Помоги проекту - поделись книгой:
Разрыв между Вашингтоном и Гамильтоном произошел 16 февраля 1780 г. Гамильтон шел с поручением из штаба. По пути он встретил главнокомандующего, который обронил: «Зайдите ко мне». Адъютант обещал быть через минуту. Передав поручение другому офицеру, он поспешил к генералу. Но тут ему подвернулся приятель — маркиз Лафайет. Друзья разговорились. Когда Гамильтон появился у главнокомандующего, тот раздражено сказал: «Подполковник Гамильтон, Вы заставили ждать себя 10 минут. Хочу заметить Вам, сэр, Вы по проявляете ко мне должного уважения». Адъютант вскипел: «Я не нахожу этого, сэр, но поскольку Вы так думаете, мы расстанемся». Генерал, выдержав паузу, ответил холодно: «Если Вы предпочитаете такой исход, пусть будет по-вашему».
Гамильтон оставался в армии до ноября 1781 г. После разрыва с Вашингтоном он получил в командование батальон. Но времени для того, чтобы проявить себя в сражениях, не осталось. Победа соединенных сил американцев и французов под Йорктауном в октябре 1781 г. положила конец военным действиям. После этого честолюбцу нечего было делать в армии. Осенью 1781 г. он вышел в отставку.
Распростившись с армейскими друзьями, Гамильтон отбыл на виллу тестя в Олбэни. После недолгих раздумий он решил посвятить себя адвокатской карьере. Профессия эта издавна почиталась в Северной Америке как одно из самых респектабельных занятий. Она сулила и другие выгоды; немалые доходы в случае успеха и контакты с влиятельными бизнесменами и политиками. Кроме того, из корпорации юристов чаще всего выходили политические деятели.
Гамильтону многое давалось без труда. Премудростями права он тоже овладел легко и быстро. Уже в июле 1782 г. отставной подполковник Гамильтон поражал правовыми познаниями членов верховного суда штата Нью-Йорк, выдававших разрешения на ведение адвокатской практики. Теперь можно было открывать собственную юридическую контору. Но в этот момент главный финансист Континентального конгресса Роберт Моррис предложил Гамильтону должность сборщика федеральных налогов в его штате. Гамильтон, увидевший в этом возможность прямого контакта с членами центрального правительства, согласился. И совершил ошибку.
Приняв предложение Морриса, Гамильтон обрек себя на бесконечные склоки с местной легислатурой. Конгрессы штатов — и нью-йоркский в этом не был исключением — понимали свои финансовые обязательства перед центральным правительством однозначно: как можно более искусно уклоняться от выплаты федеральных налогов. Трудности, стоявшие перед Гамильтоном, усугублялись тем обстоятельством, что в губернаторском кресле штата прочно сидел Джордж Клинтон, ярый противник усиления центральной власти. Получить деньги от легислатуры во главе с таким губернатором было поистине сизифовым трудом. Гамильтон очень скоро убедился в этом.
Первым шагом его в новой должности была попытка упорядочить и упростить сбор налогов для федерального правительства в Нью-Йорке. С этой целью Гамильтон предложил местным законодателям перечислять в фонд центральной власти собираемые в штате ввозные пошлины. Такое предложение было решительно отвергнуто легислатурой (ввозные пошлины были единственным надежным источником пополнения местной казны, собирать их было куда проще, чем выжимать доллары из фермеров). Проявившему находчивость сборщику федеральных налогов заявили: пусть такую реформу проведут сначала другие штаты. Этот ответ не вселял никаких надежд на сбор средств для Континентального конгресса в Нью-Йорке.
Генерал Филип Скайлер, бывший в то время лидером сената в нью-йоркской легислатуре, видимо понял, что в должности сборщика налогов его зять добьется одного: загубит свою карьеру. И пока Гамильтон состязался в риторике с местными законодателями, он готовил ему другое место. Решено было продвинуть Гамильтона в Континентальный конгресс. Местная легислатура не возражала, и с конца июля 1782 г. зять Скайлера стал депутатом от штата Нью-Йорк в центральном законодательном органе. Проблемы, стоявшие тогда перед центральным правительством, все более усложнялись. Англия была побеждена, оставалось добиться как можно более выгодных условий мира на переговорах в Версале. Но зато резко обострились противоречия внутри страны. Начинались волнения среди солдатских масс, в штатах местные радикалы намеревались расправиться с бывшими лоялистами. Все эти социальные конфликты могли обернуться нежелательными внутренними катаклизмами. Конгрессу в Филадельфии предстояло срочно заняться их разрешением.
Ветераны и лоялисты
Когда Гамильтона избрали депутатом Континентального конгресса, его политическая программа имела, казалось, законченный вид. Сам он не сомневался в том, что предусмотрел решение всех проблем Америки. Но уже события 1783 г. заставили его существенно развить свои рекомендации. 1783 год явился своеобразным рубежом в становлении молодой североамериканской республики. Позади осталась война за независимость, когда главные усилия страны были направлены на борьбу с Англией. А впереди были острейшие классовые схватки внутри страны, когда народные массы выступали уже против долговой кабалы, ограничений их политических прав, земельных спекулянтов и латифундистов. Низы стремились продолжать революцию и после победы над Англией.
Первые волнения начались в армии. Ветераны, только что заставившие капитулировать Англию, обнаружили, что они не получили от победы ничего, кроме не принимаемых к оплате сертификатов. (Во время войны Континентальный конгресс расплачивался с солдатами сертификатами. Армии обещали обменять сертификаты на деньги сразу после окончания войны, но, увы, казна конгресса не наполнилась и после победы.) Солдатские агитаторы в армии сумели доказать несправедливость того, что ветераны, проливавшие кровь, возвращаются домой ни с чем, в то время как встречавшие их патриотическими криками толстосумы сумели весьма преумножить свои состояния. Армия была готова отстаивать свои интересы даже силой оружия.
Гамильтон очень рано уловил новый, тревожный для него импульс революции. С начала 1783 г. он, ссылаясь на то, что ему хорошо известен дух армии, доказывал чересчур радужно настроенным членам Континентального конгресса, что среди, солдат «тайно договорено» не разоружаться до тех пор, пока не будут удовлетворены их требования. 13 февраля 1783 г. в письме к Вашингтону, который, кстати сказать, не держал зла против бывшего помощника, Гамильтон убеждал его «взять руководство армией в свои руки», используя авторитет в солдатской массе. На следующий день он направил тревожное письмо губернатору Нью-Йорка Клинтону, в котором высказывал опасение, что «окончание войны может стать прелюдией гражданских беспорядков»[62].
В начале июня 1783 г. конгресс в Филадельфии, не удовлетворив требований армии, принял указ о ее роспуске. А уже 15 июня 300 солдат континентальной армии, расквартированные в Пенсильвании, держали под прицелами здание конгресса, ультимативно требуя в течение 20 минут выплатить жалованье за несколько месяцев. Как только стало известно об ультиматуме, депутаты конгресса в полном составе ретировались из зала заседаний через заднюю дверь. Собравшись в другом месте, они создали комиссию из трех человек для урегулирования конфликта. Гамильтон, включенный в нее, сумел показать себя. В то время как другие члены комиссии подумывали о переговорах с солдатами, отставной подполковник решительно потребовал разогнать их силой. С этой целью он предложил обратиться за помощью к правительству штата Пенсильвания. Гамильтон лично участвовал в переговорах с президентом высшего исполнительного совета штата Дж. Дикинсоном и местной легислатурой.
Правительство Пенсильвании посоветовало вышестоящему государственному органу урегулировать отношения с солдатами путем переговоров. Континентальный конгресс, дабы избежать «оскорбления чести» центрального органа страны, обратился к средству, которое часто спасало от натиска англичан во время войны, т. е. бежал в другой город (Принстон, Нью-Джерси).
Гамильтон был взбешен как действиями солдат, так и поведением членов пенсильванского правительства. Из этих событий депутат от Нью-Йорка сумел извлечь новые аргументы для своей федералистской доктрины. В июле 1783 г. в принстонских резолюциях конгресса Гамильтон впервые указывал, что «Статьи конфедерации» не содержат средств для обеспечения не только «внешней», но и «внутренней» безопасности[63]. С этого момента мотив защиты «социального порядка» от демократических движений выдвигается на первое место в агитации Гамильтона.
После июньских событий 1783 г. в Филадельфии Гамильтон счел своим долгом объясниться также с главой исполнительной власти Пенсильвании Дж. Дикинсоном. Последнего меньше всего можно было заподозрить в демократизме. Этот представитель местных верхов, собственник с аристократическими замашками, приобрел популярность благодаря своим «Письмам пенсильванского фермера». Но в историю он вошел иначе. Будучи противником разрыва государственных связей между Северной Америкой и Англией, Дикинсон в 1776 г. оказался единственным членом Континентального конгресса, проголосовавшим против принятия Декларации независимости. В социальных вопросах он занимал крайне правую позицию. И если в июне 1783 г. он отказался выделить милицию штата в помощь центральному правительству, то поступал так не из-за сочувствия восставшим солдатам, а потому, что был ревностным защитником прав штатов. Гамильтон как раз и собирался втолковать Дикинсону, что его упрямая приверженность правам штатов губительна для отстаиваемых им же социальных и политических принципов.
Письмо Гамильтона Дикинсону интересно во многих отношениях. В нем впервые обнаруживается его отход от ряда важных идеологических постулатов, изложенных в памфлетах 1774–1775 гг. В канун войны за независимость, критикуя деспотическое правление английского парламента. Гамильтон говорил о высшей ценности для общества прав личности. В письме к Дикинсону он уже доказывал, что в демократических обществах, к каковым относятся и США, постоянно существует опасность утраты почтения к государству со стороны индивидуумов, а потому в таких обществах «в особой защите нуждаются правители»[64]. Так Гамильтон поменял местами в реестре общественных ценностей права подданных и права правителей.
Требования Гамильтона о расправе с солдатским выступлением в Пенсильвании явно не согласовывались с провозглашенным Декларацией независимости правом народа на восстание. Гамильтон легко ликвидировал это несоответствие. Право на восстание, изощрялся он в письме к Дикинсону, распространяется только на «народ в целом». Всякое же выступление части народа искажает-де это право, является противозаконным бунтом[65]. Интерпретировав таким образом положение Декларации независимости, Гамильтон изобретал для буржуазно-плантаторской власти теоретическую зацепку, при помощи которой можно было оправдать расправу с любым выступлением масс. Действительно, как бы ни было велико число его участников, всегда можно было доказать, что оно все же меньше «народа в целом».
Летом 1783 г. срок полномочий Континентального конгресса созыва 1782 г. истек. Истекли и полномочия Гамильтона. В Нью-Йорке его ожидали новые социальные бури. Здесь местные патриоты-радикалы, заняв прочные позиции в легислатуре, готовили целый ряд мер против лоялистов — жителей штата, сотрудничавших с англичанами во время войны за независимость. Лоялистами были почти исключительно люди с тугой мошной. Ее-то и собирались основательно потрясти неимущие патриоты.
Как только в декабре 1783 г. последние английские солдаты оставили Нью-Йорк, местные патриоты потребовали конфисковать собственность лоялистов, а их самих лишить политических прав или даже изгнать за пределы штата. Своего пика антилоялистская кампания в штате достигла во время выборов в местную легислатуру зимой 1783/84 г.
Гамильтон моментально разгадал новые цели патриотического движения. Патриотическая кампания, писал Гамильтон своему бывшему опекуну Ливингстону, преследует цели «уравнительского толка». В конце концов, пророчил он, дело может кончиться «крахом собственности», если люди, обосновавшиеся в легислатуре, останутся у власти[66].
После окончания войны, с усилением социальных мотивов в движении народных масс, Гамильтон по-новому подошел к вопросу о разделении его сограждан на «друзей» и «врагов». Классовый инстинкт подсказывал ему, что союзники патриотов-собственников периода войны за независимость превращались теперь в их врагов. Зато союзниками патриотов его круга теперь становились бывшие заклятые враги — лоялисты. Их сближала забота об интересах собственности, порядка, удержания власти в руках своего класса. Едва, открыв по прибытии в Нью-Йорк адвокатскую контору на знаменитом ныне Уоллстрите, Гамильтон широко распахнул ее двери для преследуемых лоялистов.
Защиту лоялистов Гамильтон любил начинать со ссылок на мирный договор с Англией. В нем не только запрещалось дальнейшее преследование лоялистов, но и предполагалось восстановление в правах собственности и гражданства американцев, лишенных их во время войны (если только они не сражались с оружием в руках против армии США). Далее Гамильтон обвинял нью-йоркскую легислатуру «в посягательстве на принципы демократии». Законодатели штата, твердил он, лишали лоялистов прав собственности без суда и следствия. На головы обывателей градом сыпались зловещие пророчества Гамильтона: скоро нью-йоркская легислатура отменит суды присяжных, лишит избирательных прав всех достойных граждан, узурпирует всю власть в штате и выродится в олигархию.
Гамильтон остро реагировал на народные волнения не только в Нью-Йорке, но и в других штатах. Он не ломал голову над выяснением причин восстания Даниэля Шейса в Массачусетсе. «Если бы Шейс не был безнадежным должником, — отмечал Гамильтон, — весьма сомнительно, чтобы Массачусетс погряз в гражданской войне». Во всех уголках страны Гамильтону мерещились призраки новых Шейсов, а опыт правительства Массачусетса, едва справившегося с фермерским восстанием, еще больше укреплял его тягу к сильному центральному правительству. Народ, повторял Гамильтон, следует укрощать.
К 1787 г. «Статьи конфедерации» в глазах имущих классов Америки были явным анахронизмом. В мае 1787 г. в Филадельфию съехались 55 делегатов из разных штатов страны с целью их пересмотра и принятия нового высшего закона североамериканской республики. Именно их в первую очередь и величают «отцами-основателями» США. Стали они таковыми отнюдь не по воле штатов. Местные легислатуры, делегируя своих представителей на этот форум, поручили им только одно: разработать некоторые дополнения к «Статьям конфедерации». Но уже 29 мая делегация крупнейшего штата Виргиния вынесла на обсуждение конвента проект, ниспровергавший «Статьи конфедерации».
В виргинском проекте федеральной конституции США, зачитанном Э. Рандольфом, центральное правительство наделялось такой полнотой власти, на какую в Северной Америке до войны за независимость претендовал английский парламент. Тогда патриоты отождествляли подобные прерогативы центральной власти с деспотизмом, сейчас делегаты конвента восхваляли их. Когда Рандольф огласил последний пункт проекта, в котором говорилось, что федеральному законодательному собранию вверяется право отменять все законы, принятые на местах, если они, по мнению центральной власти, противоречат конституции США, с места раздался иронический вопрос: «Не собираетесь ли Вы, сэр, упразднить правительства штатов?»
Виргинский проект вызвал особые возражения со стороны малых штатов. В нем предполагалось создание двухпалатной законодательной власти, причем количество депутатов в обеих палатах определялось пропорционально населению штатов. Малые штаты увидели в этом явное ущемление своих интересов и противопоставили виргинскому проекту свой собственный. Делегация Нью-Джерси потребовала придерживаться схемы представительства, зафиксированной в «Статьях конфедерации», т. е. сохранить однопалатную законодательную власть, в которой каждый штат будет иметь равное число голосов с другими.
Первый раз голос Гамильтона раздался с трибуны Конституционного конвента 4 июня 1787 г. Он высказался лишь по частному вопросу о праве вето главы исполнительной власти в отношении решений законодательного собрания. Депутат из Нью-Йорка обнаружил себя сторонником абсолютного вето, в результате чего подвергся острым критическим нападкам со стороны Дж. Мейсона из Виргинии и Б. Франклина, представлявшего Пенсильванию.
Утром 18 июня 1787 г. Гамильтон снова поднялся на трибуну конвента и покинул ее только к обеду. За пять часов он изложил все, что думал по поводу американской конституции. Гамильтон понимал, что конвент решает судьбу государства на многие годы, а может быть, и на десятилетия вперед.
Он начал с того, что объявил несущественными затянувшиеся споры о представительстве различных штатов в центральном правительстве. Гамильтон обрушился на делегации малых штатов — Нью-Джерси и Коннектикута, которые предлагали увековечить однопалатную систему центральной законодательной власти с равным числом в ней представителей от каждого штата. Он ссылался на опыт Континентального конгресса и доказывал, что такое представительство являло собой съезд посланников враждебных друг другу государств, у которых на уме лишь одни территориальные притязания. Они не смогла создать прочную армию, достойный великой державы флот, не сумели обеспечить ни внешней, ни особенно внутренней безопасности страны, были не в состоянии вывести из хаоса экономику и финансы, покровительствовать торговле, промышленности и банкам. Опыт 11 лет независимого существования США свидетельствовал, что «великие интересы нации были вверены силе, неспособной осуществить их».
Гамильтон предлагал создать законодательное собрание США из двух палат. Принцип равного представительства штатов, хотя бы в верхней палате, он решительно отверг. Перед депутатами конвента выступал убежденный сторонник единого централизованного государства. Далее, весьма неожиданно для многих депутатов конвента, Гамильтон, заявил, что лучшей из известных миру политических форм государства является британская, т. е. конституционная монархия[67]. И начал перечислять ее «достоинства». Правда, затем Гамильтон, проявив политическую трезвость, сказал, что британская форма правления в чистом виде не может быть утверждена в США, что речь может идти лишь об усвоении ее принципов.
Ни до, ни после 18 июня 1787 г. Гамильтон ни разу не высказался в пользу монархии. В 1792 г., когда его, тогда уже министра финансов США, обвинили в монархических убеждениях, он негодующе заявил, что такие обвинения являются не чем иным, как инсинуациями со стороны Джефферсона и его окружения. Он решительно отрицал, что когда-либо испытывал симпатии к британской конституции, и называл глупцом всякого, кто серьезно верил в возможность утверждения монархического правления в США.
Гамильтон, действительно, не был приверженцем той монархии, которая утвердилась в европейских феодальных обществах. Но его привлекал сам принцип наделения исполнительной властью одного лица, поскольку он считал, что это лучше всего будет отвечать интересам буржуазии в условиях острых социальных катаклизмов послереволюционного периода и становления США как независимого государства.
В период войны за независимость Гамильтон доказывал, что сильная центральная власть отвечает интересам страны в целом. На Конституционном конвенте он впервые разделил американцев на «меньшинство» и «большинство» и впервые открыто провозгласил, что государство должно создаваться меньшинством, управляться им и служить его интересам. Гамильтон не обманывал ни себя, ни своих слушателей относительно тенденций социального развития США. С развитием промышленности и торговли в стране, говорил он, различия между «меньшинством» и «большинством» будут все более усиливаться[68]. Поэтому Гамильтон предложил делегатам такой проект конституции США, в котором государство надежно ограждало интересы «меньшинства» от посягательств «большинства».
Согласно проекту Гамильтона, высшие должностные лица американского государства, сенаторы и президент занимали свои посты пожизненно. Сенаторы избирались на основе двухступенчатых, а президент даже на основе трехступенчатых выборов. Право участвовать в выборах в сенат получали владельцы недвижимой собственности, приобретшие ее по наследству и не имевшие долговых обязательств в течение 14 лет к моменту выборов. К участию в президентских выборах допускались владельцы недвижимой собственности, способные подтвердить фамильные права на нее в трех поколениях, или лица, чье состояние оценивалось в тысячу золотых испанских долларов. Президент обладал всей полнотой исполнительной власти. Кроме того, он имел право абсолютного вето на решения конгресса и назначал членов Верховного суда.
Проект Гамильтона был крайним выражением тех тенденций и намерений, которые характеризовали позицию депутатов Конституционного конвента. В конце концов его проекту централизованного олигархического государства, возглавляемого пожизненно избранными президентом и сенаторами, конвент предпочел более умеренный вариант федеральной президентской республики.
В проекте новой конституции преодолевались те недостатки «Статей конфедерации», которые не удовлетворяли Гамильтона. В то же время в ней были воплощены многие его идеи. Гамильтон объявил себя другом федеральной конституции, как только ее проект приобрел законченный вид. Он тотчас начал убеждать делегатов единодушно поставить свои подписи под проектом. Не все последовали его призыву. На месте, отведенном для подписей представителям Нью-Йорка, вообще появилось только одно имя — самого Гамильтона. Два других делегата от Нью-Йорка уже давно покинули конвент и подготавливали в Нью-Йорке легислатуру к тому, чтобы дать решительный бой новой конституции. Не дремали противники проекта конституции и в других штатах. Делегатам, поставившим 17 сентября 1787 г. свои подписи под проектом, предстояла еще борьба на местных ратификационных конвентах.
Нью-йоркский губернатор Клинтон не спешил созывать местный ратификационный конвент. Он хотел продлить существование «Статей конфедерации», а заодно намеревался как можно лучше подготовить своих сторонников к сражению с федералистами. Клинтон считал очень важным настроить против решений Конституционного конвента общественное мнение.
Гамильтон без промедления вступил с ним в острую дискуссию. При этом он задумал создать развернутое философское обоснование конституции. Никогда не удовлетворяясь малым, он хотел сформулировать «символ веры» нации. Для этого нужны были популярные соавторы — хотя бы только имена — ибо на свой авторитет среди американцев он не очень надеялся. Быстро создали триумвират — сам Гамильтон, его давний друг и единомышленник, в прошлом президент Континентального конгресса Джон Джей и Джеймс Мэдисон.
Первая статья триумвирата появилась через месяц с небольшим после окончания заседания Конституционного конвента — 27 октября 1787 г., а последняя — 28 мая 1788 г. Всего появилось 85 статей под общим названием «Федералист». Авторские заслуги Джея были минимальными — он написал пять статей, не имевших особо важного значения (N 2–5, 64). Основная часть статей — 51 — вышла из-под пера Гамильтона, 15 статей принадлежали Мэдисону, три статьи (N 18–20) написали совместно Гамильтон и Мэдисон. Авторство оставшихся 11 статей принадлежит или Гамильтону, или Мэдисону. Старания Гамильтона были по достоинству оценены и вознаграждены «сильными мира сего». В августе 1788 г. первый кандидат на пост президента страны Дж. Вашингтон в письме к автору «Федералиста» восторженно отзывался о его идеях, объявив их политической классикой. Значение труда Гамильтона было явно преувеличено Вашингтоном.
В «Федералисте» были подвергнуты критике губительные политические, экономические и социальные последствия суверенитета штатов. Это и торгово-промышленная конкуренция, и борьба за незанятые западные земли, и стремление к политической гегемонии. Особенно опасными в условиях отсутствия сильной центральной власти, доказывал Гамильтон, были конфликты между враждебными социальными группировками, имевшимися в каждом штате. Гамильтон высмеивал распространившиеся в США представления о том, что в республике, каковом являлась Североамериканская конфедерация, уже в силу ее природы исключена возможность острых социальных столкновений.
«Бунты», писал Гамильтон, были не только неизбежны в Северной Америке, но, как показал опыт восстания Шейса, могли подвергнуть серьезной угрозе ее политические устои. А что было бы, пугал он собственников и обывателей, если бы свои Шейсы обнаружились в Нью-Йорке и Род-Айленде, Коннектикуте и Нью-Гэмпшире, в других штатах? Местные власти не в состоянии были бы справиться с такими выступлениями собственными силами, а слабое центральное правительство не могло им помочь, а главное, не имело прав вмешиваться во внутренние дела суверенных штатов. Так Гамильтон подводил читателей к выводу, что без наделения центрального правительства полицейскими функциями и придачи ему мощного аппарата насилия в стране невозможно утвердить прочный «социальный порядок».
Едва успела появиться последняя статья «Федералиста», как Гамильтон уже расточал похвалы новой конституции с трибуны нью-йоркского ратификационного конвента. Дебаты в нем велись более месяца — с 17 июня по 26 июля 1788 г. Когда же, наконец, дружине Гамильтона удалось сломить сопротивление фракции Клинтона и добиться одобрения проекта конституции, радости федералистов не было предела. Корпорация нью-йоркских плотников (среди мастеровых города было немало федералистов) срочно сколотила 32-пушечный фрегат «Александр Гамильтон». Владельцы судоверфей, дабы не ударить в грязь лицом, соорудили свой корабль в честь вождя федералистов. Корабль, чтобы не путать его с фрегатом плотников, окрестили «Новой конституцией». Но на его носу, как и на фрегате плотников, красовалась деревянная скульптура Гамильтона. В левой руке скульптуры были поверженные «Статьи конфедерации», а в правой — новая конституция. Чело деревянного федералиста обрамлял лавровый венок. Канонизация Гамильтона началась. И в самую пору, полагали доброжелатели федералиста, так как он в тот год отметил свое 33-летие.
Министр финансов, желающий быть премьером
Новая конституция вступила в силу летом 1788 г. В начале 1789 г., почти через 12 лет после создания североамериканской республики, был избран первый глава исполнительной власти страны. Затем появились три министерства — госдепартамент, финансов и военное, — за создание которых Гамильтон ратовал еще в конце 70-х годов. Так был заложен фундамент кабинетной системы. Определить же основы внутренней и внешней политики нового правительства оказалось делом гораздо более сложным, чем формирование механизма государственной власти.
Если судить по закрепленным конституцией принципам, определение основ американской политики зависело прежде всего от президента. Но Джордж Вашингтон, занявший президентское кресло, как выяснилось, не претендовал особенно на эту роль. Зато о ней во сне и наяву грезил первый министр финансов США — Александр Гамильтон. Президент не противился этому[69]. Честолюбивые амбиции Гамильтона натолкнулись, однако, на серьезнейшее сопротивление государственного секретаря Томаса Джефферсона. Вскоре они возглавили две партии, получившие название федералистской и республиканской[70]. Федералисты выступали в защиту торгово-промышленного развития США, а джефферсоновцы являлись поборниками аграрного пути. В политической области первые выступали за консервацию, а вторые за развитие демократических преобразований Американской революции.
Гамильтон вступил на пост министра финансов с готовыми идеями, которые он представлял на суд широкого общественного мнения в течение 10 лет. Теперь надлежало облечь эти идеи в экономическую программу федерального правительства, что и было сделано менее чем за два года в нескольких докладах конгрессу: «Об общественном кредите» (14 января 1790 г.), «О национальном банке» (13 декабря 1790 г.), «О монетном дворе» (28 января 1791 г.), «О мануфактурах» (5 декабря 1791 г.).
Экономическая программа Гамильтона преследовала цели упрочения союза государства и буржуазных кругов, закрепления за правительством регулирующей роли в развитии национального хозяйства, поощрения развития промышленности, ее опережающего прогресса в сравнении с сельским хозяйством.
В докладе «Об общественном кредите» Гамильтон подводил экономическую основу под унию между правительством и крупными капиталистами. Одной из главных потребностей государства, говорил он, является потребность в кредите. Но чтобы получить его, нужно научиться исправно расплачиваться с долгами. Для начала, поставил вопрос ребром Гамильтон, необходимо погасить по нарицательной стоимости все внешние и внутренние долги конгресса и штатов. От этих слов многие делегаты содрогнулись: национальный долг составлял 80 млн. долл. Джефферсоновские республиканцы же увидели в предложении министра происки капиталистического дьявола: львиная доля внутренних долгов состояла из «солдатских» сертификатов, которые от первоначальных владельцев, утративших в них веру, перекочевали в руки денежных воротил. Учитывая, что спекулянты скупали у солдат сертификаты за 10–12 % их нарицательной стоимости, можно было легко сосчитать, что их барыши в случае осуществления плана Гамильтона составили бы до 1000 %. Это было явное надувательство правительства и налогоплательщиков, и демократы решили дать бой министру финансов.
Их контрпредложение было очень простым: оплатить по нарицательной стоимости только сертификаты, находившиеся в руках первоначальных владельцев, а остальные облигации оплачивать по фактической стоимости или вовсе аннулировать. Гамильтон разъяснил противникам, что цель заключалась вовсе не в том, чтобы аннулировать долг, а в том, чтобы выплатить его людям, которые затем с радостью предоставят новые кредиты правительству. А такими людьми были как раз не бывшие солдаты, а ограбившие их спекулянты. В конце концов джефферсоновцы были вынуждены уступить натиску министра финансов.
Гамильтон смог обнаружить только два источника расплаты с кредиторами: повышение пошлин на ввозимые иностранные товары и увеличение акцизных сборов с производства и продажи рома и виски. Богатые винокуры Новой Англии — производители рома — ничуть не пострадали от акцизных сборов, утвержденных конгрессом в 1791 г.: они перекладывали тяжесть налога на потребителя, повышая цены. Зато занимавшиеся варением виски мелкие фермеры Запада, имевшие ограниченные возможности выхода на рынок, лишились главной статьи дохода. Т. Джефферсон и его сторонники увидели в налоговой политике Гамильтона, которая совершенно не затрагивала интересов промышленников и торговцев, тонко рассчитанный удар по интересам фермеров.
Подлинной победой Гамильтона явилось создание в 1791 г. Национального банка. Конгресс после недолгих дебатов о его конституционности уступил министру финансов и в этом вопросе. Уж очень настойчиво убеждал он в том, какие выгоды сулит США финансовый гигант. Обещания Гамильтона основывались на анализе практики английского банка. Национальному банку отводилась функция кредитования государственных и частных нужд и эмиссии бумажных знаков. Ему приписывалась чудотворная роль источника увеличения капиталов и богатства нации. Банк, объявлял Гамильтон, будет предоставлять кредиты не только за счет имеющихся фондов, но и станет выпускать банкноты сверх своих запасов благородных металлов. Так будет создан искусственный капитал, который явится мощным дополнительным рычагом воздействия на развитие промышленности и торговли[71].
В годы войны Гамильтон был одним из ярых противников безудержной эмиссии бумажных денег штатами, объявлял ее причиной краха экономики. В 90-е годы в его речах проскальзывала та мысль, что инфляция инфляции рознь. Инфляция — зло, когда является результатом анархии, разобщенности в действиях множества банков. Но она же превращается в благо, когда осуществляется под жестким контролем банковской монополии, соразмеряется с фондами банка и процентами с кредитов, которые представляют возврат уже с реального капитала и гасят инфляцию. Гамильтон с его идеями искусственной инфляции и капиталотворческой роли кредита с полным основанием может считаться одним из основоположников теории о способности банков посредством проводимых ими кредитных операций создавать новые капиталы.
Национальный банк США был создан совместно государством (ему принадлежала одна пятая часть всех акций) и крупными банкирами, что соответствовало замыслам министра финансов об упрочении унии между правительством и капиталистами. Вкладчиками банка стали многие владельцы скупленных «солдатских» сертификатов; взамен обесцененных долговых обязательств Континентального конгресса они приобретали полноправные акции с гарантированным годовым доходом.
С особой настойчивостью проповедовал Гамильтон идею создания в стране крупных мануфактур. На возражения критиков, доказывавших несостоятельность плана развития в США больших предприятий в силу нехватки рабочих рук и отсутствия крупных состояний, он приводил весомые контраргументы. Ручной труд на предприятиях, указывал Гамильтон, уступает место машинному и при условии энергичного внедрения новых технических изобретений на американских мануфактурах дефицит рабочей силы может быть легко преодолен. Кроме того, в США, по его мнению, совершенно не использовался английский опыт по привлечению на мануфактуры женщин и детей. Что же касается отсутствия в стране достаточного количества крупных индивидуальных состояний, необходимых для массового развития больших предприятий, то эта проблема, разъяснял Гамильтон, будет легко разрешена с созданием Национального банка, который предоставит ссуды на любые суммы любому количеству предпринимателей.
Последней, важнейшей частью экономической программы Гамильтона явилось государственное покровительство развитию промышленности. Министр финансов предложил на рассмотрение конгресса широкую серию протекционистских мер: защитительные или даже, если необходимо, запретительные ввозные пошлины на товары-дубликаты отечественной продукции, запрещение вывоза сырья из страны и поощрение в случае его нехватки ввоза из-за границы; способствование изобретениям и открытиям внутри страны и внедрение в американской промышленности технических достижений других стран; государственный надзор над качеством производимой продукции; строительство новых дорог, каналов и улучшение старых и т. д.[72]
Гамильтон требовал предоставления правительству «универсальной направляющей власти» в торгово-промышленном развитии США, необходимой для поощрения национальной торговли и мануфактур. Он выдвинул концепцию развития американской торговли и промышленности на путях «активной коммерции». «Активная коммерция», разъяснял он суть вводимого в политический словарь соотечественников понятия, означает для нации интенсивное мореплавание, превышение вывоза товаров над ввозом, процветание мануфактур, наиболее полное использование внутренних экономических ресурсов. «Активная коммерция», доказывал он, обеспечит США независимое, а потом и лидирующее экономическое положение в мире. В этом ее отличие от «пассивной коммерции», которая неизбежно восторжествует в США, если они сохранят приверженность к «саморегулируемой торговле», и которая приведет к экономическому порабощению страны иностранными державами[73].
Гамильтон при этом не был противником экономического либерализма вообще и сторонником всякого регулирования промышленности и торговли. Он решительно осуждал, например, регламентацию цен, товарной продукции, т. е. те виды регулирования, которые препятствовали частнокапиталистическому накоплению и экономическому росту. Гамильтон принимал только такое регулирование, которое обеспечивало бы возможность наиболее полного развития национальных производительных сил. Конкуренция в его схеме должна была оставаться единственным регулятором экономических связей на внутреннем рынке. Но в то же время государство призвано было оградить национальную промышленность от конкуренции извне.
Такова была обширная экономическая платформа министра финансов, которая и получила название «гамильтоновского пути развития США». Совершенно очевидно, что это был путь развития торгово-промышленного капитализма. Сторонникам Джефферсона, которые выступали за аграрное развитие США, министр финансов пытался доказать, что рост фабрик и городов благоприятно отразится и на развитии сельского хозяйства, ибо одним из его следствий будет увеличение спроса на продукцию фермерства. Конгресс внял доводам министра финансов и быстро приступил к осуществлению его рекомендаций на практике. Начал он с самого простого — повышения пошлин на ввозимые товары.
К 1792 г. основные экономические планы Гамильтона нашли законодательное воплощение. Честолюбивые помыслы министра финансов не были, однако, удовлетворены. Он мечтал о других министерских постах. В 1794 г. в его руках оказалось сразу два правительственных портфеля — глава военного ведомства Нокс ушел в отставку, и Гамильтон с радостью занял еще одно министерское кресло. Во время короткого пребывания вождя федералистов на новом посту летом 1794 г. в четырех графствах Пенсильвании вспыхнуло восстание фермеров. Гамильтон немедленно определил его как якобинский заговор с целью переворота в стране на французский манер. Он потребовал двинуть в Пенсильванию федеральное ополчение.
Используя полномочия военного министра, Гамильтон сам возглавил выступление федерального воинства против фермеров. По прибытии на место он к величайшему своему огорчению убедился, что подавлять было нечего. Фермеры не обнаружили желания схватиться с 15-тысячной армией. Вместо кровавой расправы пришлось ограничиться арестом и допросами нескольких десятков восставших. Гамильтон как обыкновенный шериф лично участвовал в допросах. Вся эта история вызвала бесчисленные издевки и насмешки со стороны оппозиционной прессы. В демократических кругах имя Гамильтона было окончательно скомпрометировано.
С погромными трудностями столкнулась федералистская партия в проведении своего внешнеполитического курса, рассчитанного на расширение связей с Англией и разрыв уз с Францией. В глазах многих американцев, в памяти которых еще была свежа антиколониальная борьба против Лондона и военно-политическая помощь Франции в этой борьбе, внешняя политика федералистов являлась надругательством над заветами революции и национальными интересами. От федералистов потребовались огромные усилия, чтобы представить в выгодном свете свою внешнеполитическую доктрину и привлечь на свою сторону общественное мнение.
Они утверждали, что курс на расширение экономических и политических связей с Англией носит тактический характер и служит наиболее верным средством для обеспечения в конечном итоге прочной политической независимости и экономической самостоятельности США.
США, утверждал Гамильтон в записке Вашингтону в 1790 г., смогут стать могущественной державой только в условиях длительного мира и ради его поддержания можно пойти на определенные, и даже крупные, уступки Англии.
Аргументы, обосновывающие преимущества экономического и политического сближения с Англией, подкреплялись развернутой антифранцузской пропагандой. Антифранцузские настроения федералистов, равно как и их проанглийские взгляды, возникли не вдруг, а вследствие достаточно сложной эволюции и отразили глубокие изменения, происшедшие на международной арене в период после окончания войны США за независимость. Причины, заставившие федералистов решительно отречься от идеи американо-французского союза 1778 г., которой США оставались верны в годы антиколониальной войны, определялись в первую очередь изменением международного положения и социально-политического облика Франции под воздействием Великой Французской революции.
Одним из первых выражений глубоко прагматичной подоплеки антифранцузской доктрины федералистов можно считать суждения Гамильтона, высказанные в 1790 г., когда еще далеко не раскрылись демократические и радикальные тенденции Французской революции, ставшие главным объектом критики в поздней федералистской пропаганде. При определении стратегической линии американского правительства в отношениях с Францией, доказывал Гамильтон, необходимо исходить из того, что бывшая союзница США уже не может рассматриваться в качестве стабильной, а следовательно, сильной и надежной политической системы. Союз с государством, находящимся в состоянии дестабилизации, заключал он, чреват для США опасными и непредсказуемыми последствиями.
По мере развития революции во Франции, осуществления ею социально-политических мер, отвечающих интересам плебса, вожди федералистов делают особый акцент на несовместимость деяний Французской революции с благоприятными для буржуазии условиями общественного развития. Лидеры федералистов настойчиво проводили мысль о том, что Французская революция якобы представляет собой поругание идеалов, начертанных на знамени Американской революции 1776 г. Некоторые среди них, подобно Ф. Эймсу, отрицали Французскую революцию, вообще, — другие — X. Г. Отис, Р. Г. Харпер, А. Гамильтон — не принимали ее якобинского этапа, доказывая, что в ходе него были «преданы» заветы 1789 г. Критика якобинского этапа, который постепенно стал отождествляться в федералистской пропаганде с Французской революцией в целом, являлась для них одновременно и способом идеологической борьбы с джефферсоновцами, которых в США стали именовать «якобинской партией».
Облачась в тогу ревнителей «прав человека», лидеры федералистов преподносили акты якобинской революционно-демократической диктатуры, которая пренебрегала принципами буржуазной законности ради защиты социально-экономических интересов плебса и сокрушения контрреволюции, как вызов основополагающим «естественным правам» человека, среди них и «праву на жизнь»[74]. Характерной чертой критики федералистами Французской революции было то, что при рассмотрении бесспорных даже с буржуазной точки зрения ее достижений (например, замены монархии республикой) они заостряли внимание не на историческом смысле данных явлений, а на «противозаконных» способах и методах, которые использовались революционной властью. Так, Гамильтон тщательно приводил факты, призванные убедить американцев, что члены Национального конвента, вынесшего смертный приговор Людовику XVI и объявившего Францию республикой, были избраны не на основе свободного волеизъявления французов, а являлись креатурами Якобинского клуба. Факт провозглашения Франции республикой не имел для Гамильтона никакого значения в сравнении с тем обстоятельством, что деятельность Национального конвента означала отход от принципов буржуазного представительного правления[75].
Антифранцузская доктрина федералистов не претерпела существенных изменений и после падения якобинской власти; термидорианская диктатура и бонапартистский режим рассматривались как закономерные установления революции, продолжавшие «беззакония» якобинцев. Якобинская власть и термидорианская диктатура, Робеспьер и Наполеон измерялись единой меркой.
Особое место в пропаганде федералистов занял тезис о якобы агрессивном характере Французской революции. Начало активной разработки этого тезиса относится к моменту объявления Францией войны крупнейшим европейским державам, выступившим на стороне контрреволюции (1792–1793 гг.). В июне-июле 1793 г. ведущий орган федералистов «Газетт оф зе Юнайтед Стейтс» опубликовал семь статей Л. Гамильтона под общим названием «Пасификус», где этот тезис получил законченное обоснование.
Объявление Францией войны Пруссии, Австрии, Англии, Испании и другим европейским державам послужило Гамильтону дополнительным аргументом для нападок на франко-американский договор 1778 г. Поскольку этот договор определял военно-политический союз между двумя странами как оборонительный, доказывал Гамильтон, постольку американцы вправе отречься от какой-либо помощи Франции, выступившей в качестве «агрессора». Попутно глава федералистов пытался раскритиковать и то положение джефферсоновцев, что помощь США со стороны Франции в борьбе за республиканские идеалы в годы войны за независимость накладывала теперь определенные моральные обязательства на американцев. Возражения, приводимые Гамильтоном, звучали внешне правдоподобно: Франция, писал он, помогала США отнюдь не из-за симпатий к Американской республике, а исходила из собственных корыстных интересов, стремясь ослабить главного европейского противника — английскую монархию. Однако при этом Гамильтон «упускал» из виду, что корыстные мотивы характеризовали в годы войны за независимость позицию французского монарха, а не французской нации[76].
В 1793 г. Джефферсон, осознав тщетность борьбы с внешнеполитической линией министра финансов, ушел в отставку с поста государственного секретаря. Гамильтон особо дорожил этой победой. Препятствия на пути к договору с Англией теперь были полностью расчищены. Подписанный в 1794 г. в Лондоне договор ущемлял национальное достоинство американцев, совсем недавно одержавших победу над Англией, и вызвал массовые протесты в стране. Тем не менее ратификация в 1795 г. договора конгрессом свидетельствовала о том, что правящие круги США усвоили гамильтоновскую логику.
Однако силы самого Гамильтона к этому времени были подорваны в жестокой борьбе с противниками, в которой обе стороны не гнушались никаких средств.
В 1793 г. джефферсоновцы докопались до скандальной истории, связанной с Гамильтоном. В 1791 г. в один из дней, когда Элизабет Гамильтон с детьми отдыхала на вилле отца в Олбэни, в доме министра финансов в Филадельфии появилась некая миссис Мэри Рейнольдс. Проявив, по-видимому, незаурядные актерские способности, она поведала Гамильтону о злодеяниях своего супруга, бывшего служащего министерства финансов, оставившего ее без средств к существованию. После этой встречи между министром финансов и миссис Рейнольдс завязалась любовная интрига. Кульминацией всего дела стал день, когда Гамильтон получил письмо от Джеймса Рейнольдса, в котором тот обнаружил прекрасную осведомленность о тайной связи своей жены. За молчание оскорбленный супруг требовал доллары. Что касается миссис Рейнольдс, то она немедленно перестала встречаться со своим возлюбленным. Гамильтону удалось откупиться от шантажа супругов-заговорщиков при помощи круглой суммы. Но все же скрыть скандальное дело от противников министр финансов не смог.
В 1795 г. Гамильтон, не выдержав новых нападок со стороны оппозиционной прессы в адрес неудачливого воителя против пенсильванских фермеров, вышел в отставку. Он рассчитывал переждать, пока улягутся страсти, чтобы потом вновь окунуться в большую политику. Обстоятельства, однако, не благоприятствовали осуществлению его планов. В 1797 г. главой правительства США стал Джон Адамс, выдвинувшийся в лидеры федералистов. Он не мог забыть, что, будучи вице-президентом при Вашингтоне, не оказывал никакого влияния на дела кабинета, в то время как министр финансов диктовал в нем свою волю. Адамс теперь и близко не хотел подпускать к дверям кабинета духовного вождя своей партии. Он рассвирепел и сделал строгие внушения членам своего правительства, проведав однажды, что Гамильтон пытается воздействовать на них закулисными методами. Не ладились у Гамильтона дела и в собственном штате. Здесь непреодолимые препятствия на пути к власти поставил ему лидер оппозиции Аарон Бэрр. Вступив в схватку с Адамсом и Бэрром, Гамильтон все более увязал в низкопробной политической интриге.
В 1800 г. на пост президента США претендовали сразу три заклятых врага Гамильтона — Дж. Адамс, А. Бэрр и Т. Джефферсон. У бывшего министра финансов едва теперь хватало времени на то, чтобы вынашивать и осуществлять мстительные замыслы. Сначала он сочинил злобный памфлет против Адамса, в котором обвинял его во всех смертных грехах. Инсинуации Гамильтона вызвали возражения даже у его близких друзей, уговоривших его воздержаться от публикации памфлета. Однако копия памфлета уже была в руках агентов Бэрра, которые незамедлительно предали его огласке. В результате американцы могли убедиться в том, что обуреваемый жаждой мести Гамильтон готов был внести раскол в ряды собственной партии в тот момент, когда шансы на успех у их противников были необычайно велики.
После этого Гамильтон направил все свои силы и энергию на борьбу с Бэрром. Когда последний обеспечил себе большинство среди выборщиков от Нью-Йорка, Гамильтон обвинил его в мошенничестве и потребовал от губернатора штата Джея организовать новое голосование. При этом он вдруг вспомнил о «праве народа» восстать против политических злоупотреблений[77]. Джей отказал Гамильтону в его требовании. В финале выборной гонки 1800 г. два кандидата республиканской партии А. Бэрр и Т. Джефферсон, имели абсолютно равное число выборщиков. В первый и последний раз в американской истории право избирать президента страны оказалось за палатой представителей конгресса США. В ней же большинство составляли федералисты, которые, не сумев провести своего кандидата на пост президента, теперь думали, кого из двух лидеров враждебной партии предпочесть. Гамильтон, который жил одной страстью — мстить Бэрру, агитировал своих проголосовать за Джефферсона, заверяя их, что бывший государственный секретарь — достаточный прагматик и, став президентом, не посмеет посягнуть на основы политики, проводившейся в 90-е годы федералистами. Палата представителей США избрала президентом Томаса Джефферсона.
Взаимоотношения Гамильтона с республиканской партией в Нью-Йорке и ее лидером Бэрром еще более обострились. Их развязка принесла настоящую трагедию в семью Гамильтона. Первой жертвой в этой трагедии стал старший сын Гамильтона Филип. В один из ноябрьских вечеров 1802 г. Филип с приятелем оказался на спектакле местного театра. Молодые люди, бывшие явно навеселе, позволили себе громко злословить по адресу сидевшего рядом с ними одного из сподвижников Бэрра, Д. Икера. Последний вызвал обоих друзей на дуэль. 23 ноября 1802 г. Филип погиб.
Вскоре эта же участь постигла и самого Гамильтона. 11 июля 1804 г. Бэрр, считавший его виновником вдох своих неудач (последней среди них было поражение на губернаторских выборах в Нью-Йорке в 1802 г.), сошелся с врагом в поединке. Первый же выстрел Бэрра оказался роковым для его противника. Гамильтон скончался от смертельной раны на следующий день, 12 июля 1804 г.
Гамильтон прожил 49 лет, из них 45 лет — в XVIII в. и только четыре года в XIX. Но, по мнению большинства историков, он принадлежит именно XIX, а не XVIII столетию. Во времена Гамильтона, когда США и весь мир только вступали на стезю капиталистического развития, именно оно было прогрессивным. Капиталистический прогресс был, однако, противоречив по своей сути, его плоды узурпировались одним классом, интересы народа всячески ущемлялись. Отношения между людьми подчинялись принципам голого материального расчета, общественные ценности измерялись узкими прагматическими мерками.
Облик, нравы и мораль руководителей буржуазных наций зачастую определялись этими доминантами капиталистического общества. Пороки и недостатки Гамильтона, лидера буржуазии и выразителя интересов молодого американского капитализма, служат ярким тому подтверждением.
Глава IV. Томас Джефферсон: просветитель и политический деятель
Томас Джефферсон — одна из наиболее противоречивых и спорных фигур среди «отцов-основателей» США. В глазах европейцев он вместе с Бенджамином Франклином принадлежал к самым образованным американцам своего времени. Джефферсон был родоначальником демократической идейно-политической традиции в США. Вместе с тем он вполне ладил с крупными плантаторами-рабовладельцами, к которым принадлежал и сам. Будучи в оппозиции к федералистам в 90-х годах XVIII в., он беспощадно критиковал Гамильтона, приобрел славу лидера «якобинской партии», но, став президентом в 1801 г., примиренчески заявил: «Все мы федералисты, все мы республиканцы» — и усвоил многие из федералистских начинаний. Идеалы и дела Джефферсона — само противоречие. Как судить его?
Многие американские историки — К. Бауэрс, А. Коч, В. Л. Паррингтон, С. Падовер — полагают, что Джефферсон выразил самую суть национальной демократической мечты, и объявляют его «апостолом американизма»[78]. Читатель, однако, с большой осторожностью отнесется к восторженным суждениям Паррингтона, заявившего в начале своего труда: «В своих оценках я придерживался не консервативной, а либеральной точки зрения, не федералистских, а джефферсоновских взглядов и весьма возможно, что в моих изысканиях я нашел то, что заранее стремился найти, в точности так же, как и другие обнаруживают то, что они желают обнаружить»[79].
Другие американские историки, например автор новейшей пятитомной биографии Джефферсона Д. Малоне, не отказываясь от идеализации Джефферсона, наделяют его мышление не демократическими, а умеренноконсервативными чертами. Третьи, среди них Ч. Бирд, Р. Хофстедтер, Т. Абернетти[80], а также писатель Гор Видал, автор переведенного на русский язык романа «Бэрр»[81], посвященного неудачливому сопернику Джефферсона, объявляют его представителем интересов плантаторского класса, облачившимся в тогу защитника фермерства.
Некоторые биографы Джефферсона стараются не замечать его противоречий и предлагают приглаженные, сусальные жизнеописания «отца-основателя». Так поступил старейшина американской историографии Р. Б. Моррис, преподнесший читателям накануне 200-летия США подарочный вариант биографии Джефферсона и призвавший других историков — «молодых людей», по его определению, — не судить категорично[82]. Отказ от четких оценок означает, однако, не решение проблемы, а уход от нее.
Между мечтой и реальностью
Поделиться книгой: