Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков

Наш терапевтический метод определяется следующими основными теоретическими подходами. Топический подход определяет технический принцип, согласно которому бессознательное должно быть осознано. Динамический подход определяет правило, согласно которому это осознание бессознательного должно происходить не непосредственно, а путем анализа сопротивления. Экономический подход и знание о структуре заставляют нас при анализе сопротивления соблюдать порядок, соответствующий каждому случаю.

До тех пор пока в осознании бессознательного, т. е. в топическом процессе, усматривали единственную задачу аналитической техники, по праву существовала формула, что все бессознательные проявления пациента необходимо перевести ему на язык сознания в той последовательности, в которой они возникают. Динамику анализа в той или иной мере оставляли на волю случая независимо от того, действительно ли осознание вызывало у пациента соответствующий аффект или под влиянием интерпретации у него возникало интеллектуальное понимание. Привлечение динамического момента, т. е. требования, чтобы пациент не только вспоминал, но и переживал, усложнило простую формулу необходимости «осознания бессознательного». Поскольку динамика аналитического воздействия зависит не от содержаний, продуцируемых пациентом, а от сопротивлений, которые он им противопоставляет, и интенсивности переживания при их преодолении, то задача существенно меняется. Если с топической точки зрения достаточно по очереди довести до сознания самые отчетливые и простые для интерпретации элементы бессознательного, т. е. придерживаться линии содержательного материала, то с динамической точки зрения от этой линии как средства ориентации приходится отказаться в пользу другой – той, что учитывает как содержательный материал, так и аффекты. Это о линиях следующих друг за другом сопротивлений. Однако при этом у подавляющего большинства пациентов возникает затруднение, которым в предыдущих рассуждениях мы пренебрегали.

2. Харáктерный панцирь и сопротивление характера

а) Неспособность к соблюдению основного правила

Наши пациенты лишь в редких случаях с самого начала способны к анализу, только немногие склонны соблюдать основное правило и полностью открыться аналитику. Помимо того, что они не могут сразу оказать ему как постороннему человеку необходимое доверие, многолетняя болезнь, длительное влияние невротической среды, негативный опыт общения с невропатологами, короче говоря, все вторичные искажения Я создали ситуацию, которая противостоит анализу. Устранение этой трудности становится предварительным условием анализа, и все, наверное, проходило бы хорошо, если бы эта трудность не усугублялась некой особенностью, заключающейся в характере больного, развившемся на невротической основе и самом по себе принадлежащем неврозу. Эта особенность известна под названием «нарциссический барьер». Здесь в принципе существуют два способа справиться с этими трудностями, в частности с сопротивлением основному правилу. Первый способ, как мне кажется, используемый чаще всего, заключается в непосредственном приучении пациента к анализу с помощью наставлений, успокоения, требований, увещеваний, советов и т. п. В этом случае стремятся, создав соответствующий позитивный перенос, повлиять на пациента в духе аналитической откровенности. Это приблизительно соответствует технике, предложенной Нунбергом. Однако накопленный опыт показывает, что этот воспитательный или активный путь весьма ненадежен, зависит от неконтролируемых случайностей и лишен надежной основы аналитической ясности. Аналитик слишком подвержен колебаниям переноса и со своими попытками сделать пациента способным к анализу движется по небезопасной местности.

Другой путь более сложен, пока еще не все пациенты могут его пройти, но он намного надежнее и состоит в том, что аналитик пытается заменить воспитательные меры аналитическими интерпретациями. Разумеется, это не всегда возможно, но такая замена остается идеальной целью аналитических усилий. Иными словами, вместо того чтобы уговорами, советами, маневрами переноса и т. д. подвести пациента к анализу, аналитик, занимая более пассивную позицию, уделяет основное внимание вопросу, какой актуальный смысл имеет поведение больного, почему он сомневается, опаздывает, высокопарно или запутанно говорит, высказывает только каждую третью мысль, критикует анализ или приводит необычайно много глубокого материала. Например, аналитик может попытаться убедить нарциссического пациента, высокопарно изъясняющегося техническими терминами, в том, что его манеры вредят анализу, и было бы лучше, если бы он отучился употреблять аналитические выражения, отказался от своей закрытости и т. д., поскольку она мешает анализу, либо отказаться от всяких уговоров и ждать, когда станет понятным, почему пациент ведет себя так, а не иначе. Тогда, возможно, аналитик догадается, что пациент таким способом компенсирует чувство неполноценности перед ним, и попытается повлиять на него последовательным истолкованием смысла этого поведения. Второй путь, в отличие от первого, полностью отвечает аналитическому принципу.

Это стремление по возможности заменять все воспитательные или иные активные меры, к которым вынуждают особенности пациента, чисто аналитической интерпретацией неожиданно и спонтанно открыло путь к анализу характера.

Определенный клинический опыт заставляет нас выделить среди сопротивлений, которые мы встречаем при лечении наших больных, особую группу «сопротивлений характера». Сопротивления определяются не своим содержанием, а специфическим складом характера анализируемого. Компульсивный характер развивает специфически иные по форме сопротивления, нежели истерический, истерический характер – опять же иные, нежели генитально-нарциссический, импульсивный или неврастенический. Форму реакций Я, которая при одинаковых содержаниях переживания различается в зависимости от характера, можно точно так же свести к детским переживаниям, как и содержание симптомов и фантазий.

б) Как возникает сопротивление характера?

Много лет назад Гловер попытался провести разграничение между неврозами характера и симптоматическими неврозами. Также и Александер работал на основе этого разделения; в ранних работах я тоже придерживался такой дифференциации, однако при точном сравнении пациентов оказалось, что это различие заключается только в том, что имеются неврозы с описанными симптомами и неврозы без таковых: первые затем были названы «симптоматическими неврозами», вторые – «неврозами характера»; при первых неврозах, понятно, больше бросаются в глаза симптомы, при вторых – невротические черты характера. Но существуют ли симптомы без невротического реактивного базиса, другими словами, без невротического характера? Различие между неврозами характера и симптоматическими неврозами состоит только в том, что в последнем случае невротический характер продуцировал еще и симптомы, так сказать, концентрировался в таковых. То, что невротический характер то обостряется в описанных симптомах, то находит иные пути для разрядки застоя либидо, еще нуждается в тщательном исследовании (см. часть II). Но если признать тот факт, что основу симптоматического невроза всегда образует невротический характер, то становится ясно, что в каждом анализе мы имеем дело с характероневротическим сопротивлением; отдельные анализы будут отличаться только различным значением, которое следует придавать характероанализу в конкретном случае. Однако аналитический опыт предостерегает от того, чтобы недооценивать это значение в каком-либо случае.

С точки зрения характероанализа разделение неврозов на хронические, т. е. существующие с детства, и острые, т. е. проявившиеся поздно, теряет всякий смысл; ибо важно не столько то, рано или поздно проявились симптомы, сколько то, что невротический характер, реактивный базис симптоматического невроза, сформировался, по крайней мере в общих чертах, уже с завершением эдиповой фазы. Я напомню: клинический опыт свидетельствует о том, что границы, которые пациент проводит между здоровьем и началом болезни, в анализе всегда стираются.

Поскольку образование симптомов как описательный различительный признак нас подводит, мы вынуждены подыскать другой. В качестве такового рассмотрим в первую очередь понимание болезни и рационализации.

Отсутствие понимания болезни является, хотя и не абсолютно надежным, но все же важным признаком невроза характера. Невротический симптом воспринимается как инородное тело и создает ощущение болезни. И наоборот, невротическая черта характера, например, чрезмерная педантичность компульсивного характера или боязливая робость истерического характера, органически встроена в личность. Человек может жаловаться на то, что он робок, но из-за этого не чувствует себя больным. И только тогда, когда характерологическая робость усиливается до патологического покраснения, или навязчиво-невротическая педантичность – до навязчивых церемониалов, т. е. когда невротический характер обостряется симптоматически, человек ощущает себя больным.

Правда, существуют также симптомы, которые не воспринимаются как болезненные и рассматриваются больным как дурные привычки или данности, которые нужно принять (например, хронические запоры, легкая ejaculatio praecox); в свою очередь некоторые черты характера иногда воспринимаются как патологические, например совершенно неожиданные бурные вспышки ярости, бросающаяся в глаза неопрятность, склонность ко лжи, пьянству, расточительству и т. п. Тем не менее понимание болезни представляется важным критерием невротического симптома, его отсутствие – признаком невротической черты характера.

Другое важное в практическом отношении различие состоит в том, что симптомы никогда не поддаются такой полной и правдоподобной рационализации, как невротический характер. Ни истерическую рвоту, ни абазию, ни навязчивый счет, ни навязчивые мысли невозможно рационализировать. Симптом кажется бессмысленным, тогда как невротический характер рационально достаточно мотивирован, чтобы не казаться болезненным или бессмысленным.

Далее, для невротической черты характера имеется обоснование, которое сразу было бы отвергнуто как абсурдное, если бы его применили к симптомам; часто говорят: «Тут уж ничего не поделаешь». Это «ничего не поделаешь» означает, что данный человек таким уродился, что ничего нельзя изменить, что «таков» его характер. И все же это утверждение неверно, ибо анализ развития показывает, что в силу определенных причин характер был сформирован именно так и не иначе, что, подобно симптому, он в принципе поддается анализу и изменениям.

Иногда с течением времени симптомы настолько внедряются в целостную личность, что становятся похожими на черты характера – например, когда навязчивый счет проявляется лишь в рамках стремления к порядку или навязчивое стремление к системе – в строгом соблюдении распорядка дня; особенно это относится к навязчивому желанию работать. Такие формы поведения считаются тогда скорее странными, утрированными, чем болезненными. Итак, мы видим, что понятие болезни весьма расплывчато, что переходы от симптома как изолированного инородного тела, через невротическую черту характера и «дурную привычку» к реалистическому поведению весьма различны; но так как от этих переходов нам мало толку, напрашивается мысль провести различие между симптомом и невротическим характером также и с точки зрения рационализаций, несмотря на всю искусственность всякого разделения.

С этой оговоркой следует обратить внимание еще на одно различие между симптомом и невротической чертой характера. При аналитическом расчленении оказывается, что по сравнению с чертой характера симптом, если говорить о его смысле и происхождении, имеет очень простое строение. Несомненно, симптом также сверхдетерминирован; но чем глубже мы проникаем в его обоснования, тем больше мы удаляемся из собственной сферы симптома, тем в более чистом виде проступает характерологическая основа. Таким образом, основываясь на симптоме, теоретически можно прийти к характерологическому базису реакций. Симптом непосредственно обусловлен лишь ограниченным числом бессознательных установок; истерическая рвота, например, имеет в основе вытесненное желание фелляции и детское оральное желание. То и другое проявляются в характере, первое – в материнской позиции, второе – в определенной детскости поведения; но истерический характер, обусловливающий истерический симптом, покоится на множестве – большей частью антагонистических – стремлений и выражается в основном в специфической установке или душевном складе. Установку не так легко разложить как симптом, но ее так же в принципе можно вывести и понять из влечений и переживаний. Если симптом соответствует лишь определенному переживанию, ограниченному желанию, то характер, специфический склад души человека, представляет собой выражение всего прошлого. Поэтому симптом может возникать совершенно внезапно, тогда как для формирования каждой отдельной черты характера требуются многие годы. Но не будем при этом забывать, что и симптом не мог бы внезапно возникнуть, если бы уже не имелось характерного или невротического, базиса реакций.

Совокупность невротических черт характера выступает теперь в анализе в качестве компактного механизма защиты против наших терапевтических усилий, и если мы аналитически проследим за возникновением этого характерного «панциря», то обнаружится, что он имеет также определенную экономическую задачу: с одной стороны, он служит защите от раздражителей внешнего мира, с другой стороны, он оказывается средством, позволяющим справляться с либидо, постоянно протискивающимся вперед из Оно, поскольку в невротических реактивных образованиях, компенсациях и т. д. расходуются либидинозные и садистские энергии. В процессах, которые лежат в основе образования и сохранения этого панциря, постоянно связывается страх, подобно тому, как, например, по описанию Фрейда, связывается страх в симптомах навязчивости. К экономике формирования характера мы еще вернемся.

Поскольку невротический характер в своей экономической функции защитного панциря установил определенное, пусть даже и невротическое равновесие, анализ означает угрозу для этого равновесия. Поэтому от этого нарциссического защитного механизма Я исходят сопротивления, которые накладывают свой особый отпечаток на анализ отдельного случая. Но если форма поведения представляет собой доступный анализу и изменениям результат всего развития, то мы имеем также возможность вывести из нее технику характероанализа.

в) О технике анализа сопротивления характера

Наряду со сновидениями, мыслями, ошибочными действиями, прочими сообщениями пациентов особого внимания заслуживают их манеры, т. е. то, как они рассказывают свои сновидения, совершают ошибочные действия, выражают мысли и делают сообщения. Соблюдение основного правила – это редкий курьез, и требуется многомесячная характероаналитическая работа, чтобы сделать пациента хотя бы наполовину откровенным. Манера пациента говорить, смотреть на аналитика и его приветствовать, лежать на диване, интонация голоса, мера конвенциальной вежливости, которую он соблюдает, и т. д. являются ценными отправными моментами для выявления скрытого сопротивления, которое пациент оказывает основному правилу, и их понимание представляет собой важнейшее средство устранения этого сопротивления с помощью интерпретации. В качестве «материала», подлежащего истолкованию, то, как пациент говорит, равно по значимости тому, что он говорит. Часто можно услышать, как аналитики жалуются, что анализ не идет, пациент не приводит никакого «материала». Под этим обычно понимается только содержание мыслей и сообщений. Однако молчание или, например, бесплодные повторения – это тоже «материал», который необходимо оценивать. Едва ли, пожалуй, найдется ситуация, в которой пациент «не приводил бы материала», и мы должны сказать себе, что дело в нас, если мы не можем использовать поведение анализируемого как «материал».

В том, что поведение и форма сообщений имеют аналитическое значение, нет ничего нового. Но то, что они совершенно определенным и относительно совершенным способом открывают нам доступ к анализу характера, необходимо здесь обсудить. Негативный опыт, полученный при анализе некоторых невротических характеров, учит, что в таких случаях вначале гораздо важнее форма, чем содержание сообщений. Упомянем только вскользь о тех больных, которые продуцируют скрытое сопротивление, – об аффективно слабых, «славных», чрезмерно вежливых и корректных пациентах, или больных, которые всегда демонстрируют обманчивый позитивный перенос, или же о тех, кто всегда бурно требует любви, кто воспринимает анализ как игру, кто всегда «в панцире», кто внутренне над всем и вся посмеивается… Можно было бы продолжать сколько угодно и поэтому нужно быть готовым к тяжелой работе для того, чтобы справиться с бесчисленными индивидуальными техническими проблемами.

Возьмем для сравнения – пока с целью общей ориентации и чтобы лучше выделить существенное в анализе характера в противоположность анализу симптома – две пары. Допустим, у нас одновременно проходят аналитическое лечение двое мужчин с ejaculatio praecox; один обладает пассивно-женственным, другой – фаллически-агрессивным характером. Допустим далее, что у нас проходят лечение две женщины с нарушениями аппетита; одна из них – больная неврозом навязчивости другая – неврозом истерии.

Предположим теперь, что ejaculatio praecox обоих пациентов-мужчин имеет одинаковый бессознательный смысл: страх перед (отцовским) фаллосом, представляемым во влагалище женщины. Вследствие страха кастрации, лежащего в основе симптома, в ходе анализа оба они проявили негативный отцовский перенос. Оба стали ненавидеть аналитика (отца), поскольку видели в нем врага, ограничивающего удовольствие, и оба испытывали бессознательное желание его устранить. В этом случае фаллически-садистский характер будет защищаться от опасности кастрации путем оскорблений, дискредитации и угроз, тогда как пассивно-женственный характер в этом же случае всегда будет становится более доверчивым, пассивно-уступчивым, любезным. У обоих характер стал средством сопротивления: один защищается от опасности агрессивно, другой устраняет ее жертвой личной позиции, обманчивостью и уступчивостью. Конечно, сопротивление пассивно-женственного характера более опасно, так как он действует скрытыми средствами: приводит много материала, вспоминает инфантильные переживания. Кажется, что с ним все идет блестяще – на деле же он старается скрыть свое упрямство и ненависть. До тех пор пока он сохраняет эту позицию, у него вовсе нет мужества показать свою истинную сущность. Если, не обращая внимания на эти его манеры, ориентируются только на то, что он приводит, то, как показывает опыт, никакие аналитические усилия или разъяснения не изменят его состояния. Возможно даже, он припомнит свою ненависть к отцу, но он не будет ее переживать, если только в переносе последовательно не объяснить ему смысл его обманчивой манеры поведения, прежде чем приступить к глубокой интерпретации ненависти к отцу.

Предположим, что во второй сопоставляемой нами паре произошел острый позитивный перенос. Основное содержание этого позитивного переноса у обеих пациенток подобно содержанию симптома, а именно оральная фантазия о фелляции. Но из этого однородного по содержанию позитивного переноса получается совершенно различное по форме сопротивление-перенос: больная истерией, например, будет боязливо молчать и вести себя робко, больная неврозом навязчивости будет упрямо молчать или демонстрировать в отношении аналитика холодное, заносчивое поведение. Для защиты от позитивного переноса используются различные средства: здесь – агрессивность, там – страх. Мы бы сказали, что Оно у обеих пациенток перенесло одно и то же желание, тогда как Я защищается по-разному. Форма же этой защиты всегда будет оставаться одной и той же; больная истерией всегда будет защищаться с помощью страха, больная неврозом навязчивости – всегда с помощью агрессии, какое бы содержание бессознательного ни пыталось прорваться; это значит, что сопротивление характера у одного и того же пациента всегда остается одинаковым и исчезает лишь вместе с корнями невроза.

Характерный панцирь – это сформированное, хронически конкретизированное в психической структуре выражение нарциссической защиты. К известным сопротивлениям, мобилизующимся против каждой новой части бессознательного материала, добавляется постоянный фактор формального свойства, проистекающий из характера пациента. Из-за такого происхождения мы называем постоянный формальный фактор сопротивления «сопротивлением характера».

На основании вышеизложенного обобщим наиболее важные особенности сопротивления характера:

Сопротивление характера выражается не содержательно, а формально типичным, неизменным способом в общих манерах – в манере говорить, походке, мимике и особых формах поведения (смех, ирония, упорядоченная или запутанная речь, форма вежливости, форма агрессивности и т. д.).

Для сопротивления характера типично не то, что пациент демонстрирует и делает, а то, как он говорит и действует, не то, что он проявляет в сновидении, а то, как он цензурирует, искажает, сгущает и т. д.

Сопротивление характера у одного и того же пациента остается одинаковым при разных содержаниях. Различные характеры приводят одинаковые содержания по-разному. Позитивный отцовский перенос у больной истерией выражается иначе, и она иначе от него защищается, чем больная неврозом навязчивости. У первой, например, защитой является страх, у второй – агрессивность.

Формально выражающееся сопротивление характера с точки зрения содержания можно устранить и свести к инфантильным переживаниям и инстинктивным интересам, как и невротический симптом[9].

Характер пациента в определенный момент становится механизмом сопротивления; это значит, что в обычной жизни характер играет роль, сходную с ролью сопротивления в процессе лечения: роль психического защитного аппарата. Поэтому мы говорим об «ограждении харáктерным панцирем» Я от внешнего мира и Оно.

Если проследить за формированием характера вплоть до раннего детства, то оказывается, что цели его формирования в свое время были сходны с целями, которым служит сопротивление характера в актуальной аналитической ситуации. Проявление характера в качестве механизма сопротивления при анализе отражает его инфантильное происхождение. И вроде бы случайно возникающие ситуации, которые приводят к сопротивлению характера при анализе, являются точными клише тех детских ситуаций, которые привели в действие процесс формирования характера. Таким образом, в сопротивлении характера защитная функция сочетается также с переносом в нынешнюю ситуацию инфантильных отношений с внешним миром.

В экономическом смысле и характер в обычной жизни, и сопротивление характера при анализе способствуют избеганию неудовольствия, созданию и поддержанию психического (пусть даже и невротического) равновесия и, наконец, расходованию вытесненных или избежавших вытеснения количеств влечения. Связывание свободно плавающей тревоги или, что означает то же самое, если рассматривать с другой стороны, устранение запруженной психической энергии является одной из основных функций характера. Как в невротических симптомах, так и в характере актуально законсервировано, живет и действует историческое, инфантильное. Этим объясняется то, что последовательное ослабление сопротивления характера создает надежный и непосредственный доступ к центральному инфантильному конфликту.

Что ценного можно извлечь из вышеприведенных рассуждений для аналитической техники характероанализа? Имеются ли существенные различия между нею и обычным анализом сопротивления? Различия имеются, и они касаются:

а) выбора очередности подлежащего истолкованию материала,

б) самой техники интерпретации сопротивления.

Относительно а). Говоря о «выборе материала», мы должны быть готовы к серьезному возражению: могут сказать, что всякий выбор противоречит основным психоаналитическим принципам, согласно которым необходимо следовать за пациентом, дать ему возможность вести аналитика за собой, а при любом выборе возникает опасность того, что аналитик будет следовать собственным склонностям. В ответ на это возражение прежде всего нужно заметить, что речь здесь идет не о пренебрежении, например, аналитическим материалом, а лишь о соблюдении некоторой – соответствующей структуре невроза – закономерной последовательности при интерпретации. Весь материал подвергается истолкованию, только в данный момент одна деталь более важна, чем другая. Необходимо также отдавать себе отчет в том, что аналитик выбирает всегда; ведь он сделал выбор уже тогда, когда анализировал сновидение не по порядку, а выделяя отдельные детали. Разумеется, пристрастный выбор делают и тогда, когда обращают внимание только на содержание, но не на форму сообщений. Следовательно, уже в силу того, что пациент в аналитической ситуации приводит самый различный материал, аналитик вынужден выбирать материал, который надо истолковать; главное – он должен выбрать правильно, соответственно аналитической ситуации.

