Упрямый Галилей

Я склонен считать, что этот отрывок из Псалма может иметь следующий смысл: «Бог водрузил скинию Свою на Солнце (Deus in Sole posuit tabernaculum suum)», поместив его тем самым в наиболее благородное место (на престол) Вселенной. А то место, где сказано: «…И оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще (Ipse, tanquam sponsus procedens de thalamo suo, exultavit ut gigas ad currendam viam)», – я бы толковал как указание на излучающее Солнце (Sole irradiante), а именно: излучающее свет и упомянутый выше дух тепла (spirito calorifico), оплодотворяющий все телесные субстанции, исходящий от тепла Солнца и очень быстро распространяющийся по миру. Все слова в точности соответствуют именно такому смыслу305.

28 марта Чамполи пишет Галилею:

Вчера утром мы с монсиньором Дини читали Ваше чрезвычайно остроумное и вместе с тем полное христианского смирения письмо, где речь идет о Псалме “Coeli enarrant” [Псалом 18]. Что касается меня, то я не знаю, что можно Вам возразить306.

Однако кардинал Беллармино знал, как возразить Галилею, что он и сделал, правда, в разговоре не с самим тосканским ученым, а с его другом монсиньором Дини. Когда последний заметил, что фрагмент из 18-го Псалма можно истолковать иносказательно, кардинал указал, что это «не то толкование, к коему следует торопиться прибегать, точно так же, как мы не должны поспешно осуждать какое-либо одно из этих мнений (коперниково или птолемеево. – И.Д.)»307. Иными словами, Беллармино настаивал на приоритете буквалистского толкования священного текста.

Но вернемся к тому, что происходило в инквизиции после 25 февраля, когда решено было запросить через архиепископов и инквизиторов Флоренции и Пизы оригинал письма Галилея Кастелли. Причем сделать это надо было «в искусной манере», не привлекая ничьего внимания.

8 марта пизанский архиепископ Франческо Бончани сообщает кардиналу Миллини, что письмо последнего он получил 27 февраля, но Кастелли в то время находился во Флоренции, откуда вернулся лишь 1 марта. Архиепископ немедленно пригласил его к себе. Разговор поначалу шел о разных предметах, но потом святой отец плавно перевел беседу на Галилея, вдоволь повозмущался вздорными идеями новой астрономии и как бы между прочим спросил собеседника о письме, которое тот получил от своего учителя и друга еще в декабре 1613 года. Кастелли, видимо смекнувший, зачем его на самом деле позвали в архиепископские хоромы, заявил, что никакого письма Галилея у него сейчас нет. То есть, конечно, такое письмо у него было, но вот именно сейчас его нет, поскольку Галилей… попросил вернуть ему это письмо. Но если его преосвященство так хочет взглянуть на сие послание, то он, Кастелли, разумеется, готов, и немедленно, обратиться с соответствующей просьбой к синьору Галилею. Кастелли не лгал, письмо действительно было у Галилея.

Разговор этот начался столь непринужденно, – сообщал архиепископ в Рим, – и Кастелли отвечал столь непосредственно, что я считаю совершенно несомненным, что дело обстоит именно так, как он мне сказал308.

В итоге договорились, что Кастелли обратится-таки с просьбой к своему учителю вернуть злосчастное письмо и желательно без промедлений – в Риме, знаете ли, ждать не любят.

Не прошло и двенадцати дней, как Кастелли отправил (12 марта 1615 года) Галилею сообщение о своей встрече и задушевной беседе с архиепископом:

Вернувшись в Пизу, я пришел засвидетельствовать свое почтение монсиньору архиепископу, который меня принял чрезвычайно благосклонно. Он провел меня в свой кабинет, пригласил сесть и прежде всего спросил о состоянии Вашего здоровья. Едва только я успел ответить, как его преосвященство начал в очень мягкой форме убеждать меня, чтобы я оставил некоторые сумасбродные мнения, в частности, мнение о движении Земли, добавив, что это пойдет мне на благо и убережет меня от гибели, потому что эти мнения являются не только вздорными, но и опасными, предосудительными и неприличными, так как они направлены против Священного Писания. Побежденный такой благосклонностью, я не мог поступить иначе, как ответить, что очень бы хотел последовать указаниям его преосвященства и что мне остается лишь согласовать это понимание с доводами разума (то есть, к неудовольствию архиепископа, дело явно затягивалось. – И.Д.), что я надеюсь сделать, пользуясь глубокими знаниями и добротой его преосвященства. Если коснуться только одного довода, который он мне привел, оставив в стороне многие другие, то смысл его в общем был таков – так как всякое создание Бога сотворено Им на пользу человека, то ясно, что Земля не может двигаться как звезда и что если бы я хорошенько уразумел это, то, наверное, изменил бы свое мнение. Затем монсиньор заявил, что эти мнения ошибочны и просто безумны и что они могут послужить причиной гибели Вашей, что он по этому поводу уже делал Вам спасительные предупреждения и убеждал Вас. Более того, он сказал (разгорячившись от страсти), что готов сообщить и Вам, и его светлости (великому герцогу. – И.Д.), да и всем на свете, что все эти мнения вздорны и заслуживают осуждения. Затем он просил меня, чтобы я оказал любезность и показал ему письмо, которое Вы мне написали. Когда же я ответил, что копии у меня нет, он просил меня обратиться к Вам, что я и делаю.

Кроме того, прошу окончательно отредактировать Ваше сочинение (письмо к великой герцогине Кристине Лотарингской. – И.Д.), которое мы скопируем здесь тотчас же, как Вы нам его пришлете. Может быть, тогда этот преосвященный отец успокоится. Я говорю “может быть”, так как я в этом не уверен (выделено Кастелли. – И.Д.)309.

Галилей, который еще 16 февраля послал Дини для распространения отредактированный вариант своего письма Кастелли, разумеется, не хотел, чтобы в руки инквизиции попала первоначальная версия документа (поэтому он и потребовал от Кастелли вернуть ему письмо). Инквизиционный трибунал, по замыслу Галилея, должен был получить только вторую версию этого письма. Однако пизанский архиепископ нажимал на Кастелли, и тот вынужден был снова и снова обращаться к Галилею, который упорно отмалчивался.

Дело дошло до того, что желание познакомиться с письмом выказал новый попечитель (provveditore, букв. инспектор) Пизанского университета монсиньор Джироламо да Соммайя. Это, как выразился М.Я. Выгодский, был уже «нажим по служебной линии»310, поскольку от попечителя зависела аккуратная выдача жалованья Галилею311.

В конце концов Галилей пошел на уступки. Он выслал Кастелли требуемый документ, строго-настрого запретив тому передавать его в чьи бы то ни было руки, а только зачитывать вслух. Кастелли условие выполнил, о чем с гордостью сообщил Галилею в письме от 9 апреля312. При этом он добавил, что архиепископ отозвался о письме в кратких, но одобрительных словах, заявив, что «Коперник действительно был выдающимся человеком и обладал великим умом». Возможно, что со стороны прелата это был не более чем отвлекающий маневр – войти в доверие к Кастелли и все-таки заполучить письмо. Но вскоре всем стало ясно, что инквизиция более не настаивает на получении оригинала первой версии письма.

Однако Галилей понимал – всего этого совершенно недостаточно, чтобы воспрепятствовать антикоперниканским выступлениям и поддержать свою репутацию. Поэтому весной 1615 года он принимает решение отправиться в Рим, как только ему позволит здоровье, о чем он известил своего друга Дини. Галилей писал, что собирается отправиться в Orbs aeterna «с надеждой <…> проявить любовь к Святой Церкви и пыл, с которым я настаиваю на том, чтобы по наущению многочисленных и злобных невежд не было принято ошибочное решение, то есть утверждение, будто Коперник не допускал в действительности вращения Земли in rei natura, но воспринимал эту гипотезу только как астроном, ищущий оправдания своим наблюдениям <…> Допустить такое предположение <…> означает признать, что книга (Коперника) попросту не была прочитана должным образом. Об этом я более подробно пишу в другом моем сочинении»313.

Правда, намерение Галилея не вызвало у Дини большого энтузиазма.

Сейчас не время разубеждать тех, от кого зависит решение вопроса, – писал он Галилею 16 мая, – сейчас нужно сохранять молчание и готовить веские и обоснованные доводы как теологического, так и математического характера, а когда настанет время, их можно будет использовать наиболее удовлетворительным образом (si per la Scrittura come per le mathematiche, et suo tempo, darle fuora con maggior sod[d]isfatione)314.

Рис. 1.8. Памятник Паоло Сарпи на Campo santa Fosca в Венеции. Установлен в 1892 г. на месте, где осенью 1607 г. на Сарпи было совершено покушение: наемный убийца нанес ему три удара ножом в спину. Скульптор Эмилио Марсили. Сарпи в 1606 г., в период обострения отношений между Венецианской республикой и Ватиканом, был назначен правительственным советником по богословским вопросам (teologo canonista della Repubblica). Он упорно боролся с папством, отстаивая суверенитет государственной власти по отношению к церкви. В одном из писем 1609 г. Сарпи признавался: «Я почти забросил природоведение и математику, и, честно говоря, разум мой – то ли от старости, то ли от повседневной суеты – стал неспособным к этим наукам. Вы бы не поверили, сколько я потерял физических сил, душевного равновесия и живости ума с тех пор, как начал писать политические канцоны» (Sarpi P. Lettere ai gallicani // a cura di B. Ulianich. Wiesbaden, 1961. P. 179 – 180).

Фото И.С. Дмитриева.

Но переубедить Галилея было невозможно, и только скверное самочувствие (приступы артрита) удерживало его от поездки в Рим до конца ноября 1615 года. Однако решение было принято, и отступать он не намеревался. Необходимо было лишь дождаться хотя бы относительного выздоровления.

К концу ноября самочувствие Галилея улучшилось, и он решил, что пора собираться в дорогу. В Риме ему нужно было, во-первых, снять с себя обвинения в отсутствии благочестия и в безрассудстве, а во-вторых, доказать, что его космологические воззрения не были ошибочными. Вторая задача имела не только научную, но и религиозную грань – Галилей как ревностный христианин («come cristiano zelante e cattolico»315) хотел уберечь католическую церковь от серьезной ошибки, к которой ее толкали прелаты, обманутые врагами тосканского ученого. «Я верю в Бога, верю, что если Он своей милостью позволил мне раскрыть обман [моих врагов], то Он даст мне средства расстроить их планы и предотвратить любое решение, которое могло бы обернуться скандалом для Святой Церкви»316.

28 ноября Козимо II пишет Гвиччардини:

Математик Галилей испросил у меня разрешения отправиться в Рим, так как ему представляется необходимым лично присутствовать там, чтобы защитить себя от нападок некоторых его противников… и он надеется полностью восстановить свое доброе имя. Мы охотно согласились на его просьбу и распорядились, чтобы ему были предоставлены две комнаты во дворце Тринита-деи-Монти (Trinità de Monti, то есть на вилле Медичи в Риме. – И.Д.), так как ему необходимо вести спокойную и уединенную жизнь по слабости его здоровья. Хотя мы снабжаем его письмом нашим синьору кардиналу Франческо Мария дель Монте, однако мы желаем, чтобы и Вы также помогали ему во всем, что может ему понадобиться317.

В тот же день госсекретарь великого герцога Курцио Пиккена отписал Аннибале Прими, управляющему виллой Медичи в Риме, чтобы тот обеспечил Галилея полным пансионом и предоставил ему «секретаря, слугу и маленького мула (uno scrittore, un servitore et una muletta)»318. Помимо рекомендательного письма к кардиналу дель Монте, Козимо II снабдил Галилея письмами к кардиналу Сципиону Боргезе, племяннику и секретарю папы Павла V, а также к своим племянникам – владетельному князю Паоло Джордано Орсини и его брату Алессандро Орсини, который в свои двадцать два года стал (в декабре 1615 года, спустя несколько дней после прибытия Галилея в Рим) кардиналом. В одном из рекомендательных писем Козимо II так отозвался о Галилее: «Я его хорошо знаю <…> он хороший человек, старательный и ревностный в делах веры (huomo da bene et molto osservante et zelante nella religione)»319. Такая характеристика имела большое значение для достижения первой цели визита Галилея в Рим – доказать свое благочестие. Тем самым для тосканского математика Козимо стал, если воспользоваться выражением Хейлброна, «сильным пятновыводителем (the potent stain remover)»320.

Умный и цинично-трезво оценивающий ситуацию Гвиччардини считал всю эту затею с визитом Галилея в Рим бессмысленной и даже вредной. Но приказ великого герцога есть приказ.

«Я окажу ему [Галилею] всю ту помощь и содействие, какие возможны и необходимы как подданному Вашей Светлости и как человеку с большими знаниями и заслугами, в согласии с указаниями Вашей Светлости», – писал Гвиччардини во Флоренцию.

Но далее посол не удержался и добавил with tonque in cheek:

Мне неизвестно, изменил ли он [Галилей] свои теории и свой нрав, но одно я знаю наверняка: некоторые братья-доминиканцы, которые играют важную роль в инквизиции, как и многие другие, настроены против него. А здесь не то место, куда приезжают спорить о Луне и отстаивать новые учения, особенно в наши времена (et questo non è paese da venire a disputare della Luna, nè da volere, nel secolo che corre, sostenere nè portarci dottrine nuove)321.

Действительно, несмотря на бурную деятельность, которую Галилей развил в вечном городе, его, как правило, принимали весьма холодно322, главную причину чего отметил друг ученого каноник Антонио Кверенго в письме кардиналу Алессандро д’Эсте от 20 января 1616 года:

…Он [Галилей] часто беседует то в одном [римском] доме, то в другом с пятнадцатью – двадцатью гостями, которые с ним спорят. Однако он настолько хорошо защищен, что насмехается над ними (ma egli sta fortificato in maniera, che si ride di tutti). И хотя его собеседники так и остаются непереубежденными по причине новизны его мнений, ему все-таки удается показать, что большинство аргументов, с помощью которых его оппоненты пытаются его одолеть в споре, ничего не стоят. К примеру, в понедельник он, находясь в доме Федерико Гисильери, был особенно в ударе (meravigliose). Более всего меня позабавило, что перед тем, как отвечать на аргументы своих противников, он эти аргументы сначала развил, расширил и усилил новыми доводами, которые, казалось бы, делали их неуязвимыми. И поэтому, когда затем он начал эти доводы опровергать, его оппоненты выглядели совсем смешными323.

Между прочим, 6 февраля одним из собеседников Галилея оказался Томмазо Каччини, который извинился за свою проповедь и стал заверять ученого, что не повинен в распространении слухов, которые ходят о тосканце по Риму. Затем, когда к их беседе подключились другие, Каччини начал обсуждать теорию Коперника, продемонстрировав, что он, как писал потом Галилей Курцио Пиккене, «был очень далек от понимания того, что требуется в этих предметах»324. Естественно, за три часа полемики Галилей сумел представить Каччини полным идиотом.

Будучи в Риме, Галилей (в начале января) делает первые наброски своей теории приливов, согласно которой приливное действие обусловлено в первую очередь вращением Земли вокруг своей оси325. Возможно, в общих чертах основная идея этой теория была сформулирована первоначально венецианским другом Галилея Паоло Сарпи [рис. 1.8] еще в 1595 году. Галилей развил соображения Сарпи и изложил их в систематическом виде без упоминания имени венецианца (какие счеты между друзьями!)326 в небольшом трактате «Discorso del Flusso e Reflusso del Mare» («Беседы о приливах и отливах моря»), написанном в форме письма новоиспеченному кардиналу Алессандро Орсини327, который был всего на два года старше этой теории (если считать от первых идей Сарпи). Обращаться к кардиналам, пребывающим в более зрелых летах, которым Галилей растолковывал свое убедительнейшее доказательство (demonstratio potissima), он счел нецелесообразным. Более того, если б не сложившиеся обстоятельства, Галилео, скорее всего, повременил бы с обнародованием своей теории приливов, предполагая опубликовать ее в задуманном им большом космологическом трактате.

«Discorso» завершается любопытным фрагментом. Галилей обращается к вопросу о том, что случится, если коперниканские гипотезы, «ранее подкрепляемые лишь философскими и астрономическими доводами и наблюдениями, будут объявлены ложными и ошибочными в соответствии с более возвышенным (eminente) знанием». В таком случае, по мысли Галилея, возможны три варианта развития событий: 1) выдающиеся авторитеты продемонстрируют, в чем именно изложенные рассуждения философски и астрономически ошибочны; 2) они заявят, что обсуждаемые предметы относятся к числу тех, которые Господь решил сохранить в тайне от несовершенного человеческого ума и 3) Галилею и его единомышленникам будет запрещено заниматься далее этими и прочими бесплодными изысканиями (в оригинале: «rimuoverci da queste ed alter vane curiosità»328, то есть запретить проявлять пустое любопытство). Как показывает история, в подобных ситуациях чаще всего реализуется третий вариант.

В итоге, поскольку спорить с Галилеем, используя научные аргументы, его собеседники, как правило, не могли, то в отместку за обиды они распространяли о нем разнообразную клевету (хотя, чтобы встревожить теологов, клеветнических измышлений, как выяснилось, не понадобилось, вполне хватило правды).

Теперь о том, чем закончился допрос Каччини в инквизиционном трибунале 20 марта 1615 года. Фра Томмазо заявил, что «существует широко распространенное мнение, будто вышеупомянутый Галилей поддерживает <…> два утверждения, а именно: Земля движется как целое, а также суточным движением; а Солнце неподвижно. Эти утверждения, согласно моему пониманию и моей совести, противны Божественному Писанию как оно толкуется Святыми Отцами и, следовательно, противны вере, которая учит, что мы должны верить в то, что содержится в Священном Писании, как в истину». И далее, отвечая на вопрос следователя, каким образом он (Каччини) узнал о том, что Галилей поддерживает утверждения о неподвижности Солнца и движении Земли329, фра Томмазо, в частности, сказал: «Я также прочитал об этом (коперниканском) учении в книге, изданной в Риме, посвященной солнечным пятнам и опубликованной вышеназванным Галилео и переданной мне <…> отцом Хименесом»330. Каччини сослался на свидетелей того, что некоторые «галилеисты» позволяли себе «богохульные высказывания». Свидетели – доминиканец отец Фердинандо Хименес, священник из Санта-Мария-Новелла, и некий Джаноццо Аттаванти – были допрошены инквизитором Флоренции соответственно 13 и 14 ноября 1615 года, то есть спустя почти восемь месяцев (!)331 после допроса Каччини.

Хименес сказал на допросе, что он «за два года своего пребывания во Флоренции никогда его (Галилея) не видел». Но он, падре Хименес, слышал от других, которые беседовали с Галилеем, что тот придерживается мнения «о движении Земли и неподвижности неба», однако это учение, поспешил заверить фра Фердинандо, «contraposita ex diamatro alla vera theologia et filosofia»332. Ни про какую книгу Галилея о солнечных пятнах, которую он якобы дал почитать любознательному Каччини, Хименес не упоминал, да его, как это ни странно, о ней никто и не спрашивал, хотя протокол допроса фра Томмазо был заблаговременно прислан флорентийскому инквизитору.

Аттаванти в свою очередь заявил:

…В том, что касается предметов философских и математических, он слышал, как «синьор Галилео говорил, в согласии с учением Коперника, что Земля движется и вокруг своего центра, и как целое, а Солнце движется вокруг своего центра, но, если смотреть извне, не совершает никакого поступательного движения (moto progressivo), согласно некоторым письмам, опубликованным им в Риме под названием Delle macchie solari»333. И далее свидетель добавил, что Т. Каччини вскоре после выхода этой книги Галилея указал на еретичность идей Коперника334.

Кроме того, Аттаванти подчеркнул, что он никогда не слышал от Галилея ничего противного Священному Писанию и католической вере и считает его истинным католиком, ведь иначе он не мог бы состоять при дворе великого герцога.

В итоге инквизиция пришла к заключению, что все дело сводится к отношению к коперниканскому учению, и на заседании 25 ноября 1615 года было решено просмотреть книгу Галилея «Письма о солнечных пятнах» на предмет наличия в ней каких-либо несоответствий католической вере и мнениям Святых Отцов. Заключение цензоров не сохранилось, но судя по тому, что книга Галилея не была внесена в Индекс, оно было благоприятным для ученого.

Вместе с тем в этой книгеГалилей не приводит тех формулировок сути учения Коперника, которые фигурировали в показаниях Каччини, Хименеса и Аттаванти335. Т. Майер не исключает возможность того, что упомянутое решение инквизиции (о просмотре книги Галилея) было принято не по результатам допроса Каччини, а на основе сохранившихся в архивах Священной канцелярии материалов предварительной цензуры «Писем» (ноябрь 1612 – январь 1613), о которой я упоминал выше, тогда как Каччини узнал о прокоперниканских позициях Галилео не от отца Хименеса, но от своих знакомых в инквизиции336. И из того факта, что в инквизиции решили noli prosegue, то есть отказаться от дальнейшего разбирательства с учением Коперника и его поддержкой Галилеем, по мнению американского историка, следует, что это учение «не было реальным предметом разбирательства», упоминание о нем служило лишь своего рода «дымовой завесовой, предназначавшейся, возможно, чтобы скрыть более серьезные обвинения в интерпретации Писания (smokescreen, perhaps intended to deflect the more serious charge of interpreting scripture)»337.

Мне представляется, дело в другом: в Священной канцелярии (и вообще в курии) не было единого мнения о теологическом статусе теории Коперника: одни теологи полагали, что как бы ни оценивать космологические идеи польского астронома, их «неортодоксальность» не носит доктринального характера, гораздо опаснее выглядят попытки пересмотра традиционного толкования Библии, мотивированные принятием недоказанных утверждений «новой астрономии» как физически истинных; другие же исходили из того, что все, что противоречит Священному Писанию, имеет отношение к вере, ибо Святой Дух не может отклоняться от истины. Поэтому одни теологи, в частности те, которые в 1612 – 1613 годах рассматривали рукопись «Istoria e dimostrazioni intorno alle macchie solari», отслеживали преимущественно неправомерное использование автором священного текста, тогда как другие, к примеру Каччини (или те, кто стоял за ним), как и, с известными оговорками, о которых ниже, кардинал Беллармино, в первую очередь были обеспокоены еретичностью самих коперниканских положений (если их толковали, что и делал Галилей, как физически истинные), и уж, само собой, они не могли допустить использования этих положений как основания для реинтерпретации Священного Писания. И эта последняя позиция (согласно которой Галилей – не искренне заблуждающийся астроном-мирянин, решивший – разумеется, из лучших побуждений! – привлечь библейский текст для рассмотрения натурфилософских вопросов, но впавший в ересь натурфилософ, вина которого состоит в принятии им в качестве абсолютно истинных еретических космологических идей, что, в свою очередь, толкало его к пересмотру принятого толкования Библии) постепенно брала в курии верх338.

Однако описанные выше события весны 1615 года, включая допрос Каччини, имели важные последствия. Для принятия решения по доносу Лорини кардиналам Священной канцелярии было необходимо иметь доктринальное определение преступления, которое инкриминировалось Галилею. Иными словами, прежде чем решать, виновен ли Галилей в том, что поддерживает и пропагандирует учение Коперника, и если виновен, то какова тяжесть его вины, необходимо было дать теологическую оценку основным положениям этого учения (déterminer la valeur doctrinale de la matière du crime de l’accusé, как выразился Франческо Беретта339). В противном случае всякое разбирательство в инквизиционном трибунале теряло смысл, поскольку неясно было, в чем конкретно следует обвинять Галилея, как квалифицировать его деяние. И такое доктринальное определение должны были дать независимые эксперты-теологи. А кроме того, многие, если не большинство, теологов того времени не разделяли мнений Лорини и Каччини относительно гелиоцентризма. К примеру, Кастелли в начале 1615 года сообщил Галилею, что некий падре-барнабит, сильно симпатизировавший идеям тосканского ученого («affezionatissimo alla dottrina [di Galilei]»340), готов прислать «некоторые отрывки из Блаженного Августина и других докторов в подтверждение того смысла, который [Галилей] придал словам Иисуса Навина»341. Мнение доминиканца Марафи я уже цитировал. К тому же в процессе написания своих писем Кастелли и Кристине Лотарингской Галилей пользовался консультациями теологов.

Ответ на вопрос, является ли учение Коперника еретическим или просто ошибочным в вере или же оно не имеет к вопросам веры вообще никакого касательства, должен был предопределить дальнейшие действия инквизиции и по отношению к Галилею, и по отношению в книге Коперника. Обвинения Каччини и поддерживавший их донос Лорини стали мощными катализаторами этого процесса. Каччини, хотел он того или нет, своими действиями вынудил инквизицию (а следовательно, и папу, который был ее главой) высказаться со всей определенностью по поводу la valeur doctrinale учения Коперника. Поэтому в известном смысле именно тогда, 20 марта 1615 года (дата допроса Каччини в инквизации), и начался суд над Галилеем, точнее, его первый этап. В этом аспекте особую важность для понимания и оценки дальнейших событий приобретает позиция кардинала Беллармино, высказанная им в письме Фоскарини в апреле 1615 года. Поэтому далее я остановлюсь на событиях, связанных с этим письмом.

РИМСКОЕ ЭХО ТРИДЕНТА

7 марта 1615 года, в тот день, когда монсиньор Дини послал Галилею письмо, в котором описывал свою беседу с Беллармино, князь Чези отправил тому же адресату две новых книги: стансы сиенского поэта, математика и философа-иезуита Винченцо Фильюччи, писавшего под псевдонимом Лоренцо Сальви342, и, как было сказано в сопроводительном письме, «только что вышедшую книгу, точнее, письмо одного отца-кармелита, защищающего мнение Коперника и в то же время спасающего все фрагменты Священного Писания (которые противоречили коперниканскому учению. – И.Д.)».

Эта книга, – продолжал Чези, – появилась как нельзя кстати, если только она не нанесет некоторого вреда тем, что усилит ярость противников [коперниканства], в чем, однако, я сомневаюсь.

Автор считает всех наших компаньонов [всех lincei] коперниканцами, хотя это не так. Все, к чему мы стремимся как группа, – это свобода в натурфилософии. Ныне он [автор книги] проповедует здесь, в Риме343.

Речь в письме Чези шла о книге, точнее, о брошюре, написанной в форме письма генералу своего ордена Себастьяно Фантони монахом-кармелитом Паоло Антонио Фоскарини и озаглавленной «Письмо <…> о мнении пифагорейцев и Коперника о подвижности Земли и о покое Солнца, а также о новой пифагорейской системе мира» («Lettera… sopra l’opinione de’ Pittagorici e del Copernico della mobilità della terra e stabilità del sole e del nuovo Pittagorico sistema del mondo», далее «Lettera»). Брошюра была издана в Неаполе в феврале того же 1615 года и посвящена «ученейшим синьорам Галилео Галилею и Иоганну Кеплеру, а также всей блистальной и искусной Академии синьоров рысьеглазых (alli dottissimi Signor Galileo Galilei e Signor G. Keplero… e a tutta la illustre e virtuosissima Accademia de’ Signori Lincei)».

Фоскарини с высот провинциальной эрудиции доказывал, что если не понимать священный текст только буквально (его буквальное толкование рассчитано на людей неграмотных или малограмотных – «…modo comune del ragionar popolare e de’ semplici…»), то не составит труда согласовать учение Коперника со словами Священного Писания. Таким образом, Галилей получил неожиданную поддержку со стороны незнакомого ему лично богослова344.

Рис. 1.9. Гробница кардинала Беллармино и его портрет кисти неизвестного мастера XVII в. Рим. Церковь Святого Игнатия (Chiesa di Sant-Ignazio). Фото И.С. Дмитриева

Возможно, это обстоятельство способствовало принятию Галилеем решения не идти на компромисс, предложенный Беллармино, и подтолкнуло ученого к написанию известных писем Дини (от 23 марта 1615 года) и вдовствующей великой герцогине Кристине Лотарингской, в которых он отстаивал истинность учения Коперника345. Но вместе с тем знакомство с «Lettera» Фоскарини внушало Галилею беспокойство относительно судьбы этого сочинения и его автора. Поэтому Галилей просит Чамполи известить его о том, что происходит в Риме, где Фоскарини выступал с проповедями.

21 марта Чамполи, отвечая на вопрос Галилея, сообщает:

Грандиозные слухи, кои, как полагают, циркулируют здесь, достигли, я уверен, не более четырех или пяти человек, это самое большее. Мы с монсиньором Дини пытались осторожно выяснить, не затевается ли что-то важное, но мы вообще ничего не обнаружили. Поэтому сообщение, будто весь Рим занят обсуждением ее [работы Фоскарини], исходит от тех, кто распустил эти слухи…346.

И далее Чамполи сообщает:

…Этим утром мы с монсиньором Дини встретились с кардиналом дель Монте, который особо чтит Вас и питает к Вам необыкновенную любовь. Его высокопреосвященство рассказал нам о своей продолжительной беседе с кардиналом Беллармино. Заключение его сводилось к следующему: если Ваше отношение к системе Коперника и к ее доказательствам не касается области Священного Писания, толкование которого по их [церковных властей] желанию должно оставаться прерогативой компетентных профессоров богословия, то не возникает никаких возражений; в противном же случае маловероятно, чтобы было принято толкование Писания, пусть даже весьма тонкое, но сильно расходящееся с общим мнением Святых Отцов347.

Вместе с тем Чамполи отметил, что хотя трактат и проповеди Фоскарини не наделали много шуму в Риме, однако поскольку сочинение кармелита «касается вопросов Писания, есть риск, что оно будет запрещено Конгрегацией инквизиции, собрание которой состоится через месяц»348. Так все и случилось, но только не через месяц, а через год. Тогда же, весной 1615 года, дело ограничилось передачей «Lettera» Фоскарини цензору инквизиции для составления экспертного заключения на предмет соответствия утверждений автора католической вере.

Свой доклад, не подписанный и не датированный349, цензор, который, по характеристике Блэквелла, был «до определенной степени любителем и теологии, и астрономии (a comparative amateur in both theology and astronomy)»350, начал с заявления, которое привело Фоскарини в ярость: «Этот трактат открыто поддерживает безрассудное мнение (opinio temeraria) о движении Земли и неподвижности Солнца»351. Общий же вывод цензора сводился к тому, что «его [Фоскарини] согласование (Библии и теории Коперника. – И.Д.) искажает Священное Писание и его трактовка священного текста противоречит принятым толкованиям Святых Отцов, которые согласуются с наиболее распространенным <…> и наиболее истинным мнением почти всех астрономов»352.

Любопытно, что цензор сослался, в частности, на Книгу Товита, где сказано, что небеса твердые и плотные, мнение, против которого выступал, опираясь, кстати, на данные астрономии, кардинал Беллармино. Таким образом, в вопросе о природе небес кардинал оказался в ситуации, сходной с той, в которой оказался Галилей в вопросе о строении мира, – буквально понятый текст Священного Писания противоречил доводам науки. Однако были и важные различия: Галилей не мог неопровержимо доказать физической истинности теории Коперника, тогда как представление о твердых небесных сферах опровергалось наблюдениями за траекторией движения комет, а кроме того, непонятно, что имел в виду цензор, ссылаясь на Tobit 37, ведь в этой Книге всего 14 глав и слов о твердости небес в ней нет. Видимо, цензор имел в виду стих 18 из Иов 37: «Ты ли с Ним распростер небеса, твердые, как литое зеркало?»

Возмущенный отзывом цензора, Фоскарини написал небольшое, но страстное сочинение («Defensio epistolae super mobilitate Terrae»)353, в котором защищал свои взгляды, опираясь на авторитетнейшие мнения таких теологов, как доминиканец Мельхиор Кано и иезуит Бенито Перейра.

В предметах, имеющих отношение к наукам, – утверждал Фоскарини, – развиваемых человеческими усилиями, никто не должен быть столь привержен некоторой философской секте или защищать некоторое философское мнение столь упорно, чтобы полагать, будто отныне все Священное Писание следует понимать в соответствии с этим мнением. Ибо тогда – в силу того, что нечто новое всегда присовокупляется к человеческим наукам, и поскольку многие вещи, казавшиеся истинными, с течением времени рассматриваются как ложные, – может оказаться (если ложность некоторого философского мнения будет установлена), что и авторитет Писания должен разрушиться, поскольку этот авторитет основывался на толковании, которое, как мы полагали, было истинным или точным, хотя в действительности оно таковым не являлось. Поэтому мы не должны столь цепко держаться философии Аристотеля или системы мира Птолемея… И потому не следует фрагменты Священного Писания толковать в согласии со смыслом только этих философских учений354.

23 марта Галилей пишет упомянутое мною выше письмо Дини в защиту коперниканства. Как заметили по поводу действий Галилея авторы книги «Galileo in Rome», «Чамполи тоже [как и Дини] полагал, что было бы неумно испытывать вражеские укрепления на прочность, когда война не объявлена. Беллармино и Барберини призывали к сдержанности, но Галилей вместо того, чтобы изображать голубя, повел себя как ястреб»355.

Между тем Фоскарини послал свой опус («Lettera») и «Defensio» кардиналу Беллармино [рис. 1.9]. Последний, несмотря на свою чрезвычайную занятость, нашел-таки время внимательно изучить присланый ему труд и собственноручно отписать автору письмо с впечатлениями о прочитанном:

Ваше Преподобие,

Я с удовольствием прочитал письмо по-итальянски и очерк по-латыни, которые Вы мне послали. Благодарю Вас за то и за другое и признаюсь, что они преисполнены умом и ученостью. Но так как Вы спрашиваете мое мнение, я его сообщу, хотя и очень кратко: ведь у Вас сейчас не много времени для чтения, а у меня – для письма.

[10.] Прежде всего я скажу, что, как мне кажется, Вы, Ваше Преподобие, и синьор Галилей поступаете предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорите ex suppositione (предположительно), а не абсолютно, как, во что я всегда верил, говорил и Коперник (Беллармино, разумеется, знал, что и Фоскарини, и особенно Галилей полагали, что гелиоцентрическая теория описывает реальную структуру мира, и слова кардинала следует понимать скорее как совет, нежели как похвалу, «a piece of almost direct advice masquerading as ironic praise», как выразился Блэквелл356. – И.Д.). Потому что сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет спасти все явления лучше, нежели с помощью эксцентров и эпициклов357, значит выразиться прекрасно, и такое утверждение не повлечет за собой никакой опасности, а для математика этого будет вполне достаточно. Но утверждать (volere affermare), будто Солнце действительно находится в центре мира и вращается только вокруг себя, не перемещаясь с востока на запад, а Земля располагается на третьем небе и с огромной скоростью вращается вокруг Солнца, – очень опасно, и не только потому, что это раздражает всех философов и теологов-схоластов, но и потому, что это наносит вред Святой Вере, представляя Священное Писание ложным. Вы, Ваше Преподобие, прекрасно показали многие способы толкования Священного Писания, но Вы не применили их к частным вопросам, а Вы, без сомнения, встретились бы с величайшими затруднениями, если б пожелали истолковать все те места [Священного Писания], которые Вы процитировали.

20. Скажу также, что, как Вам известно, [Тридентский] Собор запретил толковать Писание вразрез с единодушным согласием (contra il commune consenso) Святых Отцов. А если Вашему Преподобию угодно будет прочитать не только [творения] Святых Отцов, но и современные комментарии на Книгу Бытия, Псалмы, Экклезиаста и книгу Иисуса Навина, то Вы найдете, что все они (то есть и современные им комментаторы, и Святые Отцы. – И.Д.) принимают толкование ad litteram (буквальное. – И.Д.) – что Солнце находится на небе и вращается с огромной скоростью вокруг Земли, а Земля наиболее удалена от неба и стоит неподвижно в центре мира. Так посудите теперь сами, с присущим Вам благоразумием, может ли Церковь допустить, чтобы Писанию придавали смысл, противоположный тому, который ему придавали Святые Отцы и все греческие и латинские комментаторы. И здесь нельзя ответить, что, мол, это не вопрос веры (materia di fede), ибо если это и не вопрос веры в смысле объекта (ex parte obiecti), то это вопрос веры в смысле говорящего (ex parte dicentis)358, подобно тому, как еретиком был бы каждый, кто стал бы утверждать, будто у Авраама не было двух сыновей, а у Иакова – двенадцати, а Христос родился не от Пречистой Девы. Ведь и то и другое устами пророков и апостолов говорит Святой Дух.

3о. Скажу еще, что даже если и было бы [представлено] истинное доказательство того, что Солнце находится в центре мироздания, а Земля на третьем небе и что не Солнце вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то и тогда необходимо с большой осторожностью подходить к объяснению тех мест Писания, которые кажутся противоречащими [этому] и [лучше] сказать, что мы скорее не понимаем смысла Писания, чем утверждать, что ложно то, что в нем выражено. Но я не поверю, что такое доказательство может существовать, пока оно не будет мне представлено. Ведь одно дело показать, что предположение, будто Солнце находится в центре [мира], а Земля – на небе, спасает явления, и совсем другое – доказать (dimostrare), что Солнце действительно (in verità) находится в центре [мира], а Земля – на небе, поскольку первое доказательство, я полагаю, дать можно, а вот насчет второго у меня большие сомнения. В случае же сомнения не следует отходить от толкования Священного Писания Святыми Отцами. Добавлю к этому, что тот, кто написал: Oritur sol et occidit et ad locum suum revertitur [«Солнце также восходит, и Солнце садится и торопится к месту, откуда восходит»], был не кто иной, как царь Соломон, который не только говорил по божественному вдохновению, но и был человеком, превосходящим всех мудростью и ученостью в человеческих знаниях и в знакомстве со всеми сотворенными вещами, и всю эту мудрость он получил от Бога; значит, совершенно невероятно, чтобы он утверждал вещь, противную истине доказанной (verità dimostrata) или могущей быть доказанной. Если же Вы мне скажете, что Соломон говорит о явлении так, как мы его видим (secondo l’apparenza), и говорит, что нам только кажется, будто Солнце обращается [вокруг Земли], тогда как [в действительности] Земля обращается [вокруг Солнца], подобно тому, как удаляющемуся от берега на корабле кажется, будто берег удаляется от корабля, то на это я отвечу, что находящийся на корабле, хотя ему и кажется, что берег удаляется от него, все же знает, что это ошибка (errore), и исправляет ее, ясно понимая, что движется корабль, а не берег; что же касается Солнца и Земли, то нет никакой уверенности в том, что нужно исправлять [какую-то] ошибку, ибо ясный опыт показывает, что Земля неподвижна и что глаз не обманывается, когда говорит нам, что Солнце движется, так же как не обманывается он, когда свидетельствует, что Луна и звезды движутся. Этого пока достаточно.

За сим сердечно приветствую Вас, Ваше Преподобие, и молю Бога о Вашем благоденствии.

В резиденции,

12 апреля 1615 года

Вашего Преподобия брат кардинал Беллармино359.

Историки по-разному оценивали это письмо. К примеру, Пьер Дюгем считал, что «логика была на стороне Осиандера и Беллармино, а не Коперника и Галилея; первые поняли суть экспериментального метода, тогда как вторые ошибались…»360. Иначе отозвался о письме кардинала М.Я. Выгодский:

Можно ли представить себе более убогую, даже для богословского трактата, аргументацию, чем та, которую развивает в этом письме высокопреосвященный кардинал? Можно ли удержаться от улыбки, читая эти неподражаемые строки о премудрости Соломона? Можно ли отрицать, что даже в пределах богословского диспута, проходящего перед нашими взорами, позиции Фоскарини и Галилея более обоснованы, более защищены, чем жалкий лепет Беллармина?361

Разумеется, точка зрения советского историка, да и любого атеиста, не могла быть другой362. Более взвешенную оценку позиции Беллармино дал Фантоли363:

…Белларминo не был ни позитивистом ante litteram, ни мракобесом. <…> Большая часть его жизни была посвящена полемике с протестантами и защите католического учения <…> Вследствие этого у него <…> выработалась инстинктивная настороженность ко всем новым идеям364.

На мой взгляд, письмо Беллармино Фоскарини представляло собой своего рода манифест, излагающий позицию иезуитов не только и даже не столько по отношению к коперниканству (хотя формально в письме речь шла только о нем), сколько вообще к науке. В нем достаточно ясно очерчены – путем жесткой демаркации теологии, натурфилософии и астрономии – институциональные рамки научного дискурса, как они виделись интеллектуальной элитой Общества Иисуса.

Фактически приведенное выше письмо Беллармино зафиксировало наличие двух подходов к экзегезе Священного Писания. Сторонники первого подхода (в частности, сам Беллармино) исходили из того, что поскольку источником каждого слова Библии является Святой Дух, то весь священный текст воплощает в себе непререкаемую истину. Сторонники второго подхода (например, Фоскарини) рассуждали иначе: хотя мы и принимаем все, чему учит Писание, как абсолютную истину, однако необходимо уяснить, чему именно оно учит, что в действительности утверждает священный текст.

Устанавливая границы допустимого в экзегезе Священного Писания, Беллармино ссылался (см. п. 2 его письма) на соответствующие тридентские решения и, в частности, на декреты Собора от 8 апреля 1546 года365.

Обострение интереса и внимания католической церкви к экзегетическим проблемам было обусловлено не просто необходимостью дать ответ и отпор идейным вызовам протестантизма. За этим стояло также и другое – боязнь отчуждения католиков от священного текста, отчуждения, наметившегося задолго до начала Реформации. Чрезмерный акцент на «добрых делах», которые становились едва ли не универсальным средством, почти автоматически гарантирующим спасение души, отодвигал на второй план Священное Писание как источник религиозной морали. Тридентский собор изменил ситуацию – его доктринальные решения повышали статус священного текста, а его дисциплинарные постановления (об организации семинарий для подготовки духовенства, школ по изучению Священного Писания и т.д.) давали церкви институциональные инструменты для реализации принятых доктрин. Так, например, «Ratio studiorum» предписывало проведение ежедневных занятий по библейскому тексту в течение первых двух лет учебы на теологических факультетах университетов. Аналогичные изменения после 1564 года произошли и в доминиканском curriculum366.

Иными словами, в посттридентском католическом мире наметился явный поворот к священному тексту, обусловленный потребностью нести слово Божье, охраняя при этом монопольное право церкви на толкование Писания, что, в свою очередь, должно было способствовать ее доктринальному единству. В этой ситуации католическая элита выказала особую чувствительность к любым вопросам, прямо или косвенно затрагивавшим проблему экзегезы Писания367.

Что же должно было определять границы возможных толкований? Декреты Тридентского собора не дают ясного ответа на этот вопрос. Беллармино же отвечает на него с полной определенностью: теологически допустимые границы библейской экзегезы задает сам библейский текст, точнее, его буквальный смысл.

Фактически кардинал при этом следует предписанию «Ratio studiorum»:

Знайте, что его [преподавателя-иезуита] самая главная обязанность – объяснять Священное Писание в религиозном духе, прилежно и со знанием дела, в согласии с достоверным и буквальным его толкованием368.

Настаивая на том, что истина, явленная Святым Духом в тех фрагментах Писания, которые имеют космологические коннотации, находит свое выражение именно в буквальном смысле этих фрагментов, Беллармино опирался на почтенную экзегетическую традицию, берущую начало от Блаженного Августина и освященную также именем святого Фомы369. Но в понятие sensus literalis Августин включал также аллегорический смысл библейского текста, тогда как для Фомы буквальным был тот смысл, который в данный текст хотел вложить автор. Галилей в письмах Кастелли и Кристине Лотарингской, отстаивая тезис о приспособлении (аккомодации; accommodatio) библейского текста к пониманию необразованных или малообразованных простецов, ссылался на авторитет Аврелия Августина, который, к примеру, в комментарии к Книге Бытия («De Genesi ad litteram» [О буквальном смысле Книги Бытия]), одном из главных своих сочинений, над которым он работал около 14 лет (401 – 415 годы), признавал, что далеко не всегда удается согласовать сказанное в первой книге Ветхого Завета, если толковать ее буквально, с тем, что внушают нам чувства и разум. Беллармино же придерживался куда более простой концепции: для него буквальный смысл – это смысл «грамматический», «то, что слова выражают непосредственно (literalis est, quem verba immediata praeferunt)»370.

Однако и Августин, и Фома, и Беллармино исходили из того, что космологические фрагменты Писания описывают историческую и физическую реальность. При этом Августин, хотя и подчеркивал, что «мы не прочтем в Завете, что Господь сказал: я пошлю вам Параклета371, чтобы он научил вас тому, как движутся Солнце и Луна, ибо Бог хотел сделать людей христианами, а не математиками»372, полагал, однако, что Библия должна толковаться буквально до тех пор, пока не появится веская причина для перехода к ее иной, метафорической трактовке. Такой причиной могло служить лишь доказательство некоего утверждения, противоречащего буквальному смыслу Писания. И бремя доказательства лежит на натурфилософии, а не на теологии. Да, Святой Дух «не намеревался учить [людей] тому, что не имеет значения для спасения», но если, к примеру, в Писании сказано, что небо подобно шатру, а философы утверждают, что оно сферично, то именно последние должны доказывать неоспоримость своего мнения. И если они «смогут доказать свое утверждение с такою очевидностью (documenta), что исчезнут всякие сомнения», то тогда (и только тогда) позволительно будет обратиться к метафорической трактовке священного текста373. Именно этого подхода к библейской экзегетике придерживался Беллармино. И надо признать, что до 1678 года374, то есть в «докритический» период развития библеистики, такой подход к интерпретации текста Писания представлялся наиболее естественным и приемлемым.

Вместе с тем экзегетическая позиция Беллармино хотя и коррелировала с отдельными высказываниями Августина и Фомы Аквинского, однако являла собой более жесткий подход (по выражению Ривки Фельдхей, «an even narrower approach»375) к библейскому тексту, нежели тот, который был зафиксирован в тридентских постановлениях. Последние ограничивали монополию церкви на толкование Писания лишь областью веры и морали. Интерпретация же иных библейских утверждений, не относящихся непосредственно к этим областям, – скажем, фрагментов, касающихся космологических вопросов, – не является исключительной прерогативой церкви. И если строго следовать предписаниям Августина и Фомы Аквинского, то необходимо признать, что «поскольку Священное Писание может быть объяснено во множестве смыслов, мы должны придерживаться некоего частного объяснения лишь в той мере, чтобы быть готовыми оставить его, если будет достоверно доказана его ложность»376. Это означало, в частности, что утверждение о том, будто Писание подтверждает именно геоцентрическую систему мира, следует понимать как наиболее вероятное, оставляя тем самым место для иного, допустимого, хотя и менее вероятного утверждения, а именно: сказанное в священном тексте вообще не имеет никакого отношения к научным констатациям, и тогда толкование Писания вообще не должно изменяться с каждым новым научным открытием. Тем самым признавалась относительная автономия разума и его способность и право судить о предметах природных, тогда как за церковью оставалось исключительное право толковать Книгу Божественного Откровения в предметах, касавшихся сверхприродного мира. Поэтому, относя космологические вопросы к предметам веры, Беллармино выходил за рамки и тридентских решений, и мнений Августина и Фомы. И сделал он это весьма искусно, сославшись на то, что Священное Писание – это не просто некий текст, но Слово Бога, Его Откровение, а Господь не может ошибаться. Иными словами, если Писание содержит в себе неопровержимую истину, касающуюся предметов веры и морали, а это признавали все Святые Отцы, то в конечном счете это именно истина de dicto, то есть библейские утверждения истинны просто в силу того, что так сказал Святой Дух. Но «авторство» Святого Духа распространяется на весь священный текст, в том числе и на констатации типа числа сыновей у Авраама и тому подобные утверждения, следовательно, все сказанное в Библии обладает статусом непререкаемой истины. Замечу, что такое понимание значимости и статуса obiter dicta в библейском тексте (вроде числа сыновей Авраама) не было присуще исключительно кардиналу Беллармино, отражая лишь его личные взгляды. Вопрос интенсивно обсуждался теологами377, и, как заметил Э. Мак-Маллин, в XVI – XVII веках такая позиция явилась «плодом горьких лет противостояния протестантов и контрреформаторов (the fruit of the bitter years of controversy between the Reform and the Counter-Reform)»378, противостояния, в котором Беллармино принимал самое активное участие.

Более того, безоговорочное предпочтение буквального понимания библейского текста не было зафиксировано в официальной церковной позиции. Достаточно сослаться на мнения двух крупнейших теологов тридентской ориентации – Мельхиора Кано и Бенито Перейры. Трактат Кано «De locis theologicis» (1563) стал богословской классикой, в том числе и в вопросах библейской экзегетики. Кано выделил десять оснований, или источников (loci), теологической аргументации:

1. Священное Писание;

2. Апостольская традиция;

3. Католическая церковь;

4. Соборные решения;

5. Учение папы (римско-католической церкви);

6. Святые Отцы (Священное предание);

7. Теологи;

8. Естественный разум;

9. Философия и юриспруденция;

10. История, исторические документы и устные традиции.

Источники 3 – 5 задают абсолютно достоверные принципы аргументации, тогда как loci 6 – 7 предлагают лишь вероятностные заключения, которые только в случае полного единодушия Святых Отцов и теологов могут считаться достоверными.

При этом Кано полагал, что в вопросах, касавшихся мира природы, авторитет и полномочия теологов не должны превышать авторитета и полномочий философов, и «если авторитет святых… берет свое начало в способностях, обусловленных естественным светом разума, то приводимые ими аргументы не достоверны, но обладают лишь той силой, какую несет в себе разум, когда он находится в согласии с природой»379.

Перейра, который, заметим, был последовательным сторонником буквального понимания Библии, замечал, однако, что «в том, что касается учения Моисея, не следует думать и говорить что-либо утвердительно и настойчиво о том, что противоречит ясным свидетельствам и аргументам философии и прочих дисциплин», ибо «Священное Писание очень широко по самой своей природе и открыто для различных толкований и трактовок»380. Да и сам термин sensus literalis в XVI веке, как правило, исключал лишь аллегорические, но отнюдь не метафорические интерпретации.

Однако в письме Беллармино Фоскарини – и в тех пунктах, где его позиция согласуется с тридентскими решениями, и там, где он, по словам Ривки Фельдхей, «отклонялся от соборного постановления и расширял сферу его применимости»381, – больше прагматизма, нежели догматизма. Цель кардинала – воспрепятствовать реинтерпретации фрагментов Священного Писания в согласии с теорией Коперника до того, как эта теория будет доказана. Беллармино – вместе с Кано и Перейрой – признает свойственную библейскому тексту смысловую «непрозрачность (opacitas)», а отсюда – и потребность в экзегезе. Но в период, когда церковь продолжала острую полемику с протестантами и демонстрировала «крайнюю восприимчивость (great sensitivity) к авторитету традиции»382, простые соображения «практического разума» требовали соблюдения сугубой осторожности во всем, что касается защиты научно не доказанной теории, и даже толкали к расширительной трактовке тридентских решений. Кардинал предлагал Фоскарини и Галилею занять ту же теологически безопасную позицию – рассматривать учение Коперника ex suppositione, ибо «для математика этого вполне достаточно»383. И это была не догматически-обскурантистская, но прагматически-конструктивная позиция в конкретной исторической ситуации, позиция, которая, как справедливо заметила Фельдхей, «вовсе не означала стремления похоронить всякую дискуссию по поводу коперниканства <…> но скорее открывала возможность для ее продолжения»384.

Беллармино, как и Перейра, исходил из того, что между Писанием и научными теориями не может быть никаких противоречий. В сочетании с принципом абсолютного приоритета буквального понимания Библии такая установка вела к весьма неожиданному следствию: позиция Беллармино фактически санкционировала отклонения от аристотеле-томистских представлений о структуре Вселенной385. (Беллармино мог бы сослаться на известный прецедент: Тихо Браге, определив параллакс кометы 1577 года, доказал тем самым, что она двигалась в надлунной области и должна былa пересечь планетные сферы; cледовательно, космос нельзя считать неизменным, каким его полагали Аристотель и Птолемей, а теория твердых планетных сфер не отвечает действительности; это и был, в глазах Беллармино, тот случай, когда доказанная научная истина потребовала изменений если не в экзегезе Писания, то по крайней мере в наших представлениях о структуре Вселенной.)

Как это ни парадоксально на первый взгляд, но и Беллармино, и Галилей допускали и даже считали неизбежным разрушение аристотелевского Космоса. Впрочем, процесс этот начался много раньше и продолжался, набирая силу, независимо от их усилий. В ситуации, когда, по выражению Джона Донна, «все в новой философии – сомненье (new Philosophy calls all in doubt)»386, важно было найти точку опоры, ибо в противном случае мир превратился бы в хаос. Необходимо было сохранить веру религиозную и веру в способность человеческого интеллекта понимать мир, то есть сохранить рационалистическую традицию в католической мысли. Сделать это, закрывая глаза на произвольные, без веских причин предлагаемые толкования священного текста (а Фоскарини и Галилей в глазах Беллармино как раз и являли собой опасные примеры таких вольных толкователей Библии), было невозможно. Но и игнорировать развитие научной мысли и обогащение корпуса науки новыми фактами и наблюдениями также было опасно. Поэтому усилия Беллармино были направлены на формирование новых правил диалога между теологией и наукой. К тому же стремился и Галилей. Однако они подходили к границе «наука – теология» с разных сторон и по-разному отвечали на вопросы: что значит знать? что значит доказать то или иное утверждение о природе? каковы должны быть междисциплинарные границы? и т.п.

В отличие от астрономов-иезуитов типа Клавиуса и Бьянкани, иезуит Беллармино твердо стоял на том, что астрономия должна занимать относительно низкое место в иерархии наук, поскольку аргументация астрономов основана на demonstratio ex suppositione, а не на доказательствах, дающих cognitio certa per causa, и потому она (астрономия) не дотягивает до статуса истинной науки в аристотеле-томистском понимании такого статуса. Отстаивая традиционную иерархию дисциплин и перипатетический идеал познания, Беллармино оказался в оппозиции не только к взглядам Клавиуса и Бланкануса, но и к идейной ориентации значительной части интеллектуальной элиты Общества Иисуса с характерными для нее тенденциями к стиранию различий между абсолютным и вероятным знанием и к модификации традиционных стандартов доказательства. Характерный пример – убежденность молинистов в том, что божественное scientia media дает достоверное знание будущих поступков человека, еще не предопределенных Богом. Таким образом, и полемика De auxiliis, на которой я остановлюсь в следующей части книги, и споры вокруг статуса учения Коперника имели своим проблемным эпицентром вопрос о природе доказательства.