший начинает отрицать очевидное, он лихорадочно ищет доказательства своего бреда, а не найдя таковых, пытается сокрушить разумные доводы окружающих и бесится при неудаче. И наоборот, естественная реакция людей со здравым рассудком выражается в том, чтобы спокойно, убедительно, последовательно опровергать этот бред с помощью свидетельств, подобрать которые совсем нетрудно. Например, опросить незаинтересованных лиц, продемонстрировать фотографии. Аньез же, между ночным звонком Веронике и сегодняшним разговором с Жеромом (кстати, не по ее, а по его инициативе!), явно ни с кем не советовалась. Вместо того чтобы воспользоваться снимками, она их куда–то запрятала. Нет, поистине, его собственное поведение, свихнулся он или нет, выглядело куда логичнее, чем противоречивые действия Аньез. Хотя, может быть, эта мысль — тоже порождение его безумия?

Аньез протянула ему чашку кофе, но он вернул ее обратно на поднос, даже не положив сахару.

— Фотографии! — сказал он.

— Какие фотографии?

Аньез медленно поднесла чашку ко рту, пристально глядя на него поверх края.

— Сделанные на Яве.

— Мы не ездили на Яву.

— А это откуда взялось?

И он ткнул пальцем в яркую драпировку на стене. Он прекрасно помнил ту деревушку, где они ее покупали, радость Аньез, когда после оживленного торга покрывало перешло к ним, и даже несколько индонезийских слов, выученных за время поездки: «Selamat siang, selamat sore, terimah kasih…» Хотя, конечно, бывают психи, способные изъясняться на таких языках, о которых раньше слыхом не слыхали.

Аньез ответила — монотонно, будто повторяла выученный урок или уже отвечала на тот же вопрос пять минут назад:

— Нам привез его Мишель.

— Ладно, тогда другие снимки!

— Ты действительно хочешь?..

Она тряхнула головой с таким видом, точно упрекала себя в снисходительности к его детскому упрямству, но все же встала, пошла в спальню и вынесла оттуда целую кучу цветных фотографий, которые положила на ковер рядом с подносом. Слава богу; значит, она их не уничтожила. Он начал перебирать снимки, без всякого усилия, с первого же взгляда вспоминая, где они были сделаны: за городом, у родителей Аньез, на Гваделупе… Фотографии с Явы, разумеется, отсутствовали, но и на всех остальных, что он держал в руках, у него были усы. Он протянул ей одну из них.

— Я хочу только одного: услышать, как ты скажешь, что здесь у меня нет усов. И на этом покончим.

Аньез вздохнула.

— Ну, скажи, не бойся! — настаивал он. — По крайней мере, все станет ясно.

— Нет, у тебя нет усов на этом фото.

— И на других тоже?

— И на других тоже.

— Прекрасно!

Откинув голову на спинку дивана, он зажмурил глаза. Вот все и выяснилось, а теперь нужно лечиться. Он понял, зачем Аньез прятала от него фотографии: она не хотела сыпать ему соль на рану. На ее месте… Но как раз вчера он и был на ее месте, абсолютно уверенный, что это не он болен, а она.

И Аньез в то же самое время приводила себе точно такие же доводы: он безумен, но я его люблю и помогу ему избавиться от этой напасти. Вспоминая собственные душевные терзания, он жалел ее. И ощущал себя любимым — он тоже! — с какой–то непонятной яростью.

— Хочешь, не пойдем сегодня обедать к твоим родителям? — мягко спросила она.

— Да, ты права, лучше не надо, — сказал он, не открывая глаз.

— Сейчас я им позвоню.

Он услышал, как она набирает номер и говорит с его матерью; его восхитил ее оживленно–радостный тон — притворный, казалось ему, — хотя тот факт, что с сомнениями покончено, должен был ее утешить. Она сказала, что ему необходимо закончить к понедельнику важную работу и он проведет все воскресенье в агентстве, откуда, конечно, позвонит им. Он испугался — вдруг мать сама позвонит в агентство, просто так, чтобы услышать его голос; надо бы предупредить Жерома или поручить это Аньез. Хотя, впрочем, не обязательно; Жером достаточно сообразителен и не подведет его. Он спросил себя, что они все — Жером, Замира, Серж с Вероникой — думают о случившемся. Чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше. Нельзя разглашать это дело, нужно поставить ему эдакий санитарный кордон; он уже думал об этом.

Тут он вспомнил, что Аньез пригласила на ужин Сержа с Вероникой. Если не считать дурацкого ночного звонка, те больше ничего не знали. Перспектива провести с ними целый вечер, непрерывно следить за собой, чтобы не вызвать у них подозрений, пугала его.

— Слушай, может, заодно отменим визит Сержа и Вероники? Я предпочел бы не видеть их сегодня.

Ответа не последовало. Он еще раз высказал свою просьбу, в полной уверенности, что Аньез не откажет. В его состоянии потребность одиночества была вполне естественна. Аньез стояла у него за спиной, возле дивана; ее ненормально спокойный тон встревожил его, хотя и по затянувшейся паузе он уже заподозрил самое худшее.

— Отменить… кого?

Мир распадался, рушился. Ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы выговорить четко, по слогам:

— Сержа и Веронику Шеффер, наших друзей. Которых ты пригласила на сегодняшний вечер. У которых мы ужинали в четверг, когда все началось. Серж — чиновник по особым поручениям в Министерстве окружающей среды, Вероника учится в Школе восточных языков, у них есть дом в Бургундии, куда мы часто ездили на уик–энды, однажды ты еще вывела там из строя все радиаторы. Это наши лучшие друзья, — закончил он почти, шепотом.

Присев перед ним на корточки, положив руки ему на колени, Аньез странным, каким–то механическим движением качала головой, безостановочно твердя «нет», сначала шепотом, потом все громче и громче; он испугался, что у нее начнется истерика и нужно будет хлестать ее по щекам, чтобы привести в чувство, но она овладела собой и только нещадно кусала губы, глядя в пол.

— Ты что, не знаешь Сержа и Веронику?

Аньез опять качнула головой.

— Тогда с кем же мы провели вечер в четверг?

— Ну как же… вдвоем с тобой, — пролепетала она. — Мы ходили в кино…

— И что мы смотрели?

— «Опасность в доме».

— Где?

— На Монпарнасе, в каком–то кинотеатре, уж и не помню…

Она машинально вертела ложечкой в пустой чашке. Увлекшись этим допросом, он чуть было не потребовал от нее предъявить входные билеты, но вовремя сообразил, что никто не хранит их у себя даже во время сеанса — ведь в зале нет контролеров. А надо бы хранить, все и всегда, ведь это может послужить доказательством. Взять хоть суеверных жителей той деревушки, где они купили покрывало: нынче, конечно, старинные традиции подзабыты, но некогда, по рассказам гида, аборигены благоговейно собирали свои остриженные ногти, волосы, экскременты — словом, все, что относилось к их телу и позволило бы им войти в рай целиком, не утеряв никакой малости…

Что же касается фильма, то этот след обрывался, едва возникнув. Он был абсолютно уверен, что не видел «Опасность в доме», а всего лишь, прочитав рецензию, выразил желание посмотреть его как–нибудь на днях. И теперь предчувствовал, что с этого момента все пойдет вразнос и любое его слово, любое замечание, относящееся к их общему прошлому, рискует спровоцировать новый обвал, вынудить расстаться с друзьями, работой, привычным образом жизни. Он испытывал мучительное колебание: продолжить расспросы, уяснить раз и навсегда масштаб постигшей его катастрофы или же, на манер страуса, упрятать голову в песок и замолчать, ибо каждый ответ грозил новой утратой.

Тем не менее он рискнул спросить:

— Кем я работаю?

— Архитектором.

Ну слава богу, хоть это уцелело!

— Значит, и Жером существует? И это он недавно звонил и дал адрес психиатра?

— Конечно, — подтвердила Аньез. — Доктор Каленка.

— А ты сама? — продолжал он, ободренный своим успехом. — Верно, что ты работаешь в пресс–службе издательства «Белен»?

— Да.

— И тебя зовут Аньез?

— Да.

Она улыбнулась, отбросив заслонившую глаза челку.

— И десять минут назад ты звонила моим родителям — предупредить, что мы не придем к ним сегодня обедать?

Он почувствовал, что она колеблется.

— Да, звонила… твоей матери.

— Не матери, а родителям; ведь мы всегда обедаем у них по воскресеньям, так ведь?

— Твой отец умер, — тихо сказала Аньез. — В прошлом году.

Он остолбенел, потрясенный до глубины души, открыв рот и удивляясь тому, что у него не брызнули слезы; катастрофа внезапно приняла другой оттенок: сейчас он страдал не столько от очередного, пусть и ужасного, провала памяти, сколько от известия о смерти отца, от сознания, что никогда больше не увидит его, что в действительности он уже год как его не видел! Но ведь он явственно помнил обед у родителей в прошлое воскресенье! И еще — голос отца, вчера, на автоответчике. Голос, который он сам же и стер.

— Мне очень жаль! — прошептала Аньез, робко касаясь его плеча. — Мне тоже очень больно.

Он не знал, больно ли ей из–за смерти его отца, из–за душераздирающей печали, которую он чувствовал в это мгновение, или же из–за того, что между ними происходило. Но ее касание было неприятно, и он вздрогнул — нарочито заметно, чтобы она убрала руку. Как ему хотелось, чтобы вместе с рукой она убрала все сказанное, словно именно эти ее слова и убили отца, который еще несколько минут назад был жив!

— Однако ты только что сказала «обедать к твоим родителям», а не «к твоей матери», — пробормотал он через силу.

Аньез тихонько ответила «нет», вновь покачала головой, и ему почудилось, что весь набор ранее принятых между ними жестов и отношений сократился, точно шагреневая кожа, сведясь к двум–трем: качнуть головой, закрыть глаза, провести рукой по лицу… Это были обыкновенные жесты, но что–то слишком часто они повторялись, изничтожая все остальные — так расплющивают пленника сдвигающиеся стены темницы. А катастрофа все набирала и набирала скорость: Серж с Вероникой, отдых на Яве, о котором Аньез вспоминала еще позавчера, бесследно исчезли куда–то в течение одних суток. А теперь, не успел он опомниться, та же страшная черная дыра поглотила его отца — не за ночь, не за время долгого отсутствия, всего за несколько минут, отделивших слова Аньез о звонке «родителям» от ее же слов: «Он умер», которые навеки вычеркнули отца из жизни. Этот кошмар творился прямо у него на глазах и, без сомнения, будет твориться дальше, а он мог лишь беспомощно смотреть и со всем смиряться. Ему хотелось задать другие вопросы и даже повторить те, ответ на которые его успокоил, но он не осмеливался открыть рот, так как был уверен, что и эти жалкие козыри действительность выбьет у него из рук, если он еще раз спросит, кто он такой; вдруг окажется, что он уже и не архитектор, и Аньез уже не Аньез, а какая–нибудь Мартина или Софи, да и вообще не жена ему и понятия не имеет, что он тут делает… И хватит вопросов, нужно преодолеть искушение и отказаться от этого безумного аттракциона хотя бы до встречи с психиатром. Чтобы выжить. Не звонить матери, не добиваться правды, прервать допрос; пускай им займется доктор Каленка, это его специальность — копаться в прошлом своих пациентов и ставить им диагноз… А на него вдруг нахлынуло тупое, давящее изнеможение.

Он встал, чувствуя, как подкашиваются ноги.

— Попробую вздремнуть, что ли. А ты созвонись, пожалуйста, с психиатром.

Он зашел в спальню, прикрыл за собой дверь. Его не оставляло смутное, ничем не объяснимое ощущение замедленности привычных жестов; казалось бы, он уже проделывал все эти движения, ну конечно, проделывал — сотни, тысячи раз переходя из гостиной в спальню, но сейчас все было другим; сейчас это напоминало разболтанное вращение сломанной карусели: вперед, вверх, вниз, удар о столб и обратно, — а он не в силах ни соскочить с нее, ни перевести дыхание. Уходя в спальню, он хотел таким образом предоставить Аньез свободу действий: пускай звонит Жерому или этому Сильвену Каленка, не чувствуя за собой слежки. Пускай организует дружеский заговор во имя его спасения. А он, пока суд да дело, поспит, освежится, обдумает все и с ясной головой во всеоружии встретится с врачом. Сейчас нужно забыться и хотя бы несколько часов ни о чем не думать. Спать. Аньез бережно разбудит его, когда настанет время ехать к психиатру; так в детстве его, сотрясаемого лихорадкой, в полубреду, закутывали в одеяло и везли к доктору на машине. Тот доктор, их семейный врач, имел странную специальность — операции по разделению сиамских близнецов; он проделал их множество, и это занятие внушало большое почтение отцу, который неизменно величал доктора «важной шишкой»… Он все еще слышал голос отца, припоминал фразы, сказанные им в последнее время, и мысль о том, что эти фразы звучали только в его расстроенном воображении, заставляла его горько кривиться — плакать он не мог. Он проглотил таблетку снотворного всухую, затем, чтобы уснуть наверняка, еще полтаблетки. Сбросив одежду, он голышом улегся в постель, хранившую отпечаток тела Аньез, уткнулся в подушку, несколько раз прошептал имя жены. Солнце пробивалось сквозь опущенные жалюзи, в доме стояла тишина, и только где–то в отдалении слабо жужжала стиральная машина. Его успокаивал этот образ — медленное, вялое вращение белья, видное через круглое окошечко. Хотел бы он вот так же, долго и тщательно, прополаскивать свои больные мозги! Теперь Аньез, точно как он сам накануне, побоится оставлять его в квартире одного, станет бесшумно ходить вокруг, оберегая его сон. Хорошо бы она все–таки выдала свое присутствие каким–нибудь, самым слабым, звуком, но звуков не было, и он вдруг испугался, что она ушла или, хуже того, просто не существует больше, исчезла вслед за остальными. Тогда уж вообще ничего не останется. Тоскливый страх заставил его вскочить и приоткрыть дверь. Аньез неподвижно сидела на диване, выпрямившись и пристально глядя на телеэкран. Она обернулась на скрип двери, и он увидел текущие по ее щекам слезы.

— Не исчезай, пожалуйста! — попросил он. — Только не исчезай!

Она коротко ответила: «Нет. Спи!», не вкладывая в эти слова приказного оттенка, и это его успокоило. Он закрыл дверь и снова улегся в постель.

Теперь спать, спать и ни о чем не думать! Или если уж думать, то о приятном, чтобы поскорее уснуть, — например, что скоро, очень скоро он доверится науке. И узнает, что с ним творится. Интересно, какой он — этот доктор Каленка? В традиционном представлении о целителях душ он должен был выглядеть господином средних лет, с бородкой, проницательным взором и трескучим акцентом жителя центральной Европы, но, поскольку этот расхожий образ наверняка не соответствовал действительности или, по крайней мере, устарел, он вообразил его себе, напротив, эдаким удалым франтом с сияющей улыбкой телекомментатора; нет, скорее, кем–то вроде молодого сыщика, каких сейчас много, — расхристанный пиджак или куртка, вязаный галстук. Нужно представить себе все детали его одежды, это поможет уснуть. А что он такое на самом деле — психиатр, психоаналитик, психотерапевт? Зная, что психоаналитики не всегда имеют медицинский диплом, он от всей души надеялся, что Сильвен Каленка — настоящий психиатр; в его случае совершенно излишне лечиться у человека, который заставит его выворачивать душу наизнанку и в течение двух лет будет выслушивать воспоминания детства, важно кивая и притворяясь заинтересованным; ему нужен сторонник энергичных методов, решительный и компетентный, который через пятнадцать минут беседы уверенно скажет: все ясно, ваша болезнь называется так–то, лечится такими–то препаратами, и не волнуйтесь, я вам помогу, вы у меня не первый!

Успокаивающие слова о частичной или кратковременной амнезии, нервной депрессии, декальцинации мелькали у него в голове под аккомпанемент почтительного отцовского «важная шишка!». Жером, конечно, не стал бы рекомендовать шарлатана или ничтожество. Но, какой бы важной шишкой ни был доктор Каленка, возможно, и его обескуражит пациент, уверенный в том, что он десять лет носил усы, провел отпуск на Яве, считал живым своего отца, имел друзей по фамилии Шеффер, тогда как супруга терпеливо разъясняла ему, что все не так, что он всегда ходил бритым, что они никогда не были на Яве, а его отец умер год назад, и эта кончина сильно потрясла его. А может, как раз в данном событии и коренилась причина его болезни — эдакая бомба замедленного действия, тем более разрушительного, что она долго лежала под спудом?

Он нервно хихикнул: его пронизал классический страх больного, который готовится подробно изложить врачу все симптомы своего недуга и, очутившись в приемной, боится их растерять. А что, если в кабинете доктора Каленка все вдруг придет в норму, если он внезапно вспомнит, что никогда не носил усов и в прошлом году схоронил отца? Или наоборот: если доктор Каленка, изучив фотографии, объявит, что он абсолютно прав — усы есть, — и сочтет его ненормальным оттого, что он согласился с Аньез, с ее дикой аберрацией, которую способен опровергнуть один–единственный взгляд на снимок? И тогда отец воскреснет из мертвых, и он сможет позвонить ему и рассказать, что случилось с Аньез… Теперь он вяло барахтался между опасением, что вредно тешиться этими сладкими мечтами, и надеждой, что они все же помогут ему заснуть. А вообще откуда вдруг такая баранья покорность? Отчего он смирился с доводами Аньез и Жерома? Размышляя над этим, он чувствовал, как в нем поднимается смутное возбуждение — возбуждение сыщика, поставленного перед неразрешимой, на первый взгляд, задачей и внезапно обнаружившего, что он рассматривал ее в ложном свете, а теперь, изменив угол зрения, ясно чувствует, что решение где–то совсем близко — еще шаг, и он найдет ключ к тайне. В самом деле, какие гипотезы он обдумывал до сих пор? Первое: он сошел с ума. Но ведь он твердо знал, что это не так, даже если внешние доказательства говорили обратное. Конечно, признаки сумасшествия при желании всегда можно найти в любом человеке, но только не в нем — его воспоминания слишком точны и определенны. Значит, отец жив, друзья существуют, а усы сбриты. Если принять это за данность, отсюда следующая гипотеза: безумна Аньез. Нет, невозможно, — тогда окружающие не стали бы подыгрывать ей. Ну, может быть, в самом начале, сочтя это шуткой, но не позже и, уж конечно, не Жером, тот сразу понял бы, что дело вышло за рамки безобидного розыгрыша.

Третье: Аньез все–таки организовала этот розыгрыш, но, увидев, что он принял слишком серьезный оборот, заручилась поддержкой друзей. Нет, тоже не годится: они отказались бы, понимая, что это может скверно кончиться. А главное, Жером, памятуя о Сильвии, не стал бы участвовать в подобных проделках; кроме того, сейчас, когда у них работы по горло, вряд ли он хотел, чтобы его компаньон бросил работу и засел дома, считая себя психом и терзаясь по этому поводу. Оставалась четвертая возможность, которую он пока не рассматривал: что, если это не шутка, пускай и дурацкая, а дело куда более серьезное, которое нужно проанализировать с открытыми глазами, не строя иллюзий, хотя бы в качестве гипотезы; что, если против него составлен заговор с целью ввергнуть его в сумасшествие, толкнуть на самоубийство или запереть в глухой палате для буйных.

Он рывком сел на кровати, испугавшись, что снотворное, на которое он так понадеялся, не произведет должного эффекта. Он принял лошадиную дозу лекарства, не спал или почти не спал, да и не ел как следует двое суток и теперь чувствовал себя вконец обессиленным. Ему казалось, будто он плавает в каком–то густом тумане, но, несмотря на это, мысль работала необыкновенно четко и пробивалась сквозь вязкую одурь, как моторка сквозь волны; он почти слышал усердный скрип, с которым его мозг строил систему доводов. Да, сначала это кажется абсурдным, неправдоподобным, но так же абсурдны и неправдоподобны бывают детективные фильмы, чей захватывающий сюжет скрывает логические промахи сценария; взять, например, «Дьявольские козни» или «Тише, тише, милая Шарлотта!», где злодеи–заговорщики непрерывно являются своей злосчастной жертве под видом всякой нечисти, а потом успокаивают ее: «Ты очень утомлена, дорогая, вот отдохнешь, и все пройдет!» Точно так, как говорили ему, вернее, как сам он себе говорил. Что, если поставить на эту уверенность, на эту абсурдную, невероятную мысль, каким–то чудом пришедшую ему в голову? Насколько он помнил, сюжет «Дьявольских козней» был основан на реальных фактах… И вот доказательство, что его гипотеза не так уж и глупа: он ведь уже собирался заснуть, а она возьми да приди ему в голову в самый последний миг. Он разомкнул веки: нельзя расслабляться, нужно бодрствовать, спокойно проанализировать эту догадку, исходя из принципа, что если у нее и есть решение, то, каким бы чудовищным оно ни выглядело, это единственно верный ответ. Он снова принялся перебирать аргументы в свою защиту. Итак, он не сумасшедший — первое очко в его пользу. Дальше: кто участвовал в этом деле, если не считать Сержа с Вероникой, вовлеченных под видом розыгрыша, и Замиры, которую мог уговорить Жером? Только Аньез и Жером. Жером и Аньез.

Классический треугольник — муж, жена и любовник, все ясно как божий день.

Контрдовод: будь у них роман, он давно заметил бы это по многим признакам. А впрочем, не обязательно — их план как раз и строился на его слепоте. Второй контрдовод: Аньез могла просто–напросто потребовать развода. Он, конечно, страдал бы невыносимо, но она была свободна, он не мог ее удержать, и никакое наследство с его стороны ей не светило, так с чего бы ей хотеть уморить его и остаться вдовой? Конечно, в большинстве преступлений на почве страсти люди ни о каком наследстве не думают, и все же совершают их, несмотря ни на что. Мысль о том, что Аньез, его любимая жена, и Жером, его лучший друг, злоумышляют против него, могла возникнуть только в горячечном воображении, но, если отбросить его тягу к преувеличениям, эта сумасшедшая с виду гипотеза все ставила на свои места. При таком мотиве заговора все факты объяснялись легче легкого. Серж с Вероникой были сообщниками на первой стадии, сами того не зная и воображая, будто участвуют в обычном розыгрыше Аньез; затем их устраняли. О, конечно, не физически — просто выводили из игры, тем или иным способом мешая ему общаться с ними. По окончании этой умело подготовленной психологической обработки на сцене появлялся Жером — появлялся и больше не исчезал, взяв дело в свои руки, коварно изолируя его от окружающих, разыгрывая из себя преданного друга и всегда оказываясь рядом, когда ему бывало плохо. Потом, завоевав его безграничное доверие, Жером извлек из рукава пресловутого доктора Каленка. Тот, разумеется, никакой не психиатр, а скорее всего жалкий лекаришка, вовлеченный в их сговор с целью окончательно запудрить ему мозги. Или, что еще вероятнее (идеальное преступление не терпит полумер!), доктор Каленка вообще не существует в природе. Сейчас или завтра Аньез привезет его в какую–нибудь квартиру, конечно на верхнем этаже, к двери, где не будет таблички или же будет фальшивая (уж играть комедию так играть!), а за дверью пустота, провал, стройка, и Жером, притаившийся в углу, столкнет его вниз; следствие установит, что он страдал маниакально–депрессивным психозом и покончил с собой. Нет, что–то не сходится: об этой его так называемой депрессии знали слишком немногие, а Жерому и Аньез требовалось побольше свидетелей, чтобы оправдаться, если на них ляжет подозрение; однако их стратегия как раз и заключалась в том, чтобы устранять возможных свидетелей… Это противоречие рассердило его. Но он тут же сообразил, что они стремятся не столько выдать его за ненормального, сколько довести до настоящего сумасшествия, а там дождаться, когда он либо угодит в психушку, либо сведет счеты с жизнью. Да, в таком аспекте их замысел казался вполне логичным. То есть просто безупречным. Аньез достаточно было, оставшись с ним наедине, категорически отрицать его воспоминания и достоверные факты, провоцируя тем самым все новые и новые срывы сознания и разыгрывая испуг и горе, а ее пособник Жером возникал в нужный психологический момент. И никто не мешал ему обращаться к кому бы то ни было; он сам, повергнутый в панику, не осмеливался это сделать. Но даже если он и решится позвонить отцу или Сержу с Вероникой, даже если увидится с ними, Аньез вечером того же дня развеет в пух и прах его убеждение в реальности этого факта. Обнимет его и станет тихонько твердить, что отец умер, а потом изобразит истерику; Жером, как бы случайно, позвонит именно в эту минуту, и подтвердит ее слова, и расскажет о похоронах отца, и все произойдет, как тогда, когда он подошел к женщине с коляской–тщетная попытка вырваться из плена, яростное метание рыбы, угодившей в крепкую сеть. Пускай он даже столкнет их лицом к лицу, Аньез и отца, — это ни к чему не приведет, все исчезнет, стоит ему вернуться домой и остаться с нею наедине. И он без конца будет мучиться вопросом, вправду ли теряет рассудок и общается с призраками, лгут ли ему и с какой целью; о, этот их план был куда изощреннее и одновременно проще, чем интрига «Дьявольских козней»! Еще несколько дней, и эта подрывная работа принесет свои плоды. Он и сейчас уже вконец запуган, отказывается от элементарной проверки фактов, ни к кому не может обратиться с расспросами. Еще несколько дней, и Аньез с Жеромом ловко, незаметно, даже не прибегая к насилию и сообщникам извне, окончательно внушат ему, что он спятил, и потихоньку доведут–таки до настоящего безумия. И попробуй он обвинить их, сказать, что он разгадал их планы, это станет еще одним доводом против него самого; он ясно представлял себе, как они разыграют испуг и недоверие. В общем, они устроили так, чтобы дело шло само собой, чтобы он медленно, как бы без посторонней помощи сходил с ума. Но теперь, когда он их разоблачил, инициатива у него в руках, значит, нужно переходить в контратаку, бороться с ними на их же поле, а для этого составить такой же хитроумный план, чтобы заманить злодеев в их собственную ловушку.

Зря он, однако, так быстро отбросил вариант физического устранения. Их план был настолько сложен, настолько тщательно продуман по всем статьям, что пятиминутного размышления было явно мало, от его внимания мог ускользнуть ключевой момент. Что, если роковой удар грозит ему уже сейчас, обрушится на него внезапно и он не успеет его отразить! Значит, одно из двух: либо он дождется этого удара, то есть поведет себя так, словно ничего не подозревал, и покорно отправится с Аньез к так называемому доктору Каленка; в этом случае он рискует ужасно, больше, чем можно себе представить. Либо нужно пуститься в бега, одним ударом разрушив их хрупкий карточный домик и обеспечив себе надежное укрытие. У него еще хватало соображения понять, что недосып, снотворное, а может, и наркотики, тайком подмешанные в еду, грозили ослабить его мыслительные способности и рефлексы; стало быть, необходимо держаться крайне осторожно, помнить о бдительности, пока он не восстановит силы и не разработает на свежую голову план обороны. Между прочим, напрасно он самообольщается, думая застать их врасплох: они, конечно, рассмотрели все варианты, в том числе и возможность его бегства. Вот это–то и было самое ужасное: знать, что заговор, обнаруженный им лишь сейчас — да и то в общих чертах, не в подробностях, — разрабатывался ими в течение многих дней, недель, а может, и месяцев и предусматривал любые случайности. Значит, в первую очередь нужно наверстать потерянное время, не важно, сорвет ли он весь их заговор целиком или один из вариантов. Бежать, бежать немедля! Любой ценой, любым способом. Главное пробиться к выходу, для этого нужно всего лишь пересечь гостиную. С тех пор как он укрылся в спальне, там стояла тишина; следовательно, Аньез одна, и ему предстоит борьба только с ней; тем хуже, если она поймет, что он раскусил их! Он встал, пошатываясь и мотая головой, точно сломанный паяц. Вздохнув поглубже, он принялся натягивать одежду. Трусы, носки, брюки, рубашка, пиджак, наконец туфли — какое счастье, что он разделся в спальне! Он крепко зажмурился на миг, стараясь сконцентрироваться; ему чудилось, что он, как в военном фильме, должен выскочить из окопа на простреливаемый участок. Пожалуй, не стоит принимать беспечный вид и врать, будто он идет за сигаретами, лучше сразу, напролом…

Сделав последний глубокий вдох, он рванул дверь и, не глядя по сторонам, промчался через гостиную. Аньез он мельком увидел лишь в тот миг, когда распахнул входную дверь; она сидела на диване и еще только открывала рот для крика, а он уже выскочил на площадку и кубарем скатился вниз по лестнице, чувствуя, как бешено стучит кровь в висках; он едва слышал голос Аньез, склонившейся над перилами, она кричала, она звала его, но он уже был в парадном, на улице — ах, черт, нет ключей от машины, ладно, делать нечего! — и со всех ног кинулся к перекрестку Дюрок; сердце едва не выскакивало из груди, а вокруг на террасах кафе сидели люди, спокойные, беззаботные, — еще бы, весна, воскресный погожий денек! Он бросился в метро, перемахнул через турникет и успел на перрон как раз к подходившему поезду. Проехав две остановки, он сошел на «Ламот—Пике». Тут у него с некоторым опозданием закололо в боку, да так сильно, что он еле выбрался наверх, согнувшись в три погибели, точно древний старикашка. Интересно, что сделала Аньез — побежала за ним вдогонку или бросилась звонить Жерому? Он представил себе, как она объявляет любовнику, что дело сорвалось, и хихикнул про себя. А вдруг она тоже сейчас хихикает, зная, что все происходит именно так, как у них запланировано?