Я склонен считать, что этот отрывок из Псалма может иметь следующий смысл: «Бог водрузил скинию Свою на Солнце
28 марта Чамполи пишет Галилею:
Вчера утром мы с монсиньором Дини читали Ваше чрезвычайно остроумное и вместе с тем полное христианского смирения письмо, где речь идет о Псалме “
Однако кардинал Беллармино знал, как возразить Галилею, что он и сделал, правда, в разговоре не с самим тосканским ученым, а с его другом монсиньором Дини. Когда последний заметил, что фрагмент из 18-го Псалма можно истолковать иносказательно, кардинал указал, что это «не то толкование, к коему следует торопиться прибегать, точно так же, как мы не должны поспешно осуждать какое-либо одно из этих мнений (коперниково или птолемеево. –
Но вернемся к тому, что происходило в инквизиции после 25 февраля, когда решено было запросить через архиепископов и инквизиторов Флоренции и Пизы оригинал письма Галилея Кастелли. Причем сделать это надо было «в искусной манере», не привлекая ничьего внимания.
8 марта пизанский архиепископ Франческо Бончани сообщает кардиналу Миллини, что письмо последнего он получил 27 февраля, но Кастелли в то время находился во Флоренции, откуда вернулся лишь 1 марта. Архиепископ немедленно пригласил его к себе. Разговор поначалу шел о разных предметах, но потом святой отец плавно перевел беседу на Галилея, вдоволь повозмущался вздорными идеями новой астрономии и как бы между прочим спросил собеседника о письме, которое тот получил от своего учителя и друга еще в декабре 1613 года. Кастелли, видимо смекнувший, зачем его на самом деле позвали в архиепископские хоромы, заявил, что никакого письма Галилея у него сейчас нет. То есть, конечно, такое письмо у него было, но вот именно сейчас его нет, поскольку Галилей… попросил вернуть ему это письмо. Но если его преосвященство так хочет взглянуть на сие послание, то он, Кастелли, разумеется, готов, и немедленно, обратиться с соответствующей просьбой к синьору Галилею. Кастелли не лгал, письмо действительно было у Галилея.
Разговор этот начался столь непринужденно, – сообщал архиепископ в Рим, – и Кастелли отвечал столь непосредственно, что я считаю совершенно несомненным, что дело обстоит именно так, как он мне сказал308.
В итоге договорились, что Кастелли обратится-таки с просьбой к своему учителю вернуть злосчастное письмо и желательно без промедлений – в Риме, знаете ли, ждать не любят.
Не прошло и двенадцати дней, как Кастелли отправил (12 марта 1615 года) Галилею сообщение о своей встрече и задушевной беседе с архиепископом:
Вернувшись в Пизу, я пришел засвидетельствовать свое почтение монсиньору архиепископу, который меня принял чрезвычайно благосклонно. Он провел меня в свой кабинет, пригласил сесть и прежде всего спросил о состоянии Вашего здоровья. Едва только я успел ответить, как его преосвященство начал в очень мягкой форме убеждать меня, чтобы я оставил некоторые сумасбродные мнения, в частности, мнение о движении Земли, добавив, что это пойдет мне на благо и убережет меня от гибели, потому что эти мнения являются не только вздорными, но и опасными, предосудительными и неприличными, так как они направлены против Священного Писания. Побежденный такой благосклонностью, я не мог поступить иначе, как ответить, что очень бы хотел последовать указаниям его преосвященства и что мне остается лишь согласовать это понимание с доводами разума (то есть, к неудовольствию архиепископа, дело явно затягивалось. –
Кроме того, прошу окончательно отредактировать Ваше сочинение (письмо к великой герцогине Кристине Лотарингской. –
Галилей, который еще 16 февраля послал Дини для распространения отредактированный вариант своего письма Кастелли, разумеется, не хотел, чтобы в руки инквизиции попала первоначальная версия документа (поэтому он и потребовал от Кастелли вернуть ему письмо). Инквизиционный трибунал, по замыслу Галилея, должен был получить только вторую версию этого письма. Однако пизанский архиепископ нажимал на Кастелли, и тот вынужден был снова и снова обращаться к Галилею, который упорно отмалчивался.
Дело дошло до того, что желание познакомиться с письмом выказал новый попечитель (
В конце концов Галилей пошел на уступки. Он выслал Кастелли требуемый документ, строго-настрого запретив тому передавать его в чьи бы то ни было руки, а только зачитывать вслух. Кастелли условие выполнил, о чем с гордостью сообщил Галилею в письме от 9 апреля312. При этом он добавил, что архиепископ отозвался о письме в кратких, но одобрительных словах, заявив, что «Коперник действительно был выдающимся человеком и обладал великим умом». Возможно, что со стороны прелата это был не более чем отвлекающий маневр – войти в доверие к Кастелли и все-таки заполучить письмо. Но вскоре всем стало ясно, что инквизиция более не настаивает на получении оригинала первой версии письма.
Однако Галилей понимал – всего этого совершенно недостаточно, чтобы воспрепятствовать антикоперниканским выступлениям и поддержать свою репутацию. Поэтому весной 1615 года он принимает решение отправиться в Рим, как только ему позволит здоровье, о чем он известил своего друга Дини. Галилей писал, что собирается отправиться в
Правда, намерение Галилея не вызвало у Дини большого энтузиазма.
Сейчас не время разубеждать тех, от кого зависит решение вопроса, – писал он Галилею 16 мая, – сейчас нужно сохранять молчание и готовить веские и обоснованные доводы как теологического, так и математического характера, а когда настанет время, их можно будет использовать наиболее удовлетворительным образом (
Рис. 1.8. Памятник Паоло Сарпи на Campo santa Fosca в Венеции. Установлен в 1892 г. на месте, где осенью 1607 г. на Сарпи было совершено покушение: наемный убийца нанес ему три удара ножом в спину. Скульптор Эмилио Марсили. Сарпи в 1606 г., в период обострения отношений между Венецианской республикой и Ватиканом, был назначен правительственным советником по богословским вопросам (teologo canonista della Repubblica). Он упорно боролся с папством, отстаивая суверенитет государственной власти по отношению к церкви. В одном из писем 1609 г. Сарпи признавался: «Я почти забросил природоведение и математику, и, честно говоря, разум мой – то ли от старости, то ли от повседневной суеты – стал неспособным к этим наукам. Вы бы не поверили, сколько я потерял физических сил, душевного равновесия и живости ума с тех пор, как начал писать политические канцоны» (Sarpi P. Lettere ai gallicani // a cura di B. Ulianich. Wiesbaden, 1961. P. 179 – 180).
Фото И.С. Дмитриева.
Но переубедить Галилея было невозможно, и только скверное самочувствие (приступы артрита) удерживало его от поездки в Рим до конца ноября 1615 года. Однако решение было принято, и отступать он не намеревался. Необходимо было лишь дождаться хотя бы относительного выздоровления.
К концу ноября самочувствие Галилея улучшилось, и он решил, что пора собираться в дорогу. В Риме ему нужно было,
28 ноября Козимо II пишет Гвиччардини:
Математик Галилей испросил у меня разрешения отправиться в Рим, так как ему представляется необходимым лично присутствовать там, чтобы защитить себя от нападок некоторых его противников… и он надеется полностью восстановить свое доброе имя. Мы охотно согласились на его просьбу и распорядились, чтобы ему были предоставлены две комнаты во дворце Тринита-деи-Монти (
В тот же день госсекретарь великого герцога Курцио Пиккена отписал Аннибале Прими, управляющему виллой Медичи в Риме, чтобы тот обеспечил Галилея полным пансионом и предоставил ему «секретаря, слугу и маленького мула (
Умный и цинично-трезво оценивающий ситуацию Гвиччардини считал всю эту затею с визитом Галилея в Рим бессмысленной и даже вредной. Но приказ великого герцога есть приказ.
«Я окажу ему [Галилею] всю ту помощь и содействие, какие возможны и необходимы как подданному Вашей Светлости и как человеку с большими знаниями и заслугами, в согласии с указаниями Вашей Светлости», – писал Гвиччардини во Флоренцию.
Но далее посол не удержался и добавил
Мне неизвестно, изменил ли он [Галилей] свои теории и свой нрав, но одно я знаю наверняка: некоторые братья-доминиканцы, которые играют важную роль в инквизиции, как и многие другие, настроены против него. А здесь не то место, куда приезжают спорить о Луне и отстаивать новые учения, особенно в наши времена (
Действительно, несмотря на бурную деятельность, которую Галилей развил в вечном городе, его, как правило, принимали весьма холодно322, главную причину чего отметил друг ученого каноник Антонио Кверенго в письме кардиналу Алессандро д’Эсте от 20 января 1616 года:
…Он [Галилей] часто беседует то в одном [римском] доме, то в другом с пятнадцатью – двадцатью гостями, которые с ним спорят. Однако он настолько хорошо защищен, что насмехается над ними (
Между прочим, 6 февраля одним из собеседников Галилея оказался Томмазо Каччини, который извинился за свою проповедь и стал заверять ученого, что не повинен в распространении слухов, которые ходят о тосканце по Риму. Затем, когда к их беседе подключились другие, Каччини начал обсуждать теорию Коперника, продемонстрировав, что он, как писал потом Галилей Курцио Пиккене, «был очень далек от понимания того, что требуется в этих предметах»324. Естественно, за три часа полемики Галилей сумел представить Каччини полным идиотом.
Будучи в Риме, Галилей (в начале января) делает первые наброски своей теории приливов, согласно которой приливное действие обусловлено в первую очередь вращением Земли вокруг своей оси325. Возможно, в общих чертах основная идея этой теория была сформулирована первоначально венецианским другом Галилея Паоло Сарпи [рис. 1.8] еще в 1595 году. Галилей развил соображения Сарпи и изложил их в систематическом виде без упоминания имени венецианца (какие счеты между друзьями!)326 в небольшом трактате «Discorso del Flusso e Reflusso del Mare» («Беседы о приливах и отливах моря»), написанном в форме письма новоиспеченному кардиналу Алессандро Орсини327, который был всего на два года старше этой теории (если считать от первых идей Сарпи). Обращаться к кардиналам, пребывающим в более зрелых летах, которым Галилей растолковывал свое убедительнейшее доказательство (
«
В итоге, поскольку спорить с Галилеем, используя научные аргументы, его собеседники, как правило, не могли, то в отместку за обиды они распространяли о нем разнообразную клевету (хотя, чтобы встревожить теологов, клеветнических измышлений, как выяснилось, не понадобилось, вполне хватило правды).
Теперь о том, чем закончился допрос Каччини в инквизиционном трибунале 20 марта 1615 года. Фра Томмазо заявил, что «существует широко распространенное мнение, будто вышеупомянутый Галилей поддерживает <…> два утверждения, а именно: Земля движется как целое, а также суточным движением; а Солнце неподвижно. Эти утверждения, согласно моему пониманию и моей совести, противны Божественному Писанию как оно толкуется Святыми Отцами и, следовательно, противны вере, которая учит, что мы должны верить в то, что содержится в Священном Писании, как в истину». И далее, отвечая на вопрос следователя, каким образом он (Каччини) узнал о том, что Галилей поддерживает утверждения о неподвижности Солнца и движении Земли329, фра Томмазо, в частности, сказал: «Я также прочитал об этом (коперниканском) учении в книге, изданной в Риме, посвященной солнечным пятнам и опубликованной вышеназванным Галилео и переданной мне <…> отцом Хименесом»330. Каччини сослался на свидетелей того, что некоторые «галилеисты» позволяли себе «богохульные высказывания». Свидетели – доминиканец отец Фердинандо Хименес, священник из Санта-Мария-Новелла, и некий Джаноццо Аттаванти – были допрошены инквизитором Флоренции соответственно 13 и 14 ноября 1615 года, то есть спустя почти восемь месяцев (!)331 после допроса Каччини.
Хименес сказал на допросе, что он «за два года своего пребывания во Флоренции никогда его (Галилея) не видел». Но он, падре Хименес, слышал от других, которые беседовали с Галилеем, что тот придерживается мнения «о движении Земли и неподвижности неба», однако это учение, поспешил заверить фра Фердинандо, «
Аттаванти в свою очередь заявил:
…В том, что касается предметов философских и математических, он слышал, как «синьор Галилео говорил, в согласии с учением Коперника, что Земля движется и вокруг своего центра, и как целое, а Солнце движется вокруг своего центра, но, если смотреть извне, не совершает никакого поступательного движения (
Кроме того, Аттаванти подчеркнул, что он никогда не слышал от Галилея ничего противного Священному Писанию и католической вере и считает его истинным католиком, ведь иначе он не мог бы состоять при дворе великого герцога.
В итоге инквизиция пришла к заключению, что все дело сводится к отношению к коперниканскому учению, и на заседании 25 ноября 1615 года было решено просмотреть книгу Галилея «Письма о солнечных пятнах» на предмет наличия в ней каких-либо несоответствий католической вере и мнениям Святых Отцов. Заключение цензоров не сохранилось, но судя по тому, что книга Галилея не была внесена в Индекс, оно было благоприятным для ученого.
Вместе с тем в этой книгеГалилей не приводит тех формулировок сути учения Коперника, которые фигурировали в показаниях Каччини, Хименеса и Аттаванти335. Т. Майер не исключает возможность того, что упомянутое решение инквизиции (о просмотре книги Галилея) было принято не по результатам допроса Каччини, а на основе сохранившихся в архивах Священной канцелярии материалов предварительной цензуры «Писем» (ноябрь 1612 – январь 1613), о которой я упоминал выше, тогда как Каччини узнал о прокоперниканских позициях Галилео не от отца Хименеса, но от своих знакомых в инквизиции336. И из того факта, что в инквизиции решили
Мне представляется, дело в другом: в Священной канцелярии (и вообще в курии) не было единого мнения о теологическом статусе теории Коперника: одни теологи полагали, что как бы ни оценивать космологические идеи польского астронома, их «неортодоксальность» не носит доктринального характера, гораздо опаснее выглядят попытки пересмотра традиционного толкования Библии, мотивированные принятием недоказанных утверждений «новой астрономии» как физически истинных; другие же исходили из того, что все, что противоречит Священному Писанию, имеет отношение к вере, ибо Святой Дух не может отклоняться от истины. Поэтому одни теологи, в частности те, которые в 1612 – 1613 годах рассматривали рукопись «Istoria e dimostrazioni intorno alle macchie solari», отслеживали преимущественно неправомерное использование автором священного текста, тогда как другие, к примеру Каччини (или те, кто стоял за ним), как и, с известными оговорками, о которых ниже, кардинал Беллармино, в первую очередь были обеспокоены еретичностью самих коперниканских положений (если их толковали, что и делал Галилей, как физически истинные), и уж, само собой, они не могли допустить использования этих положений как основания для реинтерпретации Священного Писания. И эта последняя позиция (согласно которой Галилей – не искренне заблуждающийся астроном-мирянин, решивший – разумеется, из лучших побуждений! – привлечь библейский текст для рассмотрения натурфилософских вопросов, но впавший в ересь натурфилософ,
Однако описанные выше события весны 1615 года, включая допрос Каччини, имели важные последствия. Для принятия решения по доносу Лорини кардиналам Священной канцелярии было необходимо иметь доктринальное определение преступления, которое инкриминировалось Галилею. Иными словами, прежде чем решать, виновен ли Галилей в том, что поддерживает и пропагандирует учение Коперника, и если виновен, то какова тяжесть его вины, необходимо было дать теологическую оценку основным положениям этого учения (
Ответ на вопрос, является ли учение Коперника еретическим или просто ошибочным в вере или же оно не имеет к вопросам веры вообще никакого касательства, должен был предопределить дальнейшие действия инквизиции и по отношению к Галилею, и по отношению в книге Коперника. Обвинения Каччини и поддерживавший их донос Лорини стали мощными катализаторами этого процесса. Каччини, хотел он того или нет, своими действиями вынудил инквизицию (а следовательно, и папу, который был ее главой) высказаться со всей определенностью по поводу
РИМСКОЕ ЭХО ТРИДЕНТА
7 марта 1615 года, в тот день, когда монсиньор Дини послал Галилею письмо, в котором описывал свою беседу с Беллармино, князь Чези отправил тому же адресату две новых книги: стансы сиенского поэта, математика и философа-иезуита Винченцо Фильюччи, писавшего под псевдонимом Лоренцо Сальви342, и, как было сказано в сопроводительном письме, «только что вышедшую книгу, точнее, письмо одного отца-кармелита, защищающего мнение Коперника и в то же время спасающего все фрагменты Священного Писания (которые противоречили коперниканскому учению. –
Эта книга, – продолжал Чези, – появилась как нельзя кстати, если только она не нанесет некоторого вреда тем, что усилит ярость противников [коперниканства], в чем, однако, я сомневаюсь.
Автор считает всех наших компаньонов [всех
Речь в письме Чези шла о книге, точнее, о брошюре, написанной в форме письма генералу своего ордена Себастьяно Фантони монахом-кармелитом Паоло Антонио Фоскарини и озаглавленной «Письмо <…> о мнении пифагорейцев и Коперника о подвижности Земли и о покое Солнца, а также о новой пифагорейской системе мира» («Lettera… sopra l’opinione de’ Pittagorici e del Copernico della mobilità della terra e stabilità del sole e del nuovo Pittagorico sistema del mondo», далее «Lettera»). Брошюра была издана в Неаполе в феврале того же 1615 года и посвящена «ученейшим синьорам Галилео Галилею и Иоганну Кеплеру, а также всей блистальной и искусной Академии синьоров рысьеглазых (
Фоскарини с высот провинциальной эрудиции доказывал, что если не понимать священный текст только буквально (его буквальное толкование рассчитано на людей неграмотных или малограмотных – «…
Рис. 1.9. Гробница кардинала Беллармино и его портрет кисти неизвестного мастера XVII в. Рим. Церковь Святого Игнатия (Chiesa di Sant-Ignazio). Фото И.С. Дмитриева
Возможно, это обстоятельство способствовало принятию Галилеем решения не идти на компромисс, предложенный Беллармино, и подтолкнуло ученого к написанию известных писем Дини (от 23 марта 1615 года) и вдовствующей великой герцогине Кристине Лотарингской, в которых он отстаивал истинность учения Коперника345. Но вместе с тем знакомство с «Lettera» Фоскарини внушало Галилею беспокойство относительно судьбы этого сочинения и его автора. Поэтому Галилей просит Чамполи известить его о том, что происходит в Риме, где Фоскарини выступал с проповедями.
21 марта Чамполи, отвечая на вопрос Галилея, сообщает:
Грандиозные слухи, кои, как полагают, циркулируют здесь, достигли, я уверен, не более четырех или пяти человек, это самое большее. Мы с монсиньором Дини пытались осторожно выяснить, не затевается ли что-то важное, но мы вообще ничего не обнаружили. Поэтому сообщение, будто весь Рим занят обсуждением ее [работы Фоскарини], исходит от тех, кто распустил эти слухи…346.
И далее Чамполи сообщает:
…Этим утром мы с монсиньором Дини встретились с кардиналом дель Монте, который особо чтит Вас и питает к Вам необыкновенную любовь. Его высокопреосвященство рассказал нам о своей продолжительной беседе с кардиналом Беллармино. Заключение его сводилось к следующему: если Ваше отношение к системе Коперника и к ее доказательствам не касается области Священного Писания, толкование которого по их [церковных властей] желанию должно оставаться прерогативой компетентных профессоров богословия, то не возникает никаких возражений; в противном же случае маловероятно, чтобы было принято толкование Писания, пусть даже весьма тонкое, но сильно расходящееся с общим мнением Святых Отцов347.
Вместе с тем Чамполи отметил, что хотя трактат и проповеди Фоскарини не наделали много шуму в Риме, однако поскольку сочинение кармелита «касается вопросов Писания, есть риск, что оно будет запрещено Конгрегацией инквизиции, собрание которой состоится через месяц»348. Так все и случилось, но только не через месяц, а через год. Тогда же, весной 1615 года, дело ограничилось передачей «Lettera» Фоскарини цензору инквизиции для составления экспертного заключения на предмет соответствия утверждений автора католической вере.
