Повесть о Жене Рудневой

— Здравствуйте, — сказала Женя и вспомнила: точно так же она заглянула к директору в первый раз в 1929 году.

Директор поздоровался, но головы не поднял.

— Я здесь училась, Николай Степанович!

— Руднева… Женя! Заходи, что ж ты встала. Извини меня, пожалуйста, думал, какая-нибудь мамаша привела своего отпрыска в первый класс записывать. Думаю: «Встречу строго».

— Так ведь уже октябрь.

— А все равно ведут, раскачиваются долго… Вот какая ты стала, за мамашу принял. Сколько же мы не виделись?..

А в перемену в учительской Женю обступили учителя, ей радостно улыбались, кто-то из старушек даже поцеловал ее. Она смотрела в знакомые лица, которые за пять лет стали немножко другими — у одних более резкими сделались складки у носа, больше появилось морщин, у других поседели головы.

— Кто эта красивая барышня? — весело спросила Мария Ивановна, учительница литературы, подходя к Жене. Они расцеловались.

— Мария Ивановна, вы меня помните?

— Не только помню, но и часто рассказываю о тебе моим архаровцам. Вот и звонок, не успеешь поговорить. Хочешь посидеть у меня на уроке? Поглядишь на «нынешних». Помнишь, как у Грибоедова: «Вы, нынешние, нут-ка!» Сравнишь.

— С удовольствием.

Когда они вошли, класс встал, знакомо гремя откидными досками парт, и было заметно душно — плохо проветрили; когда сама была школьница — этого не замечала. Мария Ивановна сразу из доброй Жениной знакомой превратилась в строгого педагога.

— Садитесь. У нас на уроке сегодня присутствует наша бывшая ученица, круглая отличница, а теперь студентка механико-математического факультета МГУ, будущий астроном Женя Руднева; я вам о ней рассказывала.

Ребята смотрели на Женю во все глаза, ждали, что она скажет. Какой-то нетерпеливый и хитрый мальчишка, по извечной ученической манере стремясь использовать любую возможность, чтобы оттянуть неприятный момент, когда тебя вызовут к доске, тотчас спросил:

— А в телескоп вы смотрите? На Марсе может быть жизнь?

— Э — нет! Все вопросы после урока, — пресекла диверсию Мария Ивановна. — Садись, Женя, где тебе удобно.

Женя улыбнулась — уж очень все это было знакомо, совсем ведь недавнее прошлое. Она села на самую заднюю парту и приготовилась слушать. Оказывается, очень солидно звучит: «студентка МГУ, будущий астроном Руднева». Сначала ребята на нее оглядывались, а потом забыли.

После урока на Женю обрушились десятки вопросов.

— Подождите, ребята, — сказала Мария Ивановна. — Вы лучше послушайте, какое впечатление вы производите на постороннего человека.

— Ну, что ж, класс, по-моему, неплохой, но отвечаете вы как-то скучно, видимо, все-таки недостаточно читаете. Человеку, который мало читал, будет трудно поступить в любой вуз. Это сразу станет заметно на экзаменах. Если плохо знаешь русский язык и литературу, очень трудно отвечать и по другим предметам, не сумеете двух слов связать. И все же шумно.

Когда они с Марией Ивановной вышли в коридор, учительница одобрительно заметила:

— А ведь у тебя педагогическое чутье — из тебя бы хороший преподаватель вышел. Знаешь, как они свои «неуды» оправдывают? «Мне литература не нужна, русский не нужен — я в технический пойду, буду инженером». Я их, что называется, разоблачаю, но чувствую, мне не верят, «она, мол, пристрастна, свой предмет защищает». А вот когда кто-нибудь другой скажет, да еще студентка, — это для них авторитет. Может, еще передумаешь, после университета в школу пойдешь? А?

— Нет, Мария Ивановна, буду астрономом, теперь решено. Звезды — это так здорово, вы не представляете!

— Ну что ж, станешь хорошим ученым, будем тобою гордиться, портрет, может быть, в коридоре повесим. Ой, Женюра, ты уже студентка второго курса, только подумать!

— А мне иной раз кажется, что я еще маленькая. Люди совершают такие дела, а я и сотой доли того не смогла бы совершить…

— Ну полно, ты сможешь, ты обязательно сможешь и не только сотую долю, а все сто тысяч. Ну, а потом, если уж так говорить, твое детство только-только кончилось, ты в самом деле еще не очень большая. Тебе рано сетовать, но начинать делать серьезные дела надо стараться как можно раньше, в этом ты права. Если же откладывать, успокаивать себя: я еще молода, еще успею, лучше схожу в кино, то потом оглянешься и ужаснешься — годы проскочили без следа, у глаз морщинки, седые волоски, и уже никто не говорит о тебе как о перспективном специалисте. Это трагедия, и автор ее ты сама. Вот так, Женечка.

Новый, 1940 год Женя осталась встречать дома. Поджарила утку, сделала салат и, усевшись с книгой в угол дивана, стала поджидать родителей.

Накануне ее пригласили отпраздновать Новый год в студенческой компании, она отказалась. Очень хотелось побыть среди своих, но Женя знала, что никакой радости не получится. Потому что в той же самой компании будет присутствовать Витя. Однокурсник Витя, на которого она тайком поглядывала на лекциях, кому мысленно всегда желала победы в футбольных баталиях, при встрече с которым у нее тревожно-счастливо становилось на душе. Дело в том, что этот Витя стал ухаживать за высокой надменной девушкой с их курса, сидел теперь только с нею рядом, и это всеми было замечено. Конечно, и на новогодний вечер они придут вместе. Так что уж лучше сидеть дома, чем с неприятным чувством наблюдать за Витей и его новой приятельницей, видеть, как он заинтересованно наклоняется к ней, с какой готовностью идет с нею танцевать снова и снова, как мало замечает других, как равнодушно будет смотреть на нее, на Женю, как рассеянно и односложно будет ей отвечать.

Нет уж, лучше пусть уютно тикают старые ходики, за окном в слабых лучах уличного фонаря косо летит снег, под ладонью ощущается теплая пушистая шерсть лежащей рядом Яринки.

И все же очень тоскливо на сердце. Там девочки хлопочут сейчас на кухне, им весело, не смолкает смех… А она здесь одна горюет. А что, собственно, горевать? Одеться, пока не поздно, оставить маме и отцу записку, побежать на станцию и уехать в Москву!..

Женя спустила ноги на пол и уже собралась было подняться с дивана, но одернула себя. «Решила, — так зачем менять… А туда же — занималась укреплением воли… Уж признайся, что себя потерзать хочется, да пококетничать с ним… Но это же противно, унизительно, недостойно настоящего человека… Нет, нет и нет, никуда я не поеду».

Она решительно подобрала под себя ноги и взяла книгу. Прочитала абзац, но ничего не поняла — все-таки было жалко себя. Иронически хмыкнула: «Несчастная, покинутая… И это — будущий астроном…»

Встала, пошла на кухню, взяла тряпку и стала протирать пол. К тому времени, когда пришли отец с матерью, совсем успокоилась и встретила их веселым приветствием:

— Уважаемые родители, желаю вам счастливого Нового года, к встрече которого квартира Рудневых готова полностью!

ЖЕНЯ ЕДЕТ НА ФРОНТ

К 21 июня 1941 года у третьекурсников мехмата были сданы почти все экзамены, оставался только один зачет — по немецкому языку. Воскресное утро 22-го выдалось тихим, безветренным и не очень жарким. Облака порой закрывали солнце, но на небе оставались обширные голубые поля и дождя ждать не приходилось. Женя проснулась как обычно в шесть, но не встала — захотелось понежиться в постели. Занавески на окне ярко светились, пронизанные утренними лучами. Мысли были легкие, спокойные: сессия фактически сдана, и притом на «отлично». Остается сегодня посидеть над немецким и завтра сдать его. И все, и каникулы… С папой и с мамой уже договорилась: все вместе, как и в прошлом году — в Бердянск, на родину, на море. Будет сверкающая, теплая вода, горячий песок, черные ночи, полные звезд, которые можно разглядывать часами, не отрывая глаз. Теперь она поедет из Москвы с легким сердцем: ей не о ком больше думать и мечтать, она вольный человек. Никакого Вити больше не существует. Это стало для нее ясно еще в феврале, после зимних каникул. Она пришла на лекцию, на улице еще было темно и сонно, в аудитории горели лампы на длинных шнурах. Заняла свое обычное место в третьем ряду и стала ждать звонка. Студенты входили, рассаживались. И вдруг поймала себя на мысли, что ей не хочется посмотреть, где и с кем рядом сел Витя, что ей это безразлично. Она даже удивилась сначала, но потом как будто обрадовалась. Впрочем, было ли это чувство в самом деле радостью? Было или не было, но все в прошлом, легко и чуточку грустно — «любовь прошла»! Впрочем, это лишь тень любви! Очень, очень хочется взаимной, чудесной любви, именно такой, когда не унять ликующего чувства при мысли, что тебя любят. Как замечательно, наверное, быть любимой! «Женечка, милая, любимая!» Пусть же, наконец, кто-нибудь скажет эти слова!

— Женя, царство божие проспишь.

Анна Михайловна на всякий случай говорит тихо — не хочет будить дочь.

— А я уже не сплю. Я мечтаю. Мечтаю о воле, о море, о Бердянске. Ведь я известная мечтательница.

— Вставай, вставай, мечтательница.

Мечтательница умывается, причесывается. В комнату проникает кофейный дух, вслед за тем из кухни слышится легкое шипенье, пахнет оладьями, и становится совсем уютно. Кофе пьют без папы — он на работе. Женя ест оладьи и восторженно качает головой. Анна Михайловна счастлива.

А потом мечтательница сидит в саду с грамматикой на коленях и повторяет спряжения, беззвучно шевеля губами и время от времени произнося вслух те самые немыслимые немецкие фразы, из которых, по словам Твена, выныриваешь с глаголом в зубах. Над головою долбит дерево неутомимый дятел, и Женя с улыбкой отмечает про себя: «Вот с кого надо брать пример — сама целеустремленность. И головной боли не знает, — диво!»

К полудню небо затянуло, чуть похолодало, зашатались под ветром кусты, запахло жасмином…

Вдруг донесся всполошный вскрик матери: «Женя!» Так кричат, когда зовут на помощь. Если бы не эта интонация в ее голосе, Женя, наверное, только бы отозвалась: «Что, мама?» — но тут она вскочила и бросилась в дом. Анна Михайловна стояла под репродуктором, с тоской приложив руку к губам, вслушиваясь в грозные слова: «…напали на нашу страну… подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города… убито и ранено более двухсот человек…»

— Война, Женя! Война с Германией!

— Как война, ведь договор…

— Вероломно, без объявленияб слушай, погоди…

— Все-таки это случилось!

Случилось то, к чему их готовили на стрельбищах, на занятиях по противохимической и противовоздушной обороне, в военизированных походах… «Если завтра война, если завтра в поход…», и теперь это произошло, это явь.

На следующий день, в последний день зачетов и экзаменов, студенты впервые за долгие годы не говорили о сессии, отметках, профессорах и доцентах, о своих «хвостах», о предстоящих каникулах. Вид у девушек был встревоженный, а у ребят в походке, в лице, движениях появилась новая для них сдержанность, ожидание чего-то исключительно важного. Будто предстояло им сдать такой трудный экзамен, с которым нельзя сравнивать ни один из бывших ранее. Но и они пока не представляли себе, сколь тяжким и жестоким этот экзамен будет.

Один за другим следовали первые обескураживающие военные дни. Каждый день сводки Совинформбюро приносили новые неутешительные, горькие, ничем не объяснимые известия. Студенты приходили в университетский комитет комсомола и с надеждой рассматривали карту, на которой флажками была отмечена линия фронта.

Ежедневно гитлеровцы продвигались на 30—50 километров, рвались к Москве. Понять причины неудач нашей армии тогда было невозможно. Да и думать о причинах, когда следовало защищать страну, — занятие бесполезное. 29 июня было принято постановление о мобилизации коммунистов и комсомольцев для отправки на фронт в качестве политработников. Только в первые три месяца войны военную форму надели 95 тысяч коммунистов и комсомольцев. Большинство из них сразу же отправилось в действующую армию. В начале июля в Москве приступили к формированию ополчения. 2 июля Совет Народных Комиссаров СССР принял решение «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне». Уже на следующий день по улицам города прошли первые дружины гражданской обороны: мужчины и женщины в штатском, с противогазами через плечо; от дома к дому ехали грузовики, с которых раздавали мешки с песком; жильцов учили заклеивать окна полосками бумаги и устраивать светомаскировку или, как тогда говорили, «затемнение».

Ни о каких каникулах, ни о каком отдыхе теперь не приходилось думать. Студенты целыми днями резали газеты на полоски и заклеивали ими крест-накрест огромные университетские окна, в подвале оборудовали бомбоубежище. Утром, как обычно, Женя ехала в университет, резала газеты, склеивала черные шторы затемнения, а потом, вернувшись домой, помогала отцу и соседям устраивать в саду убежище. Всем домом они не только вырыли глубокую щель, но и построили просторную землянку с нарами, столом, полками и печкой. Жене землянка показалась очень уютной, и однажды она там даже переночевала для пробы.

Сводки Совинформбюро каждое утро ждали с одной и той же мыслью: ну сегодня, наконец, должны сказать, что немцы остановлены, что самое страшное миновало; казалось, это должно случиться вот-вот. Однако новый день приносил новую тревогу: оставлен еще один город. Постепенно, особенно после речи И. В. Сталина 3 июля, люди стали понимать, что идет большая, тяжелейшая война, что для советских людей это такая же всенародная, отечественная война, какой была война 1812 года. Как и в далеком 1812-м, враг подошел к Смоленску, начались кровопролитные бои. Каждый день на московских улицах слышалась торжественная и тревожная песня: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

Несколько ночей Женя дежурила на крыше университета — ждали налетов. В короткие июльские ночи, когда уже во втором часу начинает светать, сидя в темноте на чердаке, она пыталась осмыслить все происходившее и окончательно решить для себя, что ей делать. Женя, которая никого ни разу не обидела в своей жизни, вдруг поняла, что может остро, жестоко ненавидеть. Раньше фашизм бесчинствовал где-то далеко, это было возмутительно, но теперь он вломился в наш дом, и словом, осуждением его не остановишь, его надо бить. Что же делать? Многие студенты, не дожидаясь призыва, ушли на фронт добровольцами, но она — девушка, к тому же никакой военной специальности у нее нет, даже медсестрой она сразу быть не сможет — ей откажут. Несколько девушек уже ходили в райком комсомола проситься на фронт, их не взяли. И все же оставаться дома с папой и с мамой, учиться в университете, как ни в чем не бывало, когда за нее на фронте сражаются другие, она не могла — не позволяла совесть.

17 июля студентки мехмата и других факультетов уехали на уборку сена в Подмосковье.

В селе девушек разместили по домам, в которых остались одни женщины, старики и дети. Вставали рано, когда солнце только еще поднималось над рекой, роса еще блестела на траве, холодила ноги. Пили густое молоко, заедая теплым из печи хлебом, и с граблями и вилами на плече шли босиком в луга.

В этих замечательных местах все было по-стародавнему неторопливо, спокойно и мирно, здесь не выли сирены, не ходили по улицам настороженные патрули и можно было, пожалуй, забыть о войне, если бы не тревога о тех, родных и близких, кто находился в действующей армии, если бы не плакаты на стенах: «Родина-мать зовет!», если бы не суровые газеты и не скептики-старики, каждый вечер допытывающиеся у «городских»: «Откуда у германца такая сила?» и «Куда смотрели наши?»

Жене, как и большинству девушек, собирать сено и метать стога пришлось впервые. На руках вздулись волдыри, залетевшая за воротник сенная пыль зудила кожу. Комсорг группы студенток мехмата Евгения Руднева старалась не обращать внимания ни на мозоли, ни на боль в пояснице.

Вечера были душные, одолевали комары. Пока два-три ныли над ухом, отвлекали внимание, двадцать других впивались в ноги, особенно доставалось щиколоткам. Никаких средств, кроме ветки, от кровопийцев не было, но ведь долго не помашешь, «руки отмахаешь» — говорили местные. Девушки сидели под пахучими стогами, шею и руки щекотали сухие ромашки. Устало переговаривались, чувствуя, что встать недостанет сил. Однако усталость проходила быстро, и тогда начинали петь. Или слушали Женю, она была главной рассказчицей.

Так было вечером 22 июля. Женя читала стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гете, рассказывала сказки, и слушали ее со вниманием, забыв о надоедливых комарах.

Неожиданно небо в стороне Москвы засветилось, зашатались, перекрещиваясь, гигантские голубые столбы.

— Учебная тревога.

Но через минуту к голубому свету добавился розовый оттенок, он стал густеть, стал алым.

Девушки поднялись и стоя смотрели на зарево, смысл которого был им понятен. Наконец кто-то сказал вслух то слово, которое никому произносить не хотелось.

— Бомбят!

— Там мама!

— У моей ноги больные — пока встанет, пока спустится по лестнице…

— Как же это, девочки? Уже до Москвы долетают.

— Я не могу, я поеду домой!

— Перестань, куда ты поедешь? Где машину возьмешь? Как будто у других в Москве никого нет.

— Я не могу так, а если в наш… Я пешком пойду.

— Девочки, без паники. Нам нельзя паниковать. Их к Москве не пустят ни за что, помните, какие вокруг батареи, — стараясь говорить как можно увереннее, убеждала своих комсомолок Женя. И думала: «К Москве не пустят, значит, сбросят бомбы на окраины, а мы как раз окраина. Правда, у нас щель замечательная».

Больше часа они смотрели на зарево, тревогу испытывала каждая студентка, две девушки беззвучно плакали. Война, которая до этого дня все еще представлялась им далекой, оказалась рядом с их домом… Сидели молча и думали об одном: «Фронт подошел к Москве. Учиться как прежде и ждать, пока фашист ворвется в город?.. Это невозможно!»

— Пойду кем угодно, кем возьмут; хотелось быть пулеметчицей, но соглашусь и на санитарку, — тихо сказала Таня, самая жизнерадостная, крепкая, круглолицая студентка с двумя толстыми косами (когда она смеялась, почти захлебываясь, то закрывала лицо пушистыми концами своих кос).

Одна из плакавших девушек посмотрела на нее испуганно, прикрыла глаза, из-под ресниц у нее снова потекли слезы.

— Я тоже буду проситься кем угодно, только бы взяли, — сказал еще кто-то.

— Ой, девчонки, вот бы снайпером стать — это да!

— Хорошо бы, да не с нашими показателями. У тебя еще может быть так-сяк, а у меня совсем никуда не годятся.

— Надо проситься в снайперскую школу. Если стрелять каждый день месяц или два, наверное, можно стать снайпером.

— Ну да, а Гитлер тем временем будет ждать, пока ты закончишь свою школу, перестанет лезть на Москву, скажет: «Валентина учится на снайпера, не буду мешать, а когда выучится, подставлю ей свой лоб». Будем делать, что умеем и что скажут.

— Девушек в зенитчицы берут, я слышала.

— Правильно, надо в зенитчицы проситься, чтобы ни один фашист до Москвы не долетел. Какое это счастье, девчонки, самой попасть в одного из этих гадов и увидеть, как он с черным хвостом врежется в землю.

— И маме будет спокойнее: собственная дочка стережет город…

— Что ты, моей только заикнись, что я на фронт ухожу, она умрет от ужаса. Когда сюда провожала, и то плакала.

«Это замечательная мысль, — подумала Женя. — Как я не догадалась, — надо проситься в зенитную артиллерию».

— Представляете, девочки, приняли бы нас всей группой в зенитные войска, наверное целая батарея могла бы получиться, а то и две, — сказала Женя.

Плакавшую студентку ее слова снова испугали.

Зарево над городом стало бледнеть, видимо, пожарные и бойцы ПВО действовали энергично.

В Москву возвращались с неприятным чувством ожидания чего-то недоброго, но все три вокзала были целы и здания на площади стояли как прежде. Когда ехали на трамвае, никаких разрушений тоже не заметили, и постепенно крепла надежда, что свои дома они увидят невредимыми.

Позднее узнали: хотя в первом налете фашистов на Москву участвовало более трехсот самолетов, к столице сквозь заградительный огонь зениток прорвалось всего лишь двадцать шесть бомбардировщиков, но и те, что прорвались, значительного ущерба городу не причинили.

В августе многие студентки мехмата пошли на курсы медсестер и сандружинниц, другие уехали на строительство можайской линии укреплений. Вернувшись из совхоза, Женя зашла в райком комсомола, просила, чтобы ей тоже дали какое-нибудь назначение, но озабоченный какими-то нелегкими делами молодой райкомовский работник с запавшими глазами, не глядя на нее, угрюмо сказал, что раз она комсорг, то должна до особого распоряжения выполнять свои обязанности в университете, что страна сейчас, как никогда, нуждается в новых кадрах специалистов, и что учиться — это тоже дело оборонного значения.

Это, конечно, было так, умом Женя соглашалась, но чувствами примириться не могла.

Занятия в университете на всех курсах начались, как всегда, 1 сентября, но обычной радости никто не испытывал. Обстановка на всех фронтах снова ухудшилась. Чувствовалась близость передовой — малолюдны стали улицы, чаще попадались военные патрули; на улицах начали появляться грузовики — полуторки и трехтонки — с пробитыми осколками бортами и кабинами, с белыми, свежими ссадинами на зеленых досках, увеличилось количество аэростатов заграждения, которые девушки-зенитчицы, словно гигантских лошадей под уздцы, проводили по московским улицам.

После занятий Женя оставалась дежурить на крыше университета. Воздушные тревоги (теперь не учебные) случались по несколько раз в ночь. Начинали хлопать зенитки, а потом возникал звук чужих моторов. Часть фашистских бомбардировщиков прорывалась сквозь заслоны зенитного огня, они сбрасывали на город тяжелые фугасные бомбы, градом стучали по крышам зажигалки. Женя научилась цепко зажимать их щипцами и сбрасывать вниз, на асфальт, или засыпала песком. Бегая по крыше, она не думала о том, что может оступиться и упасть с двенадцатиметровой высоты, что в университет может попасть фугасная бомба, и тогда она погибнет под обломками. Ею владел азарт, азарт игры: надо было поспеть и вправо и влево, а в случае нужды прийти на подмогу девочкам «из своей команды».

Когда налет кончался, студентки, возбужденные, разрумянившиеся, спускались вниз в штаб ПВО, перебивая друг друга, отчитывались перед начштаба и, счастливые тем, что их дежурство было успешным, выходили в университетский сад. Светало. Над Кремлем и вокруг него в небе висели колбасоподобные серые аэростаты воздушного заграждения. Девушки садились на скамейки — расходиться не хотелось — и смотрели на свой университет, ставший теперь, когда они уберегли его от пожара, особенно родным.

В конце сентября, испытывая нехватку в танках, самолетах, артиллерии, стрелковом оружии и боеприпасах, Красная Армия несла тяжелые потери и вынуждена была отступать. Все чаще на улицах появлялись измученные военные, не спавшие сутками, и было видно, что люди вышли из долгих, изнурительных боев.