Гость

ФРЕЙД. Разум рассеял иллюзии… Нет больше никаких святых, надежда только на врачей. Человеку может помочь только другой человек. (Пауза.) Я. помогу вам.

НЕЗНАКОМЕЦ (задушевно). Но только что… признайтесь… ведь вы поверили в меня… (указывает на небо) поверили в Него?

ФРЕЙД (смущенно). У меня помутился рассудок.

НЕЗНАКОМЕЦ (с усмешкой). А теперь затмение прошло? (ФРЕЙД кивает.) Значит, вам легче поверить в Вальтера Оберзайта, чем в Господа Бога?

ФРЕЙД. Я уже стар, господин Оберзайт. Всю жизнь я боролся с глупостью и косностью, отстаивал разум, лечил людей, не зная ни покоя, ни отдыха, и что в результате получил? Иногда нарыв в горле так смердит, что даже Тоби, мой верный пес, не подходит ко мне и виновато смотрит из угла… Я хотел бы умереть чистой и быстрой смертью, а обречен на долгую агонию. Сколько раз хотелось мне воззвать к Богу, вкусить сладостного утешения, обрести в вере силы, чтобы выдержать боль и встретить смерть. Но я всегда подавлял эти порывы. Это было бы слишком просто. И сейчас едва не поддался искушению только потому, что во мне заговорил страх.

НЕЗНАКОМЕЦ. Вот и надо было поддаться.

ФРЕЙД. С меня достаточно других наркотиков, я не желаю еще и этого.

НЕЗНАКОМЕЦ. Чем же он плох?

ФРЕЙД. Это наркоз разума.

НЕЗНАКОМЕЦ. Но если ваш разум нуждается в наркозе?

ФРЕЙД. Не разум, а животное во мне хочет верить, тело ищет облегчения своих мук, затравленный зверь, косуля, окруженная сворой собак, еще надеется на спасение… Бог — это отчаянный вопль плоти!

НЕЗНАКОМЕЦ. Значит, вы не хотите верить, потому что от веры вам стало бы легче?

ФРЕЙД (в ярости). Я не верю, потому что все во мне жаждет веры! Не верю, потому что хотел бы верить! Не верю, потому что был бы счастлив, уверовав!

НЕЗНАКОМЕЦ (с легкой насмешкой). Но послушайте, доктор Фрейд, если это желание так велико, зачем вытеснять его? Зачем препятствовать себе? Насколько я помню ваши труды…

ФРЕЙД. Это опасное желание!

НЕЗНАКОМЕЦ. Опасное для кого? Для вас?

ФРЕЙД. Для истины… Я не могу позволить себе обольщаться.

НЕЗНАКОМЕЦ. Истина — суровый повелитель.

ФРЕЙД. И неумолимый…

НЕЗНАКОМЕЦ. И ненасытный!

ФРЕЙД. Удовлетворение— не признак истинности. (Развивает свою мысль.) Человек бредет по темной пещере, господин Оберзайт. Единственный свет, который у него есть, дает факел, сделанный из пропитанного маслом тряпья. Он знает, что пламя скоро погаснет. А вера заставляет его надеяться на то, что впереди в конце туннеля есть дверь, ведущая к свету… Атеист знает, что никакой двери нет, света у него ровно столько, сколько он сможет добыть своими силами, а туннель закончится вместе с жизнью. Поэтому, конечно, ему больнее, когда он натыкается на стену… утрата его страшнее, когда он теряет ребенка… И ему труднее вести себя достойно и честно… но он это делает! Ему страшно, жутко во тьме… но он идет. Хоть боль и страх становятся все нестерпимей, неизбежная смерть — все ближе… и сама жизнь превращается в смертельную болезнь…

НЕЗНАКОМЕЦ. Ваш атеист — просто отчаявшийся человек.

ФРЕЙД. Такое отчаяние называется мужеством. Атеист отказался от иллюзий, он променял их на мужество.

НЕЗНАКОМЕЦ. И что же он при этом выиграл?

ФРЕЙД. Достоинство.

Пауза. НЕЗНАКОМЕЦ подходит к ФРЕЙДУ. Заговаривает сердечно и мягко.

НЕЗНАКОМЕЦ. Ты слишком горд этим своим мужеством.

ФРЕЙД. Не говорите мне «ты»!

Пауза.

НЕЗНАКОМЕЦ. Вы на меня злы?

ФРЕЙД. Я не могу сейчас чувствовать ничего, кроме боли, для злости не осталось места.

НЕЗНАКОМЕЦ снова порывисто берет его за руки.

НЕЗНАКОМЕЦ. Благодарю вас! (Пауза.) Вы можете упрекнуть меня за то, что я пришел только теперь. Но если бы я явился вам раньше, это ничего бы не изменило. Вы прожили бы ту же самую жизнь, Фрейд, достойную, благородную, прекрасную жизнь…

ФРЕЙД (усталым голосом). Прекратите строить из себя Бога, Вальтер Оберзайт. Здоровая часть вашего сознания прекрасно знает, что это ложь. (Высвобождает руки.)

НЕЗНАКОМЕЦ (отстраняясь с улыбкой). Значит, в Бога вы не верите, а в Вальтера Оберзайта верите. (Кланяется.) Ему это весьма лестно. (Насмешливо.) Но где доказательства тому, что Вальтер Оберзайт существует?

ФРЕЙД (без улыбки). Послушайте, я слишком устал.

НЕЗНАКОМЕЦ. Дело не в усталости, просто вы непрестанно думаете об Анне. Это очень трогательно, но довольно оскорбительно.

ФРЕЙД (с нарастающим гневом). Так или иначе, сегодня вам лучше оставаться собой, то есть самозванцем… потому что, будь вы действительно Богом…

НЕЗНАКОМЕЦ (с интересом). Что же тогда?

ФРЕЙД (приподнимаясь). Будь вы Богом, это значило бы, что вы выбрали самое неподходящее время, явившись мне здесь и теперь… О, если бы Бог существовал!

НЕЗНАКОМЕЦ. Если бы он существовал, то что?..

ФРЕЙД. Я ничего не имею против вас. Но Бог!.. Если бы он вдруг возник из небытия, куда я поместил его… то я бы…

НЕЗНАКОМЕЦ. Так что же, если бы он очутился перед вами?

ФРЕЙД. Если бы он очутился передо мной, я бы спросил с него за многое… Я бы спросил…

Гнев его нарастает, он вскакивает с места.

НЕЗНАКОМЕЦ (раззадоривая его). Вы бы его спросили?…

ФРЕЙД. Я бы ему сказал… (С прорвавшейся наружу яростью.) Чтобы он посмотрел в окно и протер глаза! Знает ли он, Господь Бог, что зло топчет начищенными до блеска коваными сапогами мостовые Берлина и Вены, а скоро затопчет всю Европу? Знает ли он, Всемогущий, что к власти пришла партия ненависти и в ней сплотилась ненависть к евреям, цыганам, ко всем инакомыслящим и слабым?

НЕЗНАКОМЕЦ (про себя). Еще бы ему не знать!

ФРЕЙД. Да если б даже зло не разлилось столь явно, не подняло оружие и не обагрилось кровью, его и без того хватает — я видел его всегда и везде, с того самого дня, когда, ребенком, сидел на кухонном полу, кричал и звал кого-нибудь и никто в целом свете не отозвался. (Подступает к НЕЗНАКОМЦУ.) Если бы Бог предстал передо мной, я обвинил бы его в том, что он морочит людей — раздает обещания и не держит их!

НЕЗНАКОМЕЦ. Не держит обещаний?

ФРЕЙД. Зло — это нарушение обещанного. (Размышляет вслух.) Ибо что такое смерть, как не нарушенное обещание жизни — той, что пульсирует в моих жилах вместе с кровью! Когда я ощупываю себя, когда мой ум пьянит блаженство бытия, я не сознаю себя смертным; смерти нету нигде — ни в голове, ни в утробе… я не чувствую смерти и знаю о ней лишь в теории, лишь понаслышке. Как бы я узнал о том, что умру, если бы мне об этом не сказали? Смерть коварно бьет в спину. Сам по себе я бы о ней и не помыслил, я бы считал себя бессмертным. Смерть ужасна не тем, что несет пустоту, а тем, что нарушает обещание, полученное с жизнью. И повинен в этом Бог! А что такое боль, как не разочарование в совершенстве телесной цельности? Вот наше тело, созданное для движения, для радости, целое и невредимое, — и вдруг оно оказывается уязвимым, уродуется, разрушается! Выходит, нас обманули! Нет, от боли страдает не плоть, любая рана калечит душу, ибо это нарушает обещание. И повинен Бог! Ну, а что такое вражда, зло, которое причиняют друг другу люди, как не нарушение гармонии? Все сулило гармонию: тепло материнской груди, глубокий нежный голос, обращенный к нам, когда мы еще не понимали слов, и то согласие с миром, что было нам даровано, когда весь мир еще сводился к двум заботливым рукам, которые ласкали, баюкали, кормили, — куда все это делось? Откуда взялись ненависть и злоба? Опять нарушенное обещание. И снова в нем повинен Бог!

Но горшее из зол, зло изощреннейшее, зло, которого не может искупить вся наша жизнь, — это наш убогий, куцый разум, тупящийся еще сильнее от наших собственных потуг развить его. Похоже, Бог даровал нам разум только для того, чтобы мы то и дело упирались в его ограниченность, он дал нам жажду, но не дал воды. Мы воображаем, будто можем все понять и познать, мним себя способными на самые смелые обобщения и тонкие построения, но нашего ума на это не хватает. И что же? Мы ничего не понимаем. Мы познаем жалкие крохи. Проживи я хоть три тысячи лет — я все равно не разгадаю тайну звезд на небе, пусть даже пересчитаю их все до единой, и все равно не постигну, что я делаю здесь, на этой земле, в этой грязи. Скудость нашего разума — вот последнее из несбыточных обещаний. Жизнь была бы прекрасна, когда бы она не была одним большим обманом… Жизнь была бы легка, когда бы я не воображал, что она должна быть долгой, счастливой и справедливой…

НЕЗНАКОМЕЦ. Ты слишком много от нее ждал.

ФРЕЙД. Надо было сделать меня глупее, чтобы я не питал лишних надежд… Так что, господин Оберзайт, если бы Бог существовал, то это был бы Бог-обманщик, который много сулит и ничего не исполняет! Такой Бог — творец зла. Ибо зло — это нарушение обещанного.

НЕЗНАКОМЕЦ. Позвольте я объясню.

ФРЕЙД. Объяснить значит оправдать, я не хочу никаких объяснений. Раз Бог доволен тем, что сделал, доволен этим миром, то это очень странный Бог: жестокий, коварный, преступный, Бог-человеконенавистник и отец всякого зла. Такому лучше вовсе не существовать. Потому что если он есть, то это не Бог, а дьявол!

НЕЗНАКОМЕЦ отшатывается.

НЕЗНАКОМЕЦ. Фрейд!

ФРЕЙД. Вы, Вальтер Оберзайт, обманщик, искусный обманщик, но вы должны признать, что есть обманщик и почище, всем плутам плут — сам Господь Бог.

НЕЗНАКОМЕЦ. Вы бредите.

ФРЕЙД. Так что, если бы Бог предстал передо мной сегодня и сейчас, когда мир переполнен слезами, а моя дочь в лапах гестапо, я бы сказал ему: «Тебя нет! Если ты всемогущ, значит, ты зол, а если ты не зол, то, значит, не всемогущ. Одно из двух: злодей или слабак, то и другое не достойно истинного Бога. В тебе нет никакой нужды. Существование Вселенной, в которой нет справедливости, объяснимо и так: атомы, игра случая, хаотические столкновения — всего этого вполне достаточно. А ты… ты — бесполезная гипотеза!»

