Помоги проекту - поделись книгой:
Один из известных и знаменитых людей конца ХVIII и начала XIX столетия, Александр Федорович Лабзин был вице-президентом Aкадемии Художеств, в одном из заседаний которой несколько лиц вздумали предлагать к избранию в члены Академии графа Аракчеева и графа Гурьева, вельмож-сановников, известных своим отрицательным вкусом в художествах. Лабзин при этом говорил, что Аракчеев хоть и ничего не смыслит ни в живописи, ни в скульптуре, да, по крайней мере, хоть заказывал воспитанникам Академии некоторые работы. Но Гурьев, по мнению Лабзина, решительно никакого права не имеет на звание почетного члена Академии. После многих возражений и уговариваний (как у нас всегда бывает), президент Оленин сказал наконец, что Гурьев близок к государю.
Лабзин, разгоряченный уже прежним противоречием, сказал на это: – «А! Если так, то я вместо Гурьева укажу вам человека, который к государю еще ближе». – «Кто это»? – спросил Оленин. – «Илья кучер! – отвечал Лабзнн: – У него государь недавно был в гостях! И в санях он очень близко к государю сидит».
Царствование императора Николая Павловича изобилует более или менее значительными случаями, достойными внимания и памяти. К числу этих случаев бесспорно принадлежит тот, который вошел, кажется, в печатное жизнеописание покойного императора. Вскоре по открыли знаменитого Николаевского, через Неву, моста, составляющего собою эпоху в строительно-инженерном деле, – государь ездил куда-то на Васильевский Остров и возвращался в Зимний Дворец, как вдруг, проехав почти уже весь мост и подъезжая к площади, от которой с адмиралтейской стороны мост начинается, – он повстречал самые убоги похороны: на ломовых роспусках стоял белый деревянный гроб, перевязанный толстыми веревками, а за роспусками ковылял какой-то сторож с сумкой. Николай Павлович снял каску и перекрестился, но не поехал дальше, а велел кучеру остановиться и остановил печальный кортеж. Подозвав к коляске сторожа, государь узнал из рассыльной книги и бумаги, в нее вложенной, что это похороны бедного чиновника, заехавшего из губернии в столицу по делам своим в умершего в Обуховской больнице, откуда и погребается, сопутствуемый сторожем, за неимением, в столице родных, друзей и знакомых. Между тем из бумаг, прочитанных монархом, видно было, что чиновник приехал в Петербург из какого-то уездного городка, чтобы хлопотать о местечке для себя, так как, прослужив 40 лет беспорочно, он был уволен от службы и остался с семьею без хлеба, как его часто бывает. Тогда государь вышел из коляски, снова перекрестился, велел вознице, везшему покойника, двигаться и сам пошел за гробом, имея инвалида-сторожа за собою. Зрелище это, разумеется, собрало огромную массу любопытствующих, которые все пошли за императором с непокрытыми головами. Так дошли до конца моста, когда государь снова надел каску, перекрестился у гроба и, обратясь к толпе, сказал: – «Господа! Я исполнил христианский долг относительно того, чье тело в этом бедном гробу. Теперь прошу вас закончить мною начатое и проводить покойного до могилы его». Затем он сам сел в экипаж и поехал домой, обернувшись однако раза два на берег набережной Васильевского Острова, где несчетная толпа народа в благоговейной тишине следовала за гробом бедного, умершего на чужбине чиновника, душа которого на том свете была утешена теми милостями, какие государю угодно было излить на его беспомощное семейство, получившее, не в пример другим, пенсию довольно значительную.
Анекдоты про Суворова
Потемкин, почитая Суворова храбрым, искусным генералом, долго однако ж почитал его странным чудаком, кроме войны ни к чему негодным. Екатерина хотела разуверить Потемкина, призвала однажды к себе Суворова и начала рассуждать с ним o делах государственных и дипломатических. Потемкин же слушал, стоя за ширмами скрытно. Восхищенный умом Суворова, Потемкин не вытерпел, выбежал из-за ширм, обнял Суворова и поклялся ему в дружбе.
Рассказывают, что Екатерина упрекала Суворова, почему он не бережет здоровья и ездит без шубы, и c тем вместе подарила ему богатую соболью шубу.
Суворов поблагодарил и, ездя во дворец с той поры садил с собой в карету слугу, который держал шубу на руках и надевал на него при выходе его из кареты. «Смею ли я ослушаться императрицы? – говорил Суворов, – Шуба шубой, нежиться солдату нехорошо».
Французский генерал Серрюрье, взятый Суворовым в плен в итальянской войне и ободренный чрезвычайно ласковым его приветом, сказал фельдмаршалу: – «Дивлюсь, как вы решились напасть на меня с таким малым числом войск». – «Мы, русские, чудаки, – отвечал Суворов, – мы все делаем без правил, без тактики». – Тут же припомнив, что этот же Серрюрье, при сдаче Вурмсером Мантуи в 1796 году, оказал престарелому австрийскому полководцу всевозможное уважение, Суворов отдал ему шпагу его и сказал: «Возьмите шпагу вашу; вы всегда были ее достойны», – и прося, чтобы он от него передал белую розу супруге своей, промолвил: – «Я сам скоро буду к вам». – «Не сомневаюсь», – отвечал Серрюрье.
Завистники разнесли слух, что Суворова, дряхлого и больного, предполагают уволить от службы. При первой прогулке с императрицею по воде, когда лодка приставала к берегу, Суворов прыгнул на берег. «Ах! Александр Васильевич, какой вы молодец!» – сказала ему, смеясь, Екатерина. – «Какой молодец, матушка! Ведь говорят, будто я инвалид!» – «Едва ли тот инвалид, кто делает такие сальто-мортале», – возразила Екатерина. – «Погоди, матушка, мы еще не так прыгнем в Турции!» – отвечал ей Суворов.
Когда в Полтаве императрица, восхищенная маневрами войск, спросила Суворова: – «Чем мне наградить вас?» – «Ничего не надобно, матушка, – отвечал Суворов, – давай тем, кто просит, ведь у тебя таких попрошаек много, много чай, много?» – Императрица настояла. – «Если так, матушка, спаси и помилуй: прикажи отдать за квартиру моему хозяину, покою не дает, а заплатить нечем!» – «А разве много?» – спросила Екатерина. – «Много, матушка, три рубля с половиной!» – важно произнес Суворов. Деньги были выданы, и Суворов рассказывал «об уплате за него долгов императрицею». – «Промотался! – говорил он, – хорошо, что матушка зa меня платит, а то беда бы»…
За обедом у Суворова рассказывали о Шерере, что, во прибытии его в итальянскую армию, на первом смотру армии в Мантуе, он сам поднимал головы солдат, оправлял их шляпы и замечал тотчас недостающую на мундире пуговицу. Суворов на это сказал: – «Ну, теперь я его знаю этого Шерера. Такой экзерцирмейстер никогда не увидит, когда неприятель преспокойно окружит и в пух разобьет его».
Один генерал любил ссылаться на газеты и беспрестанно повторял: – «в газетах пишут, по последним газетам» и т. п. Наконец, Суворов сказал: – «Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть в другие вещи, которые ему необходимо знать и о которых там не печатают».
Во время польской войны, некоторые из чиновников Суворова проиграли значительную сумму казенных денег. Когда Суворов узнал об этом, то зашумел, бросался из угла в угол, кричал: «караул! караул! воры»! Потом надел мундир, отправился на гауптвахту, и отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказал: – «Суворов, арестован за похищение казенного интереса»! – Затем тотчас написал он в Петербург, чтобы все его имение продали и деньги внесли в казну, потому что он виноват и должен отвечать за молокососов, за которыми недостаточно смотрел. Но государыня велела тотчас всё пополнить и написала Суворову: «Казна в сохранности». Суворов опять надел шпагу.
Говорили об одном хитром и пронырливом министре. – «Ну, так что же? – сказал Суворов, – я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он хамелеон: он принимает на себя все цвета, кроме белого, цвета непорочности и правды».
К Суворову, когда он брал Прагу, приехал для поступления в его штаб один богатый столичный франт, разряженный в пух и в шелковых чулках. Суворов отскочил от него и закричал: «Бальный зефир! Лети в Петербург, в Москву, в Париж. Боюсь, боюсь тебя! Ты так насмешишь моих чудо-богатырей, что, чего доброго, у них от смеха и ружья выпадут из рук». Впрочем Суворов и не таким шалунам давал уроки. Когда в итальянскую войну Нельсон, знаменитейший английский, да и всемирный морской герой, застоялся в Ливорно, очарованный прелестями своей леди Гамильтон, повсюду за ним следовавшей, наш бесцеремонный фельдмаршал писал к герою Трафальгарскому: «Нельсон дремлет на миртах; герой исчез!»
Суворов писал о женщинах следующее: «Правда, я немного обращался с женщинами, но, забавляясь в обществе их, я всегда соблюдал почтение. Мне не доставало времени заниматься с женщинами и я всегда страшился их. Женщины управляют в Польша, как и везде, и я не чувствовал в себе достаточной твердости защищаться от их прелестей». – Как он писал о женщинах, так и действовал. Однажды в Петербурге пригласила его на польский супруга Дмитрия Львовича Нарышкина, впоследствии знаменитая Марья Антоновна[51]. Сделав нисколько шагов в польском, Суворов отскочил и вскричал: «Помилуй Бог! Очарует очаровательница! Боюсь!..»
Военные правила Суворова, в которых главную роль играет штык-молодец, пуля же считается дурой, хорошо известны. А вот нисколько его афоризмов в виде наставительных приказов в гигиеническом, врачебном и нравственном смысле: «Бойся богадельни! – Немецкие лекарственницы издалека тухлые, сплошь бессильные и вредные. – Русский солдат к ним не привык. – У нас в артелях корешки, травушки-муравушки. – Солдат дорог! – Береги здоровье – голод лучшее лекарство! – Кто не бережет людей, офицеру арест, унтер-офицеру и ефрейтору палочки, да и самому палочки, кто себя не бережет. – Жидок желудок! – Есть хочется! – На закате солнышка не много пустой кашки с хлебцом; – а крепкому желудку буквица в теплой воде, или корень конского щавелю. – Помните, господа, полевой лечебник штаб-лекаря Белопольского! – В горячке ничего не ешь, хотя до двенадцати дней, а пей солдатский квас, то и лекарство! – а в лихорадке, не пей, не ешь, – штраф! – за что себя не берег! – Богадельни первый день мягкая постель, – второй французская похлебка, – третий день ее братец, домовище к себе и тащит! – один умирает, а десять товарищей вдыхают в себя заразу! – В лагере больные, слабые; хворые в шалашах, не в деревнях.
«Мне нужна деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас: ведь я солдат», – сказал как-то заболевший Суворов лейб-медику императора Павла Вейкарту.
Когда Суворову предлагали взять к себе в главную квартиру другого священника, гораздо ученейшего проповедника, то он не согласился на это, сказав: «Нет, пусть останется при мне старый: иной проповедует с горячим языком, но с холодным сердцем».
Спрашивали у Суворова, почему не хотел он видеться с принцем Кобургским по приходе в Аржуд? – «Нельзя было, – отвечал Суворов, – он умный, он храбрый, да он тактик, а у меня был план не тактический. Мы заспорили бы, и он загонял бы меня, дипломатически, тактически, энигматически, а неприятель решил бы спор тем, что разбил бы нас практически! Вместо того – ура! с нами Бог! и спорить было некогда!»
Суворов, как всем известно, любил забавляться странными вопросами; удачные ответы веселили его. Однажды спросил он встретившегося с ним: – «Далеко ли отсюда до неба?» – «Два суворовских перехода», – отвечал вопрошаемый. Суворов расцеловал его.
Раз в трескучий мороз спросил он стоявшего на часах: – «Сколько на небе звезд?» – «Сейчас перечту, – отвечал часовой и начал: – раз, два, три…» и т. д. Когда он насчитал до тысячи и продолжал счет дальше, Суворов, сильно прозябнув, спросил его имя и ускакал; на другой день пожаловал его унтер-офицерским чином и сказал: «Что делать, он перехитрить меня».
В 1786 г. в Кременчуге Екатерина любовалась маневрами войск, предводимых Суворовым. Он сопровождал императрицу в Херсон. Здесь нечаянно подошел к нему какой-то австрийский офицер без всяких знаков отличия – то был австрийский император Иосиф II. Суворов говорил с ним, притворяясь, будто вовсе не знает, с кем говорит, и с улыбкой отвечал на вопросы его: – «Знаете ли вы меня?» – «Не смею сказать, что знаю», – и прибавил шепотом: – «Говорят, будто вы император римский». – «Я доверчивee вас, – отвечал Иосиф, – и верю, что говорю с русским фельдмаршалом, как мне сказали».
Суворов, встретившись в Киеве с полковником Ламетом[52], остановился, уставил на него глаза и начал поспешно спрашивать: – «Кто вы? какого звания? как ваше имя?» Ламет также поспешно отвечал: «Француз, полковник Александр Ламет». – «Хорошо», – сказал Суворов. Немного оскорбленный допросом, Ламет также быстро переспросил: – «Кто вы? какого чина? как ваше имя?» После ответов: «Русский, генерал, Суворов». Ламет прибавил в свою очередь: – Хорошо!» Суворов захохотал, обнял Ламета и сделался другом его.
Во время похорон бессмертного Суворова, в Невской лавре у монастырских ворот высокий балдахин, по-видимому, затруднил вход дрогам; уже хотели было снимать его, как унтер-офицер, находившейся во всех походах с Суворовым, вскрикнул: – «Оставьте! Он пройдет, как и везде проходил». – Двинулись – и гроб Суворова проехал благополучно.
Анекдоты о генерале Еромолове, Скобелеве и временах покорения Кавказа
В бытность свою в городе N. и испытывая все прелести тамошней мостовой; Шамиль сказал: «Ежели бы я не видел, что все ездят здесь, то подумал бы что эта мостовая назначена только для того, чтобы по ней ездили одни военнопленные».
В разговоре с знаменитым Алексеем Петровичем Ермоловым, который, не взирая на свои 84 года, очаровал Шамиля любезностью и удивлял званием подробностей края, горец сказал: «Еще ребенком я помню, как ты проезжал однажды через ваш аул, и я долго бежал за тобою, чтоб посмотреть на то чудо, которое в горах наших известно было под именем «Ермолова».
Выйдя от Ермолова, Шамиль сказал, обращаясь к сыну Кази-Магомеду и полковнику Б-скому: «Настоящий старый лев!..»
Накануне осады одной из крепостей на Таврическом полуострове, защищенной природой еще более, чем искусством, два артиллерийских солдата лежали на траве и издалека рассматривали неприступную добычу. – «А что; Трифонов, ведь нам ее не взять?» —; сказал один из них, угрюмо поглядывая на страшные скалы с пропастями, окружающие крепость. – «Возьмем!» – лаконически отвечал другой солдат и равнодушно плюнул в сторону крепости. – «Да как же взять-то, – продолжал первый, – Ишь, как обложилась, окаянная! Что ни шаг, то Божий человек шею может сломить, этим басурманским чертям только и лазать тут. Нет, что ни говори, Трифонов, не взять». – «Врешь! – сердито перебил его другой, – Заладил одно: не взять, да не взять! А как начальство прикажет?» – «Ну, тогда, известное дело, возьмем!» – почесывая затылок, сказал недоверчивый.
Острословие знаменитого генерала Ермолова известно. Когда еще он, будучи молодым гвардейским полковником, командовал батареей гвардейской артиллерии, раз во время смотра, сделанного артиллерии главным ее инспектором графом Аракчеевым, лошади под одним из орудий как-то замялись, испугавшись чего-то и не хотели принять с места, а стали на дыбы, бросались в сторону и порвали постромки. Аракчеев, не любивший Ермолова и не умевший говорить деликатно с подчиненными или с зависевшими от него, нашел нужным раскричаться на командира батареи, суля ему гауптвахту, а всей прислуге, в особенности ездовым – палки. Ермолов, держа руку у козырька кивера, с покорным видом, но с язвительной улыбкой, сказал: – «Уж такая наша судьба, ваше сиятельство, чтобы терпеть от скотов».
Имя русского генерала Ивана Никитьевича Скобелева пользуется между нами, русскими, большою популярностью. Происходя из сдаточных однодворцев[53] Курской губернии, он достиг чина генерала-от-инфантерии и умер комендантом Петропавловской крепости в С.-Петербурге. Он, как умный и благородный человек, не боялся нимало вспоминать о своем происхождении и говаривал, что ни одна чухонская лошаденка не свезла бы того воза, на который сложены бы были те палки, какие в былые времена была переломаны на нем. Это, впрочем, была гипербола, потому что, сколько известно из его биогpaфии, Скобелев отличался необыкновенной рачительностью к службе и был весьма еще молодым, как грамотный, произведен в прапорщики. Император Николай Павлович очень любил генерала Скобелева и ценил его за заслуги и его преданность престолу и России. Он нередко запросто обедал у государя в Зимнем дворце и удостаивался такого внимания, что нарочно для него подаваемы были щи русские настоящие, сальник с кашей и колбовый пирог[54]. Иван Никитьевич с трудом умел воздерживать свою солдатскую откровенность, подчиняя ее условиям придворной утонченности. В особенности он любил защищать какое-нибудь мнение, а государь находил удовольствие заставлять его высказывать эти мнения с свойственною ему оригинальною резкостью и откровенностью, никогда не дружившею с придворной атмосферой. Раз как-то разговор был наведен на арестантские роты, нововведение, очень занимавшее в то время императора. Скобелев, как антагонист основной идеи этого учреждения, пустился в довольно энергичный диспут, заставивший уже лукаво улыбнуться двух или трех царедворцев, обедавших тут же. Улыбки эти не укрылись от проницательного глаза государя; он нахмурился. Тогда Скобелев, только что принявшийся за пирог с шампиньонами, обратясь к Николаю Павловичу, сказал: «Виноват, государь, может быть старый солдатина и заврался. Он ведь следует русской поговорке: «хлеб-соль ешь, а правду режь». Тогда государь, указывая слегка вилкою на шампиньонный пирог на тарелке перед Скобелевым, сказал: «Есть, Иван Никитич, и другая поговорка: «ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами».
Почтенная старушка, княгиня Белосельская-Белозерская, теща покойного графа (впоследствии князя) Ал. Ив. Чернышева, очень тщеславилась подвигами и заслугами своего знаменитого зятя, никогда не упуская случая в обществе рассказать какой-нибудь эпизод из тех войн, в которых близкий ее родственник столь блистательно участвовал, при чем изменившая уже ей память нередко бывала причиною презабавных недоразумений qui pro quo[55]. Однажды, она что-то рассказывала о подвигах графа Чернышева в Германии и никак не могла припомнить назвaниe взятого им там какого-то городишка, перед вступлением русских войск в Париж. Чтобы выйти из затруднения, она обратилась к бывшему тут князю Александру Сергеевичу Меншикову, столь громко известному своим острословием в находчивостью. «Скажи пожалуйста, князь Александр Сергеевич, как называется тот город, который Александр взял?» – «Вавилон, княгиня». – «Да, да, я вспомнила, один из немецких городов – Вавилон».
Князь Александр Сергеевич Меньшиков известен был своим обоюдоострым языком, страшным для весьма многих, не умевших парировать его шуток. В сороковых годах слух прошел, что князь Чернышев будет послом в Париже, а военным министром будет граф Клейнмихель, никогда ни в одном сражении не бывавший. – «Это будет всего затруднительнее для военного вашего историка Михайловского-Данилевского, говорил князь Меньшиков, потому что ему придется перепечатывать свою историю и все те места, где он описывает так красноречиво подвиги князя Александра Ивановича, чтобы подарить новому министру.
Князь Александр Сергеевич Меньшиков любил, как известно, острить на счет всего и всех. Чем кто выше стоял в иерархии, тем чаще подвергался его шуткам, иногда очень забавным, но всегда злым и нередко пропитанным желчью. Раз во дворце он рассказывал, что провел худую ночь, будучи удостоен посещения чёрта, явившегося к нему как к водяному министру, при чем требовал его неуклонно к себе на расправу для объяснений по предмету какого-то канала, на котором канальские чиновники задерживают караваны и через то наносят урон купечеству и вообще всей промышленности в народному продовольствию. – «Узнав об этом обстоятельстве, я тотчас объявил господину чёрту, что я министр хотя и водяной, но у меня воды морские, солевые; то же канальское то дело относится до моего товарища министра пресных вод, к которому пусть и обращается рогатый Вельзевул».
В последнюю турецкую войну, в деле под селением Харт (в Азиатской Турции) Херсонского гренадерского полка рядовому Михайлову прострелили губы; но он, не переставая заряжать ружье, посылает в отмщение неприятелю меткие пули, между тем как кровь струилась из губ его ручьем. Подошедший к нему фельдшер хотел было тотчас же осмотреть раны, но храбрый Михайлов отвечал: – «Подождите, сударь, немного, теперь не до вас, после, когда патроны кончу».
Граф Петр Кириллович Эссен, о котором солдатики сложили поговорку в рифмах: «Эссен умом тесен», будучи в 1831 г. петербургским генерал-губернатором, председательствовал в так называемом тогда холерном комитете, где членами были разные значительные приближенные к государю лица, в том числе и граф Василий Алексеевич Перовский, тогда почти назначенный генерал-губернатором в Оренбург. Василий Алексеевич под наружностью сосредоточенной и серьезной скрывал ум блестящий и страсть к шуткам, даже с оттенком некоторого школьничества. Заседая в этом холерном комитете, он обратил внимание на разницу в цифрах по ведомостям полиции и ведомостям больниц. Он указал на эту разницу графу Петру Кирилловичу, который с удивлением спросил его: – «Что же это?» – «Беспорядок». – «В чем же беспорядок?» – «В смерти». – «А! – вскричал Эссен, – так это завелись беспорядки в смерти! А я назначен сюда для уничтожения всех беспорядков. Так надо дать строгое предписание, чтобы не было беспорядков смерти!»
Глава 3. Остроумие и юмор из иностранной литературы
Порой думаешь, что лучше быть рабом на галерах, чем остроумцем, особенно если остроумие это – плод выдумок наших литераторов, людей столь же высокообразованных, сколь и малоодаренных.
Знаменитая французская писательница, госпожа де-Сталь, разделявшая с другою дамой нежное расположение министра Талейрана, захотела узнать от него самого, которую из двух он более любит. Как сильно ни настаивала г-жа де-Сталь, но она никак не могла заставить проговориться любезного экс-аббата.
– «Однако признайтесь, – сказала она, – если б мы обе бросились в реку, я не была бы первой, которую вы стали спасать?» – «Это очень возможно, сударыня, вы, как мне кажется, должны плавать лучше».
Французская остроумная писательница, г-жа Севинье[56], сказала о секундных часах, что она их не любит потому, что они слишком мелко дробят жизнь.
Императрица Екатерина II послала Вольтеру в подарок ящичек из слоновой кости, самою ею выточенный. Ящичек этот подал мысль знаменитому писателю пошутить. Взяв несколько уроков у своей племянницы, он послал императрице взамен ее подарка, начатую им пару чулок из белого шелка при послании, написанном самыми любезными стихами, в котором поэт говорил, что, получив от нее мужскую работу, сделанную женщиной, он просит ее величество принять от него женскую работу, сработанную руками мужчины. Этот анекдот, мало известный, сообщен особой, имевшей случай видеть Вольтера в Фернэ, вязавшего чулки.
Вокансон[57], французский фабрикант, изобретатель автоматов, т. е., механических кукол, в человеческий рост, подражавших всем движениям живых людей, – живший в XVIII в., привлек к себе особенное внимание некоего чужеземного короля, хотя Вольтер в находился в том же обществе. Поставленный в неловкое положение, что король ничего не сказал Вольтеру, Вокансон подошел к нему и сказал ему на ухо какую-то любезность, будто бы сказанную про него королем. Вольтер, поняв учтивую и деликатную хитрость Вокансона, отвечал ему: «Я узнаю ваш талант по кукольным выражениям, которыми вы заставляете говорить королей».
«Я точен на свиданиях, – говорил Буало, – потому что заметил, что те, которые ждут, не думают ни о чем другом, как о недостатках людей, заставляющих их дожидаться».
Когда французский старинный (XVIII в.) писатель Флоpиaн только что издал свой роман «Нума Помпилий»[58], одну даму опросили: читала ли она его новое сочинение? – «Без сомнения». – «Как вы его находите?» – «Да как все книги в этом роде, я угадала развязку по первым страницам»!. – «Какую развязку?» – «Женитьбу любовников». – «Каких любовников?» – «Ах, Боже мой! Да Помпилий-то, который женится на Нуме».
Один известный писатель посетил старика книгопродавца, нажившего богатство через издание многих значительных сочинений. Хилый старик, встречая своего почтенного гостя, как-то заторопился, споткнулся и упал. Литератор хотел поднять его, но книгопродавец отклонил его учтивость и кликнул на помощь себе своего слугу. – «Позвольте мне помочь вам, – сказал улыбаясь писатель: – ведь я не первый литератор, который ставил на ноги книгопродавца; да и мне это не в диковину». – «Правда, – отозвался старик книгопродавец, – правда; но вспомните, сколько книгопродавцев выводили в люди литераторов. Вряд ли будет перевес на стороне последних».
Парижский полицейский суд лет за 30 пред этим приговорил известного писателя Александра Дюма к шестидневному аресту за неявку в караул по национальной гвардии. Писатель оправдывался тем, что в очередной день он был на репетиции своей драмы «Дон-Жуан де-Марина». Судьи же отвечали ему, что караульные для Франции гораздо нужнее и полезнее, чем драматические писатели.
Брат президента Помпиньяна[59] написал Вольтеру, что обрежет ему уши. Вольтер отослал это письмо к министру Шуазелю с следующей припиской: «Семейство Помпиньян в особенности не жалует моих ушей: один из братьев раздирает их тридцать лет, а другой намеревается мее их совеем обрывать. Освободите меня от драчуна, а с раздирателем я сам управляюсь. Мие они не нужны, чтобы слышать те огромные похвалы, которые всюду воздаются вам».
Персидский поэт Гомеди сидел однажды за столом с Тамерланом. Последнему вздумалось спросить его: «А за какую цену можно было бы купить такого человека, как я?» – «За тридцать пиастров». – отвечал поэт. – «Помилуй! – воскликнул Тамерлан, – да этой цены стоит одна салфетка, которой я повязан!» – «Да с ней-то я и оценил», – сказал Гомеди. – Тамерлан от души хохотал над этой шуткой.
Знаменитый писатель Фонтенель очень любил спаржу в прованском масле. Аббат Террасон, любивший ее в сливочном масле, пришел к нему однажды обедать. Фонтенель заметил, что он приносить большую жертву, отдавая ему половину спаржи, и тотчас приказал приготовить ее в сливочном масле. Незадолго до обеда аббату сделалось дурно и с ним случился удар. Фонтенель поспешно вскакивает, бежит в кухню и кричит: – «Всю на прованском! Всю на прованском!»
Великий Конде, утомленный слушая некоего фата, постоянно говорившего о господине своем отце и о госпоже своей матери, позвав своего лакея, сказал ему: – «Господин мой лакей, скажите господину моему кучеру запрягать госпож моих лошадей в госпожу мою коляску».
Французский старинный поэт XVII века Малерб, имевший хороший доход, считал себя экономистом. Раз, вечером, когда он возвращался домой из отеля «Бельгард», где он ужинал, – его человек нес впереди факел, – он встретил Сент-Поля, человека славившегося в то время своим блестящим умом, а Сент-Поль начал ему рассказывать какие-то незначительные новости. Подарив его минутой внимания, Малерб грубо прервал рассказчика словами: – «Прощайте, милостивый государь, вы меня заставляете сжигать свечу на пять су, тогда как то, что вы мне рассказываете, не стоит и полушки».
Бюффон[60], знаменитый писатель и естествоиспытатель XVIII века, гулял с одним обществом в деревне. Молодая девушка спросила его: – «Какая разница между быком и волом?» – Он отвечал: – «Видите вы этих телят, резвящихся на лугу? Ну, так быки их отцы, а волы – дядюшки».
Ученый Гьюберт, желая видеть Вольтера, поехал нарочно в Ферне, где был весьма ласково принят госпожой Дени, но Вольтер не показался. Перед отъездом он написал ему: «Я вас всегда считал за бога и теперь в этом убедился окончательно, так как у вас едят и пьют, не видя вас». Вольтеру так понравилась эта острота, что он побежал за ее автором в расцеловал его.
Поделиться книгой: