Артюр Рембо
Стихотворения
СТИХОТВОРЕНИЯ 1869 ГОДА
Подарки сирот к Новому году
IМглой комната полна, и осторожно в нейЗвучит шушуканье печальное детей.Две детских головы за занавеской белой,От грез отяжелев, склоняются несмело.Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет,И крылья не влекут их в серый небосвод;Проходит Новый год со свитою туманной;Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно,Он плачет и поет, охвачен дрожью он.IIКак будто окружил их мрак со всех сторон,Как будто ночь вокруг, два малыша смолкаютИ словно голосу далекому внимают,И часто вздрагивают, слыша золотойПредутренний напев, что в шар стеклянный свойСтучит и вновь стучит, отлитый из металла.Промерзла комната. Валяются усталоОдежды траурные прямо на полу;Врывается сквозняк в предутреннюю мглу,Своим дыханием наполнив помещенье.Кто здесь отсутствует? – вы спросите в смущенье.Как будто матери с детьми здесь рядом нет,Той, чьи глаза таят и торжество и свет.Забыла ли она вечернюю пороюРасшевелить огонь, склонившись над золою?Забыла ли она, свой покидая дом,Несчастных малышей укрыть пуховиком?Неужто не могла их оградить от стужи,Чтоб ветер утренний к ним не проник снаружи?О греза матери! Она, как пух, тепла,Она – уют гнезда, хранящего от злаПтенцов, которые в его уединеньеУснут спокойным сном, что белых полн видений.Увы! Теперь в гнезде тепла и пуха нет,И мерзнут малыши, и страшен им рассвет;Наполнил холодом гнездо суровый ветер…IIIТеперь вы поняли: сироты эти дети.Нет матери у них, отец их далеко,И старой женщине-служанке нелегкоЗаботиться о них.Одни в холодном зданьеОни встречают день.И вот у них в сознаньеВоспоминания теснятся, и опять,Как четки, можно их весь день перебирать.Чудесен был рассвет, суливший им подарки!А ночью были сны таинственны и ярки,И каждый, что хотел, то и увидел в них:Игрушки, сладости в обертках золотых;И в танце это все кружилось и сверкало,То появлялось вновь, то снова исчезало.Как было весело, проснувшись в ранний часИ протерев глаза, почувствовать тотчасВкус лакомств на губах…Уж тут не до гребенки.День праздничный пришел – и вот горят глазенки,И можно босиком направиться к дверямРодителей, вбежать в их комнату, а тамУж поцелуи ждут, улыбки, поздравленья,И ради праздника на радость разрешенье.IVО, сколько прелести в словах таилось их!Как изменилось все в жилище дней былых!Потрескивал огонь, горя в камине жарко,И комната была озарена им ярко,И отблески огня, то дружно, то вразброд,По лаку мебели водили хоровод.А шкаф был без ключей…Да, без ключей… Как странно!К себе приковывал он взгляды постоянно,Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем,За дверцей черною, что заперта ключом;И слышался порой из скважины замочнойКакой-то смутный гул во мгле его полночной.Сегодня комната родителей пуста,Луч света под дверьми сменила темнота,Нет больше ни ключей, ни жаркого камина,Ни поцелуев нет, ни шалости невинной.О, новогодний день печально встретит их!И слезы горькие из глаз их голубыхНа щеки падают, и шепот раздается:«Когда же мама к нам издалека вернется?»VВ дремоту малыши погружены сейчас.Вам показалось бы, что и во сне из глазСтруятся слезы их… Прерывисто дыханье…Ведь сердцу детскому так тягостно страданье!Но ангел детства стер с ресниц их капли слез,И сны чудесные двум детям он принес,И столько радости в тех сновиденьях было,Что лица детские улыбка озарила.Им снится, что они, на руку опершисьИ голову подняв, глазенками впилисьВ картину розового рая: он пред нимиИграет радужными красками своими.В камине, весело горя, огонь поет…Виднеется в окне лазурный небосвод…Природа, пробудясь, от солнца опьянела…Земля, его лучам свое подставив тело,Трепещет, чувствуя их поцелуев жар…А в доме – свет, тепло… Развеялся кошмар…Не видно на полу одежды этой черной…Злой ветер перестал выть у дверей упорно…И словно властвует здесь воля добрых фей…Крик рвется из груди двух радостных детей…Вот материнская кровать…Там что-то блещет,На ярком серебре луч розовый трепещет,И украшения сверкают и горят,Мерцает перламутр и рядом с ним гагат;И там на золоте начертаны упрямоСлова заветные, слова «ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!»[Декабрь 1869]
СТИХОТВОРЕНИЯ 1870 ГОДА
Первый вечер
Она была полураздета,И со двора нескромный вязВ окно стучался без ответаВблизи от нас, вблизи от нас.На стул высокий сев небрежно,Она сплетала пальцы рук,И легкий трепет ножки нежнойЯ видел вдруг, я видел вдруг.И видел, как шальной и зыбкийЛуч кружит, кружит мотылькомВ ее глазах, в ее улыбке,На грудь садится к ней тайком.Тут на ее лодыжке тонкойЯ поцелуй запечатлел,В ответ мне рассмеялась звонко,И смех был резок и несмел.Пугливо ноги под рубашкуУкрылись: «Как это назвать?»И словно за свою промашкуХотела смехом наказать.Припас другую я уловку:Губами чуть коснулся глаз;Назад откинула головку:«Так, сударь, лучше… Но сейчасТебе сказать мне что-то надо…»Я в грудь ее поцеловал,И тихий смех мне был наградой,Добра мне этот смех желал…Она была полураздета,И со двора нескромный вязВ окно стучался без ответаВблизи от нас, вблизи от нас.1870
Предчувствие
Глухими тропами, среди густой травы,Уйду бродить я голубыми вечерами;Коснется ветер непокрытой головы,И свежесть чувствовать я буду под ногами.Мне бесконечная любовь наполнит грудь.Но буду я молчать и все слова забуду.Я, как цыган, уйду – все дальше, дальше в путь!И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.Март 1870
Кузнец
Дворец Тюильри, 10 августа 92 г.