Если пациенты в силу особого развития характера не соблюдают последовательно основного правила, необходимо, как и вообще при возникновении любого характерологического препятствия на пути анализа, постоянно выделять из обилия материала и аналитически прорабатывать через интерпретацию его смысла соответствующее сопротивление характера. Разумеется, это не значит, что остальным материалом пренебрегают или его не учитывают (напротив, все, что проясняет нам смысл и происхождение беспокоящей черты характера, ценно и желательно) – откладывают только расчленение и прежде всего интерпретацию материала, который не относится непосредственно к сопротивлению-переносу, пока не стало понятным, по крайней мере в общих чертах, и не удалось прорвать сопротивление характера. Какие опасности связаны с попыткой давать глубокие интерпретации при не устраненном сопротивлении характера, я попытался разъяснить в главе III.

Относительно б). Теперь мы хотим обратиться к некоторым частным вопросам характероаналитической техники. Прежде всего мы должны предупредить возможное недоразумение. Мы говорили, что анализ характера начинается с выделения и последовательного анализа сопротивления характера. Это не значит, что пациента, к примеру, просят не быть агрессивным, не обманывать, не говорить запутанно, исполнять основное правило и т. д. Это не только бы не соответствовало духу анализа, но и было бы бесполезно. Следует еще раз подчеркнуть: то, что мы здесь описываем, не имеет ничего общего с воспитанием и т. п. При анализе характера мы задаемся вопросом, почему пациент обманывает, запутанно говорит, аффективно заблокирован и т. д., пытаемся пробудить его интерес к особенностям своего характера, чтобы с его помощью аналитически прояснить их смысл и происхождение. Иными словами, на уровне личности мы просто выделяем черту характера, от которой исходит основное сопротивление, показываем пациенту, если это возможно, поверхностные связи между характером и симптомами, но, разумеется, предоставляем ему право решать, использовать ли ему это знание для изменения своего характера. При этом в принципе мы не поступаем иначе, чем при анализе симптома; при анализе характера мы добавляем лишь один момент: постоянно демонстрируем пациенту черту характера, пока он не начнет смотреть на нее со стороны и относиться к ней как, скажем, к мучительному симптому навязчивости. Ибо благодаря дистанцированию и объективизации невротического характера он приобретает свойство инородного тела, и в конечном счете появляется также понимание болезни.

При таком дистанцировании и при такой объективизации невротического характера неожиданно оказывается, что личность – вначале временно – изменяется, а именно при углубляющемся характероанализе самопроизвольно проявляется та побуждающая сила или душевный склад, которые порождали сопротивление характера при переносе. Возьмем опять для примера пассивно-женственный характер: чем более основательно пациент объективирует свою склонность к пассивной уступчивости, тем более агрессивным он становится. Ведь его женственность и уступчивость на самом деле являлись энергичной реакцией против вытесненных агрессивных импульсов. Однако вместе с агрессивностью проявляется также инфантильный страх кастрации, который в свое время обусловил превращение агрессивного человека в пассивно-женственного. Таким образом, благодаря анализу сопротивления характера мы непосредственно достигаем центра невроза, эдипова комплекса.

Однако нельзя предаваться иллюзиям: изоляция и объективизация, а также аналитическая проработка такого сопротивления характера обычно требуют многих месяцев, огромных усилий и прежде всего долгого терпения. Но если прорыв однажды произошел, то с этого момента аналитическая работа, поддерживаемая аффективными аналитическими переживаниями, продвигается быстро. Если же такое сопротивление характера оставить непроработанным и просто следовать за пациентом в его материале, постоянно интерпретируя все содержания, то со временем они образуют едва ли уже устранимый балласт. Тогда с течением времени возникает четкое ощущение того, что все интерпретации содержания растрачены впустую, что пациент не перестает во всем сомневаться, или все принимает для видимости, или внутренне над всем насмехается. Если с самого начала аналитик не приступил к расчистке этих сопротивлений, то на поздних стадиях анализа, когда наиболее существенные интерпретации эдипова комплекса уже даны, аналитик ощущает полную беспомощность.

Раньше я уже пытался опровергнуть возражение, что нельзя браться за сопротивления, пока не известна их инфантильная детерминация. Важно, что вначале выясняют лишь актуальный смысл сопротивления характера, для чего инфантильный материал не всегда нужен. В нем мы нуждаемся для устранения сопротивления. Если вначале ограничиться показом пациенту сопротивления и интерпретацией его актуального смысла, то очень скоро выявляется также и инфантильный материал, с помощью которого мы можем затем устранить сопротивление.

Когда подчеркивают факт, которому до сих пор не уделяли должного внимания, то невольно создается впечатление, что этим якобы его лишают остального значения. Если мы подчеркиваем анализ способа реагирования, то это отнюдь не означает пренебрежения его содержанием. Мы лишь добавляем нечто, чего до сих пор не учитывали. Наш опыт показывает, что анализ характерных сопротивлений должен предшествовать всему остальному; но это не значит, что до определенного момента анализируется, например, только сопротивление характера, а затем приступают к интерпретации содержания. Две фазы, анализ сопротивления и анализ детских переживаний, во многом перекрывают друг друга; речь идет исключительно о преобладании анализа характера в начале, т. е. о «приучении к анализу посредством анализа», тогда как на более поздних стадиях основной акцент делается на содержательном и инфантильном. Но это, разумеется, не является жестким правилом: многое зависит от формы поведения конкретных пациентов. В одном случае интерпретация инфантильного материала будет происходить раньше, в другом – позже. Принципиально необходимо подчеркнуть только то правило, что даже при ясном самом по себе материале следует избегать глубоких аналитических интерпретаций до тех пор, пока пациенты не будут готовы их переработать. Хотя в этом нет ничего нового, но очевидно, что при различии аналитических подходов вопрос упирается в то, что понимать под словами «готовы к аналитической интерпретации». При этом мы должны будем, пожалуй, разграничить также содержания, которые относятся непосредственно к сопротивлению характера, и содержания, которые относятся к сфере переживаний. В обычном случае анализируемый вначале готов к аналитической интерпретации первых, но не последних. В целом же наша характероаналитическая попытка означает не что иное, как стремление обеспечить наибольшую надежность при подготовке анализа и при истолковании инфантильного материала. Здесь перед нами встает важная задача изучить и систематически описать различные формы характерных переносов-сопротивлений. В таком случае их техника сама собой вытекает из их структуры.

г) Выведение ситуативной техники из структуры, сопротивления характера (техника интерпретации защиты Я)

Мы обращаемся теперь к проблеме того, как из структуры сопротивления характера пациента, который сразу же проявляет свое сопротивление, но структура его вначале совершенно не ясна, выводится ситуативная техника характероанализа. В следующем случае сопротивление характера было структурировано очень сложно, многочисленные детерминации, так сказать, нагромождались друг на друга. Мне хотелось бы попытаться изложить причины, побудившие меня применить интерпретацию именно к этой, а не к другой части сопротивления. Также здесь будет показано, что логичная и последовательная интерпретация защиты Я и механизмов «панциря» ведет в самую глубь основных инфантильных конфликтов.

Случай явного чувства неполноценности

30-летний мужчина обратился к аналитику из-за того, что «жизнь его совсем не радовала». Он не мог сказать, что чувствовал себя больным, собственно говоря, он даже не считал, что нуждается в лечении; тем не менее он сказал, что не хочет ни от чего отказываться, он слышал о психоанализе, возможно, он поможет ему в себе разобраться. На вопрос о том, существуют ли симптомы болезни, он дал отрицательный ответ; позже выяснилось, что он обладал очень слабой потенцией; он редко вступал в половые отношения, с трудом завязывал контакты с женщинами, при половом акте оставался неудовлетворенным и, кроме того, страдал ejaculatio рrаесох. В целом он не считал свою импотенцию болезненным явлением; и, по его заявлению, смирился со своей слабой потенцией, ведь существует много мужчин, которым это вовсе не нужно.

Его внешний вид и манеры на первый взгляд выдавали сильно заторможенного и подавленного человека. При разговоре он не смотрел в глаза, говорил тихо, подавленно, сильно запинаясь и смущенно покашливая. При этом, однако, явно ощущалось его судорожное стремление подавить свою робость и выглядеть мужественным. Тем не менее во всем его поведении проявлялось тяжелое чувство неполноценности.

Ознакомившись с основным правилом, пациент начал тихо и запинаясь рассказывать. Среди первых сообщений оказалось воспоминание о двух «страшных» переживаниях. Однажды, управляя автомобилем, он наехал на женщину, которая от последствий аварии скончалась. В другой раз ему пришлось провести трахеотомию, подвергаясь угрозе заражения (во время войны он был фельдшером). Он не мог без ужаса думать об этих двух переживаниях. В течение первых сеансов он рассказывал – всегда равномерным, несколько монотонным, тихим и подавленным голосом – о своем родном доме. Будучи предпоследним по рождению среди нескольких сестер и братьев, он занимал второстепенное положение. Старший брат, примерно на 20 лет старше его, был любимцем родителей, много путешествовал по свету, «знал мир», хвастался дома своими впечатлениями, и, когда он возвращался из путешествия, «весь дом вращался вокруг него». Хотя в содержании сообщения явно сквозили зависть и ненависть к брату, пациент в ответ на осторожный вопрос резко отверг какое-либо чувство зависти или ненависти. Он, мол, никогда не испытывал ничего подобного к брату.

Затем он рассказал о матери, которая очень хорошо к нему относилась и умерла, когда ему было семь лет. Рассказывая о матери, он начал тихо плакать, устыдился этого и долгое время ни о чем больше не говорил. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, который подарил ему немного внимания и любви, что ее утрата оказалась для него тяжелым ударом, а воспоминание о ней заставляло его плакать. После смерти матери он провел пять лет в доме брата, и не столько по содержанию, сколько по тону рассказа можно было догадаться о том, какую огромную горечь испытывал пациент из-за барского, холодного и недружелюбного поведения брата.

Затем в нескольких кратких, малосодержательных фразах он сообщил о том, что теперь у него есть друг, который его очень любит и им восхищается. После этого сообщения наступило продолжительное молчание. Несколько дней спустя пациент рассказал об одном сновидении: ему приснилось, что он находится в чужом городе у своего друга; только лицо у друга было другим. Поскольку ради анализа он покинул свое место жительства, напрашивалось предположение, что мужчина в сновидении представлял аналитика. То, что он идентифицировал его с другом, можно было истолковать как признак начинающегося позитивного переноса, но общая ситуация предостерегала от того, чтобы понимать или же толковать это содержание как позитивный перенос. Пациент сам признал в друге аналитика, но не мог ничего к этому добавить. Так как он либо молчал, либо в монотонной манере выражал сомнение в своей способности анализировать, я сказал ему, что он против меня что-то имеет, но только не решается это высказать. Он решительно это отверг, после чего я сказал ему, что он никогда не отваживался также выражать враждебные импульсы против старшего брата, и даже сознательно о них думать, и, очевидно, установил какую-то связь между старшим братом и мной. Хотя это было верно, но я совершил ошибку, истолковав его сопротивление на слишком глубоком уровне. Интерпретация не имела никакого успеха, торможение усилилось еще больше, и я прождал несколько дней, пока из его поведения не смог сделать вывод об актуально более важном моменте сопротивления. Насколько мне было ясно, помимо переноса ненависти к брату, имелась также сильная защита от женственной установки (сон о друге). Однако я не мог решиться на интерпретацию в этом направлении. Итак, я остался при том мнении, что по какой-то причине он защищался от меня и от анализа, сказал ему, что все его поведение указывает на блокировку анализа, после чего он, соглашаясь, сказал: да, таков он и в остальной жизни – ригидный, недоступный, защищающийся. Когда на каждом сеансе и при любой возможности я постоянно и последовательно демонстрировал ему его уклонение, я обратил внимание на монотонную манеру выражения его жалоб. Каждый сеанс всегда начинался с одних и тех же слов: «Не знаю, как быть, я ничего не испытываю, анализ никак на меня не влияет, если бы я мог это сделать, я не могу, ничего не приходит мне в голову, анализ никак на меня не влияет» и т. д. Я не понимал, что он хотел этим выразить, и все же мне было ясно, что ключ к пониманию сопротивления находится именно здесь.

Здесь мы имеем благоприятную возможность изучить различие между характероаналитическим и активно-суггестивным приучением к анализу. Я мог бы по-доброму увещевать пациента и, утешая, повлиять на него, чтобы он продолжал рассказывать дальше. Возможно, таким способом я добился бы также искусственного позитивного переноса, но мой опыт работы с другими пациентами научил меня, что с этим далеко не уйдешь. Поскольку все его поведение не оставляло сомнения в том, что он отвергает анализ и меня в особенности, я мог спокойно оставаться при этом мнении и ждать дальнейших реакций. Когда мы однажды вернулись к сновидению, он сказал, что идентификация меня с другом – лучшее доказательство того, что он меня не отвергает. По этому поводу я высказал предположение, что, наверное, он ожидал от меня, что я так же буду любить его и им восхищаться, как это делал его друг, что затем он был очень разочарован и теперь обижен на меня из-за моей сдержанности. Ему пришлось согласиться, что втайне он думал о чем-то подобном, но не решался мне об этом сказать. В дальнейшем он рассказал, что всегда требовал только любви и в особенности признания и что он ведет себя защищаясь прежде всего с мужчинами, выглядящими особенно мужественными. Он чувствует себя по сравнению с ними неравноценным, а в отношениях с другом он играл женскую роль. Он снова представил материал для истолкования своего женского переноса, но все его поведение удерживало меня от того, чтобы ему об этом сказать. Ситуация была сложной, ибо уже понятые мной элементы его сопротивления: перенос ненависти к брату и нарциссически-женственная установка по отношению к начальникам, наталкивались на бурную защиту, и поэтому я должен был быть осторожным, если не хотел рисковать прекращением анализа с его стороны. Кроме того, на каждом сеансе он почти беспрерывно жаловался, всегда в неизменной манере, что анализ его не затрагивает и т. п.; по прошествии примерно четырех недель анализа я по-прежнему не понимал этого поведения, но тем не менее оно производило на меня впечатление значительного и в данный момент острого характерного сопротивления.

Потом я заболел и был вынужден на две недели прервать анализ. Пациент прислал мне для подкрепления бутылку коньяка. Когда я снова приступил к анализу, он казался веселым, но продолжал жаловаться в прежней манере и сказал мне, что измучен мыслями о смерти. Он постоянно думает о том, что с кем-то из его семьи что-то случится и что, когда я болел, все время думал, что я мог умереть. Однажды, когда эта мысль стала особенно невыносимой, он решился послать мне коньяк. Тут имелась заманчивая возможность истолковать ему его вытесненное пожелание смерти. Для этого имелось достаточно материала, но меня удержало определенное чувство того, что такая интерпретация бесплодно разобьется о стену жалоб типа «в меня ничего не проникает», «анализ никак на меня не влияет» и т. п. Тем временем стал понятен также и тайный двойной смысл жалобы «в меня ничего не проникает»; эта жалоба явилась выражением глубоко вытесненного пассивно-женственного желания-переноса анального полового акта. Но было ли разумным и обоснованным интерпретировать его отчетливо проявившееся гомосексуальное любовное желание, если его Я по-прежнему протестовало против анализа? Сначала нужно было выяснить, что означали его жалобы о бесплодности анализа. Тогда у меня была бы возможность показать ему, что в своих жалобах он не был прав: ему постоянно снились сны, мысли о смерти усилились, в нем происходило и многое другое. Но поскольку я по опыту знал, что делу это бы не помогло, с другой стороны, отчетливо ощущал панцирь, находившийся между предлагаемым материалом Оно и анализом, и, кроме того, с большой вероятностью предполагал, что имеющееся сопротивление не пропустит к Оно никакой интерпретации, я просто снова и снова указывал ему на его поведение, интерпретировал его как выражение сильной защиты и говорил, что мы оба должны подождать, пока это поведение не станет нам ясным. Он уже понимал, что мысли о смерти, связанные с моей болезнью, не обязательно должны были быть выражением нежной заботы обо мне.

В течение следующих недель впечатления от его поведения и жалоб накапливались; становилось все более ясно, что здесь важную роль играло чувство неполноценности наряду с защитой от его женского переноса. Но ситуация по-прежнему не созрела для точной интерпретации, мне недоставало четкой формулировки смысла его поведения. Обобщим основы решения, последовавшего все же позднее:

а) Инстанция Оно хотела признания и любви от меня, как и от всех остальных мужчин, казавшихся ему мужественными. То, что он хотел любви и был мною разочарован, уже не раз было безуспешно истолковано.

б) Он перенес на меня в явном виде исполненную ненависти и зависти установку к брату; в то время это нельзя было интерпретировать из-за опасности растратить слова впустую.

в) Он защищался от своего женского переноса; защиту нельзя было интерпретировать, не затронув предосудительную женственность.

г) Он чувствовал себя передо мной неполноценным – из-за своей женственности, – и постоянные жалобы могли быть лишь выражением его чувства неполноценности.

Теперь я истолковал ему его чувство неполноценности передо мной; поначалу это не имело успеха; но после нескольких дней последовательной демонстрации его поведения он все же привел несколько сведений о своей неумеренной зависти, но не ко мне, а к другим мужчинам, перед которыми он также чувствовал себя неполноценным. И тут, подобно молнии, у меня сверкнула мысль, что его постоянные жалобы означали не что иное, как: «Анализ никак на меня не влияет» (если продолжить), «он ничего не стоит» и, соответственно, аналитик – слабый, импотентный, не может ничего добиться. Жалобы следовало понимать отчасти как триумф над аналитиком, отчасти как упреки к нему. Тогда я ему высказал свое мнение о его постоянных жалобах; результат был поразителен даже для меня: он сумел тут же привести множество примеров того, что он всегда вел себя так, если кто-нибудь хотел на него повлиять. Он не мог выносить превосходства другого и всегда стремился к тому, чтобы свергнуть его с трона. Моя интерпретация была для него совершенно понятна. Он всегда делал прямо противоположное тому, что от него требовал начальник. Возникло множество воспоминаний о своенравном и дискредитирующем поведении по отношению к учителям.

Здесь, стало быть, и скрывалась его агрессивность, крайним выражением которой было выявленное ранее пожелание смерти. Но наша радость длилась недолго, вновь установилось то же самое сопротивление: те же жалобы, та же подавленность, то же молчание. Но теперь я знал, что мое открытие произвело на него большое впечатление, и из-за этого усилилась его женственная установка, что, разумеется, тут же породило новую защиту от женственности. В последнее время при анализе этого сопротивления я исходил из чувства неполноценности, которое он испытывал по отношению ко мне, но углубил толкование сообщением, что он не только чувствует себя неполноценным, но и (скорее всего как раз поэтому) чувствует себя в женской роли по отношению ко мне, что слишком задевало его мужскую гордость.

Если до этого он предоставлял много материала о своем женском поведении по отношению к мужественным мужчинам и демонстрировал полное понимание этого, то теперь он не хотел ничего больше об этом слышать. Возникла новая проблема. Почему он теперь не хотел признать то, что сам описывал в свое время? Я истолковал ему смысл его нынешнего поведения: именно передо мной он чувствовал себя таким неполноценным, что не хотел принимать мои объяснения, хотя из-за этого ему пришлось изменить свое собственное прежнее суждение. Он это понял и детально рассказал о своем отношении к другу. Как выяснилось, фактически он играл роль женщины, часто дело доходило и до сношения между бедрами. Теперь я мог ему показать, что его защитное поведение являлось здесь не чем иным, как выражением борьбы с уступчивостью в анализе, которая для его бессознательного, очевидно, была связана с идеей по-женски уступить аналитику. Но это опять задевало его гордость и стало причиной упорной закрытости к влиянию анализа. На это он среагировал подтверждающим сновидением: он лежит с аналитиком на диване, и тот его целует. Этот ясный сон вызвал, однако, новую волну сопротивления, снова в прежней форме жалоб, что анализ его не затрагивает, он не может на него повлиять, пусть будет что будет, он совсем холоден и т. д. Я снова истолковал ему смысл его жалоб как дискредитацию анализа и защиту от того, чтобы ему поддаться. Одновременно я начал объяснять ему экономический смысл его закрытости; я сказал ему, что уже из того, что он рассказывал раньше о своем детстве и юности, явно следует, что в конце концов он отгородился от всех разочарований, пережитых во внешнем мире, – от грубого, холодного обращения отца, брата и пожилых учителей. Именно это стало для него единственным спасением, пусть даже спасением, потребовавшим многих жертв – отказа от радостей жизни.

Это объяснение ему сразу стало понятным, и вслед за этим он привел воспоминания о своем отношении к учителям. Он всегда воспринимал их как холодных и чужих – явная проекция собственной эмоциональной установки, – и если даже он возбуждался, когда они его били или ругали, внутренне все равно оставался равнодушным. При этом он сказал мне, что часто хотел, чтобы я был более строгим. Вначале показалось, что смысл этого желания не совсем вписывается в ситуацию; много позже стало ясным, что своим упрямством он стремился сделать меня и моих прототипов, учителей, неправыми. Несколько дней анализ протекал без сопротивления, пациент смог теперь сообщить, что в раннем детстве был период, когда он вел себя очень буйно и агрессивно. Как ни странно, одновременно он рассказал сон с очень выраженной по содержанию женственной установкой по отношению ко мне. Я мог только предположить, что воспоминания о своей агрессивности мобилизовали чувство вины, которое параллельно выразилось в сновидениях пассивно-женственного характера. Я избегал анализа сновидений не только потому, что они не были непосредственно связаны с актуальной ситуацией переноса, но и потому, что пациент пока не казался мне достаточно зрелым для понимания связей между агрессией и сновидениями, выражающими чувство вины. Я предполагаю, что некоторые аналитики воспримут это как произвольный отбор материала, но должен противопоставить этому точку зрения, приобретенную благодаря опыту, согласно которой оптимум для терапии достигают в том случае, если между актуальной ситуацией переноса и инфантильным материалом уже установлена непосредственная связь. Поэтому я высказывал только предположение, что воспоминания о буйном поведении в детстве свидетельствовали о том, что когда-то он был совершенно другим, чем сегодня, был своей полной противоположностью, и что анализ должен выявить время и обстоятельства, которые привели к изменению его характера. Его нынешняя женственность, возможно, является избеганием агрессивной мужественности. Пациент никак на это не среагировал, но снова впал в сопротивление, разумеется, уже известным образом: он ничего не может сделать, он ничего не чувствует, анализ его не затрагивает и т. д.

Я еще раз истолковал ему его чувство неполноценности и попытку, которую он снова и снова предпринимал, чтобы доказать бессилие анализа, т. е. аналитика, но также попробовал теперь проработать перенос брата, относящийся к брату: пациент сам рассказал, что брат всегда играл важную роль. Он на это пошел – очевидно, потому, что речь шла о центральной конфликтной ситуации его детства – только после больших колебаний и вновь сообщил, что мать уделяла брату много внимания, не упомянув, однако, своего субъективного отношения к этому. Он, как показала осторожная попытка в этом направлении, был также полностью закрыт от понимания своей зависти к брату. Эта зависть, следовало предположить, настолько тесно ассоциировалась с интенсивной ненавистью и была вытеснена страхом, что как чувство она никогда не осознавалась. Упомянутая попытка вызвала особенно сильное сопротивление, которое много дней подряд выражалось в стереотипных жалобах на свое бессилие. Так как сопротивление не ослабевало, следовало предположить, что в этом проявлялась защита от личности аналитика, ставшая теперь особенно актуальной. Я попросил пациента еще раз совершенно открыто и без страха высказаться об анализе и особенно об аналитике и сказать, какое впечатление аналитик произвел на него при первой встрече[10]. После долгих колебаний пациент сказал мне запинающимся голосом, что аналитик показался ему таким же грубо мужественным и жестоким, как мужчина, который абсолютно бесцеремонно обращается с женщинами в сексуальных связях. Как же быть с его отношением к мужчинам, которые, как ему кажется, обладают большой потенцией?

Это случилось в конце четвертого месяца анализа. Теперь впервые прорвалось то вытесненное отношение к брату, которое самым тесным образом было связано с актуально наиболее вредным переносом – с завистью к потенции. Сопровождаясь живым аффектом, прорвалось воспоминание, что он всегда строжайше осуждал брата за то, что тот бегал за каждой юбкой, соблазнял женщин и, ко всему прочему, этим хвастался. Своим внешним видом я сразу напомнил ему его брата. Я, став теперь более уверенным благодаря его последним сообщениям, еще раз разъяснил ему ситуацию переноса и показал, что во мне он как раз и видит обладающего потенцией брата и именно поэтому не может открыться, так как осуждает меня и обижается на мое мнимое превосходство, как в свое время обижался на брата. Кроме того, он мог теперь ясно увидеть, что в основе его чувства неполноценности лежит ощущение импотенции.

После этого произошло то, что всегда бывает при правильно и последовательно проведенном анализе, а именно без какого-либо нажима или представлений-ожиданий у пациента спонтанно проявился ядерный элемент сопротивления характера. У него мгновенно возникло воспоминание, как он постоянно сравнивал свой маленький пенис с большим пенисом брата и из-за этого ему завидовал.

Как и следовало ожидать, опять установилось сильнейшее сопротивление; снова жалобы «я ничего не могу» и т. д. Теперь я мог продвинуться в интерпретации еще на шаг, показать ему, что он проигрывал свою импотенцию. Его реакция на это была для меня совершенно неожиданной. В связи с моей интерпретацией он впервые выразил свое недоверие, сказал, что никогда не верил людям, что он вообще ни во что не верит, стало быть, наверное, и в анализ. Это, разумеется, было большим прогрессом. Но смысл этого сообщения, его связь с прежней ситуацией поначалу были не вполне ясны. Пациент два часа подряд говорил о многочисленных разочарованиях, которые уже испытал в жизни, и полагал, что его недоверие рационально можно объяснить именно этим. Вновь установилось прежнее сопротивление; так как новый провоцирующий момент на этот раз мне не был ясен, я стал выжидать. Несколько дней состояние оставалось без изменений: старые жалобы, знакомое поведение. Я лишь еще раз истолковал уже проработанные и хорошо мне известные элементы сопротивления, и тут появился новый элемент. Пациент сказал, что боится анализа, ибо тот мог лишить его идеалов. Теперь ситуация опять стала ясной. Он перенес свой страх кастрации с брата на меня. Он боялся меня. Разумеется, я не стал затрагивать страха кастрации, а снова обратился к его чувству неполноценности и импотенции и спросил его, не считает ли он себя из-за своих идеалов выше других людей, лучше всех остальных. Он открыто в этом признался; более того, он сказал, что действительно считает себя лучше всех остальных, которые бегают за женщинами, влекомые сексуальными инстинктами, как животные, затем менее уверенно добавил: жаль только, что это чувство превосходства слишком часто разрушается чувством импотенции. Очевидно, он еще не совсем смирился со своей сексуальной слабостью. Теперь я мог разъяснить ему его невротическую попытку разделаться с чувством импотенции и его стремление обрести ощущение потенции в сфере идеалов. Я раскрыл ему действие механизма компенсации и еще раз указал на сопротивление, которое под воздействием своего тайного чувства он стал оказывать анализу. Он не только считал себя втайне лучше и умнее других, но и должен был именно по этой причине оказывать анализу сопротивление, ибо, окажись он удачным, это означало бы, что ему все же была нужна чья-то помощь, а анализ одолел бы его невроз, тайную выгоду от которого мы только что раскрыли. С точки зрения невроза это было бы поражение, а для его бессознательного это означало бы также превращение в женщину. Продвигаясь вперед от Я пациента и его защитных механизмов, я подготовил почву для истолкования комплекса кастрации и женской фиксации.

Таким образом, характероанализу удалось, отталкиваясь от манеры поведения пациента, непосредственно подобраться к центру невроза, к страху кастрации, к зависти к брату из-за предпочтения его матерью и – здесь уже стали четко вырисовываться контуры эдипова комплекса – к разочарованию в матери. Но важно не то, что всплыли эти бессознательные элементы: часто это происходит спонтанно. Важнее здесь то – и это составляет специфику последовательного характероанализа, – в какой закономерной очередности и в каком тесном контакте с защитой Я и переносом они появлялись и, не в последнюю очередь, то, что это произошло без давления, благодаря чисто аналитической интерпретации поведения и соответствующих аффектов. Характероанализ означает основательную проработку конфликтов, ассимилированных Я. Представим себе, каким путем развивался бы анализ без последовательного учета защиты Я нашего пациента и каков бы был его вероятный результат. В самом начале имелась возможность истолковать пациенту его пассивно-гомосексуальное отношение к брату и пожелания ему смерти. Мы не сомневаемся в том, что из сновидений и тех или иных мыслей был бы получен дальнейший материал для толкования. Без предварительной систематической и детальной проработки защиты Я никакая интерпретация не проникла бы аффективно, мы достигли бы интеллектуального знания о пассивных желаниях пациента и нарциссической аффективной защите от них. Аффекты, относящиеся к пассивности и импульсам убийства, продолжали бы выполнять защитную функцию.

Возникла бы хаотическая ситуация, типичная безнадежная картина богатого интерпретациями и безуспешного анализа. Несколько месяцев терпеливой и упорной работы над сопротивлением Я, особенно над его формой (подавленность, интонации и т. д.), привели к значительным результатам: Я был поднят на уровень, необходимый для ассимиляции вытесненного, ослабленные аффекты были смещены в направлении вытесненных представлений. Неверно считать, что в данном случае имелись две технические возможности; имелась только одна возможность изменить пациента динамически. Я надеюсь, что в данном случае основное различие в понимании применения теории к технике стало достаточно ясным. Несколько интерпретаций, но точных и последовательно проведенных, вместо многочисленных, бессистемных, не учитывающих динамический и экономический моменты, – важнейший критерий целенаправленного анализа. Не увлечение материалом, а правильная оценка его динамической позиции и экономической роли приводит к тому, что материал предъявляется позже, но зато более основательный и аффективно нагруженный. Непрерывная связь актуальной и инфантильной ситуаций – это второй критерий. Первоначальное нагромождение аналитического материала превращается в упорядоченность, т. е. последовательность сопротивлений и содержаний определена теперь особыми динамическими и структурными отношениями данного невроза. Если при бессистемной интерпретационной работе приходится постоянно наступать, искать, скорее догадываться, чем приходить к заключению, то благодаря предварительной характероаналитической работе над сопротивлением аналитический процесс развивается, так сказать, сам собой. Если в первом случае анализ вначале протекает гладко, а затем доставляет все больше и больше хлопот, то во втором случае наибольшие трудности возникают в первые недели и месяцы лечения, чтобы затем освободить место все быстрее продвигающейся работе над самым глубоким материалом. Таким образом, судьба каждого анализа зависит от вступительной фазы лечения, т. е. от правильного или неправильного выявления сопротивлений. Раскрытие случая не с любого очевидного и понятного места, а с того, где скрывается самое серьезное сопротивление Я, систематическое расширение места вторжения в бессознательное и проработка соответствующих аффективно значимых инфантильных фиксаций является, следовательно, третьим критерием. Бессознательная позиция, которая проявляется в сновидении или в ассоциации, хотя и имеет центральное значение для невроза, в определенный период лечения может играть подчиненную роль в сравнении с актуально важными техническими проблемами. У нашего пациента главным патогенным фактором являлось женское отношение к брату, тогда как в первые месяцы основную проблему в техническом смысле представлял страх декомпенсации импотенции, компенсированной воображаемыми Я-идеалами. Обычная ошибка состоит в том, что сразу берутся за центральный пункт возникновения невроза, который, как правило, так или иначе проявляется в самом начале, вместо того чтобы систематически и по порядку проработать актуально важные позиции, которые в конечном счете должны привести к центральному патогенному пункту. Поэтому важным, а во многих случаях решающим для успеха является то, как, когда и с какой стороны продвигаются к центру невроза.

То, что мы описываем здесь как характероанализ, нетрудно включить в разработанную Фрейдом теорию возникновения и устранения сопротивления. Мы знаем, что каждое сопротивление состоит из побуждения Оно, от которого защищаются, и из побуждения Я, которое защищает. Оба побуждения бессознательны. При интерпретации в принципе не важно, что интерпретировать вначале – стремление Оно или стремление Я. Пример: если в самом начале анализа устанавливается гомосексуальное сопротивление в форме молчания, то можно начать со стремления Оно, сказав пациенту, что он борется сейчас с нежными чувствами к аналитику; можно истолковать ему его позитивный перенос, и, если он не обратится от этого в бегство, все равно пройдет еще много времени, прежде чем он свыкнется с этим предосудительным представлением. Поэтому более предпочтительно приступить сначала к стороне сопротивления, более близкой сознательному Я, к защите Я, сказав пациенту только, что он молчит, так как «по какой-то причине» (мы не затрагиваем стремления Оно) отвергает анализ: вероятно, из-за того, что в каком-то смысле он стал ему опасен. В первом случае интерпретировали сопротивление со стороны Оно (в данном случае любовное стремление), во втором – со стороны Я, отвержение.

При таком подходе мы одновременно понимаем как негативный перенос, в который в итоге выливается всякая защита, так и характер, панцирь Я. Поверхностный, близкий к сознанию слой любого сопротивления обязательно должен представлять собой негативную установку к аналитику, не важно, чем является отраженное защитой стремление Оно – любовью или ненавистью. Я проецирует свою защиту против стремления Оно на аналитика, который стал опасным, врагом, поскольку неприятным основным правилом спровоцировал стремления Оно и нарушил невротическое равновесие. Я пользуется в своей защите древними формами отвержения; в случае необходимости оно обращается для своей обороны за помощью к побуждениям ненависти, исходящим из Оно, даже если защищается от любовного стремления.

Итак, если мы придерживаемся правила обращаться к сопротивлениям со стороны Я, то этим всегда устраняем также часть негативного переноса, некоторое количество аффектов ненависти и тем самым избегаем опасности проглядеть – зачастую очень умело скрытые – деструктивные тенденции; одновременно укрепляется позитивный перенос. Кроме того, пациенту легче понять интерпретацию Я, поскольку она больше соответствует сознательному ощущению, чем интерпретацию Оно, и благодаря этому он лучше подготавливается к последней, которая последует позже.

Защита Я, каким бы ни было вытесненное, всегда имеет одну и ту же, соответствующую характеру личности, форму; а от одного и того же стремления Оно разные пациенты защищаются по-разному. Следовательно, если мы интерпретируем только стремление Оно, то оставляем характер незатронутым, но если приступаем к анализу сопротивления принципиально с защиты, т. е. со стороны Я, то вовлекаем в него также и невротический характер. В первом варианте мы сразу говорим, что пациент защищает, во втором варианте мы сначала ему разъясняем, что он «что-то» защищает, как он это делает, какие средства он при этом использует (характероанализ), и только потом, когда анализ сопротивления продвинулся достаточно далеко, он узнает о том или сам обнаруживает то, против чего направлена его защита. Таким долгим окольным путем к интерпретации стремления Оно аналитически разбираются все формы поведения Я, которые с ними связаны, и опасность того, что пациент слишком рано что-то узнает или останется бесстрастным и безучастным, исключается.

Анализ, в котором уделяется много аналитического внимания манерам поведения, протекает более упорядочение и целенаправленно, а теоретическая исследовательская работа при этом ничуть не страдает. Аналитик лишь несколько позже узнает о важных событиях детства; но это полностью компенсируется аффективной свежестью, с которой предъявляется инфантильный материал после аналитической проработки сопротивлений характера.

Мы не можем, однако, не упомянуть некоторые неприятные стороны последовательного характероанализа. Пациенты испытывают гораздо большую психическую нагрузку и намного больше страдают, чем в том случае, когда на их характер не обращают внимания. Хотя это имеет преимущество отбора: кто этого не выдерживает, тот и в остальном не достигает успеха, и будет лучше, если безрезультатность выявится через четыре или шесть месяцев, а не через два года. Если сопротивление характера не прекращается, то, как показывает опыт, на удовлетворительный успех нельзя рассчитывать. Особенно это относится к случаям скрытого сопротивления. Преодоление сопротивления характера не означает, что пациент изменил свой характер; разумеется, это возможно только после анализа его инфантильных источников. Пациент должен лишь объективировать свой характер и проявить к нему аналитический интерес; если это однажды произошло, то тогда благоприятное продолжение анализа весьма вероятно.

д) Расшатывание нарциссического защитного аппарата

Мы говорили, что наиболее существенное различие анализа симптома и анализа невротической черты характера состоит в том, что симптом с самого начала изолирован и объективирован, а черта характера, наоборот, не заметна, поэтому необходимо постоянно указывать на нее в процессе анализа, чтобы пациент приобрел к ней такое же отношение, как и к симптому. Такое происходит легко только в редких случаях. Есть пациенты, которые обнаруживают лишь незначительную склонность к объективизации характера. Ведь речь идет об ослаблении нарциссического защитного механизма, о проработке либидинозного страха, который в нем связан.

25-летний мужчина обратился к анализу из-за некоторых незначительных симптомов и нарушения работоспособности. Он производил впечатление свободного, уверенного в себе человека, и все же порой создавалось неопределенное впечатление, что его поведение было наносным, и при откровенном, казалось бы, разговоре он не устанавливал доверительных отношений с собеседником. В его речи была какая-то холодность и едва заметная ирония; иногда он улыбался, и нельзя было понять, почему он улыбался – то ли от смущения, то ли от чувства превосходства, то ли иронически.

Анализ начался с бурных эмоций и отыгрывания. Он плакал, говоря о смерти матери, и ругался, описывая обычное воспитание детей. О своем прошлом он сообщил только самое общее: что брак его родителей был очень неудачным, мать была к нему очень строгой, с братом и сестрой у него сложились отношения, да и то не очень глубокие, только в более зрелом возрасте. Однако во всех его сообщениях обостренно проявлялось первоначальное впечатление, что и плачь, и ругань, и остальные эмоции были приукрашенными и неестественными. Он сам полагал, что все не так уж плохо, ведь он постоянно посмеивался над всем, о чем говорил. Через несколько сеансов он начал провоцировать аналитика. Он оставался, когда тот объявлял сеанс законченным, демонстративно продолжал еще некоторое время лежать на кушетке или заводил разговор. Однажды он спросил меня, что бы я сделал, если бы он схватил меня за горло. Через два сеанса он попытался испугать меня внезапным движением руки над моей головой. Я рефлекторно отпрянул и сказал ему, что анализ требует от него только обо всем говорить, но не что-нибудь делать. В другой раз при расставании он погладил мою руку. Более глубоким, но не подлежавшим истолкованию смыслом этого поведения был усиливающийся гомосексуальный перенос, который выражался садистским образом. Когда я поверхностно объяснил ему эти действия как провокации, он улыбнулся и еще больше замкнулся в себе. Действия прекратились – так же, как сообщения: осталась только стереотипная усмешка. Он стал молчать. Когда я обратил его внимание на то, что его поведение носит характер сопротивления, он только вновь улыбнулся и несколько раз после некоторого молчания повторил слово «сопротивление», явно иронизируя. Таким образом, улыбка и ирония оказались в центре аналитической задачи.

Ситуация была довольно сложной. Кроме некоторых общих сведений о детстве, иной информации о нем у меня не было. Поэтому пришлось использовать тот материал, который он предъявлял в анализе в виде манеры своего поведения. Сначала я занял позицию наблюдателя и стал ожидать, что будет дальше; но в его поведении ничего не менялось. Так прошло примерно две недели. И тут меня осенило, что усмешки его усилились именно тогда, когда я стал защищаться от его агрессии, и тогда я попытался сначала донести до его понимания актуальный повод его усмешек. Я ему сказал, что его усмешка, несомненно, означает очень многое, но актуально является реакцией на проявленный мною испуг, когда я рефлекторно отшатнулся. Он сказал, что, наверное, это так, но тем не менее продолжал усмехаться. Он говорил мало и о второстепенном, иронизировал над анализом и не верил в то, что я ему говорил. Постепенно становилось ясно, что его усмешка служила защитой от анализа, и я постоянно ему говорил на протяжении нескольких сеансов, но так продолжалось еще несколько недель, пока пациенту не приснился сон, в котором в кирпичную стену врезалась машина, и стена рассыпалась на отдельные кирпичи. Связь сновидения с аналитической ситуацией была пока еще непонятна, поскольку пациент вначале не высказал по его поводу ни одной мысли. Наконец он сказал, что сон совершенно ясен, ведь речь, очевидно, идет о комплексе кастрации, – и усмехнулся. Я сказал ему, что его ирония означает попытку дезавуировать знак, который через сновидение подало его бессознательное. В ответ ему пришло в голову покрывающее воспоминание, имевшее, однако, огромное значение для будущего хода анализа. Он вспомнил, что однажды – примерно в пятилетнем возрасте – он играл во дворе родительского дома «в лошадку»; он ползал на четвереньках так, чтобы свешивался его член; мать застала его за этим занятием и спросила, что он делает; на это он только улыбнулся. Большего пока узнать было нельзя. Но немного ясности было достигнуто: его усмешка была частью материнского переноса. Когда я теперь ему сказал, что, очевидно, он ведет себя здесь так, как вел себя по отношению к матери, что его усмешка должна иметь определенный смысл, он опять усмехнулся и сказал: все это прекрасно, но ему не понятно. Несколько дней подряд те же усмешки и молчание с его стороны, а с моей стороны – последовательная интерпретация его поведения как защиты от анализа, а усмешек – как преодоления скрытого страха перед ним. Однако и от этой моей интерпретации его поведения он защищался стереотипной усмешкой. Это также было последовательно истолковано ему как желание избежать моего влияния и указано на то, что, очевидно, он и в жизни всегда усмехается, после чего ему пришлось признаться, что это была единственная возможность утвердить себя в мире. Но этим он невольно укрепил мою правоту. Однажды он, опять усмехаясь, пришел на сеанс анализа и сказал: «Сегодня вы будете радоваться, господин доктор. Знаете, мне пришла в голову забавная мысль. Кирпичи на языке моей матери означают конские яйца. Не правда ли, здорово? Вот видите, это комплекс кастрации». На это я ответил, что, возможно, это так, а может, и нет. До тех пор, пока он сохраняет эту свою защитную манеру, об аналитической проработке сновидений нельзя и думать; своей усмешкой он непременно уничтожит всякую мысль и всякую интерпретацию. Здесь следует добавить, что его улыбка была едва заметной, в ней выражалось скорее желание потешиться. Я сказал, что ему не нужно бояться совершенно открыто и громко смеяться над анализом. С тех пор он отваживался выражать свою иронию более явно.

Его с иронией высказанная мысль оказалась, однако, очень ценной для понимания ситуации. Казалось весьма вероятным, что анализ, который, как часто бывает, воспринимался в смысле угрозы кастрации, вызывал защиту, сначала посредством агрессии, затем – усмешки. Я вернулся к его агрессии в начале анализа и сделал к моей прежней интерпретации дополнение, что своими провокациями он хотел проверить, насколько мне можно доверять, как далеко он может зайти. Иными словами, он испытывал недоверие, которое, должно быть, было основано на детском страхе. Эта интерпретация явно произвела на него впечатление. Он на миг смутился, но быстро снова взял себя в руки и опять, усмехаясь, начал дезавуировать мои интерпретации и анализ. Я оставался последовательным в своих интерпретациях, не позволяя сбить себя с толку; ведь по некоторым признакам, из реакций в виде сновидений, я все же знал, что мое толкование попало в точку, и намеревался подорвать защиту его Я. К сожалению, ему это импонировало меньше, и с лица его по-прежнему не исчезала усмешка. Снова прошло много сеансов. Я не только сделал свои интерпретации более настойчивыми, но и установил тесную связь между улыбкой пациента и его предполагаемым инфантильным страхом. Я сказал ему, что он боится анализа, потому что анализ может пробудить его детские конфликты. Однажды он с ними справился, пусть даже и не совсем подходящим образом, теперь же он боится вновь пережить все то, что он считал преодоленным с помощью своего характера, но он ошибается, поскольку его волнение при разговоре о смерти матери было все-таки настоящим. Я высказывал также предположение, что его отношение к матери было неоднозначным: пожалуй, он не только ее боялся и над ней насмехался, но и ее любил. Несколько серьезнее, чем обычно, он в деталях рассказал о бессердечности матери по отношению к нему; однажды, когда он озорничал, она даже ранила его ножом в руку. И все же он добавил:

«Не правда ли, согласно аналитической теории, это снова комплекс кастрации?» Но внутри него, похоже, зрело нечто серьезное. Пока я постоянно, исходя из ситуации, объяснял ему актуальный и скрытый смысл его усмешки, появились новые сновидения. Их явное содержание имело довольно типичный характер символических представлений о кастрации; наконец, он привел сон, в котором присутствовали лошади, и другой сон, в котором приехала пожарная команда, и из машины выдвинулась высокая башня, из которой на пламя горящего дома хлынул водяной столб. В этот же период время от времени у него случалось ночное недержание мочи. Связь между «сновидениями про лошадей» и детской «игрой в лошадку» он признал сам, хотя и с прежней усмешкой; более того, он вспомнил, что его всегда особенно интересовали длинные половые органы лошадей, и спонтанно сказал, что, пожалуй, в той детской игре он изображал такую лошадь. Также и мочеиспускание доставляло ему большую радость. Относительно того, страдал ли он и в детстве энурезом, он ничего сказать не мог.

Однажды, когда мы снова обсуждали инфантильный смысл усмешки, он сказал, что, возможно, улыбка при упоминании лошадки была вовсе не насмешкой, а попыткой помириться с матерью из страха, что она могла отругать его за игру. Тем самым он все больше приближался к пониманию того, что я объяснял ему на протяжении нескольких месяцев, исходя из его актуального поведения в анализе. В ходе развития улыбка изменила свою функцию и смысл: сначала она была попыткой примирения, затем превратилась в компенсацию внутреннего страха и, наконец, стала служить чувству превосходства. К этому объяснению пациент пришел сам, когда в течение нескольких сеансов реконструировал путь, который он отыскал, чтобы выбраться из бедственного положения в своем детстве. Тогда смыслом было: «Меня ничто не может задеть, я совершенно неуязвим». В этом последнем смысле усмешка превратилась в анализе в сопротивление, в защиту от пробуждения прежних конфликтов. В основе этой защиты в качестве наиболее существенного мотива выступил инфантильный страх. Сон, который приснился ему примерно в конце пятого месяца, вскрыл самые глубокие слои его страха – оказаться покинутым матерью. Ему снилось: «Я еду в вагоне с неизвестным попутчиком по унылому и совершенно пустынному городку. Дома заброшены, окна разбиты. Не видно ни одного человека. Как будто здесь хозяйничала смерть. Мы подъезжаем к воротам, тут я хочу повернуть назад; я говорю моему попутчику, что мы должны еще раз все осмотреть. На тротуаре стоят на коленях мужчина и женщина в траурной одежде. Я подхожу к ним, чтобы спросить, что произошло. Когда я касаюсь их плеча, они пугаются, и я в страхе просыпаюсь». Самая важная его мысль заключалась в том, что городок был похож на тот, в котором он жил до четырехлетнего возраста. Смерть матери и чувство инфантильной заброшенности были четко выражены символически. Попутчик был аналитик. Впервые пациент воспринял сон совершенно серьезно и без усмешки. Сопротивление характера было сломлено, а связь с инфантильным восстановлена. С тех пор анализ продвигался без особых трудностей, с обычными приостановками из-за рецидивов прежнего сопротивления характера. Затем, правда, наступила глубокая депрессия, которая постепенно исчезла.

Трудностей, разумеется, было гораздо больше, чем это могло показаться при чтении краткого резюме. Вся фаза сопротивления продолжалась почти шесть месяцев, на протяжении которых пациент постоянно высмеивал анализ. Без должного терпения и веры в эффективность последовательно прояснить для себя интерпретации сопротивления характера аналитик мог бы сложить оружие.

Попытаемся теперь прояснить для себя, аналитически уже выяснив механизм этого случая, можно ли было использовать какой-нибудь другой технический подход. Например, вместо того чтобы последовательно помещать в центр анализа манеру поведения пациента, можно было бы более точно анализировать его скудные сновидения. Наверное, пациент также привел бы мысли, которые можно было бы истолковать. Оставим без внимания, что данный пациент до анализа всегда забывал свои сновидения или они ему совсем не снились. И только благодаря последовательной интерпретации его поведения он стал продуцировать сновидения определенного содержания, относящегося к аналитической ситуации. Я готов к возражению, что у пациента такие сновидения могли бы возникнуть также спонтанно. Вдаваться здесь в дискуссию означало бы вступать в спор о недоказуемом. Имеется достаточный опыт, который показывает, что ситуация, которую создал наш пациент, редко разрешается одним только пассивным выжиданием, а если и разрешается, то только случайно, без контроля над анализом со стороны аналитика. Допустим, например, что мы бы интерпретировали ассоциации, связанные с комплексом кастрации, т. е. попытались бы донести до сознания пациента вытесненное содержание страха резать или страха порезаться. Возможно, это привело бы в конце концов к успеху. Но наши сомнения в непременном успехе, допущение случайности заставляют нас отказаться от подобной техники, пытающейся обойти существующее сопротивление, как от неаналитической, противоречащей духу психоаналитической работы. Это означало бы возврат к той стадии анализа, когда сопротивлениями не интересовались, поскольку просто о них не знали, и поэтому смысл бессознательного интерпретировали непосредственно. Это означало бы пренебрежение защитой Я, о чем свидетельствует история больного. Здесь можно было бы вновь возразить, что с технической стороны обращение с пациентом было очень правильным, и зачем тогда устраивать полемику, ведь все это само собой разумеется и вовсе не ново, так работали все аналитики. То, что в целом это не ново, то, что это означает лишь частное применение основного принципа анализа сопротивления, нельзя отрицать. Однако многолетний опыт семинаров совершенно определенно показывает, что, хотя в общем основные принципы техники сопротивления известны и признаны, на практике преимущественно используют старую технику непосредственной интерпретации бессознательного. Это расхождение между теоретическим знанием и практикой явилось источником всех вызывавших недоразумение возражений против систематических попыток, предпринимаемых на Венских семинарах, научить последовательному применению теории к терапии. Когда говорят, что все это банально и не ново, то опираются на свое теоретическое знание; если возражают, что все это ошибочно и не является «анализом по Фрейду», то имеют в виду собственную практику, которая существенно расходится с теорией.

Один коллега как-то меня спросил, что бы я сделал в следующем случае: в течение четырех недель он лечил молодого человека, который беспрерывно молчал, но в остальном был весьма дружелюбен и до и после аналитического сеанса демонстрировал любезные манеры. Аналитик перепробовал уже все, что только можно, угрожал прервать анализ и в конце концов, когда отказала даже интерпретация сновидения, назначил крайний срок окончания анализа. Скудные сновидения представляли собой явно садистские сны об убийстве; аналитик сказал пациенту, что он должен был увидеть из своих снов, что в фантазии являлся убийцей. Но это ничуть не помогло. Мои слова, что было неправильно так глубоко интерпретировать пациента, находящего в состоянии активного сопротивления, даже если это совершенно явно проявляется в сновидении, его не удовлетворили. Ведь не было никакой другой возможности, сказал он. На мое указание, что сначала нужно было истолковать молчание пациента как сопротивление, он сказал, что это невозможно, поскольку для этого у него нет «никакого материала». Но разве само поведение, противоречие между молчанием на сеансе и дружелюбием до и после него, независимо от содержания сновидений, не является достаточным «материалом»? Разве из этой ситуации по меньшей мере не становится ясно, что своим молчанием – выражаясь в целом – пациент проявляет негативное отношение или защиту, если судить по сновидениям, от садистских побуждений, которые он пытался компенсировать и скрыть своими чересчур дружелюбными манерами? Почему, исходя из ошибочного действия, когда, например, пациент забывает в кабинете врача некий предмет, решаются говорить о процессах в бессознательном, но не решаются сделать вывод о смысле ситуации из его поведения? Разве поведение – менее убедительный материал, чем ошибочное действие? Этого коллега никак не хотел понять; он оставался при том, что к сопротивлению нельзя подступиться, поскольку не было «никакого материала». Интерпретация желания убийства, несомненно, явилась ошибкой, поскольку Я пациента должно было еще больше испугаться и еще сильнее закрыться от анализа. Трудности, которые вызывали представленные на семинаре случаи, были совершенно аналогичного рода: поведение как материал, подлежащий истолкованию, всегда точно так же недооценивали или игнорировали; снова и снова пытались устранить сопротивление, исходя из Оно, вместо анализа защиты Я; и, наконец, почти всегда присутствовала идея, выступавшая как оправдание, что пациент просто не хотел выздороветь или был «слишком нарциссическим».

Техника расшатывания нарциссической защиты у других типов в принципе не отличается от вышеописанной. Если, например, пациент всегда остается бесстрастным и безразличным, какой бы материал он ни предъявлял, то речь идет об опасной блокировке аффектов, анализ которой должен предшествовать всему остальному, если не хотят, чтобы весь материал и интерпретации не вызвали аффекта и были растрачены впустую, а больной, хотя и стал бы хорошим аналитиком-теоретиком, в остальном остался бы прежним. Если аналитик не отказывается в таком случае от анализа из-за «сильного нарцизма», то с пациентом можно заключить договор, что ему будут постоянно указывать на его аффективный паралич, но он в любой момент, разумеется, может от этого отказаться. С течением времени – как показывает опыт, это продолжается несколько месяцев (в одном случае это длилось даже полтора года) – больной в результате постоянного подчеркивания наличия у него аффективного паралича и выявления его причин начинает воспринимать его как обузу; постепенно приобретается достаточно отправных точек, чтобы подорвать защиту от страха, лежащего в основе блокировки аффектов. В конце концов больной восстает против исходящей от анализа угрозы утратить свой защитный орган – психический панцирь – и соприкоснуться с влечениями, в частности с агрессивностью; но когда он возмущается «придирками», в нем также пробуждается агрессивность, и тогда потребуется не так много времени, чтобы произошла первая вспышка аффекта, в смысле негативного переноса, в форме приступа ненависти. И если однажды такое случилось – дело сделано. Если проявились агрессивные импульсы, это значит, что блокада аффектов прорвана и пациент доступен анализу. Анализ следует тогда обычным путем. Трудность заключается в том, чтобы выманить агрессивность.

То же самое происходит в том случае, когда нарциссические пациенты в силу особенностей своего характера проявляют сопротивление вербально; например, они говорят высокопарно, техническими терминами, слишком изысканно или запутанно. Эта манера говорить создает непроницаемую стену, настоящего переживания не возникает, пока аналитик не сделает саму манеру выражения предметом анализа. Также и здесь последовательная интерпретация поведения вызывает негодование нарцизма, поскольку пациенту неприятно слышать, что он говорит изысканно, высокопарно или научным языком, чтобы скрыть от себя и аналитика чувство неполноценности, или что он запутанно говорит, чтобы показаться особенно рассудительным, но не может облечь свои мысли в простые слова. Тем самым твердая почва невротического характера разрыхляется в важном месте, и создается доступ к инфантильному обоснованию характера и невроза. Разумеется, недостаточно один или другой раз указать на сущность сопротивления, его нужно интерпретировать тем последовательнее, чем более стойким оно является. Если одновременно анализируются вызванные сопротивлением негативные установки по отношению к аналитику, то серьезной опасности, что пациент прекратит лечение, не возникает.

Аналитическое ослабление характерного панциря и разрушение нарциссического защитного аппарата непосредственно имеют последствия двоякого рода: во-первых, выделение аффектов из их реактивных закреплений и маскировок, во-вторых, создание бреши для вторжения в центральные области инфантильных конфликтов, в эдипов комплекс и страх кастрации. При этом нельзя недооценивать того преимущества, что не только достигают содержания инфантильных переживаний как таковых, но и подвергают его непосредственному анализу в его специфической переработке, в его сообразном Я видоизменении. В ходе анализа постоянно можно видеть, что одна и та же часть вытесненного материала в зависимости от степени «рыхлости» Я имеет разную динамическую ценность. Однако во многих случаях аффективный катексис детских переживаний подвергается характерной проработке в защитных механизмах, а потому в результате простой интерпретации содержания возникают воспоминания, а не аффекты. В таких случаях интерпретация инфантильного материала без предварительного устранения проработанных в характере аффектов, несомненно, является врачебной ошибкой. Игнорированием этого факта объясняются, например, безотрадно долгие и относительно безрезультатные анализы пациентов с компульсивным характером[11]. Если же аффекты сначала выделяют из защитной системы характера, то автоматически происходит новый катексис инфантильных репрезентантов влечений. При характероаналитической интерпретации сопротивления бесстрастное припоминание практически исключено. Это совершенно не допускает нарушения невротического равновесия, которое с самого начала сопряжено с анализом характера.

В других случаях характер опять-таки формируется в качестве прочной защитной стены против переживания (инфантильного) страха и сохраняется, пусть и в ущерб радости жизни, в этой функции. Если затем такой человек обращается в связи с тем или иным симптомом за помощью к аналитику, то эта защитная стена успешно сохраняется также в анализе в виде сопротивления характера, и очень скоро становится понятным, что ничего нельзя достигнуть, пока не будет разрушен характерный панцирь, скрывающий и истощающий инфантильный страх. Это, например, имеет место при moral insanity[12], а также у маниакальных и нарциссически-садистских характеров. В таких случаях аналитик часто сталкивается с трудным вопросом, правомерен ли при имеющемся симптоме всесторонний анализ характера. Ибо нужно хорошо понимать, что если анализ характера, особенно в случаях с относительно хорошей характерной компенсацией, разрушает компенсацию, на какое-то время возникает состояние, похожее на распад Я. Более того, в некоторых крайних случаях такой распад неизбежен, прежде чем разовьется новая структура Я, отвечающая реальности. Даже если приходится говорить себе, что распад рано или поздно произошел бы сам собой – как-никак возникновение симптома явилось первым его признаком, – то, если нет настоятельных показаний, боязнь удерживает от вмешательства, связанного с такой большой ответственностью.

В этой связи нельзя также скрывать, что везде, где применяется характероанализ, он вызывает сильные эмоции, более того, часто создает опасные ситуации и что в техническом отношении необходимо всегда владеть ситуацией. Возможно, некоторые аналитики по этой причине откажутся от метода характероанализа; но и при аналитическом лечении во многих случаях нельзя рассчитывать на успех. С некоторыми неврозами справиться с помощью мягких средств попросту невозможно. Средства характероанализа – последовательное подчеркивание сопротивления характера и настойчивое толкование его форм, путей и мотивов, столь же действенны, как и неприятны для пациента. Это не имеет ничего общего с воспитанием и представляет собой строго аналитический принцип. Но было бы правильно в самом начале обратить внимание пациента на возможные трудности и неприятности лечения.

е) Об оптимальных условиях для аналитического сведения актуального к инфантильному

Так как последовательное толкование поведения спонтанно открывает доступ к инфантильным источникам невроза, то возникает новый вопрос: существуют ли критерии, помогающие установить, когда актуальные манеры поведения необходимо сводить к их инфантильному прототипу. Ведь одна из основных аналитических задач как раз и состоит в этом сведении, но в таком общем виде в повседневной практике эта формула неприменима. Должно ли это происходить сразу, как только обнаруживаются первые признаки соответствующего инфантильного материала, или же в силу каких-то веских причин необходимо выжидать до известного момента? Прежде всего на основе определенного опыта следует констатировать, что цель сведения – прекращение сопротивления и устранение амнезии – во многих случаях достигается не сразу; либо пациент останавливается на простом интеллектуальном понимании, либо попытка сведения отклоняется сомнением. Это объясняется тем, что точно так же, как при осознании бессознательного представления, топический процесс перемещения по-настоящему происходит только тогда, когда к нему присоединяется динамически-аффективный процесс осознания. Для этого необходимы две вещи: во-первых, основные сопротивления должны быть по крайней мере ослаблены; во-вторых, представление, которое должно стать осознанным или, как при сведении, вступить в определенную связь, должно достичь минимальной величины катектической интенсивности. Ведь аффективные катексисы вытесненных представлений обычно отщеплены, связаны в характере или в острых конфликтах и сопротивлениях переноса. Если же актуальное сопротивление сводят к инфантильному материалу, прежде чем оно полностью проявилось, как только обнаруживается хотя бы один след его инфантильного обоснования, то интенсивность его катексиса используется не полностью; содержание сопротивления технически перерабатывают с помощью интерпретации, не захватывая при этом соответствующего аффекта. Если же при толковании учитывают не только топическую, но и динамическую точку зрения, то возникает необходимость не подавлять сопротивление уже в зародыше, а, наоборот, предоставить ему возможность полностью проявиться в пламени ситуации переноса. При ставших хроническими, торпидных крустификациях характера иным путем с этими трудностями вообще нельзя справиться. Правило Фрейда вести пациентов от проигрывания к воспоминанию, от актуального к инфантильному следует дополнить в том отношении, что перед этим хронически застывшее должно обрести новое живое бытие в актуальной ситуации переноса, подобно тому, например, как хронические воспаления лечат тем, что сначала с помощью раздражающей терапии их превращают в острые. При сопротивлениях характера это, пожалуй, необходимо всегда. На продвинутых стадиях анализа, когда в сотрудничестве пациента не приходится сомневаться, необходимость «раздражающей терапии», как ее назвал Ференци, уменьшается. Создается впечатление, что у иных аналитиков немедленное объяснение пока еще совершенно незрелых ситуаций переноса соответствует их страху перед бурями сильнейших сопротивлений при переносе, да и вообще очень часто, несмотря на все теоретические знания, сопротивление рассматривают как нечто крайне нежелательное, лишь как помеху. Отсюда и склонность обойти сопротивление, вместо того чтобы дать ему развернуться, а затем приступить к его проработке. При этом забывают, что в сопротивлении содержится сам невроз, что с каждым сопротивлением мы устраняем и часть невроза.

Развертывание сопротивления необходимо еще и по другой причине. Сложное строение каждого отдельного сопротивления приводит к тому, что его детерминации и осмысленные содержания становятся понятными только со временем; и чем полнее осмыслена ситуация сопротивления, тем более успешным будет затем его толкование, несмотря на ранее упомянутый динамический фактор. Также и двойственная природа сопротивления, его актуальная и историческая обусловленность, требует, чтобы сначала были доведены до полного осознания формы защиты Я, которые в нем содержатся, и только после того, как прояснится его актуальный смысл, на основе полученного материала интерпретируют его инфантильное происхождение. Это относится к случаям, когда уже предоставлен инфантильный материал для понимания последующего сопротивления. В других случаях, которые, возможно, составляют большинство, развертывание сопротивления необходимо уже потому, что иначе инфантильный материал в достаточном объеме не будет получен.

Таким образом, техника работы с сопротивлением имеет две стороны: во-первых, понимание сопротивления в актуальной ситуации через истолкование его актуального смысла, во-вторых, устранение сопротивления через связывание последующего потока инфантильного материала с актуальным. Таким образом, в равной мере учитывая при толковании и то и другое, легко избежать как бегства в актуальное, так и бегства в инфантильное. Тем самым в терапевтическом отношении из помехи анализу сопротивление становится его важнейшим вспомогательным средством.

ж) Характероанализ при обильно поставляемом материале

В случае пациентов, характер которых с самого начала препятствует работе воспоминания, характероанализ в описанном виде, бесспорно, показан в качестве единственно легитимного аналитического способа, которым следует приступать к лечению. Но как быть с теми больными, характер которых с самого начала допускает интенсивную работу воспоминания? Перед нами стоят два вопроса. Необходим ли также и здесь характероанализ в приведенном здесь смысле? Если да, то как здесь осуществляется вводная часть анализа? На первый вопрос можно было бы ответить отрицательно, если бы имелись случаи, которые не обнаруживали бы характерной броневой защиты. Но так как подобные случаи не существуют, а нарциссический защитный механизм раньше или позже, только с различной интенсивностью и с различной глубиной, становится характерным сопротивлением, то принципиально никакого различия нет. Фактическое различие состоит только в том, что в случаях вышеописанного типа нарциссический механизм защиты лежит целиком на поверхности и тотчас проявляется как сопротивление, а в других случаях он расположен глубже, на уровне личности, и поэтому вначале совсем незаметен. Но именно эти случаи и опасны. Там знают заранее, о чем идет речь. Здесь же нередко в течение долгого времени кажется, что анализ протекает прекрасно, потому что пациент внешне с готовностью все принимает, даже обнаруживает улучшения, и быстро реагирует на интерпретации. Но именно такие больные часто приносят самое горькое разочарование. Анализ проведен, но окончательный успех не достигнут. Все толкования израсходованы, первичная сцена и инфантильные конфликты, казалось бы, полностью доведены до сознания, но в конце концов анализ застревает в пустом, монотонном повторении старого, а исцеления не наступает. Еще хуже обстоит дело тогда, когда результат переноса скрывает действительное положение вещей и вскоре после расставания с аналитиком пациент возвращается к нему со всеми своими прежними симптомами.

Богатый негативный опыт, который был приобретен благодаря таким случаям, привел к совершенно естественной мысли, что что-то все же осталось незамеченным, причем не в содержании – ибо в содержательном отношении полнота этих анализов едва ли оставляла желать лучшего. Напрашивалась мысль о неизвестном и невыясненном тайном сопротивлении, которое сводило на нет все терапевтические усилия. Вскоре выяснилось, что эти тайные сопротивления надо было искать как раз в усердии пациента, в явно незначительной защите от анализа. А при дальнейшем сравнении с другими, удачными случаями в первую очередь было отмечено, что эти анализы имели плавное размеренное течение, никогда не прерывались бурными аффективными потрясениями, а главное – что стало ясным лишь в последнюю очередь – почти всегда протекали в «позитивном» переносе, и лишь в самых редких случаях возникали бурные негативные импульсы против аналитиков. Несмотря на то, что импульсы ненависти не оставались непроанализированными, они не проявлялись в переносе или вспоминались бесстрастно. Прототипами этих случаев можно считать нарциссические аффективно вялые и пассивно-женственные характеры. Первые отличаются безучастным и равномерным, последние – экзальтированным «позитивным» переносом.

Таким образом, надо сказать, что у этих внешне «работающих» пациентов – названных «работающими» потому, что они доставляли инфантильный материал, т. е. опять на основе односторонней переоценки содержательного материала, – на протяжении всего анализа характер тайно оказывал сопротивление. Очень часто эти случаи считаются неизлечимыми, по меньшей мере, труднопреодолимыми, что я и сам раньше мог бы подтвердить исходя из собственного опыта. Но с тех пор как мне стали известны их тайные сопротивления, я могу их причислить к случаям, имеющим самый благоприятный прогноз.

В характероаналитическом отношении начало лечения таких пациентов отличается тем, что течение их сообщений не прерывают, а к анализу сопротивления характера приступают только тогда, когда поток сообщений и само поведение явным образом превращаются в сопротивление. Следующий случай типичного пассивно-женственного характера должен это проиллюстрировать и, кроме того, показать, что также и здесь вторжение в глубоко вытесненные инфантильные конфликты происходит само собой. Далее, благодаря прослеживанию анализа до продвинутой стадии, должно быть продемонстрировано закономерное «наматывание» невроза на шпулю сопротивлений при переносе.