История похищения

И через несколько дней в одной из телепередач получила успокаивающий ответ.

Жизнь обитателей дома, похоже, совершенно не изменилась из-за заложниц. Приходили какие-то женщины, которые обращались с узницами, как с родными, дарили им образки и открытки с изображением святых, выражая надежду, что святые помогут им обрести свободу. Гости являлись целыми семьями, с детьми и собаками, которые резвились, бегая по комнатам. А вот с погодой не повезло. В те редкие дни, когда припекало солнышко, пленницы не могли позагорать, потому что во дворе все время работали строители. А может, то были охранники, переодетые каменщиками. Диана и Асусена сфотографировали друг друга на кроватях и не заметили никаких изменений в своей внешности. На снимке же, который был сделан три месяца спустя, Диана уже выглядит изможденной и постаревшей.

19 сентября, узнав о захвате Марины Монтойи и Франсиско Сантоса, Диана вдруг поняла, что похищение ее съемочной группы – это не отдельное событие, как ей казалось поначалу, а лишь одно из звеньев серьезнейшей политической комбинации, которую наркомафия затеяла для того, чтобы навязать правительству свои условия сдачи. Дон Пачо это подтвердил: оказывается, имелся целый список журналистов и видных деятелей, которых при необходимости мафия собиралась похитить. Тогда-то Диана и решила вести дневник, не столько ради самих событий, сколько для того, чтобы описывать в нем свои настроения и давать оценку происходящему. В этом дневнике есть и какие-то истории из ее жизни в плену, и анализ политической ситуации, и житейские наблюдения, и односторонние диалоги с родными, с Богом и Девой Марией. Несколько раз на страницах дневника полностью приведены тексты молитв, в том числе «Отче наш» и «Аве Мария». Такая необычная, письменная молитва, вероятно, казалась ей более глубокой.

Совершенно очевидно, что Диана не собиралась публиковать дневник; она вела его для себя, чтобы у нее осталась память о политических и личных перипетиях того времени, однако события повернулись так, что теперь дневник воспринимается как надрывный диалог Дианы с самой собой. Почерк у Дианы был крупный и округлый, писала она очень аккуратно, однако разбирать написанное трудно, потому что буквы вплотную подходили к верхнему краю линейки (она писала в ученической тетради) и одна строка набегала на другую. Поначалу Диана делала свои записи украдкой на рассвете, но затем охранники это заметили и не поскупились на бумагу и ручки, так что она могла спокойно заниматься своим делом, пока они спали.

Первая запись сделана 27 сентября, через неделю после похищения Марины и Пачо. «Со среды, то есть с 19 числа, когда к нам приезжал ответственный за спецоперацию, произошло столько всего, что даже дух захватывает», – говорится в дневнике. Диана задалась вопросом, почему никто до сих пор не взял на себя ответственность за похищение, и сама же ответила: наверное, для того, чтобы иметь возможность втихаря убить заложников, если они вдруг не пригодятся. «Я понимаю это именно так, и меня охватывает ужас», – написала Диана. Состояние ее товарищей беспокоило Диану больше, чем свое собственное, и она пыталась любыми способами получить информацию о том, что с ними происходит. Семья Дианы, особенно мать, отличалась набожностью; Диана тоже была воцерковленной католичкой, и ее вера с годами становилась все более ревностной и глубокой, даже с оттенком мистицизма. Диана молилась Богу и Божией Матери за всех, кто имел какое-либо отношение к ее жизни. Даже за Пабло Эскобара! «Быть может, ему еще нужнее Твоя помощь, – писала она, обращаясь к Богу в своем дневнике. – Я знаю, Ты стремишься научить его добру, чтобы помочь избежать еще больших страданий. Пожалуйста, сделай так, чтобы он вошел в наше положение!»

Несомненно, самым трудным для всех заложников было научиться сосуществовать со своей стражей. Маруху и Беатрис охраняли четверо парней, совершенно неотесанных, грубых и неуравновешенных. Они дежурили по двое, сидя на полу с автоматами на изготовку, и сдавали вахту через каждые двенадцать часов. Все парни носили майки с рекламными надписями, кроссовки и шорты, порой самодельные: охранники просто обрезали брючные штанины садовыми ножницами. Заступив на дежурство в шесть утра, один из парней тут же засыпал и до девяти не просыпался, так что другой караулил заложниц в одиночку; но еще чаще они дрыхли вдвоем. И если бы в это время в дом нагрянула полиция, караульные, по мнению Марухи и Беатрис, даже не успели бы проснуться.

Парни были убежденными фаталистами. Они знали, что умрут молодыми, и смирились с этой участью. Для них главное было жить сегодняшним днем. Они оправдывали свое поганое ремесло тем, что им надо помочь семье, приодеться, купить мотоцикл и обеспечить счастливую старость своим обожаемым матерям, ради которых они были готовы умереть. Бандиты, как и их жертвы, поклонялись Богомладенцу и Деве Марии. Они каждый день молили Бога о защите и милосердии; в этом была извращенность, поскольку, по сути, просьбы были о помощи в преступлениях, а взамен предлагались обильные пожертвования. Помимо Бога и Его святых, парни поклонялись рогипнолу – транквилизатору, который помогал им подражать героям кинобоевиков.

– Если еще и пивом запить, то в раж входишь с пол-оборота, – делился опытом охранник. – А тогда – милое дело пугануть кого-нибудь пистолетом и угнать тачку, чтобы покататься. Обожаю глядеть на перекошенные от страха рожи хозяев, отдающих тебе ключи…

Все остальное: политиков, правительство, государство, суд, полицию и общество в целом, – они ненавидели.

– Жизнь, – говорили они, – это дерьмо.

Сперва женщины не могли различать боевиков, потому что в масках они казались совершенно безликими. Как будто это был один человек. Но со временем стало понятно, что маска скрывает только лицо, а не характер. И заложницы научились их распознавать. У каждой маски было что-то свое, особенное, свой неповторимый голос. И главное, у каждой было сердце! Так что, сами того не желая, узницы постепенно начали делить со своими тюремщиками одиночество заточения. Они играли с охранниками в карты и домино, помогали им решать кроссворды и головоломки из старых журналов.

Даже Марина, которая полностью покорялась тюремным порядкам, не оставалась бесстрастной. Одних тюремщиков она любила, других терпеть не могла, разносила о них злобные сплетни и плела интриги, которые грозили нарушить хрупкую гармонию, установившуюся в комнате. Но при этом она всех заставляла молиться. И все молились!

Среди боевиков, стороживших заложниц в первый месяц плена, был один, страдавший внезапным помрачением рассудка. Его звали Злыднем. Он обожал Марину и всячески старался ее побаловать и ублажить. Зато Маруху Злыдень люто возненавидел с первого взгляда. Неожиданно впадая в бешенство, он пинал телевизор и бился головой о стены.

Самый странный, мрачный, молчаливый охранник был тощим, почти двухметрового роста. Он надевал поверх маски капюшон синего тренировочного костюма и был похож на сумасшедшего монаха. Его так и прозвали – Монах. Он подолгу сидел, скрючившись, в каком-то трансе. Видимо, он был тут из старожилов, потому что Марина его хорошо знала, и он тоже оказывал ей особые знаки внимания. Возвращаясь из отпуска, Монах всегда чем-нибудь одаривал Марину. Однажды он подарил ей пластмассовый крестик на ленточке, и она его надела на шею. Только Марина видела его лицо, ведь до появления Марухи и Беатрис охранники не носили масок и не скрывали своих настоящих имен. Марина считала такое отсутствие конспирации признаком того, что она не выйдет из плена живой. По ее словам, Монах был очень хорош собой, таких красивых глаз она не видела больше ни у кого. Беатрис ей верила: во всяком случае, ресницы у парня были такие длинные и загнутые, что даже высовывались сквозь узкие прорези маски. Монах был человеком крайностей. Заметив у Беатрис медальон с Девой Марией, он заявил:

– Носить цепочки запрещено. Вы должны мне ее отдать.

Беатрис заволновалась:

– Пожалуйста, не надо! Это дурной знак, со мной случится какая-нибудь беда!

Парень проникся ее беспокойством, но объяснил, что носить медальоны запрещено, потому что внутри них могут быть спрятаны электронные механизмы, позволяющие установить их местонахождение. Однако он все же нашел выход.

– Давайте сделаем так, – предложил Монах, – цепочку я вам оставлю, но медальон придется отдать. Извините, но у меня такой приказ.

У Золотушного же была навязчивая идея, что его убьют, и он трепетал от ужаса. Ему чудились какие-то призрачные шумы, он стал нарочно говорить, что у него на лице жуткий шрам, надеясь таким образом ввести в заблуждение врагов, чтобы они не могли его опознать. Стараясь не оставлять отпечатков пальцев, Золотушный протирал спиртом все предметы, к которым прикасался. Марина над ним подтрунивала, но его это не останавливало. Золотушный просыпался посреди ночи и в ужасе шептал:

– Слышите? Слышите? Это полиция!

Как-то раз он погасил ночник, и Маруха очень больно ударилась о дверь туалета, даже чуть было не потеряла сознание. А Золотушный еще и выругал ее за неумение ориентироваться в темноте.

– Хватит! – взорвалась она. – Мы тут не в детективном фильме!

Охранники мало чем отличались от заключенных. Им тоже не позволялось ходить по дому, в часы отдыха они спали в соседней комнате, которая снаружи запиралась на задвижку, чтобы они не сбежали. Все они были родом из департамента Антьокия, Боготу знали плохо. И все равно, как рассказывал один из них, когда по истечении двадцати или тридцати дней им давали отпуск, то вывозили с места службы либо с завязанными глазами, либо в багажнике машины, чтобы они сами не могли найти дорогу к дому. Другой охранник боялся, что когда он станет не нужен, его убьют как опасного свидетеля. Порой, совершенно внезапно, появлялись начальники, хорошо одетые, в масках. Им докладывали, как дела; они отдавали распоряжения. Поведение начальников было непредсказуемым, и как похитители, так и узники ощущали, что они полностью в их власти.

Завтрак узникам приносили когда придется, в самое неожиданное время. Состоял он из кофе с молоком и кукурузной лепешки с сосиской. На обед давали фасоль или чечевицу в серой жиже, в которой плавали кусочки жирного мяса; на гарнир была ложка риса. Для запивки – газировка. Есть приходилось, сидя на матрасе, так как в комнате не было ни одного стула. Кроме ложек, ничего не выдавали: ножи и вилки были запрещены правилами безопасности. На ужин разогревали все ту же фасоль и остатки завтрака.

Сторожа говорили, что хозяин дома по прозвищу Дворецкий присваивает большую часть средств, выделявшихся на содержание заложников. Это был сорокалетний здоровяк среднего роста с гнусавым голосом и красными от недосыпания глазами; заложницам казалось, что он смахивал на фавна. Жену его, низенькую, крикливую, неряшливо одетую, с гнилыми зубами, звали Дамарис. Хотя ей медведь на ухо наступил, она целыми днями громко распевала всякие мелодии и делала это так зажигательно, что казалось, она не только поет, но и отплясывает.

Тарелки, стаканы не мыли, а простыни не стирали, пока заложницы не начинали протестовать. Туалетом разрешали пользоваться лишь четыре раза в день, а по воскресеньям он вообще был закрыт, потому что хозяин с хозяйкой уезжали из дому и боялись, что соседи, услышав в их отсутствие звуки смываемой воды, заподозрят неладное. Охранники тогда мочились прямо в умывальник или в сливное отверстие душа. Дамарис кидалась наводить порядок, только когда становилось известно о скором прибытии вертолета с начальниками, тут она быстро, с проворством пожарников, начинала поливать полы и стены водой из шланга. А так она каждый день смотрела до часу телесериалы, в час бросала в скороварку продукты, предназначавшиеся для обеда: мясо, зелень, картошку, фасоль – все вперемешку. И ставила кастрюлю на огонь, дожидаясь свистка, по которому ориентировалась, что варево готово.

В частых стычках с мужем Дамарис проявляла неукротимое бешенство и такое богатое воображение по части ругательств, что порой ее словесные находки были прямо-таки вершиной творческого озарения. У супругов было две дочери, девяти и шести лет; они ходили в школу по соседству и иногда приглашали к себе друзей посмотреть телевизор или поиграть в патио. По субботам, но не каждую неделю, к девочкам приходила учительница; а шумные хозяйские приятели могли заявиться вообще в любой день, и тогда устраивались импровизированные вечеринки с музыкой. В такие дни комнату заложниц запирали на задвижку, радио заставляли выключить, телевизор разрешали смотреть без звука. Запрещалось и ходить в туалет, даже в случае крайней нужды.

К концу октября Диана Турбай стала подмечать, что у Асусены какой-то озабоченный, грустный вид. Она целыми дня молчала, ко всему была безучастна. Поначалу Диана не удивилась, зная, что Асусена умеет полностью абстрагироваться от окружающей действительности. Особенно ярко это проявлялось, когда она читала, и уж тем более – когда читала Библию. Однако теперь она не просто ушла в себя, а явно чего-то боялась и была необычно бледна. Когда Диана пристала к ней с расспросами, Асусена поделилась с ней своими опасениями: ей уже две недели казалось, что она беременна. Подсчеты ее были ясны. Она находилась в плену уже больше пятидесяти дней, и за это время у нее уже два раза не было месячных. Сочтя это прекрасным известием, Диана запрыгала от радости – такие реакции были для нее характерны, – однако озабоченность Асусены тоже была ей понятна.

Вскоре после похищения дон Пачо пообещал узницам, что в первый четверг октября их освободят. Похоже, обещания начинали сбываться, потому что условия жизни Дианы и Асусены сильно переменились: с ними стали лучше обращаться, лучше кормили, не так стесняли свободу. Однако дата освобождения постоянно переносилась. В обещанный четверг сказали, что их выпустят 9 декабря, после выборов в парламент. Потом сулили отпустить на Рождество, на Новый год, на праздник волхвов, на чей-то день рождения – и так до бесконечности… На самом деле все это больше смахивало на попытки подсластить горькую пилюлю, чем на реальные обещания.

В ноябре визиты дона Пачо продолжились. Он привез узницам новые книги, свежие газеты, старые журналы, конфеты в коробках, рассказал о других заложниках. Когда Диана поняла, что она в плену не у падре Переса, ей страстно захотелось взять интервью у Пабло Эскобара. Не столько ради публикации, хотя и от нее Диана не отказалась бы, а для того, чтобы обсудить с ним условия его сдачи властям. В конце октября дон Пачо сообщил, что к ее просьбе отнеслись благожелательно. Однако 7 ноября в новостях мечта Дианы впервые столкнулась с суровой реальностью: трансляция футбольного матча между клубом Медельина и сборной страны была прервана сообщением о том, что похищены Маруха Пачон и Беатрис Вильямисар.

Хуан Витта и Эро Бусс тоже это услышали, и им стало ясно, что дело – швах. А еще до них вдруг дошло, что они в этом фильме ужасов – всего лишь статисты. «Для заполнения кадра», как выражался Хуан Витта. А охранники называли их «бросовым материалом». Один, в пылу жаркого спора, даже крикнул Эро Буссу:

– А ты помалкивай! Тебя сюда вообще не звали!

Хуан Витта впал в уныние, отказался есть, плохо спал, утратил интерес к чему бы то ни было и в итоге решил, что уж лучше сразу распрощаться с жизнью, чем умирать по сто раз на дню. Хуан был страшно бледен, руки у него немели, дышал он с трудом, ему снились кошмары. Разговаривал он в те дни только со своими умершими родственниками, которые являлись ему во плоти и толпились у его кровати. Перепуганный Эро Бусс устроил грандиозный скандал.

– Если Хуан тут умрет, вы будете виноваты! – заявил он охранникам.

Те вняли предупреждению и привели доктора Конрадо Приско Лоперу, брата Давида Рикардо и Армандо Альберто Приско Лоперы, главарей знаменитой банды, которые с самого начала трудились с Пабло Эскобаром на поприще наркобизнеса. Им приписывали вербовку наемных убийц среди подростков северовосточного района Медельина. По слухам, эти братья руководили бандой детей-убийц, которым поручались самые грязные дела. В том числе охрана заложников. Однако доктор Конрадо считался в медицинском мире весьма уважаемым специалистом; правда, его репутацию несколько портило то, что он был лечащим врачом Пабло Эскобара. Доктор явился без маски и удивил Эро Бусса приветствием на хорошем немецком языке:

– Hallo, Hero! Wie geht's uns?[3]

Для Хуана Витты приход доктора был промыслительным. Не из-за того, что доктор поставил Хуану правильный диагноз – затяжной стресс, а потому что Хуан любил читать. Единственным лекарством, которое прописал ему доктор, было чтение хороших книг. А вот политические новости, по мнению доктора Приско Лоперы, были для заложников подобны отраве, способной погубить даже самого здорового человека.

И без того неважное самочувствие Дианы в ноябре ухудшилось еще больше: ее мучили сильные головные боли, спазматические колики. У нее развилась серьезная депрессия, однако в дневнике нет сведений, что к ней вызывали врача. Сама Диана полагала, что депрессия вызвана «зависшей» ситуацией, которая к концу года становилась все неопределеннее.

«Здесь время течет не так, как мы привыкли, – пишет она в дневнике. – Здесь некуда и незачем спешить». Еще одна запись того же времени отражает охвативший ее пессимизм: «Я переоценила свою прошлую жизнь: столько пустых влюбленностей, какая незрелость в принятии серьезнейших решений, сколько времени потрачено зря на всякие пустяки!» Особое место на этом нелицеприятном суде совести Диана отвела своей профессии: «Хотя мои взгляды на современную журналистику и на то, какой она должна быть, становятся все более твердыми, мне все равно еще многое непонятно». Ее охватывали сомнения даже по поводу собственного журнала. «По-моему, он какой-то убогий и с коммерческой, и с издательской точек зрения, – пишет Диана и недрогнувшей рукой подписывает приговор: – Ему не хватает глубины и аналитического подхода».

Все заложники жили в ожидании дона Пачо, который приезжал совсем не так часто, как им было обещано. Время для них измерялось от одного его визита до другого. Слыша шум самолетов и вертолетов над крышей дома, пленники думали, что это обычное патрулирование. А у охранников это всякий раз вызывало переполох, и они хватались за оружие. Пленники знали (данный вопрос муссировался в прессе), что в случае вооруженной атаки охрана первым делом расправится с ними.

Но все же в конце ноября забрезжил лучик надежды. Во-первых, рассеялись сомнения, терзавшие Асусену Льевано: беременность оказалась ложной. Вероятно, ее симптомы развились из-за нервного напряжения. Хотя Асусена этому совсем не обрадовалась. Наоборот, оправившись от первоначального испуга, она быстро свыклась с мыслью о ребенке, и эта мысль уже успела превратиться в мечту, которую Асусена поклялась исполнить, как только очутится на воле. Что касается Дианы, то ее обнадежило заявление группы Почетных граждан о возможности достичь неких договоренностей с Невыдаванцами.

Остаток ноября Маруха и Беатрис потратили на привыкание к жизни в неволе. Каждая выработала свою тактику выживания. Смелая, волевая Беатрис постаралась максимально отгородиться от реальности. Первые десять дней такая тактика действовала хорошо, однако затем женщина поняла, что ситуация гораздо сложнее и опаснее, и повернулась к суровой реальности вполоборота. Маруха, обладающая холодным аналитическим умом, который, несмотря на весь ее почти иррациональный оптимизм, не позволяет тешить себя иллюзиями, с самого начала поняла, что она над сложившейся ситуацией не властна и что заточение будет долгим и трудным. Поэтому она ушла в себя, как улитка в свою скорлупку, стараясь собраться с силами, предалась глубоким раздумьям и в конце концов свыклась с неизбежной мыслью о смерти.

«Мы не выйдем отсюда живыми», – сказала себе Маруха и сама удивилась тому, что сознание обреченности произвело на нее обратный эффект. С той минуты она обрела полный самоконтроль, поняла, что вынесет все и всех и что ей удастся убедить охранников ослабить строгость режима. На третьей неделе заточения телевизор всем опостылел, кроссворды закончились, редкие толковые статьи, попадавшиеся в журналах, которые, вероятно, остались в комнате от других заложников, были прочитаны. Но даже в наихудшие времена Маруха не изменяла своей всегдашней привычке выделять себе два часа в день на раздумья в полном одиночестве.

Однако в начале декабря появились новости, позволявшие надеяться на лучшее. В противовес Марининой привычке выискивать во всем дурные предзнаменования, Маруха старалась по любому поводу делать оптимистические прогнозы. Марина быстро перестроилась и тоже включилась в эту игру: охранник в знак одобрения поднял большой палец – значит, дела идут на лад. Однажды Дамарис не пошла на рынок. Пленницы тут же решили, что ей уже не нужно ходить за покупками, потому что их вот-вот освободят. Они фантазировали, как именно это будет, назначали в своих фантазиях дату, придумывали разные подробности. Поскольку их заставляли сидеть впотьмах, они мечтали о том, что день освобождения будет солнечным и они устроят пир на террасе в доме Марухи.

– Что будем есть? – спрашивала Беатрис.

Марина, прекрасная кулинарка, составляла поистине королевское меню. Начинаясь в виде игры, все заканчивалось вполне серьезно: готовясь выйти на свободу, женщины приводили себя в порядок, красили друг другу ресницы… 9 декабря, когда их вроде бы обещали выпустить по случаю выборов в Конституционную Ассамблею, они даже подготовились к пресс-конференции, продумали, как отвечать на вопросы. День прошел в пустых ожиданиях, но горького осадка не осталось, поскольку Маруха была абсолютно, на сто процентов уверена, что рано или поздно ее муж всех освободит.

Глава 4

Похищение журналистов явилось ответом на попытки президента Сесара Гавирии создать законодательную альтернативу войне с терроризмом, к чему он стремился еще в свою бытность министром в правительстве Вирхилио Барко. Эта тема была центральной в его президентской кампании. Он упомянул ее и в своей инаугурационной речи, заступая на пост президента, но сделал одну важную оговорку: терроризм наркомафии – проблема национальная, а значит, и решаться она должна на национальном уровне. А вот торговля наркотиками ведется в международном масштабе, поэтому и решения здесь должны осуществляться на международном уровне. Причем борьба с наркотерроризмом должна стать приоритетной, ибо при взрыве первой бомбы общественность требует посадить преступников в тюрьму, при взрыве второй заводит речь об экстрадиции, но начиная с четвертого теракта – уже призывает к помилованию. Кроме того, угроза экстрадиции стала бы мощным рычагом давления на наркоторговцев, вынуждая их сдаться в руки правосудия, и Гавирия намеревался применять эту меру весьма решительно.

В первые дни после заступления на пост президента Гавирия даже обсудить тему экстрадиции толком не мог, денно и нощно занимаясь формированием правительства и созывом Национальной конституционной ассамблеи, которой впервые за сто лет предстояло провести глубокие государственные реформы. После убийства Луиса Карлоса Галана Рафаэль Пардо разделял обеспокоенность Гавирии проблемой терроризма. Но и он с головой ушел в инаугурационные хлопоты. Положение Пардо было особенным. Он в числе первых получил назначение в новом правительстве, став советником по вопросам безопасности и охраны правопорядка. Эту должность Пардо предстояло занимать в эпоху потрясений, при президенте, который был одним из самых молодых президентов в XX столетии, зачитывался стихами, обожал «Битлз» и намеревался провести кардинальные реформы, которые сам скромно называл «Переворотом». Носясь как угорелый во всеобщей суматохе, Пардо не расставался с портфелем, набитым бумагами, и где мог пристраивался поработать. Его дочь Лаура между тем подозревала, что его вообще уволили, поскольку у него не было четкого графика работы и он приходил домой и уходил в самое разное время. По правде сказать, вольница, обусловленная тогдашними обстоятельствами, была по вкусу Рафаэлю Пардо, который по своему складу куда больше походил на лирического поэта, нежели на государственного чиновника. Ему было тридцать восемь лет. Он получил хорошее, серьезное образование: диплом бакалавра в Современной гимназии города Боготы, диплом экономиста в Андском университете, где затем девять лет преподавал экономику и занимался научными исследованиями. А последипломное образование в области планирования Пардо прошел уже в Голландии, в Гаагском институте социальных исследований. Пардо запоем читал все, что попадалось ему под руку; особенно его привлекали стихи и такая далекая от поэзии тематика, как безопасность. В те времена у него имелось только четыре галстука, которые ему подарили на четыре последних Рождества; да и без тех он предпочитал обходиться, нося галстук в кармане и надевая его лишь в исключительных случаях. Пардо абсолютно не интересовало, подходят ли его брюки по расцветке и фасону к пиджаку, он мог по рассеянности надеть носки разного цвета и старался ходить в одной рубашке, без пиджака, поскольку не различал жару и холод. Самой разнузданной вакханалией для него являлась игра в покер с дочкой Лаурой аж до двух часов ночи, причем играли они абсолютно безмолвно, не на деньги, а на фасолины. Клавдия, красивая и кроткая жена Рафаэля Пардо, и та раздражалась из-за того, что он как сомнамбула бродит по дому, понятия не имеет, где у них стоят стаканы, как запереть дверь или достать из холодильника лед, и ухитряется каким-то чуть ли не волшебным образом пропускать мимо ушей неприятные вести. Но самой поразительной особенностью Пардо было бесстрастие, делавшее его больше похожим на статую, чем на живого человека: по его лицу нельзя было догадаться, о чем он думает; он умел свести разговор буквально к четырем словам и положить конец жаркому спору каким-нибудь кратким междометием.

Однако сокурсники и коллеги по работе не понимали, чем недовольны домашние Пардо, поскольку считали его умным, трудолюбивым, организованным и необычайно сдержанным человеком; им казалось, что его отрешенность – это скорее защитная маска. Он легко раздражался по пустякам, но проявлял удивительное хладнокровие в критических ситуациях; твердость характера немного смягчалась тонким чувством юмора и хитрецой. Президент Вирхилио Барко, должно быть, по достоинству оценил замкнутость Рафаэля и его любовь ко всему таинственному, поскольку назначил его вести переговоры с повстанцами и налаживать программы реабилитации в зонах конфликтов. И Пардо на этом посту удалось заключить мир с М-19! Президент Гавирия, который, как и Пардо, имел доступ к государственным тайнам и мог потягаться с ним в умении хранить секреты, возложил на него, помимо всего прочего, обеспечение государственной безопасности и общественного порядка, причем в стране, которая считается одной из самых небезопасных и нестабильных в мире. Когда Пардо стал министром, весь его офис умещался в портфеле, до отказа набитом бумагами, и ему в течение двух недель приходилось стучаться в чужие кабинеты, прося разрешения сходить в туалет или позвонить по телефону. Но зато президент часто советовался с ним по разным поводам и с повышенным вниманием прислушивался к нему на совещаниях по особо сложным вопросам. Как-то они остались вдвоем с президентом в его кабинете, и Гавирия сказал:

– Послушайте, Рафаэль, а вас не волнует, что если завтра кто-нибудь из этих типов вдруг решит сдаться полиции, нам нечего будет ему предъявить?

В этом была суть проблемы: террористы, за которыми гонялась полиция, не решались сдаться, поскольку не имели гарантий личной безопасности и безопасности своей семьи. У государства же не было доказательств их виновности, так что, даже схватив террористов, их не за что было осудить. Соответственно нужно было найти правовой способ заставить преступников признать свою вину в обмен на некие гарантии безопасности со стороны государства. Рафаэль Пардо еще при предыдущем правительстве продумывал, как это сделать, и когда Гавирия задал ему вопрос, извлек из портфеля кое-какие предложения, изложенные в письменной форме. На самом деле то были лишь первые наброски: явившимся с повинной Пардо предлагал снижать срок отсидки, если они сознаются в преступлениях, за которые их можно будет судить, а если преступники вдобавок отдадут государству имущество и деньги, то получат дополнительное смягчение наказания. Больше Пардо ничего не придумал, однако президент счел, что и этого достаточно, ведь он стремился решить проблему именно в такой плоскости: не воевать или замиряться с наркомафией, а предложить правовое решение, которое выбило бы почву из-под ног террористов и в то же время не привело бы к отмене экстрадиции.

Президент Гавирия поговорил с министром юстиции Хайме Хиральдо Анхелем, который тут же подхватил эту идею, поскольку сам давно размышлял, как перевести борьбу с наркомафией в юридическую плоскость. Тем более что они с Гавирией оба смотрели на экстрадицию как на дополнительный рычаг, принуждающий преступников к явке с повинной.

Хиральдо Анхель, с виду рассеянный философ, а на самом деле мастер отточенных словесных формулировок и большой крючкотвор, обогатил предложения Пардо собственными идеями, равно как и мыслями, почерпнутыми из Уголовного кодекса. В выходные он набрал на своем журналистском ноутбуке черновой вариант документа и в понедельник показал президенту текст с поправками, сделанными от руки. Написанный чернилами заголовок «Подчинение правосудию» ознаменовал собой начало новой исторической эпохи.

Гавирия всегда очень щепетильно относился к проектам своих указов и представлял их Совету министров, только будучи уверенным, что их утвердят. В тот раз он тоже тщательно поработал над черновиком вместе с Хиральдо Анхелем и Рафаэлем Пардо, который хоть и не юрист по образованию, но дает очень ценные советы. Последний вариант указа президент направил в Совет безопасности, в котором Хиральдо Анхель обрел поддержку у министра обороны, генерала Оскара Ботеро и у начальника уголовного розыска Карлоса Мехии Эскобара, молодого, энергичного юриста, которому предстояло проводить указ в жизнь. Генерал Маса Маркес против указа не возражал, хотя считал, что в борьбе с Медельинским картелем любые методы, кроме силовых, бесполезны.

– В этой стране не будет порядка, пока Пабло Эскобар не помрет, – говаривал он.

Маса Маркес был уверен, что Эскобар сдастся правосудию лишь для того, чтобы из тюрьмы, под прикрытием государства, продолжать торговлю наркотиками.

Указ представили на рассмотрение Совета министров с пояснением, что речь не идет о торговле с террористами для того, чтобы избавить человечество от беды, в которой повинны прежде всего страны – потребители наркотиков. Напротив, в борьбе с наркомафией предпринимается попытка извлечь максимальную юридическую пользу из института экстрадиции, поскольку отказ от экстрадиции будет главным бонусом среди стимулов и гарантий, которые государство предлагает наркоторговцам за явку с повинной.

Наиболее жаркая дискуссия развернулась вокруг вопроса о сроках амнистии. Имелось в виду, что преступления, совершенные после даты, определенной указом, прощаться не будут. Руководитель администрации президента Фабио Вильегас – он активнее всех возражал против крайнего срока – приводил веский довод: по истечении срока амнистии правительство лишится рычагов влияния на преступников. Однако большинство членов кабинета согласились с президентом, что на сегодняшний момент определить крайний срок необходимо, иначе указ превратится в этакий патент на разбой и наркотеррористы будут спокойно разбойничать, пока не решат сдаться.

Чтобы отвести от правительства подозрения в незаконных и недостойных переговорах с мафией, Гавирия и Хиральдо договорились не принимать эмиссаров, напрямую посланных Невыдаванцами, и ни с кем не обсуждать положения указа, пока он не вступил в силу. Обсуждаться могли не принципиальные, а только оперативные вопросы. Все контакты с Невыдаванцами или их легальными представителями поручалось осуществлять начальнику уголовного розыска, который не зависел от исполнительной власти и не назначался ею. Все контакты следовало осуществлять в письменной форме и сдавать эти записи в архив.

Проект указа обсуждался в лихорадочной спешке и в непривычной для Колумбии обстановке секретности. Он был принят 5 сентября 1990 года и имел номер 2047. «Сдавшиеся в руки правосудия и сознавшиеся в своих преступлениях, – гласил указ, – не подвергаются экстрадиции; тем же, кто будет еще и сотрудничать со следствием, снизят срок отбывания наказания на одну треть за добровольную сдачу и признание вины, а также одну шестую часть срока – за помощь правосудию». В общей сложности можно было скостить себе срок наполовину, причем за одно или даже за все преступления, за которые полагалась экстрадиция. Правосудие предстало в своем самом простом и чистом виде: сдавайся, а то будет хуже. Тот же Совет министров, который одобрил указ, удовлетворил три запроса об экстрадиции, а три других отверг, как бы публично признавая, что новое правительство решило отказаться от экстрадиции только ради введения нового указа.

Но вообще-то одним указом дело не ограничивалось, речь шла об особой президентской политике, направленной на борьбу с любой преступностью, а не только с наркоторговлей. Генерал Маса Маркес не стал говорить на Совете безопасности, что он на самом деле думал об этом указе, однако спустя годы, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно заклеймил указ как «пример лицемерия тех лет». «Этот указ оскорбляет величие правосудия, – написал Маса Маркес, – ломает исторически сложившееся почитание уголовного права».

Путь был пройден длинный и трудный. Невыдаванцы, которых уже все считали социальной опорой Пабло Эскобара, немедленно отвергли указ. Правда, не до конца, оставив-таки лазейку для дальнейшей торговли. Их не устраивало то, что указ не давал им полной гарантии отбывания срока в стране. Кроме того, они хотели, чтобы их считали политическими преступниками. Они претендовали на такое же обращение, как с членами М-19, которых в конце концов помиловали и признали политической партией. Бойцы из М-19 участвовали в выборах в Конституционную Ассамблею, а один из бывших террористов даже стал министром здравоохранения. А еще Невыдаванцы требовали помещения в надежную тюрьму, где их не достали бы враги, и добивались гарантий безопасности для своих родных и подельников.

Ходили слухи, будто бы указ появился в качестве правительственной уступки, когда мафия принялась похищать заложников. В действительности проект указа начал обсуждаться еще до похищения Дианы и уже был принят, когда Невыдаванцы осуществили новую серию захвата заложников, похитив почти одновременно Франсиско Сантоса и Марину Монтойю. Позже, поняв, что восьми заложников недостаточно для достижения заветных целей, мафия захватила Маруху Пачон и Беатрис Вильямисар. Получилось магическое число: девять журналистов. Десятой же, изначально обреченной, была сестра политика, которому удалось избежать расправы Эскобара. В каком-то смысле, еще до того, как указ доказал свою эффективность, президент Гавирия пал жертвой собственных замыслов.

* * *

Подобно своему отцу, Диана Турбай Кинтеро испытывала огромную, страстную тягу к власти и имела выраженные лидерские наклонности, которые и определили ее судьбу. Она росла среди известных политиков, поэтому неудивительно, что ее взгляд на мир сформировался под их влиянием.

– Диана обладала государственным мышлением, – сказала мне Дианина подруга, которая ее любила и понимала. – Больше всего на свете ей хотелось служить своей стране.

Но власть, как и любовь, – это обоюдоострое оружие: им можно поразить и от него же погибнуть. Вызывая чувство восторга, когда ты паришь, как на крыльях, она порождает и прямо противоположное настроение. Погоня за призрачным, ускользающим счастьем, которое дарует власть, сравнима разве что с поиском идеальной любви, которой человек жаждет и одновременно боится, ищет, но никак не может обрести. Диана с ненасытной жадностью стремилась объять необъятное: все узнать, во все вникнуть, докопаться до сути вещей, постичь смысл бытия. Те, кто ее близко знал и любил, подозревали о ее душевных метаниях и полагают, что она редко бывала счастлива.

Сейчас уже невозможно узнать – ведь у самой Дианы не спросишь, – какая сторона обоюдоострого клинка власти ранила ее больнее. Наверное, ей пришлось очень многое пережить, когда она, став в двадцать восемь лет личным секретарем и правой рукой своего отца, очутилась в гуще политических конфликтов и интриг. Ее бесчисленные друзья свидетельствуют, что таких умных людей, как Диана, они почти не встречали; она обладала невероятным запасом знаний, удивительными аналитическими способностями и какой-то сверхъестественной интуицией. Ее враги прямо называют Диану серым кардиналом, главным возмутителем спокойствия, спрятавшимся за президентским креслом. Другие, напротив, считают, что Диана не думала о себе, а превыше всего ставила политическую судьбу отца. Стараясь спасти его от нападок, часто идя наперекор всем и вся, она могла невольно стать орудием придворных льстецов.

Диана родилась 8 марта 1950 года, под злополучным знаком Рыбы, в то время, когда ее отец уже ожидал своей очереди, чтобы занять президентское кресло. Куда бы она ни попадала, везде проявлялись ее врожденные лидерские качества: в Андском колледже Боготы, в манхэттенской школе для девочек «Монастырь Святого Сердца» или же, по возвращении на родину, в Университете Святого Фомы Аквинского, где она училась на факультете права, но не защитила диплом.

Достаточно поздний приход в журналистику, которая тоже властвует, но, к счастью, лишь над умами, судя по всему, оказался для Дианы обретением себя, причем в своей лучшей ипостаси. Она создала журнал «Ой пор ой» и новостную телепрограмму «Криптон», считая, что это будет наикратчайшей дорогой к установлению мира в стране.

– Мне уже не хочется ни с кем бороться, нет запала для ссор, – как-то призналась Диана. – Моя позиция теперь сугубо примирительная.

Она настолько стремилась к миру, что даже села за стол переговоров с Карлосом Писарро, команданте М-19, который в свое время чуть не угодил гранатой в комнату, где находился президент Турбай. Рассказывая об этом, Дианина подруга с улыбкой комментирует:

– Диана поняла, что ей лучше быть шахматистом, взвешивающим каждый ход, а не боксером, который пытается поколотить всех вокруг.

Поэтому похищение Дианы не только причиняло боль ее близким, оно имело еще и трудноисправимые политические последствия. Экс-президент Турбай публично и в частных разговорах уверял, что не имеет известий от Невыдаванцев, считая, что, пока их требования не известны, лучше помалкивать. Но на самом деле они связались с ним вскоре после похищения Франсиско Сантоса. Турбай, в свою очередь, связался с его отцом, Эрнандо Сантосом, как только тот вернулся из Италии, и позвал к себе домой, чтобы наметить план совместных действий. Турбай поджидал Сантоса в полумраке своей обширной библиотеки; вид у него был подавленный: экс-президент не сомневался, что Диану и Франсиско убьют. Сантос – как, впрочем, и все, кто общался с Турбаем в то время, – был особенно потрясен тем, с каким достоинством экс-президент переносил свое горе.

Письмо, адресованное им обоим, было на трех листах, исписанных от руки печатными буквами, без подписи. Начиналось оно неожиданно: «Прежде всего мы хотели бы выразить Вам свое уважение». Единственным, что не позволяло сомневаться в авторстве послания, был его стиль: четкий, прямой и конкретный. Именно так всегда изъяснялся Пабло Эскобар. Он признавался в похищении журналистов, которые, как говорилось в письме, «находятся в добром здравии и содержатся в хороших условиях – во всяком случае, применительно к данным обстоятельствам». Далее следовало перечисление обид, нанесенных наркоторговцам полицией, и в конце выдвигались три условия освобождения заложников: отмена всех силовых операций против наркокартеля в Медельине и Боготе, вывод из этих городов Элитного корпуса, созданного для борьбы с наркомафией, а также отставка командира и двадцати офицеров, которых обвиняли в пытках и убийстве четырехсот молодых людей, проживавших на северо-востоке Медельина. В случае невыполнения данных условий Невыдаванцы грозились развязать войну на уничтожение, устраивать взрывы в крупных городах, убивать судей, политиков и журналистов. Вывод был простой: «Если это вызовет государственный переворот, мы огорчаться не будем. Нам терять нечего».

Письменный ответ, без предварительных переговоров, следовало дать по истечении трех дней в медельинском отеле «Интерконтиненталь», где Эскобар обещал зарезервировать комнату на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших контактов укажут сами Невыдаванцы. Сантос согласился с Турбаем, что, пока ситуация не прояснится, не следует разглашать содержание этого письма и других, которые они еще, возможно, получат.

– Они не должны нас использовать для связи с президентом, – заявил Турбай. – Мы не можем выходить за рамки приличий.

Турбай предложил Сантосу, чтобы каждый из них написал свой ответ, который они положат в один общий конверт. Так и поступили. Суть ответов сводилась к тому, что они не могут вмешиваться в дела правительства, но готовы предать гласности факты нарушения законов и прав человека, если наркомафия представит убедительные доказательства. Что касается полицейских операций, то у них нет возможности воспрепятствовать их проведению. Требовать отставки офицеров они также не могут, поскольку обвинения бездоказательны, а выступать в прессе по вопросу, которым не владеют, они не привыкли.

Ответ понес в гостиницу нотариус Альдо Буэнавентура, старый друг Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его безграничным доверием, и страстный любитель корриды, которой он увлекся еще в давние годы учебы в Национальном лицее Сипакуры. Не успел Альдо заселиться в триста восьмой номер, зарезервированный для него в отеле «Интерконтиненталь», как раздался телефонный звонок:

– Сеньор Сантос?

– Нет, – ответил Альдо, – но я его представитель.

– Вы привезли что было нужно?

Голос звучал так властно, что Альдо даже подумал: уж не сам ли Пабло Эскобар на том конце провода?

– Привез, – сказал Альдо, и к нему в комнату явились двое молодых людей; по внешнему виду и манере держаться их можно было принять за функционеров. Альдо протянул им конверт. Они учтиво пожали ему руку и удалились.

Не прошло и недели, как Турбаю с Сантосом нанес визит антьокийский адвокат Гидо Парра Монтойя, он доставил им новое письмо от Невыдаванцев. В политических кругах Боготы Парру знали хорошо, но почему-то он всегда появлялся неожиданно, как чертик из табакерки. Ему было сорок восемь лет, он уже дважды входил в палату представителей, замещая двух депутатов либеральной партии, а один раз был выдвинут напрямую Национальным народным союзом (АНАПО), породившим М-19. При Карлосе Льерасе Рестрепо Парра работал советником юридического отдела президентской администрации. 10 мая 1990 года его арестовали в Медельине, где он с юности имел адвокатскую практику, по обвинению в пособничестве террористам, однако две недели спустя освободили за недостаточностью улик. Несмотря на этот и другие подобные казусы, Парра считался опытным юристом и хорошим посредником на переговорах.

Однако на роль исполнителя конфиденциальных поручений Парра подходил плохо, ибо он был слишком для этого заметен. Парра придавал серьезное значение наградам. Он любил носить серебристые костюмы, модные в то время среди чиновников, яркие рубашки и молодежные галстуки, которые завязывал большим узлом, на итальянский манер. Держался он церемонно, выражался напыщенно и был не просто любезен, а даже угодлив. А это самоубийственно, если хочешь служить двум господам. При виде экс-президента и главного редактора самой крупной отечественной газеты Гидо рассыпался в любезностях.

– Досточтимый доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос, я полностью в вашем распоряжении, – проворковал он и тут же допустил промашку, которая могла стоить ему жизни. – Я адвокат Пабло Эскобара.

Эрнандо за это уцепился:

– Значит, вы принесли письмо от него?

– Нет, – не моргнув глазом возразил Гидо Парра, – оно от Невыдаванцев, однако ответ надо дать Эскобару, потому что он может повлиять на переговоры.

Поправка была важна, ведь Эскобар не оставлял улик. В письмах, которые могли его скомпрометировать (например, об освобождении заложников), он изменял почерк, писал печатными буквами и делал вид, что письмо от Невыдаванцев, либо подписывался каким-нибудь чужим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Те же письма, в которых он выступал в роли обличителя, Пабло, наоборот, писал своим почерком и не только ставил свое имя и подпись, но и оставлял на бумаге отпечаток большого пальца. В то время, когда произошла серия похищений журналистов, Пабло Эскобару было выгодно «уйти на дно», чтобы само его существование ставилось под сомнение. Вполне возможно, что прозвище Невыдаванец было для него прикрытием, но не исключено и что мафия пыталась все свалить на Пабло Эскобара.

Гидо Парра всегда был готов обсудить нечто большее, выходящее за рамки письменных предложений наркомафии. Однако с ним следовало держать ухо востро. На самом деле он добивался для своих клиентов, чтобы их считали политическими преступниками, по аналогии с партизанами. Кроме того, он стремился перевести проблему наркотиков в международную плоскость и предлагал привлечь к переговорам Организацию Объединенных Наций. Но, столкнувшись с решительным отпором Сантоса и Турбая, выдвинул ряд альтернативных предложений. Так начался длительный и бесплодный переговорный процесс, в конце концов зашедший в тупик.

Получив второе письмо, Сантос и Турбай попросили о личной встрече с президентом. Гавирия принял их в половине девятого вечера у себя в библиотеке. Он был спокойнее обычного и очень хотел узнать новости о заложниках. Турбай и Сантос поведали ему о переписке с Эскобаром и о посредничестве Гидо Парры.

– Плохой посредник, – сказал президент. – Очень умен, хороший адвокат, но крайне опасен. За ним, вне всякого сомнения, стоит Эскобар.

Президент углубился в чтение писем; его умение сосредотачиваться всех изумляло: он настолько отрешался от происходящего, что казалось, вообще исчезал. Закончив чтение, он дал четкую оценку происходящему и высказал вполне уместные предположения, что называется – ни убавить ни прибавить. Ни одна из разведслужб, признался Гавирия, понятия не имеет, где прячут заложников. Поэтому для президента было очень важно убедиться, что они во власти Пабло Эскобара.

В тот вечер Гавирия еще раз проявил верность принципу «семь раз отмерь – один отрежь» и не стал спешить с вынесением решения, прежде чем ситуация полностью прояснится. Он вполне допускал возможность, что письма поддельные и Гидо Парра играет в чужую игру. Причем не исключено, что игру затеял кто-то, вообще не связанный с Эскобаром. Собеседники ушли от него разочарованные, ведь президент, похоже, рассматривал происходящее только как серьезную государственную проблему и не больно-то считался с их личными переживаниями.

Основная трудность заключения пакта с Эскобаром состояла в том, что Эскобар постоянно выдвигал новые условия, удерживая заложников в надежде выторговать дополнительные бонусы. Он тянул время, ожидая, что Конституционная Ассамблея примет решение об отказе от экстрадиции, а возможно даже, и о помиловании. Понять истинные намерения Эскобара из хитро составленных писем, которые он посылал семьям заложников, было нельзя. Но в секретной переписке с Гидо Паррой патрон четко обозначал, какой стратегии следует придерживаться и каковы должны быть перспективы этих затяжных переговоров. «Необходимо рассказать Сантосу обо всем, что нас беспокоит, чтобы не возникало путаницы, – говорилось в одном из писем. – Надо добиваться письменного указа о том, что какие бы преступления ни были совершены, нас никуда не вышлют». Эскобар также требовал уточнить пункт явки с повинной. Два других важнейших требования заключались в обеспечении надежной охраны тюрьмы и в предоставлении гарантий безопасности семьям и друзьям Невыдаванцев.

До похищения заложников у Эрнандо Сантоса и экс-президента Турбая были хорошие отношения, но только на почве политики; теперь они стали гораздо сердечнее, переросли в дружбу. Они настолько сблизились, что могли часами сидеть рядом в полном молчании, каждый день созванивались и делились впечатлениями, догадками, новыми сведениями. Они даже придумали некий секретный язык для передачи сообщений, не предназначавшихся для чужих ушей.