Помоги проекту - поделись книгой:
Некий англичанин, отправляясь в Кале, послал за цирюльником. Цирюльник явился. – «Милый мой, я очень взыскателен относительно бритья. Вот вам гинея, если вы обреете меня, не обрезав; а вот два пистолета: если вы меня обрежете, я сию же минуту раздроблю вам череп». – «Не беспокойтесь, милорд». – Цирюльник выбрил его с удивительным искусством. – «Как, – сказал восхищенный англичанин, – пистолеты вас не испугали?» – «Никак-с нет, милорд». – «Отчего?» – «Да оттого, что порежь я только вам кожу, я бы после вашей угрозы, не задумался перерезать вам и горло».
«Есть причины, – говорить Бэкон, – жениться во все возрасты: в молодости женщины бывают нашими любовницами, в зрелом возрасте – подругами и в старости – кормилицами».
Свифт, старинный сатирический английский писатель, был не совсем такого мнения, и когда ему советовали подождать женить своего сына, пока тот поумнеет, он отвечал: «Если надо ждать, пока сын мой поумнеет, то он никогда не женится».
Лондонский врач, доктор Жеб, навестил одного больного лорда, от которого ожидал по три гинеи за каждый визит. Он получил только две и, полагая, что тут кроется какое-нибудь мошенничество со стороны дворецкого, отдававшего ему деньги, на следующий раз нарочно уронил обе гинеи. Их подняли и подали ему, он же все продолжал искать глазами по ковру и на вопрос лорда отвечал: «Я ищу третью гинею». Лорд понял намек и велел платить доктору по три гинеи.
Граф Стратморлендский, владетель замка Глампс в Шотландии, был страстный любитель порядка и симметрии, соблюдения которых требовал всюду, особенно же в своем саду. Садовник его, также ревностный поклонник этих качеств, старался в этом случае вполне угождать своему господину. Однажды в имении графа поймали вора, который, по существующим законам, был присужден к стоянию в продолжение часа на эшафоте, возвышавшемся возле последней арки большой аллеи, ведущей к замку. Наказание было приведено в исполнение. В то же самое время возвращался с прогулки графе. Каково же было его удивление, когда он увидел с каждой стороны арки по преступнику. «Разве вы поймали еще вора?» – спросил он садовника. – «Никак нет, милорд! – отвечал тот и с самодовольной улыбкой прибавил: – Я рассудил, что вид одного бездельника, стоящего у аллеи, был бы весьма не живителен, вследствие чего уговорил работника стать для поддержания симметрии с другой стороны».
Английский солдат вошел в Гамбурге в лавку съестных припасов с намерением купить себе что-нибудь на завтрак. На прилавке лежало несколько морских раков. – «Что его такое?» – спросил англичанин. – Английские солдаты», – отвечал продавец, намекая на красные мундиры английского войска. – «Если это так, – объявил солдат, – то я арестую их как дезертиров». – Что он и исполнил ею с согласия продавца, которому понравилась его находчивость.
В конце царствования Людовика ХV в печати появился возмутительный пасквиль под заглавием «Газетчик в латах». Он появился в Лондоне, и первые его листки были направлены против милорда Честерфильда. Милорд дал автору, объявившему ему себя, 25 гиней. Автор не мог удержаться, чтоб не выразить своего удивления при получении платы, совершенно не пропорциональной с достоинством пасквиля. «Я даю вам деньги не за ваше сочинение, – сказал английский вельможа, – но чтоб дать вам возможность не иметь вперед нужды сочинять подобной мерзости».
Свифт говорил, что люди, имевшие какое-нибудь значeниe, только благодаря своим предкам, походят на картофель, всё достоинство которого – под землей.
Известный английский фокусник Маркинд давал однажды физико-магическое представление. В средине вечера, когда всеобщее внимание было сосредоточено на сцене, какой-то мошенник вытащил платок из кармана своего соседа. Проделку эту заметил Маркинд. «Хорошо, – подумал он, – вот-то удачный фокус, но лучше посмеется тот, кто посмеется последний!» и он продолжал свое дело как бы ничего не бывало. Вдруг объявил он публике новый фокус и, обратившись к господину, у которого стянули платок, сказал: «Будьте так добры, одолжите мне ваш платок». – Понятно удивление господина, начавшего шарить по всем карманам и не находившего своего платка. – «Хорошо, – говорит Маркинд, – моя палочка отыщет его». – И сделав несколько «волшебных» маневров, он подошел к вору. – «Если мой фокус удался, то платок в кармане этого господина. Потрудитесь посмотреть». – Сконфуженный вор вынул платок. Восхищенная публика рукоплескала, но истина вскоре обнаружилась и комиссар отвел вора в тюрьму.
В одной лондонской зале, где есть газетная читальня, над дверьми такая надпись: «Кто читает по складам, тот может заняться чтением старых газет и журналов от прошедшей недели».
Одного англичанина, проживавшего в Париже, засадили за долги в тюрьму. Он очень плохо объяснялся на французском языке и только повторял беспрестанно: «la baton, mon baton!» коверкая и эти слова так забавно, что полицейские видели в них смешную угрозу отколотить их палкою, которую, действительно, у него отобрали при входе. Как ни повторял бедный англичанин магическое слово, но просьба его не исполнялась, и наконец всем стало казаться очень странным, что он так слезно молит о возвращении такой пустой вещи, как палка, вовсе ему бесполезная в четырех стенах.
Прошло полтора года, англичанин сидите да сидит, и всё упорно повторяет: «Mon baton, la baton!» Наконец стали подозревать пункт помешательства, призвали доктора, который посоветовал попробовать удовлетворить невинное желание арестанта. Палку принесли; увидав ее, англичанин бросился к ней, как к лучшему другу, выхватил из рук солдата и, отвинтив набалдашник, высыпал на стол, перед удивленными зрителями, порядочную кучу банковых билетов, стоимость которых с избытком уплатила его долги.
Банкир, при составлении акта о рождении своего сына, написал ему имя: «Томас, сын Джемса и компании». Он заметил свою оплошность только по смеху, возбужденному этой надписью.
Глава 2. Остроумие и юмор в русской истории
Зачаточным умением каламбурить наделены, в сущности, все, только у обычных людей эти ростки остроумия сдерживаются логикой и здравым смыслом, а у человека талантливого они дают пышные всходы.
Петровские времена
Александр Васильевич Кикин был «комнатным» при Петре I и влиятельным лицом при царевиче Алексее Петровиче. Однажды он возымел смелую мысль убить государя и во время сна приставил ему к уху пистолет, спустил курок, но оказалась осечка. Он взвел еще раз, прижал и – снова пистолет осекся. Тогда Кикин бросил оружие на пол, разбудил Петра и сказал ему с твердостью: – «Государь! над тобою совершилось чудо: я послан от Бога сказать тебе, что промысел Божий хранит тебя, и не будет страшна тебе сила вражеская, ни внешняя, ни внутренняя, Я хотел убить тебя, вот и пистолет перед тобою, но он дважды осекся. Голова моя в твоих руках, делай со мною что хочешь». – «Послов не секут и не рубят, – ответствовал Петр, – иди с Богом!»
Один царедворец, как кажется знаменитый камергер Монс, желая поглумиться над шутом Балакиревым, спросил его: – «Правду или нет говорят при дворе, что ты дурак?» – «Не верь им, любезный, – отвечать шут. – Они ошибаются, только людей порочат. Да и мало ли что они говорят. Вот, например, теперь как ты в случае, то и тебя величают умным. Но ты, любезный, не верь им, пожалуйста, не верь!» – Пристыженный царедворец больше не подсмеивался над Балакиревым.
После неудачных попыток Сорбоннской академии убедить Петра Великого соединить православную церковь с католической, польский посланник при петербургском дворе, Огинский, ревностный папист, сильно хлопотал об этом деле. Раз, на ассамблее у Меньшикова, они заговорили с Петром о соединении церквей, но государь хранил упорное молчание. Увлекшись своим предметом Огинский сказал: «Если ваше величество совершите такое великое дело, то его святейшество благословит вас византийской короной». – «Благодарю усердно за такую незаслуженную милость, – отвечал Петр и, обратясь к своим вельможам, сказал улыбаясь, посматривая на Огинского: – Слышите ли, господа? Папа отнял у султана Греческую империю!» Вельможи, недоверчиво улыбаясь, обратили взоры на Огинского. «Не верите? – продолжал Петр, – так я прибавлю вам, что папа корону греческую дарит мне. Кланяюсь ему за такую милость, а вас, господин Огинский, жалую своим комендантом в Царьграде». Пристыженный посланник замолчал. После этого о соединении церквей не было и помину.
Как-то Балакирев (Иван Емельянович), придворный шут Петра Велпкаго, играя и шутя с придворными, нечаянно разбил статую, изображавшую Юпитера. Зная время, в которое государь проходил через ту комнату, Балакирев, закрывшись простыней в виде мантии, подобно Юпитеру, привял его положение. Государь прошел и не заметил обмана; но, возвращаясь назад, увидел на полу обломки статуи (бывшей из алебастра), взглянул на пьедестал и удивился. – «Не дивись, Алексеич, – сказал Балакирев, – это я разбил твою статую и хочу занять ее место». – Государь засмеялся, приказал позвать государыню, рассказал ей про новые проказы Балакирева, и долго оба смеялись на мнимую статую.
Один славившийся при Петре I силач очень разгневался за какую-то резкую остроту, сказанную ему д’Акостой[33]. – «Удивляюсь, – сказал шут, – как ты, который можешь легко поднимать одною рукою до шести пудов и переносить такую тяжесть через весь Летний сад, не можешь перенести одного тяжелого слова?»
Однажды, при Петрe I, был дан официальный обед в Кронштадте; на нем присутствовал сам царь, царевич и многие знатные лица, между которыми находился Захар Данилович Меншуков, весьма любимый государем за его познания в мореплавании. Под конец обеда Меншуков напился сильно пьян и принялся жалеть о расстроенном здоровье царя, приговаривая со слезами: «Коли умрешь, на кого ты нас оставишь?» – «У меня есть наследник», – отвечал Петр, забавлявшийся наивностью опьяневшего гостя. Меншуков презрительно взглянул на царевича, усмехнулся и сказал жалобно: «Ox! Ведь он глуп, все расстроит!» Петр перестал смеяться: его кольнула в самое сердце правота замечания, но не желая казнить бедного пьяницу, он только возразил со строгостью: «Дурак! Сего в беседе не говорят!»
Придворному шуту д’Акосте привелось обедать у одного вельможи (кажется, то был граф Яков Вилимович Брюс, потихоньку занимавшийся астрологией), за столом которого много говорили об астрологах и соглашались, что они весьма много предсказывают, а ничего не сбывается. Сам хозяин вельможа, старавшийся не обнаруживать свои астрологические занятия, при этом внушительно заметил: «Не ложно, господа, таких по звездам угадчиков почитают за безмозглых скотов». – Позвав того же вельможу с другими гостями к себе на обед, д’Акоста велел приготовить телячью голову, из которой сам предварительно съел мозг. Когда эту голову подали на стол, вельможа, осмотрев ее, спросил: – «Чья была эта безмозглая голова?» – «Телячья, сиятельнейший граф, но теленок этот был астролог», – отвечал д’Акоста.
Придворный шут д’Акоста, будучи в церкви, купил две свечки, из которых одну поставил перед образом Михаила Архангела, а другую ошибкой перед демоном, изображенным под стопами Архангела. Дьячок, увидев это, сказал д’Акосге: «Ах, сударь! что вы делаете? Ведь эту свечку ставите вы дьяволу!» – «Не замай, – ответил д’Акоста, – не худо иметь друзей везде, в раю и в аду. Не знаешь ведь, где будем».
Шут Балакирев и жизнь свою окончил острой шуткою: он просил, чтоб по смерти его тело его обернули рогожей и положили на чистом воздухе, в поле, да просил положить возле него и Алексеевичеву дубинку (которая в то время стояла праздною и уже никому не была нужна), чтоб ни зверь, ни птица не посмели тронуть его тела. Это было шутовское, но едкое подражание изречению Диогена.
По взятии Риги император Петр I наградил генерал-фельдмаршалов князя Меншикова и графа Шереметева гаками (участками) в завоеванной земле. Один из этих гаков принадлежал рижскому гражданину, который, не зная за собой никаких преступлений, просил государя объявить, за что у него отнята земля. Монарх, выслушав его просьбу, сказал ему, что если он прав, то может судом отыскивать принадлежащее себе. Гражданин написал просьбу на Меншикова, как на насильственного завладетеля его гаком; судьи приняли просьбу, во Меншиков объявил, что гак пожалован ему государем. Дело, по повелению монарха, продолжалось; Петр I сам призываем был в суд, на скамью подсудимых, и наконец решено было возвратить гак просителю, а государя обвинили. Когда монарх выслушал решение, то поблагодарил судей за беспристрастие, поцеловал каждого из них в голову и сказал, что когда он повинуется закону, тогда никто не дерзает делать противное.
Шут Балакирев обедал у одного иностранца. На стол стали подавать попеременно разные супы. По мере появления их Балакирев стал постепенно раздеваться. Дамы выбежали из-за стола. «Что это значит?» – спросил Балакирева рассердившийся хозяин. – «Хочу переплыть море супов», – отвечал придворный шут.
«Данилыч, – спросил однажды Балакирев князя Меншикова в веселой беседе, при собрании многих вельмож: – знаешь ли ты, что колеса и судьи наши походят друг на друга?» – «Как так? – спросили многие в один голос. – Ты что-то врешь!» – «Нет, не вру: не подмажь-ка тех и других, то так заскрипят, что заткнешь уши».
После одного сражения, в 1708 году, Петр I предложил Карлу XII мирные условия и послал их через польского дворянина в шведскую армию; но Карл, привыкший предписывать мир со своим неприятелям только в их столице, отвечал, что он будет договариваться о мире в Москве. Когда царю Петру Алексеевичу передали этот высокомерный ответ, он сказал: «Брат мой Карл всегда хочет быть Александром; но я надеюсь, что он не найдет во мне Дария».
Петр Великий часто занимался такими делами, который отправляют самые мелкие подданные. Он был производим в чины теми, которыми повелевал, и наряду с прочими служащими получал жалованье по штату. Раз, получая жалованье, он сказал окружавшим его: – «Понеже сии деньги заслужил я, как и другие офицеры, службою отечеству, то и могу я их употреблять куда мне заблагорассудится; но напротив того деньги, с народа собранные, остаются для государственной пользы и для охранения того же самого народа: ибо я обязан буду некогда отдать в них отчет Богу».
Раз на вечеринке у одного из вельмож царь Петр Алексеевич до того раскуражился от неумеренного употребления пунша, что посулил в самозабвении веселым собеседникам своим огромные (по-тогдашнему, и ныне весьма легко проигрываемые даже по маленькой в преферанс и стуколку) суммы денег, за которыми и приказал явиться к нему завтра. Но, проснувшись на другой день, бережливый государь сильно тужил о вчерашних посулах. Жаль ему стало казны, а делать нечего: обещано царским словом. Каялся он в своей опрометчивости и царице, которая передала этот разговор Балакиреву. – «Скажи, матушка, царю, чтоб он не печалился, – возразил шут. – Утро вечера мудренее. Я так отделаю попрошаек, что и поминать об обещании они не посмеют». – От царицы шут пошел к царю в кабинет. «О чем вздыхаешь, дядюшка?» – спросил он, став перед государем. Петр повторил и ему то же, что говорил Екатерине. – «Только-то? Есть о чем тужить. Не горюй, Алексеич, положись на меня: я выручу тебя». – Сев у дверей царского кабинета, шут начал медленно строгать лучинки. За этим делом нашел его первый из вчерашних собеседников царя, явившийся о требованием, чтоб его, по вчерашнему царскому слову, сейчас же впустили в кабинет. – «А которая ты спица в колеснице?» – спросил шут. И не дождавшись ответа, продолжал: – «Дядя Алексеич спить; и таким, как ты, входить не велит; а мне, дураку, приказал, чтобы я тогда только к нему впускал, когда кончу то, что он мне заказал. Прочь, не мешай». – «Да что же это, шут, дурак, делаешь?» – выпытывал вчерашней собеседник. – «Колышки строгаю». – «На кой ляд?» – «А на тот, что царь вспомнил старую пословицу нашу русскую: Кто старое помянет, тому глаз вон». Нечего и говорить, что после этого никто не заикнулся напомнить царю о посулах, сделанных в хмельной час.
Однажды Петр I дал князю Меньшикову приказание по одному делу; по князь утверждал, что дело это надо исполнить иначе. Государь не соглашался и отложил до другого времени. При этом находился Балакирев, которому показалось неприличным противоречие Меньшикова, притом же и совершенно несправедливое. На другое утро у государя было много вельмож и между ними сам князь. Царь начал говорить о вчерашнем деле; некоторые соглашались с ним, а другие принимали сторону Меньшикова. Вдруг является Балакирев; под мышкою курица, а в руках решето с десятком яиц. Поставив решето на стол, а курицу пустив под ноги государя, он подал ему письменное от имени её прошение, в котором вышеозначенная курица жаловалась на яйца, что они ей не повинуются; а потому просит за ослушание сделать из них хорошую яичницу. Государь прочел просьбу прежде про себя, а потом вслух и спросил: справедлива ли курицына жалоба? Многие засмеялись и утверждали правомерность жалобы. Тогда государь, передав просьбу курицы князю Меньшикову, приказал исполнить по ней в точности и без отлагательства. Князь отлично понял смысл жалобы, и потому поданную вскоре яичницу кушал совсем без аппетита, тогда как другиe смаковали с наслаждением.
Однажды князь Ромодановский, будучи весьма доволен забавными шутками Балакирева, велел поднести ему романеи в кубке дорогой цены. Балакирев, осушив кубок и сунув его в свою высокую шутовскую шапку, начал прощаться с князем. – «Куда ты? – спросил князь. – Да посуду-то разве позволено тебе брать с собою?» – «Известное дело, – отвечал шут. – Не ты ли сам, княже, велел подать мне кубок? я и беру его о собою; во-первых, потому что он мне поднесён; а второе, чтоб показать царю нашему, что и я чего-нибудь стою. Царь по двору твоему не ездит, а пешком проходит, и романею твою хоть и пьёт, да кубков не берёт. А я, Дормядошка пустая голова, я по двору не хожу, романею твою пью, и кубки с собой беру. Прощай, княже, спасибо за угощение». – И был таков. Князь Ромодановсюй много смеялся этому приключению, a на другой день рассказал о нем царю, – и смеялась оба.
Времена Анны Иоанновны и Бироновщины
Декабря 11-го, в день преподобного Даниила Столпника, д’Акоста (шут времен Петра I и Анны Иоанновны) был приглашен к князю Александру Даниловичу Меньшикову, на поминки его отца. Изрядно пообедав в этот день, д'Акоста явился к князю и на другой день. – «Кто тебя звал, шут?» – спросил князь. – «Да вы сами, ваша светлость». – «Врешь, я тебя звал только вчерашний день». – «Нынче, ваша светлость, дни так коротки, что и два-то не стоют одного порядочного летнего», – отвечал д’Акоста. Этот ответ так понравился светлейшему князю, что он оставил у себя пообедать назойливого шута.
Педрилло, придворный шут Анны Иоанноввы, прося герцога Бирона о пенсии зa свою долголетнюю службу, приводил тот довод, что ему нечего есть. Бирон назначил шуту пенсию в 200 рублей. Спустя несколько днй, шут опять явился к герцогу с просьбою о пенсии же. – «Как, разве тебе не назначена пенсия?» – «Назначена, ваша светлость, и, благодаря ей, я имею что есть. Но теперь мне решительно нечего пить». Герцог улыбнулся и снова наградил шута.
Когда при дворе императрицы Анны Иоанновны говорили, что народ очень ропщет на новые налоги, введенные Бироном, то Балакирев (бывший придворный шут Петра Великого) иронически заметил: «Нельзя за это сердиться: надобно же и народу иметь какое-нибудь утешение за свои деньги».
В Петербурге в царствование императрицы Анны Иоанновны ожидали солнечного затмения. Педрилло (придворный шут), хорошо знакомый с профессором Крафтом, главным петербургским астрономом, пригласил к себе компанию простаков, которых уверил, что даст им возможность видеть затмение вблизи. Между тем он велел подать пива в угощал им компанию. Наконец, не сообразив, что время затмения уже прошло, Педрилло сказал: – «Ну, господа, нам ведь пора». – Компания поднялась и отправилась на другой конец Петербурга. Приехали, лезут на башню, с которой следовало наблюдать затмение. – «Куда вы? – заметил им сторож. – Затмение уж давно кончилось». – «Ничего, любезный, – возразил Педрилло: – астроном мне знаком, – и всё покажет с начала».
Придворный шут императрицы Анны Иоанновны Педрилло терпеть не мог воды без примеси и никогда ее не пил. Поэтому ему даже приписывали сочинение следующего двустишия:
Однако за час до своей кончины он попросил большой стакан воды, при чем, улыбаясь, сказал: «Теперь должно мне проститься со всеми моими неприятелями».
Елизаветинское время
Некто Гаврило Михайлович Извольский был любимым стремянным у императрицы Елизаветы Петровны. Однажды ему случилось ехать у кареты государыни, которая, увидев, что он нюхает табак из берестяной тавлинки, сказала ему, шутя, что царскому стремянному стыдно употреблять такую табакерку. – «Где ж мне взять серебряную?» – заметил Извольский. – «Ну, хорошо, я подарю тебе золотую», – сказала Елизавета Петровна. С тех пор прошло несколько месяцев, а табакерки нет, как нет, ни золотой, ни даже серебряной. Вдруг до императрицы враги Извольского доводят, что он отзывается громко о неправосудии царском. Императрица призвала его к себе и кротко допросила об этом. Он объяснил свои слова тем, что она забыла свое обещание подарить ему табакерку. Государыня тотчас выбрала красивую устюжской работы табакерку серебряную под червнью и подала ему. Он поклонился, по обычаю, в ноги, а все-таки заявил снова претензию на правосудие:
– «Обещала, матушка государыня, золотую, ан жалуешь серебряную».
Царица рассмеялась и впрямь подарила настойчивому своему стремянному прекрасную золотую табакерку. И государыня, и подданный остались довольны: одна шуткою, а другой двумя табакерками вместо одной.
Живя в Москве, знаменитый самодур XVIII века, Прокофий Акинфиевич Демидов через газеты и базарные объявления вызывал охотников пролежать у него в доме на спине год, не вставая с кровати. Условия были следующие: днем и ночью приставленные люди для надзора за соглашавшимися на это испытание беспрекословно удовлетворяли все их требования, относительно кушанья и напитков. Награждение состояло из нескольких тысяч рублей. Но если вызвавшийся пролежать на спине год, отказывался, по прошествии некоторого времени, за невозможностью сдержать обещание, то в таком случае он подвергался телесному наказанию. Так же поступал Демидов, за меньшую плату, с соглашавшимися простоять перед пим час, не мигая, в то время, как он махал беспрестанно пальцем у самых глаз их. Но и с такими своими странностями Прокофий Акинфиевич соединял человеколюбие: осведомлялся о причинах, побуждавших людей претерпевать испытания такого рода, и когда узнавал стороною, что не корысть, а крайняя бедность руководила их поступками, то не оставлял этих людей без хорошего денежного вспоможения.
Как-то раз у покойной императрицы Марии Феодоровны[34] был известный наш дипломат и остряк граф А. И. Марков[35] с одним немецким генералом. На вопрос императрицы как они проводят время, немецкий генерал принялся с немецкой аккуратностью рассказывать, когда он встает, пьет кофе и чай, когда пишет свои письма, когда гуляет и проч. – «Ну, а вы, Аркадий Иванович, – спросила государыня, – верно, встаете за полдень?» – «Ваше величество, я предпочитаю оставаться без дела, чем заниматься бездельем».
Екатерининский век
Когда принцесса Ангальт-Цербская, впоследствии императрица Екатерина II, отправлялась в Россию, брат Фридриха Великого, принц Генрих, сказал ей; «Вы попадете в совершенно иной мир, где вам будут служить медведи». – «Это ничего, – отвечала принцесса, – я боюсь только, чтоб меня не окружили лисицы».
Императрица Екатерина II страстно любила своих обоих внуков, великих князей Александра и Константина Павловичей, но в особенности она, как говорится, души не чаяла во внуке своем Александре, который как обворожительной красотой, так ангелоподобным нравом брал верх над братом. Раз, недовольная какими-то мелкими, ребяческими проступками своего любимца, государыня наказала его, оставив под арестом в ее собственном кабинете, а сама отправилась в сенат. Но во время заседания императрица была необыкновенно рассеяна в маловнимательна, что невольно все заметили и, наконец, не выдержав, она сказала сенаторам: «Извините, господа сенаторы; но все мысли мои обращены к наказанному мною и, конечно, тоскующему внуку. Я поеду домой, прощу моего маленького арестанта и тогда с мыслями, ничем не отягченными, займусь с вами делами».
В бытность еще свою в московском университете, откуда вышел недоучившимся студентом, Потемкин свел дружбу с студентом Васильем Петровым, который впоследствии сделался стихотворцем и писал и печатал бесчисленное множество стихов. Не это, впрочем, было достоинством Петрова, достоинства его заключались в благороднейшем его характере и превосходных правилах. Он продолжал приязненные отношения с Потемкиным и тогда, когда он стал человеком довольно значительным, что видно из тех довольно многих стихов, какие он ему писал и в которых, конечно, хвалил знаменитого своего друга. Князь Потемкин в каждый приезд свой в Москву всенепременно посещал Петрова и вел с ним приятственную беседу. В один из таких приездов, Петров повел князя в юную еще тогда типографию Селивановского, где печатались стихотворные сочинения «страшного пиита», человека, впрочем, по тогдашнему, весьма и весьма образованного. Войдя в типографию со знаменитым уже тогда другом своим, Петров сказал: «Я примусь за работу, а вы, любезный князь, убедитесь, что я-таки кое-как понаторел в деле бессмертного Гуттенберга, изобретателя типографского искусства». И с этими словами, подойдя к типографскому станку и облачась в крашенинный[36] черный фартук с нагрудником, какой употребляют наборщики, – тут же довольно проворно и ловко набрал и оттиснул следующие стихи:
Последним стихом он рекомендовал хозяина типографии Селивановского, который был в совершенном восхищении от того, что типографию его посетило такое высокопоставленное и знаменитое лицо. Петров, подавая свое четверостишие Потемкину, сказал; «Вот и образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш, князь, сюда приход». Князь Григорий Александрович отвечал: «Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в долгу. Изволь: и я попытаюсь. Но, чтоб не ударить в грязь лицом, пусть ваш хозяин мне укажет: как за что приняться и как что делать? Дело мастера боится. А без ученья и аза в глаза не увидишь». Это был праздник для хозяина типографии. Не нужно и говорить, с каким жарким рвением принялся он все высказывать и указывать своему сиятельному ученику. У Потемкина и тут закипело уменье. Хотя помедленнее друга своего улаживал он всё, однако же сладил. Окончив набор, князь сказал Петрову: «Я, брат, набрал буквы, как сумел. А уж ты оттисни сам, ты, как я видел, дока в этом деле». Петров оттиснул набранное и прочитал:
Императрица Екатерина II нередко сражалась с нашею славянскою хвастливостью и пустым тщеславием. Так в журнале раз она напечатала: «Сказывают, будто руссы Филиппу Македонскому еще за 310 л. до P. X. в войне помогали, также и сыну его Александру и за храбрость от него грамоту золотыми словами написанную достали, которая будто в архиве султана турецкого лежит. Но как архивными бумагами бани султанские топят, то вероятно, что cия грамота к тому же употреблена, буде там лежала».
Фонвизин, уже по написании своего знаменитого «Недоросля», позволил себе предложить императрице Екатерине, когда она издала свои «Были и Небылицы», тридцать смелых вопросов, в число которых включил особенно отважный, следующий: «Имея монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом удостаиваться ее милостей одними честными делами, а не отваживаться присваивать их обманом и коварством?» Умная Екатерина на это отвечала, как честный человек: – «Для того, что во всякой земле и во всякое время род человеческий совершенным не родится». Граф Шувалов и княгиня Дашкова убеждали самого Фонвизина не печатать своих вопросов, вроде вышеприведенного. Он не соглашался, говоря, что Екатерина любит правду. Истощив убеждения свои, Шувалов представил императрице вопросы. Прочитав их, государыня улыбнулась и сказала: «Мы отомстим ему», шутя взяла перо в написала ответы. Вопросы и ответы напечатаны были в журнале «Собеседник», выходившим под личным влиянием державной писательницы. Фонвизин, восхищенный ответами, объявил себя побежденным и обвинял себя печатно же в неосторожности. Екатерина там же отвечала, что «добросовестное раскаяние все загладило».
Однажды за обеденным столом у императрицы Екатерины II, во время десерта, зашел разговор о ябедниках, причем государыне угодно было пить за здоровье честных людей. Bcе подражали ей, кроме графа Разумовского. На вопрос императрицы, почему он не доброжелательствует честным людям, граф, не смевший, по-видимому, прикоснуться к рюмке, отвечал: – «Боюсь, мор будет».
Поделиться книгой: