Помоги проекту - поделись книгой:
Долой респект и да здравствует весь спектр отработанного дрыгоножества, драйва, дурацкого «Бангладеша», догепатитного язычества, додуманного импровизацией духарного дизайна душ!
(Как говорить о музыке без аллитерации, когда лишь глухой согласной можно передать хоть что-то?)
Это пришло вдруг, этакая находка! Пустой бутылкой стал играть на «Иолане» как на гавайской гитаре. После бутылку – бац! – вдребезги. Страсти зала также вдребезги на режущие осколки якобы объединения в одну пятисотенную глотку, поющую прощание с юностью.
Нас Карпович бьет авантюрами и доносами – бац! – Никита взлетает на смычке как черт (ведьма?) на метле.
Нас карикатурят в столбцах газетные неосведомленыши – бац! – Николай ломает педаль и рвет – трах-тарарах! – пластик тактового.
Нам пеняют за то, что мы есть, но мы-то есть, потому что есть вы – бац! бац! – микрофонной стойкой с размаху по крышке рояля.
Нас боготворят кайфовальщики, потому что мы им в кайф, а этого – бац! – я не могу понять теперь, и как ни пытаюсь, не оживить в себе простоты понимания той гриппозной осенью накануне разрядки.
После химфака Валера Черкасов (о котором впереди) увязался в попутчики. По пути долго и упрямо доказывал:
– Понимаешь, это уже почти уровень, почти Европа!
– Да, я понимаю, мы живем в Европе. Но почему лишь «почти Европа»?
– Понимаешь, еще чуть-чуть, и вы прорветесь. Вот именно! Вы прорветесь, а вместе с вами и мы.
Да, я понимал – мы прорвемся. Но не понимал, почему мы прорвемся, если я стану музицировать порожней зеленой посудой и колотить железом о рояль не в припадке обиды, а заведомо стану музицировать бутылкой, и впервые, кажется, я подумал, что мы действительно куда-то прорываемся, а прорываться куда-то – это гораздо страшнее, чем просто так. Но ничего, подумал, не бывает просто так, подумал впервые и, похоже, впервые затосковал о тех таких уже давних днях, когда восторженным юношей утомлял себя в спортзале, наивно представляя суровую простоту и непреложность олимпийской стези.
Мы долго отходили после «Вечера отдыха», а потом прикинули кое-что к кое-чему и купили чехословацкий голосовой усилитель «Мьюзик-130» за шестьсот или семьсот рублей, собрали голосовую акустику из восьми качественных динамиков 4-А-32, добрали инструментального усиления до уровня «голосов», обнаружив неожиданно, что полупрофессиональная аппаратура у нас уже есть.
Склон не имел вершины, но вот она, долгожданная плоскость, где можно переночевать, разбив палатку и запалив костерок, погужеваться до поры, передохнуть и поглядеть друг на друга, поглядеть в глаза и подумать. Что дальше.
Никитка рвался в абитуриенты. Лызлов стал с ним заниматься, готовить к экзаменам по точным наукам. У Николая родилась дочь, и предстояло ему тоже как-то устраиваться, а не врать всем, будто ночами работаешь неизвестно где. У Вити Ковалева тоже росла дочь, а жена справедливо ждала спокойствия.
И меня припекала жизнь: начиналась педпрактика, заканчивался академический отпуск, время диеты, прописанной врачами. Я снова появился на стадионе – мне только ухмылялись в лицо. Один слабак в прыжках, почему-то завистник, вечно врал, будто опять видел меня пьяным, хотя я чтил диету, помня о пережитой водянке и болях, и врал про «Санкт-Петербург», будто опять мы после выступления подрались (!) со зрителями. Я продолжал работать в метро, и сутки мои складывались занятно: с ноля-ноля часов до утренних курантов подземка, с одиннадцати часов педпрактика в школе, днем стадион, затем репетиция, какая-никакая была ведь и личная жизнь, случались концерты, а к полночным курантам опять ждала подземка. Где-то в промежутках я спал. Чего только не выдержишь, когда тебе чуть за двадцать. До поры и выдерживал, пока не стал засыпать на работе стоя. Весной семьдесят третьего я из метро уволился.
На курсе педпрактику мою признали лучшей. Простым, как маргарин, способом я добился почтительности у класса, прокрутив им во время внеклассной работы подборку музыки «Битлз» и проведя письменный опрос о впечатлениях.
Опять была весна, весна семьдесят третьего. На проспекте Науки в кургузом подростковом клубике мы репетировали, упиваясь полупрофессиональным звучанием, композицию «22 июня», в подкладку мелодии которой пытались рефреном уложить кусок из известной симфонии Шостаковича. Жена Николая принесла текст, и приятно сложился двенадцатитактовый традиционный блюз «Если вас спросят». Но трудно о музыке говорить, трудно рассказывать, как репетировали, ведь заранее никто партий не расписывал. Они рождались в процессе, так сказать. Это, думаю, было самое радостное – присутствовать при рождении номера, мелодию и текст которого сочинил сам. И репетиции случались даже искреннее концертов. На концертах-то было все ясно заранее. Там делался заведомый кайф и заведомо было ясно, что придется выкладываться и уходить со сцены в мыле, но достигнутый успех уже не так интересен в повторах, как путь к нему.
Была слякоть и весна.
Утро случилось сумрачное, и я долго просыпался, проснулся, поставил «Таркус» – сенсационный альбом «Эмерсона, Лэйка и Палмера», фантастическое трио пианиста Эмерсона, записавшего позднее в рок-манере «Картинки с выставки» Мусоргского, очень корректную и сильную пластинку…
Долго трясся в холодном трамвае, опаздывая на репетицию. Возле торгового центра, в его пристройке, где располагался подростковый клуб, стояли Никита, Николай и Витя. Увидел их издалека и почуял неладное – о чем-то они, похоже, спорили, а Николай отворачивался, делал шаг в сторону, возвращался, отходил снова.
Никита увидел меня и побежал навстречу.
– Привет, Никита.
– Ага, вот и мы! Привет. – Он возбужден, без шапки, куртка расстегнута. – Все у тебя в порядке? Все? – спрашивает он, а я вздрагиваю: «Что-то не так? Где? Что? Что там еще?» Нервы я уже подыздергал бесконечным восхождением по отвесному склону за последнее трехлетие.
– Что там еще? – спрашиваю Никиту, и мы подходим к Николаю и Виктору.
– Сказал ему? – спрашивает Витя у Никиты.
– Сам скажи! – нервно вскрикивает Никита.
– Он умрет, – говорит Витя.
– На фиг, на фиг, на фиг все! – говорит Николай и делает шаг в сторону.
– Что за черт! Говорите же!
Никита и Витя переглядываются, Николай вздыхает и проговаривается:
– Ничего, не умрешь. Сгорело все. Ночью пожар был. Все и сгорело. Тушили пожарники. Сгорело сто клюшек, двести шайб и еще шлемы.
– Какие клюшки? Что сгорело? Говорите, сволочи!
– Все сгорело. Вся аппаратура.
Мы стоим возле урны. Из урны торчит бумажный мусор, на урне белеют засохшие плевки. Я сажусь на урну и улыбаюсь:
– Все врете. Убью.
– Не врем, – говорит Витя.
– Нечего опаздывать. Сходи посмотри.
Я сходил. Да, клюшки сгорели. Жалко. Такие новенькие были клюшки, шайбы и шлемы для клубных подростков. Как теперь клуб охватит подростков спортивным воспитанием? Ничего, жизнь воспитает. Воспитала же она меня и моих мужиков.
Я стою в дверях и смотрю. Врут, сволочи, не все сгорело. Обуглившиеся остовы колонок, словно печные трубы военных пепелищ, и еще железа целая груда. Врут, врут, врут, сволочи!
Сволочи шаркают по лестнице и молча останавливаются возле. Я плачу и не смотрю на них. Я смеюсь и не смотрю на них, и выговариваюсь матом. Витя ковыряется в почерневшем металле, пачкается сажей, молчит, вздыхает:
– Чемодан-то, мужики, дернули. С микрофонами «Мьюзик» дернули, а остальное подожгли.
– Да? Чемодана нет? – Никита роется в останках реквизита и подтверждает: – Чемодана нет с усилителем. Не мог он до пепла сгореть.
– На фиг все, – говорит Николай и шаркает по лестнице вниз.
Затем мы едем в милицию и там предлагаем свою версию серьезному капитану. Он слушает, морщится, набирает несколько цифр на телефоне и говорит в трубку непонятные слова, а после смотрит на нас с укоризной, смягчается и соглашается:
– Лады, пишите заявление. Все. Пишите.
Мы пишем, а капитан опять звонит, спрашивает, слушает и нам говорит:
– Пожарники утверждают, что загорелось от искры. Там рядом дорожники асфальт жгли, и ветерок мог занести искру через открытую фрамугу.
Он и сам не верит, но он серьезный человек, у него ЧП.
– Тут, понимаешь, убийство, а вы… – говорит, мрачнея, смягчается и повторяет: – Лады, пишите. Поищем.
Он поискал и не нашел.
В клуб нас взял один из бывших баскетболистов. Бывал на концертах и предложил место для репетиций. Свой вроде парень, нервный только, но вроде свой. Говорят, он поигрывал в карты. И, говорят, проигрался. Теперь-то я уверен, что баскетболист и стырил чемодан с усилителеми микрофонами, чтобы рассчитаться за проигрыш, а остальное поджег, заметая следы. И замел. На тысячу с хвостиком дернул, а на две сжег. Свой парень. Его вызывал капитан. Кажется, вызывал. Кажется, поговорили. Но и только. У капитана было убийство. Нас этот хренов картежник тоже подстрелил – не спецслужбы же чиркали спичками! Но…
Что за человек Витя Ковалев!
Для Вити Ковалева (понятно, классный парень, мастеровой из телеателье, улучшил классовый состав, и сотня прочих достоинств, и на басу, когда его не третировал Николай, выделывал выдающиеся коленца) настал звездный час. Он достал диффузоры для «тридцать вторых» динамиков и для басовых и заменил сгоревшие, заказал деревянные части для барабанов – их в аварийном порядке исполнили неизвестные мне умельцы, – перелатал усилители, оживив их. У нас опять был полный комплект некачественной аппаратуры приличной громкости, и при желании можно было начать восхождение к необжитым вершинам полупрофессионального звука.
С ворами мне доводилось в жизни встречаться достаточно часто. На стадионе не раз воровали тренировочные костюмы; однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку престижного легкоатлетического добра: два «фирменных» костюма, кроссовки из лосиной кожи, шиповки «Адидас», майку сборной Франции. После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать мою вполне приличную коллекцию марок и «забыл» все десять кляссеров с марками в такси. Соученик по Университету, умный и прожженный циник, поражавший мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской рок-группы «Трэффик», под каким-то предлогом вышел на минутку и… встретился случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что вот, только с зоны откинулся, и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселки Юкки у нас, бедных рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар «Жигули» и увидел его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две кружки пива. Был еще у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил Элвиса Пресли, «Роллинг стоунз» и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для нас с Лешей Матусовым он долго оставался чем-то вроде образца, поскольку все у него получалось. Еще он очень нравился женщинам. Рано начал попивать. А затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже набралось десятка полтора рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропало из моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят второго непонятным образом, плюс сто пятьдесят рублей казны «Санкта». Довольно скоро по множеству косвенных, по множеству словечек, жестов, встреч, звонков, по чьему-то пробалтыванию становится ясно – обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры висели всегда при входной двери – бери кто хочет. Он, видать, и взял. Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски. А теперь вот картежник… С годами выработался все же нюх на воров, а один веселый из разномастного их племени, с которым вместе работал и который стал полуприятелем, даже весело сокрушался, что не получается объегорить меня, хотя и старался несколько раз. Нюх-то нюхом, но вот вам сюжет: женится брат. Скромно погуляли в компании родителей и нескольких братниных друзей. На следующее утро недосчитался брат некоторых подарков и полсотни рублей. Дружелюбный брательник частенько принимал друзей, и иногда пропадали то зонт, то книга, то мелкие деньги. Ерунда! Может, завалились куда? Пригласил я как-то компанию брата к себе, и утром, даже нет, через неделю, только через неделю выяснилось, что куда-то завалилась тещина хрустальная ваза. Ерунда! Бывает. Давал брату почитать кишиневский том Скотта Фицджеральда. Завалился. Ерунда! Бывает. Развязка сюжета: веселая сокурсница брата, замужняя и аспирантка, а теперь и коллега по НПО, попадается на краже денег. Воровала у коллег, но раз подкинули сумму побольше и выследили. У нее же нашелся и Фицджеральд. Суд да дело, аспирантка быстренько заделывается беременной и от суда уходит по причине живота. Она и на свадьбе присутствовала, и когда хрусталь слямзили, и всегда, когда что-нибудь «заваливалось».
Лозунг: «Грабьте друзей – это безопасно!»
О ворах можно говорить бесконечно, и даже интересно о них говорить, даже со странным уважением мы обсуждаем, бывает, их ловкость.
Но ведь Витя-то Ковалев возродил аппаратуру! И ничего другого не оставалось, как продолжить восхождение. И если склон бесконечен, то вовсе не имеет значения, в какой его точке ты находишься, отброшенный лавиной обстоятельств. Важно движение как факт, как содержание молодости.
Мы не ставили осознанных целей и не ждали от нашей музыки ничего, что можно было бы исчислить абзацами славы или деньгами. В начале семидесятых рок стал для моего поколения чем-то вроде кузни, где тебя испытывают на прочность и где из тебя не важно что выковывают, но или закаляют, или перекаливают.
Я начинал чувствовать, что перекаливаюсь.
Отчаянным весенним броском по бесконечному склону мы наконцертировались почти до предела, до истерии, от которой я спасался на стадионе, ворочая тяжести. Бегая и прыгая, в надежде воссоздать в себе спортивный талант, набросившись на спорт, как англичанин на ростбиф.
Никита Лызлов корпел над дипломом. Несостоявшийся абитуриент Никитка, закосивший армию Николай и страдавший от язвы желудка Витя Ковалев спасались по-другому. Это другое сплотило их надолго, это другое сожгло мосты и лишило запасного выхода, который был у нас с Никитой.
С этим другим подъезжал все время Валера Черкасов, и однажды он подъехал с банкой пятновыводителя, которым «дышал» и которым предлагал «подышать» Вите, Николаю и Никитке. Это другое мне никогда не нравилось, не нравилось инстинктивно, и я, пользуясь правом первого консула, обычно гнал с репетиции юных «пыхальщиков» – приятелей Никитки.
Во время концертирования на престижной и традиционной для тогдашней рок-музыки площадке Военмеха Никитка в «Бангладеш» загнул соло минут на пятнадцать, и это был его кайф и кайф Николая, Вити.
Я подошел и вывернул ручку громкости до нуля, но Никитка еще долго водил смычком по обесточенному альту, не понимая ситуации, а когда понял, вывернул за моей спиной ручку от нуля до предела и вонзился соло в куплет. Пришлось пресечь кайф бывшего школьника коротко и жестоко – я просто выдернул разъем, и выдернул так, что оборвался припой.
Но еще жило в концертах привычно-лирическое:
– пел Николай, и зал привычно готов был позволить все-все из того, чего ждал:
– и позволял он мне строить терцию Николаю:
А после такой терции я еще верил, что могу заткнуть рот любому соло и лишь окрика или жеста достаточно для того, чтобы движение «Санкт-Петербурга» продолжалось до конца, как факт, как содержание молодости. Но движение по бесконечному склону равно неподвижности.
Весенним истерическим концертированием мы лишь оплатили долги, образовавшиеся после восстановления некачественной аппаратуры.
Я же так старательно искал спасения на стадионе, что на меня тамошние смотрели как на пропащего, а мой тренер, великий человек, опять рискнул и предложил в середине апреля поехать в Сухуми на сборы, предложил таким образом готовиться к летнему сезону. Он предложил, я согласился и уехал, и все лето без особого успеха пытался доказать всем, что спортивный талант еще не пропал.
Летом мы несколько раз встречались на репетициях. Несколько раз даже «Санкт» кокетливо выступал без меня на незначительных концертах, а один раз выступил на большом ночном фестивале в деревянном клубе деревни Юкки. (Хороший человек Валера Кууск, приятель Никиты, снял событие на любительскую кинокамеру. Язнал о съемке и забыл. Посмотрел только четверть века спустя. Это немое кино потрясло – такие все классные, одетые в футболки с самодельными двуглавыми орлами на груди и числом «270» на спине. Такие классные парни и девушки в зале. Сразу вспомнил, как одевались тогда, вспомнил всё. Валера снял еще пару сюжетов с «Петербургом», и эта уникальная хроника еще ждет своего звездного часа.) Там Николай играл на гитаре и пел свои песни, а Никита подменял его на барабанах.
В сентябре «Санкт-Петербург» взялся за новую программу. Соскучившийся по музыке, я страстно репетировал целый месяц, а в октябре улетел в Фергану на осенний оздоровительный сбор, где были беззаботные дни, дешевые райские фрукты с базара и легкие тренировки. Я давно не был так спокоен, впервые, кажется, осознав, как должно выглядеть ровное счастье, и жалея после, что октябрь пролетел так быстро.
Вернувшись в Ленинград, я застал «Санкт» в клубе Водонапорной башни за репетицией новых сочинений Николая.
– Я тебя-а давно не знал тако-ой! – отличным жарким ритм-энд-блюзом встретили меня.
Я был согласен с ритм-энд-блюзом, но испортил в итоге репетицию праздной моралью и требованием немедленно разучить две мои новые песни, не разработанные толком, путал слова и аккорды, бодро покрикивая на Николая и Витю, а Никитке шутливо приказал вообще заткнуться и встать в угол в качестве профилактического наказания. Я не понимал, что загорелый, откормленный, натренированный, имеющий запасные выходы в виде спорта и диплома истфака, я одним только своим видомвбиваю клин в трещину, разделившую «Петербург». Я был достаточно молод и, соответственно, глуп, чувства мои оказались хотя и яростны, но поверхностны. Иначе бы догадался прекратить эти окрики, сытое ерничество, догадался бы увидеть в товарищах талантливых артистов, загнавших себя на сомнительную тропу, то есть нет, оставшихся вдруг на бесконечном склоне без человека, взявшегося, пообещавшего тащить вверх и вдруг если и не вышедшего из связки, но явно ослабившего ее…
Весной Николай попросил выделить денег на покупку недостающих барабанов – малого и конгов. Мы решили выдать из общей кассы и в несколько заходов передали ему двести рублей. Наступил ноябрь, а барабанов нет. Хронически обворовываемый, я организовал расследование, благо его объект был всегда под рукой и не мог скрыться, и довольно просто выяснил – никаких барабанов не будет. Хронически обворовываемый и видящий воров часто и в друзьях, припомнив Николаю трудовой семестр в метрополитене, я организовал какую-то китайскую кампанию по шельмованию товарища и изрядно в ней преуспел. Странно улетучился с годами дар внушения – видимо, теперь не хватает для этого однозначности мышления и узости представлений о правильном. А тогда я мог часами говорить о том, на чем зацикливался, я и говорил весь ноябрь о несостоявшихся барабанах, и неожиданно Витя Ковалев, после часовой обработки, предложил:
– Давай его прогоним – не могу больше. Ведь ты прав. Мы вкалываем, ишачим, а он…
Мы стояли у Финляндского на кольце «сто седьмого», и я поразился выводам, сделанным Витей. Я вовсе не предлагал гнать Николая. Он являлся автором доброй трети «петербургской» продукции и вообще нравился мне.
– Как выгоним?
– А так! – Витя раскалялся на глазах и уже повторял произнесенное, убеждая и меня, и себя: – Выгоним к чертям. У меня есть барабанщик. Так невозможно жить, когда вот так… вот деньги… Он же с тараканами, и с ним никогда ничего не поймешь. И еще он, понимаешь, он вечно поносит меня, а я ведь, считают, первый басист в городе. Выгоним и выгоним…
На следующий день я подловил Никиту на химфаке и сказал:
– Надо гнать Николая, потому что так нельзя жить, когда кто-то, когда нам плохо, может за счет нас наживаться. Мы ведь дали ему на конги и малый, но не пройдет, хватит, нас сволочи уже кидали сто раз, и чтоб еще и свой!
Никита посмеивался-посмеивался, потом нахмурился:
– Куда? Зачем? Николая гнать? Лемеха позвать? Брать деньги, когда нам плохо… Это плохо… Но все-таки… Может, не гнать? Может, дать срок? Месяц. Дадим срок?
Никитка, Никиток, Никита Зайцев, бывший школьник, права голоса не имел.
Неожиданно повалили финансово заманчивые предложения. Одно за другим. После лета студенты еще не растратили в студенческих пирушках силы и стройотрядовские деньги. Вуз за вузом проводили вечера отдыха, и наши дела стали заметно поправляться. Мне бы прекратить китайское шельмование товарища, но уже несло с горки и – эх, все побоку, лететь бы и лететь! Казалось, что подобным жертвоприношением все исправится; казалось, что выгнать человека можно понарошку, не сломав отношений, а слава и будущее «Санкта» уцелеют.
Я говорил:
Поделиться книгой: