Первые люди на Луне (пер. Лачинов)

Он поднялся и стал рядом со мною.

— Да, — подтвердил он, — нам ничего более не остается, как снова начать охоту за нашим шаром. Ничего более. Может быть, мы найдем его, разумеется, мы найдем. А если нет…

— Мы должны продолжать наши поиски.

Он огляделся кругом во все стороны, посмотрел вверх, на небо, вниз, на туннель, и немало удивил меня внезапным нетерпеливым движением.

— Как глупы мы, что попали в этот туннель! Подумайте только, что бы могло быть и каких бы дел мы могли бы натворить там!

— Мы и теперь можем кое-что сделать.

— Но никогда нам не сделать того, что мы могли тогда. Ведь тут, под нашими ногами, ц_е_л_ы_й м_и_р. Подумайте, как он должен быть интересен! Вспомните о машине, которую мы видели, о шахте с ее крышкой! Но это еще были начальные, находящиеся лишь у поверхности вещи. И те несчастные твари, которых мы видели и с которыми сражались, не больше, как невежественная чернь, захолустные жители, пастухи и мясники, мало чем превосходящие животных. А что встречалось бы нам ниже? Наверное, пещеры на пещерах, и туннели, и различные сооружения, и пути сообщения… Ведь эти внутренние области должны иметь все более и более простора, по мере их углубления. Наконец, еще ниже должно находиться центральное море, омывающее самую сердцевину луны. Подумайте о его темных, как чернила, волнах, при скудном освещении! Да и нуждаются ли, впрочем, их глаза каком-нибудь свете! Подумайте о многоводных, бегущих каскадами реках, питающих этот внутренний океан! Подумайте о приливах и отливах, происходящих на его поверхности! Быть может, у них там есть и корабли, плавающие по этому «черному» морю, быть может, там, в самых недрах планеты, есть многолюдные могущественные города и пестреющие народом пути сообщения; быть может, там, царят мудрость и порядок, превосходящие человеческий разум! А мы, пожалуй, умрем здесь и никогда не увидим властелинов, какими они должны быть, — мудрецов, правящих этим внутренним миром луны! Нам легко тут замерзнуть и испустить дух; и воздух замерзнет на нас, и вновь оттает; и тогда… тогда они случайно набредут на нас, натолкнутся на наши окоченелые, безмолвные трупы, найдут и шар, который нам не удастся сыскать, и поймут, наконец, хотя слишком поздно, сколько мыслей и благородных усилий погибло здесь так бесплодно!

Голос его во время этого монолога звучал, как голос разговаривающего в телефоне, доносясь слабо, как будто издалека.

— Но этот мрак? — проговорил я.

— Ну, это препятствие преодолимое.

— Каким образом?

— Не знаю, мало ли как. Откуда я могу знать? Можно носить факел, захватить с собой лампу или фонарь! Можно бы придумать и другие способы.

Он постоял с минуту с опустившимися руками и печальным лицом, уныло глядя в пространство; затем, с жестом, выражавшим покорность судьбе, он обратился ко мне с предложением о систематических поисках затерянного шара.

— Мы ведь можем потом вернуться обратно, — проговорил я.

— Прежде всего нам надо вернуться на землю.

— Мы можем потом привезти с собой лампы и железные крючья для лазания, и сотню других необходимых вещей.

— Да, — согласился Кавор.

— Мы захватим отсюда, как залог успеха, все это золото.

Он посмотрел на мои золотые ломы, но ничего не промолвил. Он стоял, заложив за спину руки и обводя грустным взором окружность кратера. Наконец, он вздохнул и повел такую речь:

— Да, я отыскал сюда дорогу, но найти путь не всегда означает быть его хозяином. Если я привезу свою тайну обратно на землю, то что произойдет отсюда? Я не вижу возможности сохранить секрет своего изобретения в течение года, даже неполного года. Рано или поздно оно должно обнаружиться, или другие люди вторично откроют его. А тогда… правительства и державы всеми силами начнут стараться сюда проникнуть; они передерутся между собой из-за притязаний на лунные территории, вступят в драку и с этим лунным народом; это только распространит вооруженную борьбу и увеличит поводы к распрям. В скором, весьма скором времени, если я оглашу мой секрет, эта планета, вплоть до глубочайших внутренних галерей, будет усеяна сплошь людскими трупами. В чем другом, а в этом нельзя ни мгновение сомневаться… И не то, чтобы луна была нужна для чего-нибудь человеку. На что им луна? Да и из своей собственной что они сделали? Только лишь поле вечной битвы, арену вечной бессмыслицы! Нет, наука и так уже много трудилась над выковываньем смертельного оружия для безумцев! Пора приостановить эту работу. Пусть они снова додумаются сами в тысячелетний период времени!

— Есть способы сохранения тайны, — заметил я.

Кавор лишь посмотрел на меня и улыбнулся.

— Наконец, — сказал он, — из чего нам препираться? У нас так мало шансов разыскать шар, а там внизу, тревога продолжается. Это лишь по человеческой привычке надеяться до самой последней минуты мы думаем о возвращении на землю. Наши затруднения только теперь начинаются. Мы причинили насилие этому лунному люду, мы дали почувствовать им свою силу и свирепость, и наши шансы не лучше шансов того тигра, который вырвался из клетки и загрыз человека в Гайд-Парке. Молва о нас, по всей вероятности, разносится из галереи в галерею и распространится до самых центральных внутренних областей… Никакие здравомыслящие существа никогда не допустят нас взять этот шар с собою обратно на землю после того, что они видели или слышали о наших подвигах.

— Но мы не улучшим наших шансов, рассиживая_ здесь, — сказал я.

Мы оба встали.

— В конце концов, — сказал Кавор, — мы должны разъединиться. Надо вывесить платок на верхушке одного из этих высоких стволов кустарника, крепко привязать его, и от этого пункта, как от центра, приняться за работу по всей площади кратера. Вы пойдете на запад, описывая полукруг в ту или иную сторону, по направлению к заходящему солнцу. Вы должны двигаться сначала так, чтобы ваша тень ложилась от вас вправо, до тех пор, пока она не будет пересекать под прямым углом путь от нашей вехи; а затем двигайтесь так, чтобы ваша тень ложилась влево от вас. Я буду проделывать то же самое в восточном направлении. Мы будем заглядывать в каждый овраг, осматривать каждую группу скал, мы приложим все усилия, чтобы отыскать наш шар. Увидав селенитов, постараемся от них спрятаться. Для утоления жажды можно глотать снег, а если почувствуется потребность в пище, надо убить первого встречного теленка, если это окажется возможным, и есть без церемонии его мясо сырым. Итак, каждый из нас двинется своей дорогой.

— А если один из двух натолкнется на шар?

— Он должен вернуться к вывешенному платку и стоять там, подавая сигналы другому.

— А если никто из нас…

Кавор взглянул на солнце.

— Мы будем искать шар до тех пор, пока нас не застигнет ночь и стужа.

— Предположите, что селениты нашли шар и спрятали.

Кавор пожал плечами.

— А если они теперь в погоне за нами?

Он также ничего не ответил.

— Запаситесь-ка лучше на всякий случай дубинкой, — сказал я.

Он кивнул отрицательно головой и устремил пристальный взор через расстилавшуюся перед нами пустыню.

— Ну, двинемся в поход! — проговорил он.

Но с минуту он сам не двигался, глядя смущенно на меня, и как будто колебался.

— До свидания! — сказал он, наконец.

Я почувствовал странное волнение при мысли о предстоящей разлуке и только-что хотел протянуть ему на прощание руку, как, глядь, он уже отпрыгнул далеко от меня, по направлению на север. Он несся по воздуху, как будто подхваченный ветром свернувшийся лист, плавно опустился на почву и сделал новый прыжок. Я постоял с минуту, наблюдая за его полетом, потом нехотя повернулся лицом на запад, выбрал место для скачка поудобнее, и с чувством, как у человека, собирающегося нырнуть в ледяную воду, устремился вперед для обзора моей пустынной половины лунного мира. Я спустился довольно неловко между скалами, постоял капельку, осматривая вокруг себя местность, затем вскарабкался на каменную площадку и прыгнул дальше. Когда теперь я начал искать глазами Кавора, он уже скрылся из виду; но платок ясно был виден на пригорке, ослепительно белый при блеске яркого солнца. Я решил не терять этого платка из виду, что бы ни случилось.

Глава XIX

Мистер Бедфорд в одиночестве

Спустя короткое время мне уже казалось, будто я всегда был один на луне. Сначала я охотился довольно усердно, но жара была еще очень сильная, а разреженность воздуха вызывала такое ощущение, как будто грудь была сдавлена обручем. Я пришел теперь в лощину, заросшую по краям щетиной высоких, бурых иссохших кустов, и уселся под их увядшей листвой, чтобы отдохнуть немного и простыть. Я предполагал посидеть тут очень короткое время; положил свои ломы около себя и сидел, подперши голову обеими руками. Обводя глазами окружающую местность, я увидел, что скалы лощины, кое-где покрытой полосами высохшего мха, были изрезаны жилами золота, и что там и сям из слоя каменных обломков и остатков растительности выглядывали округленные массы самородного металла; но я отнесся довольно равнодушно к этому открытию. В самом деле, какой интерес или значение могли иметь теперь для меня эти лунные сокровища? Я не верил, чтобы мы когда-нибудь нашли наш шар в этой сожженной солнцем пустыне. Мне казалось, что нет побудительной причины к дальнейшим стараниям, до тех пор, пока не появятся селениты. Затем я подумал, что должен напрягать все силы, повинуясь тому неразумному императиву, который побуждает человека прежде всего охранять и защищать свою жизнь, хотя, может быть, лишь для того, чтобы вскоре потом умереть более мучительной смертью.

Зачем мы пришли на луну?

Это представлялось мне очень трудной, едва ли когда-нибудь разрешимой загадкой. Какой это бес сидит в человеке, побуждающий его нередко навсегда отказаться от счастья и безмятежной жизни, трудиться, подвергать себя явным опасностям, даже идти на вернейшую гибель? Я начинал понимать здесь, на луне, то, что давно должен бы знать, что человек создан не затем лишь, чтобы заботиться о собственном благополучии, чтобы хорошо поесть, пользоваться комфортом и весело проводить время, и сам человек, когда представится к тому удобный случай, покажет, что это именно так. Сидя здесь, среди бесполезного лунного золота, в обстановке иного, чуждого мне мира, я стал сводить счеты всей моей жизни. Предполагая, что мне суждено умереть брошенным на луне, я задал себе вопрос: какой цели я добивался? Мне не удалось уяснить себе этот пункт, но во всяком случае теперь мне стало яснее, чем когда-либо прежде, что во все время моего существования я никогда не служил целям моей личной жизни. Для чего — этого я не мог сказать. Я бросил раздумывать о цели нашей экскурсии на луну, и поставил вопрос шире: зачем я появился на землю?.. В конце концов я запутался в беспочвенных рассуждениях…

Мысли мои стали мешаться, сделались смутными, сбивчатыми, не развивавшимися более в определенных направлениях. Я не чувствовал тягости или утомления — на луне это немыслимо, но все-таки, вероятно, я очень устал. Как бы то ни было, я заснул.

Сон, или вернее, дремота, подействовала на меня успокоительно; тем временем, пока я дремал, солнце спускалось все ниже и ниже; жара уменьшалась. Когда, наконец, какой-то отдаленный крик или шум разбудил меня, я почувствовал себя бодрым и способным к работе. Я протер глаза, расправил слегка одеревенелые члены и тотчас же решил возобновить свои поиски. Взвалив свои золотые дубины на плечи, я вышел из этого оврага, изобиловавшего драгоценным металлом.

Солнце, несомненно, стояло ниже, гораздо ниже, чем прежде; в воздухе сделалось несравненно холоднее. Очевидно, я спал довольно долго. Мне показалось, что над западными утесами висит синеватая дымка. Я вспрыгнул на ближайший холм и стал осматривать внутренность кратера. Не было видно ни малейшего признака скота или селенитов, не было видно и Кавора, но мой платок все еще развивался вдали, на более высокой ветке кустарника. Осмотревшись вокруг, я прыгнул на следующий удобный для наблюдения возвышенный пункт.

Я продолжал свой путь полукругами, постепенно все расширявшимися, что, правду сказать, было до крайности утомительно и безнадежно. В воздухе действительно стало гораздо прохладнее, и я заметил, что под западными утесами тень удлиняется и расширяется. Я то и дело останавливался и производил рекогносцировку, но по-прежнему не было никаких признаков Кавора, никаких признаков селенитов. Мне подумалось, что скот, вероятно, уже загнан внутрь планеты, так как нигде на полях его не было. У меня же все более и более усиливалось желание встретить Кавора. Солнце спустилось уже так низко, что отстояло от края горизонта не более как на диаметр своего диска. Меня тревожила мысль, что селениты теперь, пожалуй, закроют свои крышки и отдушины и оставят нас в жертву приближающейся ужасной лунной ночи. Мне казалось, что давным-давно пора уже прекратить поиски шара, и посоветоваться вместе, что нам делать. Мы должны решить этот вопрос как можно скорее. Раз эти отдушины будут закрыты, мы пропали. Нам необходимо пробраться опять вглубь луны, хотя бы даже с опасностью_жизни. В моем воображении уже рисовалась страшная перспектива нашего замерзания до смерти и бесплодных попыток_стучаться, выбиваясь из сил, в крышу большой шахты.

В самом деле, я уже совсем забыл о шаре, я думал только, как бы поскорей найти Кавора. Я взвешивал своевременность быстрого возвращения к нашему платку, как вдруг —

я увидал наш шар!

Не столько я нашел его, сколько он меня. Он лежал гораздо далее к западу от того места, куда я дошел, и наклонные лучи заходящего солнца, отражавшиеся от его стекол, выдали его присутствие. В первый момент я подумал, что это какая-нибудь новая хитрая затея против нас со стороны селенитов, затем вдруг понял и с радостными криками пустился к нему огромными прыжками. Я неверно рассчитал один из этих прыжков и шлепнулся в глубокий овраг, свернув себе слегка лодыжку на правой ноге; после того спотыкался почти при каждом прыжке. Я был в состоянии истерической ажитации, дрожал, как в лихорадке и совсем запыхался еще задолго до того, как достиг своей цели. Раза три, по крайней мере, я должен был останавливаться, чтобы передохнуть, и, несмотря на разреженность и сухость воздуха, пот лил с меня ручьями.

Но я не думал ни о чем, кроме шара, пока до него не добрался; я забыл даже свое беспокойство о местопребывании Кавора. Мой последний прыжок перенес меня прямо к шару; я прижался к нему тяжко дыша и тщетно пытаясь закричать: «Кавор, здесь шар!» Я заглянул через толстое стекло внутрь шара; находившиеся там вещи, казалось, были сбиты в кучу. Когда, наконец, ко мне вернулась способность к движению, я просунул голову в горловину и увидал, что все было в целости, ничто не пострадало. Все лежало так, как мы оставили, когда вылезли из шара на снежные сугробы. Теперь я забрался внутрь и некоторое время был всецело занят переборкой нашего инвентаря. Всунув в тюк и свои золотые дубинки, я принял немного пищи — не столько потому, что чувствовал в ней потребность, сколько потому, что съестное попалось мне на глаза. Затем мне пришло в голову, что пора выйти и подать сигнал Кавору.

Во всяком случае все шло хорошо! У нас еще будет время набрать много того магического вещества, которое дает возможность господствовать над людьми. Тут же, поблизости, золота не оберешься, а наш шар, даже наполовину нагруженный этим металлом, может двигаться так же легко и свободно, как если бы он был совсем пустой. Мы можем теперь возвратиться сами себе господами и властелинами нашего мира, и тогда…

Я размечтался на эту тему. Какой монополист, какой император может сравниваться с людьми, владеющими луной?

Пробудившись от этих заманчивых грез, я вспомнил, что пора, наконец, сходить за Кавором. Нет сомнения, он уныло скитается где-нибудь там на востоке.

Я, наконец, выкарабкался из шара и огляделся вокруг. За буйным ростом растительности быстро следовало ее увядание, и весь вид окрестных скал изменился; но все-таки еще можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии только что начали всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы впервые обозревали обширное дно кратера. Но колючий кустарник на склоне холма стоял уже бурый, иссохший, вытянувшись футов на 30 в вышину и отбрасывая длинные тени, а маленькие семена, висевшие пучками на его верхних ветках, уже почернели и совершенно созрели. Работа кустарника была сделана, и он готов был упасть и рассыпаться прахом под разрушительным действием леденящего воздуха, когда наступит длинная лунная ночь. А огромные кактусы, которых мы видели еще раздувавшимися, давно уже полопались, разбросав свои споры на все четыре стороны луны. Удивительный уголок во вселенной эта пристань первых людей! Хорошо бы было со временем поставить тут, среди кратера, столб с приличествующей надписью. Я подумал, что если бы только этот внутренний лунный мир знал всю важность момента, какая бы страшная тревога поднялась тут! Но пока он, кажется, еще и не подозревает, какое значение имеет наше прибытие, иначе этот кратер наверное бы стал теперь ареной яростной борьбы, а не оставался бы безмолвной пустыней! Я стал высматривать местечко поудобнее, откуда бы можно было подать сигнал Кавору, и увидал ту самую скалу, на которую он сделал свой первый прыжок, и которая и теперь являлась такой же голой и бесплодной, как в тот момент. С минуту я колебался, можно ли уходить так далеко от шара. Затем, устыдившись своего колебанья, я прыгнул…

С этого наблюдательного пункта я начал вновь обозревать кратер. Далеко, у самой верхушки отбрасываемой мной тени, чуть виднелся лишь белый платок, развевавшийся на высоком кустарнике. Мне казалось, что Кавор тем временем должен уже был бы высматривать меня. Но его нигде не было видно.

Я стоял, выжидая и наблюдая, в надежде каждую секунду увидать его. Вероятно, я простоял так долго. Пробовал кричать, но, разумеется, безуспешно, благодаря разреженности воздуха. Я сделал нерешительный шаг назад к шару, но тайный страх перед селенитами заставил меня отказаться от осуществления мелькнувшей у меня мысли — подать сигнал о моем местонахождении, вывесить одно из наших одеял на соседнем кустарнике. Я снова принялся внимательно оглядывать кратер.

Царившая кругом пустынность и мертвая тишина нагоняли уныние на меня. Даже отдаленный гул, доносившийся из внутреннего лунного мира, теперь затих. Кроме слабого шелеста ближайших кустов, трепетавших от поднимавшегося легкого ветерка, не было слышно ни малейшего звука, ни тени звука. Дневная жара уже спала; ветерок был даже довольно свежий.

— Куда это запропастился Кавор?

Набрав как можно более воздуху, я приложил руки ко рту и заорал во все горло: «Кавор!». Изданный мною звук напоминал голос лилипута, кричащего издалека.

Я поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса, поглядел из-под руки на солнце. Мне показалось, что оно почти заметно на глаз ползет вниз по небу.

Я сознавал, что должен действовать, не теряя минуты, если хочу спасти Кавора, и пустился по прямой линии к сигнальному платку. Расстояние до платка было, повидимому, около двух миль, дело лишь нескольких сот прыжков и больших размашистых шагов. При каждой остановке я искал Кавора и удивлялся, как и куда он мог деваться.

Последний прыжок, и я очутился в ложбине под платком; еще один большой шаг — и я был на нашем прежнем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осматривал окружающее пространство. Далеко, у подошвы пологого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.

Ни малейшего признака Кавора, ни малейшего звука, только усиливался шелест кустарников да расширялись ложащиеся тени. Вдруг меня стало знобить, как в лихорадке. «Кав…», попробовал я крикнуть и еще раз убедился в бесполезности человеческого голоса в этом разреженном воздухе.

Молчание. Молчание смерти.

Затем мой глаз уловил нечто, какую-то маленькую вещицу, лежавшую ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди поломанных веток. Что бы это было? Я знал, но, по некоторой причине, медлил в этом убедиться.

Я подошел ближе: это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор.

Я увидал тогда, что разбросанные вокруг нее ветви были нещадно поломаны и потоптаны. После минутного колебания я сделал несколько шагов вперед и поднял фуражку.

Я стоял с этой шапочкой в руке, рассматривая утоптанную вокруг меня почву. На некоторых ветках видны были маленькие пятна какого-то вещества, к которым мне было страшно прикоснуться. В небольшом расстоянии от того места, где я стоял, поднявшийся порыв ветра вынес на свет что-то маленькое и ярко белое.

То был измятый, как будто крепко сжимавшийся клочок бумаги. Я поднял его; на нем виднелись какие-то красные пятна. Мой глаз уловил также бледные следы карандаша. Разгладив клочок, я увидал неровное и несвязное писанье, оканчивающееся кривой чертой через всю бумагу.

Я сел на ближайший камень и начал разбирать писанное.

«Я ранен около колена, кажется, у меня коленная чашка раздроблена, и я не могу ни бежать, ни ползти больше», так начиналась записка; это было написано довольно разборчиво. Затем, менее четко: «Они гнались за мной некоторое время, и теперь лишь вопрос…» повидимому, сначала было написано «времени», но затем зачеркнуто и заменено каким-то другим неразборчивым словом, «…когда они мной овладеют». Затем почерк делался судорожным. «Я могу слышать их», прочел я в догадке, но написанное вслед за тем было совершенно неразборчиво. Дальше шло несколько слов, довольно явственных: «Эти селениты другого сорта, повидимому, правители…», и опять было написано что-то непонятное. «Голова у них больше, и одеты они в платье, кажется, из тонких золотых пластинок; голоса их более приятны, движения обдуманы… Хотя я ранен и беспомощен, но их появление дает мне надежду».(Это похоже на Кавора) «Они не стреляли в меня и не покушались… вредить. Я намереваюсь…»

Затем проведена карандашом кривая черта поперек всей бумаги; бурые же пятна по краям и на оборотной стороне оказались кровавыми.

Пока я стоял, пораженный как громом, с этим изумительным сувениром в руке, что-то мягкое, очень мягкое, легкое и холодное прикоснулось на мгновение к моей руке и исчезло, какая-то белая пушинка мелькнула в воздухе, уносимая ветром. То были снежные хлопья, первые хлопья, предвестники наступающей ночи.

В испуге взглянул я наверх; небо все потемнело, почти почернело, и было усеяно множеством тускло мерцающих звезд. Я посмотрел на восток — горизонт принял темно-бронзовый оттенок, взглянул на запад — солнце, утратившее теперь, благодаря сгущавшейся белой мгле, половину своего жара и блеска, словно задевая за края кратера, скрывалось из виду, и все кусты и скалы вырисовывались на освещенном небосклоне в форме беспорядочно разбросанных черных фигур. Холодный ветер приводил в содрогание весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и весь окружающий мир погрузился в туман.

Тогда я вдруг услыхал не громкий и пронзительный, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление лунного дня:

«Бум!.. Бум!.. Бум!..»

И вдруг зияющее отверстие туннеля сомкнулось, подобно глазу, и исчезло из виду.

На этот раз я очутился в полном одиночестве.

Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая ко мне все ближе и ближе, была раскинута вечность, та, что была уже перед началом всего сущего и переживет его конец, та необъятная пустота, в которой весь свет, и жизнь, и бытие лишь мимолетный блеск падающей звезды, вечный холод, безмолвие, бесконечная и беспросветная ночь пространства.

— Нет! — воскликнул я, — нет! Не теперь еще! Погоди, погоди!..

И, разъяренный, дрожа от холода и страха, я швырнул скомканную бумажку, вскарабкался снова на возвышение и изо всех сил прыгнул по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному уже в туманной дали.

Прыг, прыг, прыг! Каждый прыжок казался длившимся целые века. Бледный диск солнца опускался передо мной все ниже и ниже, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Ноги мои скользили по нараставшему снегу; один раз я упал в иссохшие кусты, которые рассыпались в прах подо мною; в другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав при этом до крови лицо и руки. Но такие случайности было ничто в сравнении с промежутками, с теми ужасными паузами, когда застреваешь на воздухе перед надвигающимся приливом ночи.

— Доберусь ли, о Боже мой, доберусь ли? — повторял я себе тысячу раз, пока этот мучительный вопрос не превратился в сплошную молитву, в какую-то ектенью.

Когда я достиг шара, он уже был засыпан густым слоем снега. Продрогший от холода, я влез скорее внутрь и окоченелыми пальцами принялся затворять ставни.

Пока я возился с затворами, долгое время безуспешно, — раньше мне никогда не приходилось производить эту операцию, — я мог смутно видеть через отпотевшее стекло красные лучи заходящего солнца, мерцавшие через снежную бурю, и темные очертания кустарника, гнувшегося и ломавшегося под тяжестью утолщавшегося снежного покрова. Все гуще и гуще становился падавший и крутившийся в воздухе снег. Что, если и теперь ставни не поддадутся моим усилиям?

Наконец, что-то щелкнуло под моими руками, и вмиг это последнее видение лунного мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак междупланетного шара.

Глава XX

Мистер Бедфорд в бесконечном пространстве

Состояние мое было почти такое же, как если бы я был убит. Мне кажется, что человек, внезапно и насильственно убитый, должен чувствовать нечто подобное тому, что чувствовал я в это время. В первый момент муки агонии и ужас; в последующий — мрак и тишина: ни света, ни жизни, ни солнца, ни звезд, ни луны. Хоть это было совершено моей собственной волей, хотя я испытывал уже нечто подобное в обществе Кавора, тем не менее, я был ошеломлен и потрясен. Мне казалось, что я несусь прямо ввысь, в бесконечную тьму. Я витал, как тень, в воздухе, пока не столкнулся с нашим тюком, заключавшим в себе, между прочим, золотую цепь и золотые палицы; он так же носился в пространстве, пока не встретил меня в нашем общем центре тяжести.

Не знаю, долго ли шло это круговращение. В шаре, конечно, еще более, чем на луне, чувство земного времени исчезает. Прикосновение тюка как бы пробудило меня от дремоты. Я тотчас же сообразил, что для того, чтобы сохранить бодрость, мне необходимо осветиться или открыть ставню. Кроме того, мне было очень холодно. Поэтому я оттолкнулся от тюка, уцепился за шнурки с внутренней стороны стенки, подполз к горловине и, кружась около тюка, задевая за что-то мягкое, также плававшее в пространстве, я, наконец, нащупал веревочки от кнопок и захватил их в руку. Прежде всего я зажег лампочку, чтобы посмотреть, с чем это я сталкивался, и открыл, что это старый экземпляр «Известий Ллойда», сорвавшийся с привязи и гулявший в пустом пространстве. Это вернуло меня из мира бесконечности к моим собственным реальным размерам. Я рассмеялся, отчего дыхание стало еще затруднительнее, чем прежде; это внушило мне мысль взять небольшое количество кислорода от одного из цилиндров, наполненных этим газом. Затем я привел в действие нагреватель, и, несколько обогревшись, подкрепил себя пищей. После того я начал весьма осторожно манипулировать каворитными затворами, чтобы посмотреть, нельзя ли каким образом угадать, где путешествует мой шар.

Первый открытый мною заслон я тотчас же захлопнул опять, ослепленный внезапно брызнувшей струей солнечного света. Подумав немного, я открыл окна, расположенные под прямым углом к первому, и увидал исполинский полумесяц, а позади него маленький серповидный диск земли. Меня до крайности изумило, что шар уже так далеко улетел от луны. Я рассчитывал, что не только не получу здесь «пинка» вроде того, какой нам дан был земной атмосферой при нашем старте, или, по крайней мере, испытаю гораздо более слабый толчок, но кроме того «отлет» по касательной к поверхности луны должен был происходить по меньшей мере в двадцать восемь раз медленнее, чем на земле. Я ожидал увидеть шар еще висящим над нашим кратером, едва выходящим из области ночи, но все это было уже теперь лишь частью блестящего полукруглого диска, заполнявшего собой небосвод. А Кавор?..

Он стал бесконечно малой величиной.

Под вдохновляющим прикосновением кружившейся внутри шара газеты я снова сделался очень практичен на короткое время. Мне было совершенно ясно, что я должен делать, вернувшись на землю; но, насколько я мог видеть, шар, вместо того, чтобы приближаться, все больше и больше удалялся от нее. Что бы ни случилось с Кавором, я не мог помочь ему. Он находился там, живой или мертвый, за покровом непроглядной лунной ночи, и там он должен оставаться, пока я не получу возможности призвать его ближних, всех людей-братьев на выручку. Вот вкратце какой план созрел в моем уме: вернуться на землю и тогда, смотря потому, как окажется лучше, по более зрелом обсуждении, либо показать или объяснить устройство шара немногим известным скромностью лицам и действовать сообща с ними; либо сберечь мой секрет, продать золото, накупить оружия, припасов, найти помощника и вернуться с такой заручкой, чтобы бороться на равных условиях с убогим населением луны, и тогда или освободить Кавора, или добыть достаточное количество золота, чтобы поставить мои последующие предприятия на более твердую основу. Все это было как нельзя яснее, и я стал обдумывать, каким образом выполнить мое возвращение на землю.

Я придумал, наконец, что надо спуститься обратно к луне как можно ближе, затем закрыть все окна, промчаться мимо нее, а миновав луну, открыть лишь окна, обращенные к земле, направившись таким образом прямехонько к дому. Но достигну ли я этим способом когда-нибудь земли или просто лишь буду кружиться около нее, по гиперболе или параболе какой-нибудь, этого я не сумел бы сказать. Вскоре меня осенила счастливая мысль, что, открыв затем некоторые из окон, обращенных раньше к луне, сиявшей на небе, опережая землю, я поверну шар вбок и полечу прямо к земле; иначе, без подобного приема, я должен был, очевидно, миновать землю. Я долго ломал голову над этой задачей, так как я не математик, и все-таки в конце концов уверен, что тут гораздо более мое счастье, чем умствования, помогло мне спуститься на землю. Знай я тогда, как знаю теперь, что большинство математических шансов было против меня, я, по всей вероятности, даже не дал бы себе труда коснуться кнопок, чтобы сделать попытку подобного рода. Придумав же решенье задачи, я открыл тогда все обращенные к луне окна и, сидя на корточках, выжидал постепенного увеличения полумесяца, пока не почувствую, что шар достаточно приблизился к нему, чтобы можно было закрыть окна, пролететь мимо луны с приобретенной от нее скоростью и направиться прямым путем к земле.

Когда это было сделано, я закрыл от своих глаз панораму луны и, совершенно свободный от всякой тревоги и беспокойства, я сел в своей маленькой скорлупе, несущейся в бесконечном пространстве, оставаясь спокойно на-страже до тех пор, пока скорлупка не упадет на землю. Благодаря нагревателю, в шаре стало довольно тепло, воздух был освежен впущенной мной струей кислорода, и если не считать легкого прилива крови к голове, продолжавшегося у меня во все время нахождения вне земли, я чувствовал полный физический комфорт. Свет я погасил, из опасения, чтобы не истощился окончательно его источник, и пребывал в полной темноте, если не считать сияния земного диска да мерцания звезд. Повсюду царила такая абсолютная тишина, что я мог воображать себя единственным существом во вселенной, и, однако, не странно ли, чувство одиночества или страха меня волновало не более, чем если бы я лежал в кровати на земле. Теперь это кажется особенно странным после того, как в последние часы моего пребывания в кратере луны я испытывал такое мучительное сознание одиночества…

Этот промежуток времени, проведенный мною в пространстве, не имеет никакой соразмерности со всякой другой полосой моей жизни. Иногда мне казалось, что я сижу уже целую вечность, точно какой-нибудь бог на листе лотоса; другой раз, напротив, представлялось, как будто прошла лишь минутная пауза после моего прыжка с луны на землю. В действительности это было несколько недель земного времени. Но за этот промежуток я не чувствовал ни забот, ни тревог, ни голода, ни страха. Я сидел, погруженный в думы о наших приключениях и о всей моей прежней жизни. Я казался самому себе растущим все выше и выше, утратившим всякую способность движения, парящим среди светил небесных, и непрестанно сознание ничтожных размеров земли и мимолетности моей земной жизни смутно проскальзывало в моих мыслях.

Не берусь объяснить всего происходившего тогда в моем уме. Без сомнения, все, что там копошилось, должно быть приписано особым, исключительным физическим условиям, в которых я тогда находился. Всего любопытнее было возникшее у меня сомнение в своей личности. Я, если можно так выразиться, разобщился с Бедфордом, отпал от него; я смотрел на Бедфорда свысока, как на мелкое и ничтожное существо, с которым я лишь случайно был связан. Я видел в нем не более, как осла или иное жалкое животное, тогда как прежде склонен был взирать на него с гордостью, как на весьма умного и сильного человека. Теперь же я видел в нем не только осла, но потомка множества ослиных поколений. Я мысленно проследил его прошлое: его школьные годы, раннюю пору его зрелого возраста, его первую любовную встречу, — проследил не с большим интересом, чем если бы я вздумал проследить прошлое какого-нибудь муравья, копошащегося в песке… Кое-что из этого периода просветления, осталось у меня, к сожалению, и досель, и боюсь, что ко мне никогда вполне не возвратится прежняя самоудовлетворенность былого времени. Но в тот период обстоятельство это нимало не огорчало меня, так как я был убежден, что я столько же могу называться Бедфордом, как всякий другой человек, что я только дух, носящийся в тихом и ясном небесном пространстве. С какой стати мне огорчаться по поводу недостатков этого Бедфорда? Ведь я не ответствен ни за него, ни за них.

Некоторое время я боролся против этого самообмана. Я пробовал призвать себе на помощь воспоминания о каких-либо выдающихся моментах моей жизни, о нежных или сильных душевных волнениях; я чувствовал, что если бы мог припомнить какой-нибудь порыв страсти, то эта возрастающая рознь мгновенно бы прекратилась. Но этого не удалось мне. Я видел Бедфорда быстро шагающим вниз по Чансери-Лен, со шляпой на затылке, с развевающимися фалдами, стремящимся на публичный экзамен. Я видел, как он увертывался от столкновения со встречными прохожими, проталкивался между ними, даже приветствовал других подобных ему ничтожных созданий в этом движущемся канале людской толпы. Разве это был я? Я видел Бедфорда в тот же вечер в гостиной некоей дамы; шляпа его лежала на столе подле него, и он был весь в слезах. Неужели это был «я»? Далее, я видел, как он спешил в Лимпн сочинять драму, знакомился с Кавором, работал над сооружением шара; затем предпринял экскурсию в Кентербэри, из боязни отправиться с Кавором в задуманное путешествие. Неужели же это был «я»? Я не верил.