Свой доклад, не подписанный и не датированный349, цензор, который, по характеристике Блэквелла, был «до определенной степени любителем и теологии, и астрономии (
Любопытно, что цензор сослался, в частности, на Книгу Товита, где сказано, что небеса твердые и плотные, мнение, против которого выступал, опираясь, кстати, на данные астрономии, кардинал Беллармино. Таким образом, в вопросе о природе небес кардинал оказался в ситуации, сходной с той, в которой оказался Галилей в вопросе о строении мира, – буквально понятый текст Священного Писания противоречил доводам науки. Однако были и важные различия: Галилей не мог неопровержимо доказать физической истинности теории Коперника, тогда как представление о твердых небесных сферах опровергалось наблюдениями за траекторией движения комет, а кроме того, непонятно, что имел в виду цензор, ссылаясь на
Возмущенный отзывом цензора, Фоскарини написал небольшое, но страстное сочинение («Defensio epistolae super mobilitate Terrae»)353, в котором защищал свои взгляды, опираясь на авторитетнейшие мнения таких теологов, как доминиканец Мельхиор Кано и иезуит Бенито Перейра.
В предметах, имеющих отношение к наукам, – утверждал Фоскарини, – развиваемых человеческими усилиями, никто не должен быть столь привержен некоторой философской секте или защищать некоторое философское мнение столь упорно, чтобы полагать, будто отныне все Священное Писание следует понимать в соответствии с этим мнением. Ибо тогда – в силу того, что нечто новое всегда присовокупляется к человеческим наукам, и поскольку многие вещи, казавшиеся истинными, с течением времени рассматриваются как ложные, – может оказаться (если ложность некоторого философского мнения будет установлена), что и авторитет Писания должен разрушиться, поскольку этот авторитет основывался на толковании, которое, как мы полагали, было истинным или точным, хотя в действительности оно таковым не являлось. Поэтому мы не должны столь цепко держаться философии Аристотеля или системы мира Птолемея… И потому не следует фрагменты Священного Писания толковать в согласии со смыслом только этих философских учений354.
23 марта Галилей пишет упомянутое мною выше письмо Дини в защиту коперниканства. Как заметили по поводу действий Галилея авторы книги «Galileo in Rome», «Чамполи тоже [как и Дини] полагал, что было бы неумно испытывать вражеские укрепления на прочность, когда война не объявлена. Беллармино и Барберини призывали к сдержанности, но Галилей вместо того, чтобы изображать голубя, повел себя как ястреб»355.
Между тем Фоскарини послал свой опус («Lettera») и «Defensio» кардиналу Беллармино [рис. 1.9]. Последний, несмотря на свою чрезвычайную занятость, нашел-таки время внимательно изучить присланый ему труд и собственноручно отписать автору письмо с впечатлениями о прочитанном:
Ваше Преподобие,
Я с удовольствием прочитал письмо по-итальянски и очерк по-латыни, которые Вы мне послали. Благодарю Вас за то и за другое и признаюсь, что они преисполнены умом и ученостью. Но так как Вы спрашиваете мое мнение, я его сообщу, хотя и очень кратко: ведь у Вас сейчас не много времени для чтения, а у меня – для письма.
[10.] Прежде всего я скажу, что, как мне кажется, Вы, Ваше Преподобие, и синьор Галилей поступаете предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорите
20. Скажу также, что, как Вам известно, [Тридентский] Собор запретил толковать Писание вразрез с единодушным согласием (
3о. Скажу еще, что даже если и было бы [представлено] истинное доказательство того, что Солнце находится в центре мироздания, а Земля на третьем небе и что не Солнце вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то и тогда необходимо с большой осторожностью подходить к объяснению тех мест Писания, которые кажутся противоречащими [этому] и [лучше] сказать, что мы скорее не понимаем смысла Писания, чем утверждать, что ложно то, что в нем выражено. Но я не поверю, что такое доказательство может существовать, пока оно не будет мне представлено. Ведь одно дело показать, что предположение, будто Солнце находится в центре [мира], а Земля – на небе, спасает явления, и совсем другое – доказать (
За сим сердечно приветствую Вас, Ваше Преподобие, и молю Бога о Вашем благоденствии.
В резиденции,
12 апреля 1615 года
Вашего Преподобия брат кардинал Беллармино359.
Историки по-разному оценивали это письмо. К примеру, Пьер Дюгем считал, что «логика была на стороне Осиандера и Беллармино, а не Коперника и Галилея; первые поняли суть экспериментального метода, тогда как вторые ошибались…»360. Иначе отозвался о письме кардинала М.Я. Выгодский:
Можно ли представить себе более убогую, даже для богословского трактата, аргументацию, чем та, которую развивает в этом письме высокопреосвященный кардинал? Можно ли удержаться от улыбки, читая эти неподражаемые строки о премудрости Соломона? Можно ли отрицать, что даже в пределах богословского диспута, проходящего перед нашими взорами, позиции Фоскарини и Галилея более обоснованы, более защищены, чем жалкий лепет Беллармина?361
Разумеется, точка зрения советского историка, да и любого атеиста, не могла быть другой362. Более взвешенную оценку позиции Беллармино дал Фантоли363:
…Белларминo не был ни позитивистом
На мой взгляд, письмо Беллармино Фоскарини представляло собой своего рода манифест, излагающий позицию иезуитов не только и даже не столько по отношению к коперниканству (хотя формально в письме речь шла только о нем), сколько вообще к науке. В нем достаточно ясно очерчены – путем жесткой демаркации теологии, натурфилософии и астрономии – институциональные рамки научного дискурса, как они виделись интеллектуальной элитой Общества Иисуса.
Фактически приведенное выше письмо Беллармино зафиксировало наличие двух подходов к экзегезе Священного Писания. Сторонники первого подхода (в частности, сам Беллармино) исходили из того, что поскольку источником каждого слова Библии является Святой Дух, то весь священный текст воплощает в себе непререкаемую истину. Сторонники второго подхода (например, Фоскарини) рассуждали иначе: хотя мы и принимаем все, чему учит Писание, как абсолютную истину, однако необходимо уяснить, чему именно оно учит, что в действительности утверждает священный текст.
Устанавливая границы допустимого в экзегезе Священного Писания, Беллармино ссылался (см. п. 2 его письма) на соответствующие тридентские решения и, в частности, на декреты Собора от 8 апреля 1546 года365.
Обострение интереса и внимания католической церкви к экзегетическим проблемам было обусловлено не просто необходимостью дать ответ и отпор идейным вызовам протестантизма. За этим стояло также и другое – боязнь отчуждения католиков от священного текста, отчуждения, наметившегося задолго до начала Реформации. Чрезмерный акцент на «добрых делах», которые становились едва ли не универсальным средством, почти автоматически гарантирующим спасение души, отодвигал на второй план Священное Писание как источник религиозной морали. Тридентский собор изменил ситуацию – его доктринальные решения повышали статус священного текста, а его дисциплинарные постановления (об организации семинарий для подготовки духовенства, школ по изучению Священного Писания и т.д.) давали церкви институциональные инструменты для реализации принятых доктрин. Так, например, «
Иными словами, в посттридентском католическом мире наметился явный поворот к священному тексту, обусловленный потребностью нести слово Божье, охраняя при этом монопольное право церкви на толкование Писания, что, в свою очередь, должно было способствовать ее доктринальному единству. В этой ситуации католическая элита выказала особую чувствительность к любым вопросам, прямо или косвенно затрагивавшим проблему экзегезы Писания367.
Что же должно было определять границы возможных толкований? Декреты Тридентского собора не дают ясного ответа на этот вопрос. Беллармино же отвечает на него с полной определенностью: теологически допустимые границы библейской экзегезы задает сам библейский текст, точнее, его буквальный смысл.
Фактически кардинал при этом следует предписанию «Ratio studiorum»:
Знайте, что его [преподавателя-иезуита] самая главная обязанность – объяснять Священное Писание в религиозном духе, прилежно и со знанием дела, в согласии с достоверным и буквальным его толкованием368.
Настаивая на том, что истина, явленная Святым Духом в тех фрагментах Писания, которые имеют космологические коннотации, находит свое выражение именно в буквальном смысле этих фрагментов, Беллармино опирался на почтенную экзегетическую традицию, берущую начало от Блаженного Августина и освященную также именем святого Фомы369. Но в понятие
Однако и Августин, и Фома, и Беллармино исходили из того, что космологические фрагменты Писания описывают историческую и физическую реальность. При этом Августин, хотя и подчеркивал, что «мы не прочтем в Завете, что Господь сказал: я пошлю вам Параклета371, чтобы он научил вас тому, как движутся Солнце и Луна, ибо Бог хотел сделать людей христианами, а не математиками»372, полагал, однако, что Библия должна толковаться буквально до тех пор, пока не появится веская причина для перехода к ее иной, метафорической трактовке. Такой причиной могло служить лишь доказательство некоего утверждения, противоречащего буквальному смыслу Писания. И бремя доказательства лежит на натурфилософии, а не на теологии. Да, Святой Дух «не намеревался учить [людей] тому, что не имеет значения для спасения», но если, к примеру, в Писании сказано, что небо подобно шатру, а философы утверждают, что оно сферично, то именно последние должны доказывать неоспоримость своего мнения. И если они «смогут доказать свое утверждение с такою очевидностью (
Вместе с тем экзегетическая позиция Беллармино хотя и коррелировала с отдельными высказываниями Августина и Фомы Аквинского, однако являла собой более жесткий подход (по выражению Ривки Фельдхей, «
Более того, безоговорочное предпочтение буквального понимания библейского текста не было зафиксировано в официальной церковной позиции. Достаточно сослаться на мнения двух крупнейших теологов тридентской ориентации – Мельхиора Кано и Бенито Перейры. Трактат Кано «De locis theologicis» (1563) стал богословской классикой, в том числе и в вопросах библейской экзегетики. Кано выделил десять оснований, или источников (
1. Священное Писание;
2. Апостольская традиция;
3. Католическая церковь;
4. Соборные решения;
5. Учение папы (римско-католической церкви);
6. Святые Отцы (Священное предание);
7. Теологи;
8. Естественный разум;
9. Философия и юриспруденция;
10. История, исторические документы и устные традиции.
Источники 3 – 5 задают абсолютно достоверные принципы аргументации, тогда как
При этом Кано полагал, что в вопросах, касавшихся мира природы, авторитет и полномочия теологов не должны превышать авторитета и полномочий философов, и «если авторитет святых… берет свое начало в способностях, обусловленных естественным светом разума, то приводимые ими аргументы не достоверны, но обладают лишь той силой, какую несет в себе разум, когда он находится в согласии с природой»379.
Перейра, который, заметим, был последовательным сторонником буквального понимания Библии, замечал, однако, что «в том, что касается учения Моисея, не следует думать и говорить что-либо утвердительно и настойчиво о том, что противоречит ясным свидетельствам и аргументам философии и прочих дисциплин», ибо «Священное Писание очень широко по самой своей природе и открыто для различных толкований и трактовок»380. Да и сам термин
Однако в письме Беллармино Фоскарини – и в тех пунктах, где его позиция согласуется с тридентскими решениями, и там, где он, по словам Ривки Фельдхей, «отклонялся от соборного постановления и расширял сферу его применимости»381, – больше прагматизма, нежели догматизма. Цель кардинала – воспрепятствовать реинтерпретации фрагментов Священного Писания в согласии с теорией Коперника до того, как эта теория будет доказана. Беллармино – вместе с Кано и Перейрой – признает свойственную библейскому тексту смысловую «непрозрачность (
Беллармино, как и Перейра, исходил из того, что между Писанием и научными теориями не может быть никаких противоречий. В сочетании с принципом абсолютного приоритета буквального понимания Библии такая установка вела к весьма неожиданному следствию: позиция Беллармино фактически санкционировала отклонения от аристотеле-томистских представлений о структуре Вселенной385. (Беллармино мог бы сослаться на известный прецедент: Тихо Браге, определив параллакс кометы 1577 года, доказал тем самым, что она двигалась в надлунной области и должна былa пересечь планетные сферы; cледовательно, космос нельзя считать неизменным, каким его полагали Аристотель и Птолемей, а теория твердых планетных сфер не отвечает действительности; это и был, в глазах Беллармино, тот случай, когда доказанная научная истина потребовала изменений если не в экзегезе Писания, то по крайней мере в наших представлениях о структуре Вселенной.)
Как это ни парадоксально на первый взгляд, но и Беллармино, и Галилей допускали и даже считали неизбежным разрушение аристотелевского Космоса. Впрочем, процесс этот начался много раньше и продолжался, набирая силу, независимо от их усилий. В ситуации, когда, по выражению Джона Донна, «все в новой философии – сомненье (
В отличие от астрономов-иезуитов типа Клавиуса и Бьянкани, иезуит Беллармино твердо стоял на том, что астрономия должна занимать относительно низкое место в иерархии наук, поскольку аргументация астрономов основана на