НЕЗНАКОМЕЦ (мягко). На это Бог ответил бы: «Если бы ты мог, как я, видеть грядущее, твои упреки были бы еще страшнее, но ты бы обратил их на подлинного виновника!» (Прищуривается.) Если бы ты заглянул вперед… (Отрешенно, провидческим тоном.) Этот век будет самым диковинным из всех, какие видела земля. Его назовут веком прогресса, но это будет также век великой чумы. Вслед за красной чумой на Востоке нагрянет коричневая — здесь, на Западе. Это она дошла ныне до стен Вены, но то, что вы наблюдаете, — лишь первые бубоны, еще немного — и она охватит весь мир, почти не встречая сопротивления. Вас изгоняют, доктор Фрейд? Считайте, что вам повезло. Других — твоих друзей, сестер, учеников — убьют. Уничтожат тысячи и тысячи невинных людей: их будут по несколько десятков загонять в камеры, похожие на душе-вые павильоны, только вместо воды пустят газ, а потом их же братьев заставят выгребать и сваливать в кучу трупы. Нацисты наловчатся делать мыло из жира убитых… намыливать себе задницу тем, что так ненавидишь, — странная идея, не правда ли?

И эти две чумы — не последние, причина же всех таких эпидемий — один и тот же вирус, тот самый, что мешает вам уверовать в меня, — гордыня! Гордыня человеческая никогда еще не заходила так далеко. Когда-то она бросала вызов Богу, теперь же пытается занять его место. В человеке есть божественное начало, и именно оно побуждает отрицать Бога. На меньшее вы не согласны. Вам понадобилось расчистить место, и вот, пожалуйста: мир — порождение случая, беспорядочного мельтешения молекул. Нет никакого высшего правителя, и диктовать свою волю отныне будете вы сами. Править всем! Никогда еще мания величия так не кружила головы, как в нынешнем веке. Человек управляет природой — и вот вы загрязняете небо и землю! Человек управляет материей — и вы сотрясаете планету! Человек управляет политикой — и вы устраиваете тоталитаризм! Человек управляет жизнью — и вот вы заказываете себе детей по каталогу! Человек управляет своим телом — и вот вы так боитесь болезни и смерти, что готовы на все, лишь бы выжить, готовы не жить, а прозябать под наркозом, как овощи в теплице! Человек управляет моралью — и вы уверены, что нравственные законы изобретаются людьми, а значит, все они стоят друг друга, иначе говоря, не стоят ничего! Единственным идолом останутся деньги, ему построят храмы повсюду, во всех городах, человек же без Бога будет тешиться пустыми умствованиями.

Сначала вы будете радоваться тому, что убили Бога. Ведь если человек ничем не обязан Богу, значит, все в руках человеческих. Долгое время ваше мнимое величие останется неколебимым. Вы будете превозносить свой ум. Таких ничтожных и самодовольных философов не видел свет!

Но потом, и этого ты пока не видишь, Фрейд, — потом человечество лишится света. И юноше, который спросит у зрелых мужей, желая разрешить извечные сомнения молодости: «Скажите, в чем смысл жизни?» — никто не сможет дать ответа.

И это будет делом ваших рук. Твоих в том числе.

Вы, великие века сего, сводите человека к человеку, а жизнь к жизни. И получается, что человек, точно запертый в одиночке безумец, разыгрывает шахматную партию между своим сознанием и подсознанием! Твоя теория навеки заточает человека в тюрьму. Ты сам еще испытываешь азарт первооткрывателя, ты вспахиваешь целину, закладываешь основы… но подумай о других, о тех, кто еще не родился: что за мир ты им оставишь? Вот он, твой атеизм! На деле это суеверие еще нелепей всех, что были раньше!

ФРЕЙД (ужасаясь). Я не хотел…

Вдруг ФРЕЙД отдает себе отчет, что говорит с НЕЗНАКОМЦЕМ, как будто тот и впрямь Господь Бог. Он хватается за голову, стонет и пытается совладать с собой.

Вы чрезвычайно умны, Вальтер Оберзайт, и, должно быть, очень несчастны. Но, к сожалению, я ничего не смыслю в пророчествах, это не по моей части… и я думаю, нам обоим будет лучше, если вы сейчас уйдете.

НЕЗНАКОМЕЦ. Куда? В сумасшедший дом?

ФРЕЙД. Мы увидимся завтра, обещаю!

НЕЗНАКОМЕЦ. Тогда уж лучше выдайте меня вашему знакомцу из гестапо — он будет в восторге, и вы выиграете в его глазах.

ФРЕЙД. Нет, возвращайтесь сами в свою палату…

НЕЗНАКОМЕЦ (уточняет) …в свою камеру! (Короткая пауза) Впрочем, по нынешним временам, пожалуй, даже безопаснее считаться сумасшедшим.

Пауза. ФРЕЙД, взвинченный до предела, закуривает сигару несмотря на то, что у него саднит горло. НЕЗНАКОМЕЦ участливо смотрит на ФРЕЙДА и садится прямо напротив него.

Но почему вы не хотите уступить самому себе?

ФРЕЙД (импульсивно). Уступить себе? Никогда! Да и в чем уступить?

НЕЗНАКОМЕЦ. Поверить.

ФРЕЙД (с почти маниакальным упорством). Кем бы я был, если бы уступал себе? Заурядным еврейским врачом на покое, всю жизнь лечил бы насморки да вправлял вывихи! (Встает.) Я не нуждаюсь в вере. Мне нужно точное знание. Позитивные результаты. И доводов безумца, пусть даже гениального, слишком мало, чтобы… (Внезапно осененный.) Вы правда Вальтер Оберзайт, да или нет?

НЕЗНАКОМЕЦ. А как по-вашему?

ФРЕЙД. Я спрашиваю вас! Вы Вальтер Оберзайт?

НЕЗНАКОМЕЦ. Я бы сказал вам «нет». Но ведь Вальтер Оберзайт ответил бы так же.

ФРЕЙД (с живостью). Отлично! Значит, вы утверждаете, что вы Бог? Ну так докажите!

НЕЗНАКОМЕЦ. Что-что?

ФРЕЙД. Если вы Бог, то докажите! Я верю только тому, что вижу собственными глазами.

НЕЗНАКОМЕЦ. Но вы же видите меня.

ФРЕЙД. Я вижу просто человека.

НЕЗНАКОМЕЦ. Надо же мне было как-то воплотиться. Явись я в виде паука или цветочного горшка, мы вряд ли нашли бы общий язык.

ФРЕЙД. Сотворите чудо. НЕЗНАКОМЕЦ. Вы шутите? ФРЕЙД. Сотворите чудо!

НЕЗНАКОМЕЦ (хохочет). Фрейд, доктор Фрейд, один из величайших умов всех времен и народов, доктор Фрейд просит у меня чуда!.. В кого прикажете мне превратиться, друг мой, в шакала, в солнце, в Зевса на небесном троне, в кровоточащего Христа на древе или в Пречистую Деву Марию в пещере? А я-то приберегал свои чудеса для глупцов…

ФРЕЙД (в бешенстве). Глупцы видят чудеса во всем, а провести ученого не так легко. Жаль, что Господь ни разу не явил какого-нибудь чуда в Сорбонне или в научной лаборатории.

НЕЗНАКОМЕЦ (с сарказмом). Если вы мне поверите, вот это будет чудо.

ФРЕЙД. Не можете? (Холодно.) Ну же, чудо!

НЕЗНАКОМЕЦ. Смешно! (Внезапно уступая.) Ну ладно! (Притворно размышляет.) Вы готовы? Будьте любезны, подержите мою трость.

Протягивает ФРЕЙДУ трость, тот инстинктивно берет ее. В тот же миг трость переворачивается и превращается в пышный букет цветов. ФРЕЙД изумлен, восхищен.

НЕЗНАКОМЕЦ, глядя на его реакцию, хохочет.

ФРЕЙД понимает фокус, видит всю нелепость своей просьбы и бросает букет на пол.

ФРЕЙД. Уходите немедленно! Вы не только мифоман, но еще и невротик с садистскими склонностями. Настоящий садист!

НЕЗНАКОМЕЦ не перестает смеяться и окончательно приводит ФРЕЙДА в ярость.