С огромным молотом в натруженных руках,Хмельной, величественный, нагонявший страх,Порой хохочущий, как бронзовые трубы,С высоким лбом кузнец, разглядывая грубоЛюдовика, вступил с ним в разговор. НародИх окружал в тот день, сновал он взад-вперед,Одеждой грязною касаясь позолоты,И бледен был король, как будто от дремотыОчнувшись, эшафот увидел пред собой.Покорный, словно пес, с поникшей головой,Не шевелился он: кузнец широкоплечийТакие знал слова, такие вел он речи,Что все оборвалось в груди у короля.«Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля,Гоня чужих волов на борозды чужие.Перебирал аббат монеты золотыеМолитв, нанизанных на четки. А сеньерПобедно в рог трубил, скача во весь опор.Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковойВеревкой. И глаза у нас, как у коровы,Глядели тупо и не плакали. Мы шли,Все дальше, дальше шли. Когда же грудь землиПлуг перепахивал, когда мы оставлялиВ ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали:Лачуги наши жгли! У этого костраМогла себе пирог спечь наша детвора.О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденьяОт глупости моей. Предвижу возрожденья.Не радостно ль смотреть, как с сеном полный возВ июне катится к амбару? Как принесПрохладу летний дождь и как в саду и в полеБлагоухает все? Ну разве плохо, что ли,Глядеть, как колос твой наполнился зерном,И думать: из зерна хлеб выпекут потом?А если сила есть, то место есть у горна:Там молотом стучи и песню пой задорно,Была ы уверенность, что и тебе пошлет,Хотя бы толику, бог от своих щедрот…Короче говоря, старо все это дело!Но знаю я теперь: мне это надоело!Когда есть две руки и голова притом,Приходит человек с кинжалом под плащомИ говорит тебе: «Вспаши мне землю, малый!»А началась война – и снова, как бывало,К тебе стучатся в дверь: «Дать сына нам изволь!»Я тоже человек, но если ты король,Ты скажешь: «Так хочу!» И слышать это тошно.Уверен ты, что мне твой балаган роскошныйПриятно созерцать, а в нем вояк твоих,Толпу бездельников в мундирах золотых,Что пахнут свежестью (то наших дочек запах),Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах.Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав!Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав!Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде:Смеются господа, у нас на шее сидя!Нет! Эти мерзости старее всех морщин.Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один —И вот Бастилию мы в мусор превратили.Все камни у нее от крови потны были,И тошно было нам смотреть, как вознеслисьЕе облезлые глухие стены ввысьИ, как всегда, их тень нас покрывает мглою.Да, гражданин, в тот день ужасное былоеХрипело, рушилось, когда те стены в прахМы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцахТаилась. Сыновей к груди мы прижимали.И ноздри у людей, как у коней, дрожали.Могучи и горды, мы шли на шум тюрьмы;В сиянье солнечном шли по Парижу мы,И наших грозных блуз никто не сторонился.Людьми почувствовали мы себя!Струился У нас по жилам хмель надежды. И бледныМы были, государь. Когда же у стеныТюремной собрались с оружьем наготове,Не знали ненависти мы, ни жажды крови;Мощь осознав свою, решили: гнев угас.Но после дня того как бес вселился в нас!На улицу поток рабочих хлынул, тениСливались и росли, шли толпы привиденийК жилищам богачей, к воротам их дворцов.Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков,Я весь Париж прошел, таща с собою молот,И что ни улица – то череп им расколот.Засмейся мне в лицо – я и тебя убью…Король, считать учись, не то казну своюНа адвокатов всю истратишь без остатка!Мы просьбы им несем – они их для порядкаБерут и говорят: «Какие дураки!»Законы стряпая, кладут их в котелкиИ варят неспеша, добавив к ним приправы;А подать новую придумав для забавы,Нос затыкают свой, когда встречают нас,Им, представителям народным, режет глазНаш неопрятный вид! Штыки страшат их только.Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка,Что сильно надоел нам этот пошлый люд.Так значит вот каких ты нам настряпал блюд,В то время как наш гнев, сметая все препоны,Уже обрушился на митры и короны!»Тут бархат он с окна сорвал и короляЗаставил глянуть вниз: была черна земляОт толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен;Там словно океан ревел, и выше башенВздымался этот рев; там блеск железных пикИ барабанов дробь, лачуг и рынков крикВ один поток слились, и в том водоворотеКровь красных колпаков окрасила лохмотья.Вот что показывал в открытое окноОн королю. В глазах у короля темно,Он бледен, он дрожит… «Сир, это чернь толпится,Кишит, вздымается – куда от них укрыться?Сир, нечего им есть, их нищими зовут.Там и жена моя, а я, как видишь, тут.Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела!Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела.Мне трех детей кормить… Мы чернь… Я знал старухС глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух,Когда их сына или дочь у них забрали.Знал человека я: в Бастилии держалиЕго годами. Был на каторге другой.И оба без вины страдали. А домойВернулись, им в лицо швыряли оскорбленья.Вот так их довели до белого каленья!И не стерпев клейма, не сбросив тяжесть пут,Сюда они пришли и под окном ревут.Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? ПозорноИх обесчестили: ведь твой любой придворный(Не стойки женщины, такой у них уж нрав)Мог позабавиться, им в душу наплевав.Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это!О, Обездоленные! Вы, кому с рассветаПод солнцем яростным гнуть спину, вы, комуРабота тяжкая сулит лишь боль и тьму…Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям!Рабочие мы, сир! Рабочие! И будемЖить в новых временах, несущих знанья свет.Да! Стуком молота приветствуя рассвет,Откроет Человек секрет причин и следствий,Стихии усмирит, найдет истоки бедствийИ оседлает Жизнь, как резвого коня.О горн пылающий! Сверкание огня!Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем,Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаемТо, что известно нам! Затем, друзья, вперед!Волнующей мечты увидим мы восход,Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно,Чтоб труд был озарен улыбкою спокойнойЛюбимо женщины, забывшей слово «грязь»,И чтобы, целый день с достоинством трудясь,Знать: если Долг завет, мы перед ним в ответе.Вот счастье полное! А чтоб никто на светеНе вздумал нас согнуть иль наградить ярмом,Всегда должно висеть ружье над очагом.Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!Еще живут шпики и богатеет вор…Но мы – свободные! И есть у нас террор:Мы в нем воистину велики! Вел я речиЗдесь про высокий долг, о жизни человечьей…Взгляни на небосвод! – Для нас он слишком мал,Нам было б душно там и тесно! Я сказал:Взгляни на небосвод! – Опять в толпу уйду я.Великий этот сброд собрался, негодуя,И тащит пушки он по грязным мостовым…О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.И если наша месть и крик негодованьяУ старых королей вдруг вызовет желаньеСвоими лапами швырнуть огонь и громНа Францию – ну что ж! Расправимся с дерьмом!»Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядомТолпу огромную, которая с ним рядомХмелела, и тогда по залам и дворам,Где бушевал Париж, где задыхался, – тамВдруг трепет пробежал по черни непокорной:Кузнец своей рукой великолепно черной,Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.Солнце и плоть
IИсточник нежности и жизни, Солнце властноЛьет жаркую любовь на грудь земли прекрасной;И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь,Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь,Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете;Она, как женщина, сотворена из плоти,Как бог, полна любви; и соками полна,Таит кишение зародышей она.Все зреет, все растет!Венера! Юность мира!Я Сожаленья полн о временах Кибелы,Что больше фавнов нет, похожих на зверей,Богов, которые грызут кору ветвейИ белокурых нимф целуют среди лилий.Я сожаленья полн, что минул век сатира,Под взглядом радостного Пана соки всейВселенной – воды рек, кронь листьев и корней;Когда дрожала под стопой его козлинойЗемля зеленая и лился над долинойИз сладостной его цевницы гимн любви.Прислушивался Пан и слышал, как вдалиЕго призыву вся Природа отвечала,И роща на ветвях поющих птиц качала,Земля баюкала людей, и всем зверямЛюбовь, всесильный бог, свой открывала храм.Я сожаленья полн о днях, когда бурлилиКоторая неслась на колеснице белой,Сверкая красотой средь блеска городов;Жизнь вечная лилась из двух ее сосцов,Струями чистыми пространство наполняя;К ее святой груди блаженно припадая,Был счастлив Человек, и так как сильным был,Он целомудрие и доброту хранил.О горе! Он теперь твердит: «Мне все известно».А сам и слеп и глух. Исчезли повсеместноВсе боги. Нет богов. Стал Человек царем,Стал богом. Но любовь уже угасла в нем.О, если бы опять к твоим сосцам посмел онПрипасть, о мать богов и всех людей, Кибела!О, если б не забыл Астарту навсегда,Богиню, что могла в минувшие годаИз волн возникнуть вдруг, окутанная пеной,Сверкая красотой, извечной и нетленной,И черных глаз ее победоносный взорБудил в душе любовь, а в роще – птичий хор.IIЯ верю лишь в тебя, морская Афродита,Божественная мать! О, наша жизнь разбитаС тех пор, как бог другой нас к своему крестуСмог привязать. Но я… я лишь Венеру чту.Уродлив Человек, и дни его печальны,Одежду носит он, поскольку изначальнойЛишился чистоты. Себя он запятнал,И рабству грязному одеть оковы далНа гордое свое, божественное тело.На тьму грядущую взирая оробело,Он хочет одного: и после смерти жить…А та, в которую всю чистоту вложитьСтремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята,Та, что смогла наш дух, смятением объятый,Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмыОднажды вознеслись к сиянью света мы, —Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже!«Какой печальный фарс!» – с усмешкой горькой скажетМир, помнящий богинь святые имена…IIIО если бы вернуть былые времена!Да! Кончен человек! Им сыграны все роли!Но, идолов разбив при свете дня и воли,Отвергнув всех богов, он оживет опять.Сын неба, будет он секреты постигатьНебес и мудрости, проникнет в их глубины,И бог, что в нем живет под слоем плотской глины,Ввысь устремится, ввысь, пожаром озарен!Когда увидишь ты, что иго сбросил онИ в небеса проник, и страха в нем – ни тени,Даруешь ты ему святое Искупленье!Великолепная, из глубины морейВозникнешь ты, сверкнув улыбкою своей;И бесконечную любовь даруя миру,Ты трепетать его заставишь, словно лиру,Когда твой поцелуй, дрожа, нарушит тишь.Как жаждет мир любви! Ты жажду утолишь.. . . . .И гордо Человек главу поднимает снова!Луч древней красоты, вдруг разорвав оковы,Храм плоти озарит и в трепет приведетВ нем бога спящего… Очнувшись от невзгод,Счастливый Человек все знать и видеть хочет.Мысль, словно резвый конь, что был во власти ночи,Освободясь от пут, бросается вперед,Мысль, став свободною, на все ответ найдет.Зачем и почему пространство бесконечно,И звезды – как песок, и Путь сверкает Млечный?И если ввысь лететь все время – что тогда?И гонит ли Пастух огромные стадаМиров, блуждающих средь ужасов пространства?И все эти миры хранят ли постоянствоВ их отклике на звук извечных голосов?А смертный Человек? Что видеть он готов?И голос разума – не просто ль плод мечтанья?Коль жизнь так коротка, откуда в мирозданьеЯвился Человек? Не погрузится ль онВ глубокий Океан, где будет окруженЗародышами, эмбрионами, ростками?И в том горниле, где всегда бушует пламя,Не воскресит ли вновь его Природа-Мать,Чтоб в травах и цветах ему произрастать?Нет, знать нам не дано! Химеры и незнаньеОтягощают нас. Глядя на мирозданье,Нам бесконечности не довелось постичь.Над нами вознесло Сомнение свой бич,Оно нас бьет крылом, кружа зловещей птицей,И вечно горизонт бежит и хочет скрыться.. . . . . .Открыты небеса! И тайны все мертвыПред тем, кто не склонил покорно головы!Стоит он, окружен сверканием Природы,И песнь поет… Леса поют, струятся воды,Чей радостный напев приветствует восход…То Искупление! Любовь, любовь грядет!. . . . . .IVО, плоти торжество! О, праздник идеальный!О, шествие любви дорогой триумфальной!Склонив к своим ногам героев и богов,Они, несущие из белых роз покров,Малютки Эросы и Каллипига с ними,Коснутся женщин вдруг коленями своими…О Ариадна, чьи рыдания слышныНа тихом берегу, когда из-за волныМелькает вдалеке Тезея парус белый!О девушка-дитя, не плачь! Взгляни, как смелоВакх с колесницею своею золотой,Влекомой тиграми, что похотью слепойОбъяты, рыжими пантерами влекомой,Несется вдоль реки, дорогой незнакомой…Европу голую Зевс, превратясь в быка,Качает, как дитя, и белая рукаЗа шею трепетную бога обнимает;Он, среди волн плывя, на деву обращаетСвой помутневший взор; к теплу его челаЛьнет девичье лицо; ей очи застит мгла,Когда сливаются их губы в поцелуе;И пеной золотой вокруг сверкают струи…Средь пышных лотосов, скользя по лону вод,Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плыветИ белизной крыла объемлет Леду страстно…Киприда шествует, немыслимо прекрасна;И, стан свой изогнув, она в который разНе прячет грудь свою от посторонних глаз,Ни золотистый пух под чревом белоснежным…Геракл на мощный торс движением небрежнымНакинул шкуру льва и грозный вид обрел,А над его челом сверкает ореол…Луною летнею озарена Дриада;Она обнажена, волос ее прохладаНа плечи падает тяжелою волной;Погружена в мечты, на небосвод немойС поляны сумрачной она глядит устало…Селена белая роняет покрывалоК ногам прекрасного Эндимиона вдругИ льнет к его устам, скрывая свой испуг…Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает;То Нимфа нежная печально вспоминаетО юноше, чья жизнь волной унесена…Любовным ветром ночь отторгнута от сна,И в рощах и лесах священных, где объятыДеревья ужасом, где все покровы снятыИ мрамор дал приют пугливым снегирям, —Внимают боги Человеку и мирам.Май 70
Офелия
IПо глади черных вод, где звезды задремали,Плывет Офелия, как лилия бела,Плывет медлительно в прозрачном покрывале…В охотничьи рога трубит лесная мгла.Уже столетия, как белым привиденьемСкользит Офелия над черной глубиной,Уже столетия, как приглушенным пеньемЕе безумия наполнен мрак ночной.Целует ветер в грудь ее неторопливо,Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,Одежды белые, и тихо плачут ивы,Грустя, склоняются над нею тростники.Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,И крылья трепетом своим ее встречают…От звезд таинственный на землю льется звук.IIКак снег прекрасная Офелия! О фея!Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,Тебе про терпкую свободу нашептал;Затем что занесло то ветра дуновеньеКакой-то странный гул в твой разум и мечты,И сердце слушало ночной Природы пеньеСредь шорохов листвы и вздохов темноты;Затем, что голоса морей разбили властноГрудь детскую твою, чей стон был слишком тих;Затем что кавалер, безумный и прекрасный,Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!И ты от их огня растаяла, как снег:Виденья странные рассудок твой сгубили,Вид Бесконечности взор погасил навек.IIIИ говорит Поэт о звездах, что мерцали,Когда она цветы на берегу рвала,И как по глади вод в прозрачном покрывалеПлыла Офелия, как лилия бела.Бал повешенных
На черной виселице сгинув,Висят и пляшут плясуны,Скелеты пляшут СаладиновИ паладинов сатаны.За галстук дергает ихВельзевул и хлещетПо лбам изношенной туфлею, чтоб опятьЗаставить плясунов смиренных и зловещихПод звон рождественский кривляться и плясать.И в пляске сталкиваясь, черные паяцыСплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,Забыв, как с девами утехам предаваться,Изображают страсть, в которой дышит жуть.Подмостки велики, и есть где развернуться,Проворны плясуны: усох у них живот.И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет…Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,Лохмотья кожаные сброшены навек,На остальное же никто не смотрит косо,И шляпу белую надел на череп снег.Плюмажем кажется на голове ворона,Свисает с челюсти разодранный лоскут,Как будто витязи в доспехах из картонаЗдесь, яростно кружась, сражение ведут.Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,Взревела виселица, как орган, и ейИз леса синего ответил вой волчицы,Зажженный горизонт стал адских бездн красней.Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонковТо устремляются, то вновь летят, их тронув:Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!Здесь пляшет смерть сама… И вот среди разгулаПодпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:Порывом вихревым его с подмостков сдуло,Но не избавился он от веревки, нет!И чувствуя ее на шее, он схватилсяРукою за бедро и, заскрипев сильней,Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалилсяНа бал повешенных, на бал под стук костей.На черной виселице сгинув,Висят и пляшут плясуны,Скелеты пляшут СаладиновИ паладинов сатаны.Возмездие Тартюфу
Страсть разжигая, разжигая в сердце подСутаной черною, довольный, бледно-серый,До ужаса сладкоречивый, он бредет,Из рта беззубого пуская слюни веры.Но вот однажды возникает некто Злой,И за ухо его схватив, – «Помилуй Боже!» —Срывает яростно недрогнувшей рукойСутану черную с его вспотевшей кожи.Возмездие! Он весь дрожит от резких слов,И четки длинные отпущенных греховГремят в его душе. Тартюф смертельно бледен.Он исповедуется, он почти безвреден…Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел. —Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол!Венера Анадиомена
Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,Неторопливо появляется сперваВся напомаженная густо и ни словаНе говорящая дурная голова.И шея жирная за нею вслед, лопаткиТорчащие, затем короткая спина,Ввысь устремившаяся бедер крутизнаИ сало, чьи пласты образовали складки.Чуть красноват хребет. Ужасную печатьНа всем увидишь ты; начнешь и замечатьТо, что под лупою лишь видеть можно ясно:«Венера» выколото тушью на крестце…Все тело движется, являя круп в конце,Где язва ануса чудовищно прекрасна.Ответы Нины
Он. – Рука в руке, давай с тобоюУйдем скорей Туда, где утро голубоеСреди полейСвоею свежестью пьянящейОмоет нас, Когда дрожат лесные чащиВ безмолвный час;И ветви, в каплях отражаяИгру луча, Трепещут, – словно плоть живаяКровоточа.Там, подставляя ветру смелоЖар черных глаз, В люцерну пеньюар свой белыйВ тот ранний часТы погрузишь, успев влюбиться,В душистый мех, И там шампанским будет литьсяТвой звонкий смех,Смех надо мной, от хмеля грубым,Чью силу рук Ты вдруг почувствуешь, чьи губыУзнают вдругВкус ягод, что в тебе таится;Над ветром смех, Коль ветер перейдет границыПриличий всех,И над шиповником, что можетБыть злым порой, А главное над тем, кто все жеЛюбовник твой.Семнадцать лет! Ты будешь радаПобыть вдвоем! О ширь полей! Лугов прохлада!Ну как, пойдем?Рука в руке, смешав дыханьеИ голоса, Неторопясь бродить мы станем,Войдем в леса.И там, закрыв глаза и млея,Ты, как во сне, Взять на руки тебя скорееПрикажешь мне.И я возьму – о миг величья! —И понесу, И будет нам анданте птичьеЗвенеть в лесу.Тебя, как спящего ребенка,К груди прижав, Я не услышу трели звонкойИ буду прав;И буду пьян от кожи белой,От этих глаз, И речь моя польется смело…Не в первый раз.В лесах запахнет свежим соком,И солнца свет Омоет золотым потокомИх снов расцвет…А вечером? Устав немного,С приходом тьмы Знакомой белою дорогойВернемся мыК садам, где травы – голубые,Где близ оград В округу яблони кривыеЛьют аромат.Мы под вечерним темным небомС тобой войдем В деревню, пахнущую хлебомИ молоком,И стойлом, где от куч навозныхТепло идет, Дыханьем мерным полон воздух,Остывший потБлестит на шерсти, чьи-то мордыВо мгле видны, И бык роняет с видом гордымСвои блины…А после дом, очки старушки,Чей нос крючком Уткнулся в требник; с пивом кружкиИ дым столбомИз трубок вылепленных грубо,Плохой табак, И оттопыренные губы,Что так и сякХватают с длинных вилок сало,Как впопыхах; Огонь из печки, отсвет алыйНа сундуках;Зад малыша, который близкоПодполз к дверям И мордочкой уткнулся в миску,Что ставят тамДля добродушного полкана;И старые пес Ворчит и лижет мальчуганаВ лицо и в нос…Надменная, словца не скажет,Страшна на вид, У печки бабка что-то вяжет,В огонь глядит.О дорогая, сколько сможемУвидеть мы В лачугах, чьи огни прохожимГорят из тьмы!Потом, среди сирени свежей,Таясь от глаз, В одном окне нам свет забрезжит,Поманит нас…Пойдем со мной! Тебя люблю я!Нельзя никак Нам не пойти! Пойдем, прошу я…Она. – А дальше как?[15 августа 1870]
За музыкой (Вокзальная площадь в Шарлевиле)
На площадь, где торчат газоны тут и там,В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,Мещане местные несут по четвергамСвою завистливою глупость и одышку.Там полковый оркестр, расположась в саду,Наигрывает вальс, качая киверами,Не забывает франт держаться на виду,Прилип нотариус к брелокам с вензелями.Находка для рантье трубы фальшивый звук;Пришли чиновники и жирные их дамыВ сопровожденье тех, кто нужен для услугИ чей любой волан имеет вид рекламы.Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,С серьезным видом обсуждает договоры;Трость с набалдашником здесь попирает прах,И погружаются здесь в табакерку взоры.На стуле распластав свой ожиревший зад,Какой-то буржуа с большим фламандским брюхомИз трубки тянет дым и, видно, очень рад:Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).А за газонами слышны бродяг смешки;Тромбонов пение воспламеняет лицаЖеланием любви: солдаты-простакиЛаскают малышей… чтоб к нянькам подольститься.Небрежно, как студент, одетый, я бредуВслед за девчонками, под сень каштанов темных;Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,Их быстрые глаза полны огней нескромных.Храня молчание, и я бросаю взглядНа белизну их шей, где вьется локон длинный,И проникает взгляд под легкий их наряд,С плеч переходит на божественные спины.Вот туфелька… Чулок… Меня бросает в дрожь.Воображением воссоздано все тело…И пусть я в их глазах смешон и нехорош,Мои желания их раздевают смело.Завороженные
Из снежной мглы в окно подвала Они глядят на отблеск алыйИ чуда ждут.Пять малышей – о доля злая! – Сидят на корточках, взирая,Как хлеб пекут.Глаз оторвать нельзя от места, Где пекарь мнет сырое тесто,И ухвативЕго покрепче, в печь сажает, И сыто жмурясь, напеваетПростой мотив.А дети, затаив дыханье, С могучих рук его в молчаньеНе сводят глаз;Когда же золотой, хрустящий Готовый хлеб из печки тащатВ полночный час,Когда сверчки под сводом темным Заводят песнь в углу укромном,Когда полнаДыханьем жизни яма эта, Душа детей, в тряпье одетых,Восхищена;Она блаженствует, а тело Не чувствует, как иней белыйК лохмотьям льнет.Прилипли мордочки к решетке, И словно чей-то голос кроткийИм песнь поет.И тянутся так жадно дети К той песне о небесном светеИ о тепле,Что рвутся ветхие рубашки, И на ветру дрожат бедняжкиВ морозной мгле.[20 сент. 70]
Роман
IСерьезность не к лицу, когда семнадцать лет…Однажды вечером прочь кружки и бокалы,И шумное кафе, и люстры яркий свет!Бродить под липами пора для вас настала.В июне дышится под липами легко,И хочется закрыть глаза, так все красиво!Гул слышен города – ведь он недалеко, —А в ветре – аромат и зелени, и пива.IIТам замечаешь вдруг лоскут над головой,Лоскут темнеющего неба в обрамленьеВетвей, увенчанных мигающей звездой,Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок —Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздный,А на губах у вас, как маленький зверек,Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.IIIВ плену робинзонад безумная душа…Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,Под бледным фонарем проходит не спеша,И тенью движется за ней ее папаша.Она находит вас наивным и тотчасОт вас отводит взгляд и несколько картинноПрочь удаляется, а на устах у васНераспустившаяся вянет каватина.IVВы страстно влюблены. Уж август за окном.Она над вашими сонетами хохочет.Друзья от вас ушли.Вам грустно,А потомОна своим письмом вас осчастливить хочет.В тот вечер… вы в кафе идете, яркий светТам ожидает вас, и кружки, и бокалы…Серьезность не к лицу, когда семнадцать летИ липы созерцать пора для вас настала.23 сентября 70
Вы, павшие в боях в год девяносто третий…
«…Французы семидесятого года, бонапартисты,
республиканцы, вспомните о ваших отцах девяносто второго
года и т. д…»
Поль де Кассаньяк («Ле Пэи»)Вы, павшие в боях в год девяносто третийИ в предыдущий год!В своих сабо вы шлиТуда, где поцелуй свободы вас отметил,Шли цепи разбивать, что мир наш оплели.В страданьях и в беде велики и суровы,Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах;Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб сноваИх к жизни возродить на старых бороздах.В крови отмывшие запятнанное знамя,Святые с мрачными и нежными глазами,Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми!Республике и вам мы сон не потревожим.Под игом королей мы все живем, как можем…Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми?Написано в Мазасе 3 сентября 1870 г.
Зло
В то время как плевки взбесившейся картечиСкрежещут и свистят в пространстве голубомИ падают полки близ Короля, чьи речиПолны презренья к тем, кто гибнет под огнем;В то время как дано в дымящиеся грудыБезумью превратить сто тысяч тел людских, —О мертвецы в траве, в день летний, среди чудаПрироды благостной, что сотворила их!.. —Бог то смеется в окружении узорныхПокровов алтарей, где золото блестит,То под баюканье осанны сладко спитИ просыпается, когда в одеждах черныхПриходят матери в смятенье и тоскеВручить ему медяк, завязанный в платке.Ярость кесаря
Вот бледный человек гуляет по аллее.Сигару курит он, и черный фрак на нем.Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.Да, оргия шла двадцать лет! И еюСыт император, что когда-то говорил:«Свободу, как свечу, я потушить сумею…»Свобода вновь живет! И свет ему не мил.Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет?Каким он жгучим сожалением объят?У императора потухший мертвый взгляд.О Куманьке в очках он думает, быть может,Смотря, как облаком всплывает голубымЕго раскуренной сигары легкий дым.Зимняя мечта. К ней
В вагоне розовом уедем мы зимою.Уютно будет нам:Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,Таятся по углам.Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечернейНе видеть за окномТеней кривляющихся, адской этой черни,Подкравшейся тайком.Тут словно паучок тебе царапнет щеку,Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к срокуНе возвратится вспять.И, голову склонив, «Ищи», – ты скажешь строго,И паучка, что путешествует так много,Мы примемся искать.В вагоне, 7 октября 70
Уснувший в ложбине
В провалах зелени поет река чуть слышно,И весь в лохмотья серебристые одетТростник… Из-за горы, сверкая, солнце вышло,И над ложбиною дождем струится свет.Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски,В траву зарывшись непокрытой головой,Спит. Растянулся он на этой полной ласкиЗемле, средь зелени, под тихой синевой.Цветами окружен, он крепко спит; и, словноДитя больное, улыбается безмолвно.Природа, обогрей его и огради!Не дрогнут ноздри у него от аромата,Грудь не колышится, лежит он, сном объятый,Под солнцем… Две дыры алеют на груди.Октябрь 1870
В Зеленом Кабаре. Пять часов вечера
Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки,Вдыхая пыль дорог.Пришел в Шарлеруа.В Зеленом Кабаре я заказал тартинкиИ ветчины кусок, оставшейся с утра.Блаженно вытянул я ноги под зеленымСтолом, я созерцал бесхитростный сюжетКартинок на стене, когда с лицом смышленымИ с грудью пышною служанка в цвете лет,– Такую не смутишь ты поцелуем страстным! —Смеясь, мне подала мои тартинки с масломИ разрисованное блюдо с ветчиной,Чуть розоватою и белой, и мгновенноБольшую кружку мне наполнила, где пенаВ закатных отблесках казалась золотой.Октябрь 70
Плутовка
В харчевне темной с обстановкою простой,Где запах лака с ароматом фруктов слился,Я блюдом завладел с какою-то едойБельгийской и, жуя, на стуле развалился.Я слушал бой часов и счастлив был и нем,Когда открылась дверь из кухни в клубах параИ в комнату вошла неведомо зачемСлужанка-девушка в своей косынке старой,И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,Водя по розовой щеке, чей бархат схожСо спелым персиком, над скатертью склонилась,Переставлять прибор мой стала невзначай,И чтобы поцелуй достался ей на чай,Сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…»Шарлеруа, октябрь 70
Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики
«Да здравствует император!»
(Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в
Шарлеруа за 35 сантимов)
Посередине, в голубом апофеозеСам император на лошадке расписной:Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен,И в свете розовом все видит пред собой.Внизу солдатики толпятся, барабаныМерцают золотом, алеет пушек ряд.Глядит Питу на полководцев беспрестанно,И восхищением глаза его горят.Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою,Опершись на ружье, мотает головою,Вопя: «Да здравствует!..» А кто-то рядом – нем.Как солнце черное, сверкает кивер где-то,И простодушный, в красно-синее одетый,Бормочет Бокийон: «Да здравствует?… Зачем?»Октябрь 70
Шкаф
Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темныхНа добрых стариков стал походить давно;Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромныхВлекущий запах льет, как старой вино.Полным-полно всего: старья нагроможденье,Приятно пахнущее желтое белье,Косынка бабушки, где есть изображеньеГрифона, кружева, и ленты, и тряпье;Тут медальоны вы найдете и портреты,Прядь белую волос и прядь другого цвета,Одежду детскую, засохшие цветы…О шкаф былых времен! Историй всяких кучуИ сказок множество хранишь надежно тыЗа этой дверцей, почерневшей и скрипучей.Октябрь, 70
Богема (фантазия)
Засунув кулаки в дырявые карманы,Под небом брел я вдаль, был,Муза, твой вассал. Какие – о-ля-ля! – в мечтах я рисовалВеликолепные любовные романы!В своих единственных, разодранных штанахЯ брел, в пути срывая рифмы и мечтая.К Большой Медведице моя корчма пустаяПрижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.В траву усевшись у обочины дорожной,Сентябрьским вечером, ронявшим осторожноМне на лицо росу, я плел из рифм венки.И окруженный фантастичными тенями,На обуви моей, израненной камнями,Как струны лиры, я натягивал шнурки.СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА
Голова фавна
Среди листвы зелено-золотой,Листвы, чей контур зыбок и где спящийСкрыт поцелуй, – там быстрый и живойФавн, разорвавший вдруг узоры чащи,Мелькает, и видны глаза и рот,Цветы грызет он белыми зубами,Сорвался смех с пурпурных губ, и вотСлышны его раскаты за ветвями.Когда же фавн, как белка, убежал,На листьях оставался смех дрожащий,И, снегирем напуган, чуть дрожалЗеленый поцелуй безмолвной чащи.1871
Сидящие
Черны от папиллом, корявые, с кругамиЗелеными у глаз, с фалангами в узлах,С затылками, где злость топорщится буграмиИ расцветает, как проказа на стенах,Они в припадочном соитии привилиК скелетам стульев свой немыслимый каркас;С брусками дерева сплетаются в бессильеИх ноги по утрам, и днем, и в поздний час.Да, эти старики с сиденьями своимиЕдины и в жару и в дни, когда их взглядНа окна устремлен, где увядает иней, —И дрожью жаб они мучительно дрожат.Но милостивы к ним сиденья, чья соломаК телам костлявым их приучена давно;Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомоВ колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.И вот Сидящие, к зубам поджав колениИ барабаня по сидениям слегка,Внимают грустным баркаролам, и в томленьеКачается, как на волнах, у них башка.Не заставляйте их вставать! Крушенье это!Подобно битому коту, они шипят,Топорщатся штаны – о ярость без ответа! —Наружу вылезя, ключицы заскрипят.И вы услышите шагов их мерзкий шорох,Удары лысин о дверные косяки,И пуговицы их – зрачки, что в коридорахВопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.Когда ж назад они вернутся, взгляд их черныйЯд источать начнет, как взгляд побитых сук,И пот вас прошибет, когда начнет упорноВоронка страшная засасывать вас вдруг.Упрятав кулаки под грязные манжеты,Они припомнят тех, кто их заставил встать;Под подбородком их до вечера с рассветаМиндалин гроздья будут двигаться опять.Когда же голову на локоть сон склоняет,Тогда зачавшие сиденья снятся имИ стулья-малыши, чья прелесть обрамляетКонторы важные присутствием своим.Цветы чернильные укачивают спящих,Пыльцу выплевывая в виде запятыхНа этих стариков, как на горшке сидящих…И колос высохший щекочет член у них
