Пища богов (пер. Тан)

— Ужасно неразборчиво написано, — сказал Редвуд, — и рука дрожащая, стариковская. Но все-таки странно… ребенок какой-то…

Прочитав несколько строк дальше, он вдруг воскликнул:

— Боже мой! Да это миссис Скиннер, которую мы потеряли было из виду!

На другой же день он, как снег на голову, обрушился на обитателей коттеджа Каддльса.

Миссис Скиннер рвала лук в огороде, когда увидала его у ворот коттеджа. Сначала она остолбенела, а потом сложила руки на груди и, трепеща всем телом, стала ожидать его приближения.

Рот ее то открывался, то закрывался, как бы желая произнести что-то, единственный зуб то показывался, то вновь прятался. В конце концов она непроизвольно и неожиданно для себя самой сделала книксен.

— Мне нужно было с вами повидаться, — сказал Редвуд.

— Милости просим, сэр! — отвечала миссис Скиннер.

— Где ваш муж?

— Я его не видала с тех пор, как живу здесь, сэр, и ни разу не получала письма.

— Вы, стало быть, не знаете, где он?

— Так как он не писал, сэр… — отвечала миссис Скиннер, стараясь отрезать Редвуду дорогу к дому.

— Никто не знает, что с ним случилось? — заметил Редвуд.

— Кажется, никто.

— Странно, что он никому не сказался.

— Да это у него всегда так, сэр! О себе позаботится, а о близких людях нет. Умный человек Скиннер, а всегда был такой.

— Где же ребенок? — внезапно спросил Редвуд. Миссис Скиннер притворилась не понявшей, о чем ее спрашивают.

— Да тот ребенок, которого вы кормите нашим порошком и который растет не по дням, а по часам…

Миссис Скиннер даже лук выронила.

— Право, сэр, я не понимаю, о чем вы говорите, — промямлила она, делая новый книксен. — Вот у моей дочери, сэр, у миссис Каддльс, есть ребенок.

— Покажите-ка мне его, — сказал Редвуд. Волей-неволей миссис Скиннер повела его к двери.

— Я действительно, сэр, дала его отцу остаточки порошка в жестянке, — заявила она, — а потом, кажется, захватила с собой еще немножечко, когда ушла с фермы. Собиралась-то ведь впопыхах… не до того было…

— Гм! — многозначительно произнес Редвуд, посмотрев на ребенка. — Гм!

Затем он расхвалил его миссис Каддльс, что, конечно, очень порадовало почтенную даму, на которую он после этого, однако, перестал обращать внимание.

— Ну, раз начали, так и продолжайте, — сказал он миссис Скиннер, уходя. — Только не разбрасывайте ее, пожалуйста, на этот раз.

— Не разбрасывать, сэр?.. Чего не разбрасывать?

— О, вы прекрасно понимаете что, — ответил Редвуд. По выражению лица старушки действительно видно было, что она понимает.

— А вы никому об этом не рассказывали? — продолжал Редвуд, — Ни родителям, ни сквайру, ни доктору, — никому?

Миссис Скиннер утвердительно кивнула головой.

— Я бы на вашем месте так и продолжал.

Выйдя из ворот коттеджа, Редвуд остановился и осмотрелся по сторонам. Прямо перед воротами, через дорогу, возвышалась красная кирпичная стена, заросшая кустарником и повиликой, с маленькими разбитыми окнами под крышею. Слева от коттеджа стояли старые хлева. За углом красной стены начиналась изгородь из колючей проволоки, а над проходом среди густой зелени, кое-где пересыпанной пожелтевшими листьями, сияла ярко освещенная солнцем белая доска, на которой крупными буквами было написано: «Вход в лес воспрещается».

— Гм! — заметил Редвуд. — Гм!

Размышления его были прерваны стуком колес и топотом лошадиных копыт. Из-за поворота дороги выкатилась коляска леди Уондершут. Редвуд обратил внимание на кучера и лакея. Первый мог служить образчиком людей своей профессии, и правил с таким достоинством, точно совершал таинство. Другие могли сомневаться в своем призвании и положении в обществе, но он, очевидно? считал себя созданным для того, чтобы возить леди Уондершут. Камердинер сидел рядом с ним, сложив руки на груди и тоже, очевидно, довольный своим делом и положением. Сзади них виднелась сама хозяйка, одетая по-деревенски небрежно и с лорнетом в руках, а около нее вытягивали свои головки две молоденькие мисс.

Проходивший по другой стороне дороги викарий почтительно снял шляпу, а Редвуд продолжал стоять неподвижно, с заложенными назад руками. Глаза его перебегали от зелени леса к стене, а от нее к покрытому легкими облачками небу. Но куда бы он ни смотрел, всюду видел гигантских детей во фланелевых курточках, сидевших на соломе и игравших с гигантскими игрушками.

«Да теперь я начинаю понимать, к чему поведет наше открытие», — подумал он.

Маленький Каддльс, его собственный ребенок и дети Коссара как-то перемешались в его голове.

— Ах боже мой! — воскликнул он, рассмеявшись над какой-то мыслью, проскользнувшей в его уме, а затем пришел в себя и сказал миссис Скиннер, которая его провожала:

— Как бы то ни было, его надо кормить хорошенько да смотреть, чтобы и Пищи было вдоволь. Это я вам устрою. Каждые полгода буду присылать по жестянке. С него хватит.

Миссис Скиннер пробормотала что-то такое насчет того, что «должно быть, это я впопыхах захватила, думала, что не вредно давать ему понемножку», а что теперь «как вам будет угодно, сэр!» Вообще-то видно было, что она прекрасно поняла все сказанное.

Ребенок, таким образом, продолжал расти.

— Да этак он, пожалуй, перерастет всех телят в округе, — стала наконец говорить леди Уондершут. — Если у Каддльсов родится еще один такой ребенок, так я уж и не знаю…

8

В виду шума, возникшего по поводу Пищи, даже такое уединенное местечко, как Чизинг-Айбрайт, не могло, однако, долго веровать в теорию эпидемической гипертрофии — будь она заразна или нет. Скоро миссис Скиннер принуждена была давать леди Уондершут объяснения, очень для нее стеснительные и неприятные. Будучи притянута к ответу, она, впрочем, вначале только отмалчивалась, пожевывая свой единственный зуб, а потом прикрылась от заслуженных порицаний положением неутешной вдовы. Глядя слезящимися глазами прямо в лицо рассерженной леди, она говорила:

— Вы забываете, миледи, что я вынесла. Я до сих пор день и ночь все думаю, мучаюсь — и никак не могу примириться с моей судьбой. Легкое ли дело — потерять моего голубчика! Первое время и сама себя не помнила: гляжу — и не вижу, иду — сама не знаю куда… Где ж мне было соображать, к чему дело клонится!.. Захватила с собой порошок нечаянно, ну, и давала внуку, думая, что это пойдет ему на пользу…

Увидав, что с миссис Скиннер ничего не возьмешь, леди Уондершут принялась за Каддльсов, а затем, испытав и тут неудачу, вступила в дипломатические переговоры с Бенсингтоном и Редвудом. Эмиссары ее, довольно-таки бестолковые члены приходского совета, чуть ли не наизусть заучившие данную им инструкцию, явились к несчастным ученым с угрозами.

— Мы считаем вас ответственным, мистер Бенсингтон, за убытки, нанесенные нашему приходу, сэр, — говорили они. — Мы считаем вас ответственным.

А когда это не подействовало, то они обратились к адвокатской фирме «Бангерст, Браун, Фляпп, Кодлин, Браун, Теддер и Снокстон», представитель которой — маленький человечек с хищными глазками и острым носиком — явился к Редвуду в сопровождении агента ее милости и, поболтав об убытках, спросил:

— Итак, сэр, что вы полагаете предпринять?

Редвуд отвечал на это, что он предполагает прекратить даровую выдачу Пищи Каддльсам, если его и, Бенсингтона не оставят наконец в покое.

— Вот вы тогда и справляйтесь с ребенком, как хотите, — прибавил Редвуд. — Прежде чем умереть от недостатка Пищи, он весь ваш поселок доведет до разорения. Он — ваш прихожанин, ну и заботьтесь о нем, да еще будьте нам благодарны за то, что Пищу даем вам даром. Что касается леди Уондершут, так не может же она считаться благодетельницей прихода, не ударив палец о палец. Пусть, знаете ли, несет и обязанности, связанные с ее положением.

— Да, беда уже стряслась, нечего делать, — заметила леди Уондершут, когда ей донесли о результатах переговоров с Редвудом (смягчив, разумеется, отзыв его о ней лично).

— Да, беда уже стряслась, — подтвердил викарий. На самом деле беда только приближалась.

ГИГАНТСКИЙ МАЛЬЧИК

1

По мнению викария, маленький Каддльс был безобразен.

— Крайность, излишество не могут быть красивы, — утверждал он.

Но в данном случае теория, как это почти всегда бывает, помешала викарию правильно судить о действительности. Несмотря на то, что ребенок жил в таком захолустье, как Чизинг-Айбрайт, любители фотографии беспрестанно приезжали снимать его, и эти снимки неопровержимо доказывают, что он сначала был даже очень красив, со своим веселым, румяным личиком, с правильными чертами, с густыми, кудрявыми волосами. Рядом с ним снимался Каддльс старший, чтобы резче обозначить рост своего сына.

На третьем году жизни он стал слишком уж «здорово» расти (как выразился бы его покойный дедушка), а потому несколько подурнел, похудел, потерял румянец, но зато лицо его стало тоньше, изящнее, вообще, как говорится, «интереснее». Волосы его после первой стрижки начали сплетаться чуть не в войлок.

— Признаки вырождения, — говорил по этому поводу приходской доктор. Но насколько он был прав, и насколько упадок здоровья ребенка зависел от плохого питания, — так как леди Уондершут, по своему великодушию, умеряемому чувством справедливости, посадила его на один только ситный хлеб, — это еще вопрос.

На фотографических карточках, сделанных в возрасте между тремя и шестью годами, он представлен белобрысым, круглолицым, круглоглазым, коротконосым и весьма добродушным мальчишкой. Улыбка, по-видимому, никогда не сходила с его лица, как и у всех гигантских детей в раннем возрасте. Летом он ходил босиком, носил просторную тиковую рубашечку с завязками, а на голове — грубую соломенную шляпу. На одной фотографии он держит в руке закушенный арбуз и широко улыбается.

Карточек, снятых зимою, гораздо меньше, и они весьма плохи. На них он представлен в штанах и курточке, сшитых из старого ковра с яркими разводами, в грубых деревянных башмаках и в чулках, сделанных из мешка (если судить по остаткам штемпеля, с надписью «Джон Стиккелс»). Под этим верхним одеянием была, должно быть, надета фланелевая рубашка. Несколько ярдов той же фланели закутывали горло. Голова была прикрыта, по-видимому, тоже мешком. Иногда он улыбается, иногда просто смотрит прямо в камеру. Даже когда он был всего пяти лет от роду, то и тогда в его добродушных карих глазах было заметно особое выражение, сделавшееся характерным на всю жизнь.

Поселку он приносил громадный вред, по мнению викария. Как все дети, он любил играть, был очень любопытен, нисколько не застенчив, но, — к сожалению, следует признаться, — чересчур прожорлив. Несмотря на «слишком щедрое», по выражению миссис Гринфильд, довольствие, получаемое от леди Уондершут, он обладал «преступным аппетитом», как назвал это его свойство приходский доктор. Получая от благодетельницы больше, чем может съесть взрослый человек, он все-таки крал съестное, чем и подтвердил мнение леди Уондершут о жадности и неблагодарности низших классов населения. Украденное он в ту же минуту съедал с весьма некрасивой поспешностью. Перегибаясь через забор, он своими длинными руками таскал хлеб из повозки булочника. Нередко с чердака лавки Марлоу исчезали сыры и даже кормушки для голубей что-то слишком быстро пустели. Осматривая гряды, засаженные брюквой, фермеры часто встречали следы его огромной ноги, причем то там, то здесь брюква оказывалась выдернутой, а ямка, оставшаяся после нее, — с детской хитростью засыпанной. Он пожирал брюкву в таком же количестве, в каком любители едят редиску. Яблоки он крал прямо с дерева и ел их, как другие дети едят малину или клубнику с куста.

В одном отношении такая прожорливость была выгодна для поселка — маленький Каддльс за все время своего детства поедал малейшие пылинки «Пищи богов», так что она не «утекала» и не могла служить причиною появления каких-нибудь гигантских животных.

Беспокойства от него действительно было много. «Он во все сует свой нос и всюду мешает», — говорил викарий. Ни в школу, ни в церковь он ходить не мог по причине своих необычайных размеров. Для того, чтобы удовлетворить требованиям «глупого и вредного закона о всеобщем обучении», — цитируем слова викария, — пробовали сажать маленького Каддльса у открытых окон школы во время урока, но это нарушало дисциплину класса. Мальчики смотрели больше на него, чем на учителя, и громко смеялись, когда он начинал говорить, — такого баса не было и у взрослых. Пришлось «отказаться от этого.

Та же история вышла и с посещением церкви, хотя тут, мне кажется, могли бы быть понастойчивей, — мальчик, по-видимому, очень любил музыку. По крайней мере, во время церковной службы он постоянно бродил между могилами или сидел на паперти, прислушиваясь к звукам органа и пению хора.

Но интеллектуальное и нравственное воспитание юного Каддльса, хотя и не было систематическим, но отличалось тонкостью и ясностью. Прежде всего мать, викарий и все окружающие соединенными усилиями старались доказать ему, что гигантская сила его ни к чему не пригодна и составляет в некотором роде несчастье, с которым надо смириться, что он должен помнить, что ему говорят, делать то, что прикажут, и стараться ничего не ломать и даже ничего не трогать. Особенно же он должен стараться не наступать ни на что, не толочься под ногами, не бегать и не прыгать. Кроме этого, он должен почтительно раскланиваться со старшими, главным образом с лицами, принадлежащими к высшим классам, и быть им благодарным за то, что они его кормят, поят и одевают на свои средства.

Все это он покорно заучил, так как от природы был весьма послушен и только по мышцам да по аппетиту отличался от других детей.

К леди Уондершут в дни своего детства он питал глубочайшее благоговение, так как видел ее во всём величии — коляске или шарабане, с бичом в руках, причем она обращалась с ним резко и презрительно. Что касается викария, то этот почтенный джентльмен вполне освоился с ролью умного, тонкого, пожилого Давида, занимавшегося обузданием молодого Голиафа. Последний был теперь так велик, что никто уже не способен был видеть в нем семилетнего ребенка, по-детски жаждущего поиграть, по-детски любопытного, привязчивого и по-детски способного любить, подчиняться и нуждаться в смене впечатлений.

Гуляя по поселку, викарий часто встречался с восемнадцатифутовым ребенком, постоянно искавшим удовлетворения двух главных детских нужд — чего бы поесть и чем бы поиграть. Вид этого существа, как все необычное, необъяснимое, ужасно раздражал и пугал его.

Пользуясь остатками своего воображения (если только когда-нибудь оно у него было), викарий, представлял себе всякие бедствия, — в особенности для себя лично, — если такая сила вдруг выйдет из повиновения. Представьте себе, если юный Каддльс сойдет с ума, что тогда? А еще проще — вздумает не послушаться?.. Как бы то ни было, храбрый человек не тот, который не боится, а тот, который превозмогает страх. Викарий всегда старался превозмочь свой страх, и при встрече с Каддльсом окликал его твердым, ясным голосом, тем, которым говорил проповеди.

— Ну, что, Альберт-Эдуард продолжает хорошо вести себя?

На такой оклик молодой гигант, подходя поближе и краснея до ушей, неизменно отвечал:

— Да, сэр… Стараюсь, сэр!

— Ну, то-то! — говорил викарий, слегка ускоряя шаг и сдерживая дыхание. Из уважения к своему мужеству он принял за правило никогда не оглядываться на опасность, раз уж благополучно ее миновал.

Надо признаться, что викарий воспитывал юного Каддльса очень ловко. Грамоте он его не учил, считая это ненужным, но преподавал ему изустно главнейшие правила катехизиса — обязанности по отношению к ближним, например, и к Богу, который может жестоко покарать Альберта-Эдуарда Каддльса, если последний не будет повиноваться викарию и леди Уондершут. Уроки давались на дворе викариата, так что прохожие могли слышать из-за забора детский картавый, но в то же время басовый голосок, повторявший главные пункты учения церкви.

— Обязуюсь повиноваться кололю и всем властям приделзащим, а такзе лодитслям, учителям, наставникам и отцам духовным. Обязуюсь скломно и почтительно относиться ко всем сталшим и выше меня поставленным…

Мало-помалу Каддльс вырос настолько, что стал пугать не привыкших к его виду лошадей. Ему запретили поэтому приближаться к большой дороге, и не только в самом поселке, а где бы то ни было. Это было большим лишением для мальчика, так как дорога представляла для него большой интерес, и потому он никогда особенно строго не выполнял полученного приказания, стараясь только по возможности не показываться и не пугать лошадей. Но зато болота и незасеянные поля были в его полном распоряжении.

Не знаю, что бы он стал делать, если бы не мог гулять по полям, простиравшимся на многие мили. Там он и пропадал по целым дням, ломая ветки с деревьев и составляя из них непомерной величины букеты, пока ему это не запретили, ловя овец и расставляя их правильными рядами, из которых они тотчас же разбегались (над чем он от души смеялся), пока ему это не запретили, копая громадные ямы и норы, пока ему не запретили и это тоже.

По полям, таким образом, он доходил до холма, господствующего над Кестоном, не далее, потому что там начинались уже огороды, из которых местные жители выгоняли его отчасти из-за свойственной ему прожорливости, а отчасти и из-за фигуры, наводившей страх на всякого встречного и поперечного. Они охотились на него с бичами и травили собаками. Я слышал даже, что раз или два по нему стреляли дробью из охотничьих ружей. В противоположном направлении он доходил до самого Хиклиброу, потому что оттуда, с горы, мог издали видеть Лондон, Чат и Дуврскую железную дорогу. Но подойти поближе к последней ему не удавалось, так как повсюду были устроены загородки с большими досками, надпись на которых гласила: „Не переходить за ограду“. Надписи этой он прочесть не мог, но боялся ее инстинктивно.

Проезжая в это время по железной дороге, пассажиры часто видели его сидящим около известковых ям на горе. Поезда, очевидно, вызывали в нем приятные эмоции: при виде их он иногда махал своей громадной ручищей и что-то кричал.

— Дубина порядочная! — замечал при этом кто-нибудь из пассажиров. — Один из гигантских детей, вскормленных „Пищей для рекламы“. Говорят, сэр, ни на что не годен. Немногим лучше идиота, и прямо-таки разоряет приход.

— Родители-то, кажется, очень бедны?

— Живут за счет местной землевладелицы. Нищие, собственно говоря.

Весь вагон обыкновенно толпился у окон.

— Хорошо, что прекратили наконец это безобразие, — замечал какой-нибудь глубокомысленный джентльмен. — Каково было бы кормить несколько тысяч таких субъектов, а?

— Совершенно верно! — отзывался другой такой же джентльмен.

2

Много было у юного Каддльса и горя. Взять хотя бы, например, неприятности с рекой.

Научившись у спендеровского мальчика делать коробки из целого газетного листа, он стал пускать их вдоль по речке, а когда они исчезали под мостом, проходившем по границе Айбрайтского парка, то бежал к броду, где и ловил их.

Но ведь бежать-то приходилось через Торматовское поле! Подумайте только! В каком положении оказывались свиньи Тормата, которым всякое движение было запрещено! Наконец, ведь брод находился как раз перед окнами Айбрайтского замка — под носом леди Уондершут! Приятно это, как вы думаете: смотреть на грязную, смятую бумагу да на мальчишку в восемнадцать футов ростом, сломя голову бегущего среди стада испуганных свиней?

Пользуясь безнаказанностью, юный Каддльс даже отваживался на маленькие инженерные предприятия. Выкопал, например, порт для своего бумажного флота, потом задумал устроить канал, каким-то образом затопивший погреб леди Уондершут, наконец, запрудил речку!

Он перегородил ее поперек землей, которую перетаскал на старой двери от сарая (уж и трудился же он, должно быть!), вот вода и повернула на примыкающий к замку питомник деревьев, причем смыла мисс Спинкс с ее мольбертом и лучшей из акварельных картинок, когда-либо написанных этой замечательной художницей. Сама мисс Спинкс осталась, впрочем цела; она только промокла чуть ли не до пояса и убежала в дом, но мольберт и картина действительно были смыты и унесены. Из питомника вода повернула в огород, размыла его и через зеленую калитку вступила в переулок, по которому докатилась до оврага, а затем пошла опять по первоначальному руслу.

Сам испуганный последствиями своей затеи, юный Каддльс целых два дня и две ночи не показывался домой.

Вернулся он только тогда, когда уже не в силах был бороться с голодом и выдержал такую бурю упреков и брани, которая гораздо более соответствовала его размерам, чем что-либо другое, выпавшее на его долю в родном гнезде.

3

Тотчас же после этого происшествия леди Уондершут, озабоченная примерным наказанием виновного, издала указ.

Впервые указ этот был сообщен ее дворецкому, и так внезапно, что последний даже подскочил от неожиданности. Он убирал тарелки после завтрака, а она смотрела в окно, выходящее на террасу, с которой кормили оленей.

— Джоббет! — сказала вдруг ее милость повелительным тоном. — Этому малому пора самому зарабатывать себе на хлеб.

И она скоро доказала как Джоббету, так и всем прочим в поселке, не исключая самого Каддльса, что умеет настоять на своем.

— Дайте ему какую-нибудь работу, — сказала она викарию. — Труд есть предназначение мистера Каддльса.