Помоги проекту - поделись книгой:
– Сегодня, – сказал, одарив улыбкой Дрейка, Сидней, – исполнилась наконец моя мечта пятилетней давности. Почему мы до сих пор не встречались с вами, сэр Френсис?
– Я был занят, – ответил Дрейк, – и если когда и наезжаю в Лондон, то только по делам. Меня сделали мэром Плимута. Должен вам честно сказать – управлять городским советом куда тяжелее, чем кораблем в сильнейший шторм.
– Почему же так?
Вопрос задал Шекспир. В тот вечер Дрейк убедился, что этот спокойный человек с большой головой никогда не отпустит тебя, не получив ответа на свои бесконечные вопросы.
– Кто ж его знает, – ответил Дрейк. – Такое впечатление, что все городские дурачки входят в этот совет, и тут уж они не просто какие-нибудь Том, Дик или Гарри – их уже так не назовешь и не позовешь, теперь они «мистер такой-то» или «мистер сякой», и та толика власти, которую они обрели, кружит их бедные, тупые башки. – В его громком, ухающем голосе звучало великое презрение к этим людям. Постепенно звук его угас, но тот же смысл, немного измененный, «наделенный недолговременной малой властью», проявился снова, когда он продолжил свою речь. – По сравнению с битвой, которую мне пришлось выдержать за новый водопровод, наша с Уолтером военно-морская миссия была сплошным праздником. Вы думаете, это дурачье радовалось предложению провести прямо в их дома чистую воду? Да они растолковали это так, будто всю эту воду выпью я один! И послушали бы вы их, когда я велел им носить новую красную одежду! Но раз уж снова начинается война за Голландию, а значит, и морской промысел, пусть эти члены городского совета ковыряются в своем водопроводе сами, подоткнув подолы своих красных poб вокруг своих задниц, если так уж устроены их мозги!
– Вы снова отправитесь на Запад? – спросил Ралей.
– Возможно, – сказал Дрейк, заглядывая в пивную кружку будто в надежде прочитать там свои планы. – Но у меня есть мыслишка заглянуть в залив при Кадисе. Слышал, там затеяли что-то строить. Я бы мог заскочить туда, посмотреть, не нужна ли моя помощь. Мы с сэром Уолтером знаем все о последних моделях корабельной оснастки. А?
– Скучное занятие строить хорошие корабли только для того, чтобы их потом расстреляли и потопили; им можно было бы найти лучшее применение, – возразил Ралей.
– А, это вы все о своих колониях. Множество хороших кораблей еще пойдут ко дну, прежде чем моря станут безопасными для плавания ваших пассажирских кораблей или Америка превратится в родной дом для ваших колонистов. Вы, сэр Уолтер, не так ненавидите «донов», как ненавижу их я. Я пропитываю этой своей ненавистью каждый парус, каждую доску, каждый канат или бочку с сельдями, которую я беру на борт.
– Почему вы так ненавидите их? – спросил Шекспир, дотягиваясь до бутылки с вином.
Дрейк повернулся вместе со своим стулом лицом к нему.
– Чтобы объяснить это вам досконально, мне потребовалась бы целая ночь. Начнем с того, что они – католики. Я ненавижу их не за это, а за то, что когда дело доходит до их религии, они теряют и разум, и человечность. Вот я расскажу вам одну историю. Как-то однажды нам не повезло, и мы потеряли корабль, так что кое-кому из нас надо было переждать на берегу. Пять человек добровольно пошли на это. Они были холостяками, а у остальных были жены – поэтому так и решили. Я выбрал, как мне казалось, безопасное место – поблизости не было ни одного испанского поселения, – и обещал вернуться за ними, как только позволит попутный ветер. Испанцы обнаружили их и передали в руки их проклятой Святой инквизиции. Заметьте, совсем не как своих противников. Им не хватило совести объявить их военнопленными. Они захватили их в качестве протестантов и под розгами протащили их по улицам Веракруса; затем их повесили за ноги и держали так до тех пор, пока они не сошли с ума и не умерли. Одному из них перерезали веревку, приняв его за мертвого, но он остался жив и бежал в лес. Я нашел его, бедного безумца, и это все, что осталось от пятерых моих крепких молодцов, оставленных нами на берегу. – Его сильный, хриплый голос вдруг сорвался от переполнявших его чувств. Дрейк сглотнул слюну и добавил: – Вот вам и вся история – думаю, хватит с вас.
– Но, – сказал Марло, который любил ставить точку в любом споре, – считается, что они приносят в жертву тело во имя спасения души.
Дрейк гневно обернулся к нему.
– Пожертвуй мой зад! Они кровожадны, им нравится быть кровожадными ради самой кровожадности. Я ненавижу все это дьявольское отродье!
Он провозгласил это свое убеждение, как провозглашал любое свое мнение – как будто оно было единственным во всем белом свете и каждый разумный человек должен был разделять его с ним.
– Они так же ненавидят вас, судя по всему, – заметил Сидней.
– О, несомненно. Но не за мое отношение к пленным. Знайте, у меня перебывали сотни их, но убил я только двоих. Но и тут виноваты были сами эти свиньи. – Он опорожнил стакан и продолжал без паузы: – Я и об этом вам расскажу. Я захватил город, но не форт, находившийся снаружи. Испанцы направили офицера с белым флагом для переговоров о выкупе. Со мной был негритенок, маленький парнишка с кудрявой головой, и я послал его привести парламентера к нам в стан. Может, он и не был достаточно хорош, чтобы представлять своего хозяина; как бы то ни было, ублюдок посол наклонил свою пику, к которой был привязан белый флаг, и проткнул живот моему малому. Бедняга малыш приполз ко мне и скончался прямо у моих ног. Это же я его послал, поймите, и он смотрел на меня глазами собаки, не понимая, почему с ним случилось такое. Я был в ярости, но паршивый гад укрылся в форте и оказался недосягаем. Тогда я взял одного из захваченных мною монахов и повесил его точно на том месте, так что весь форт мог видеть его. Затем я послал другого монаха с письмом, в котором говорилось, что я буду вешать их одного за другим, пока мне не выдадут того мерзавца убийцу. Наутро никаких признаков того, что он выйдет, не было, и тогда я повесил своего второго монаха, объяснив ему, что винить за это следует не меня, а его собственных соотечественников. В конце концов мой «дон» вышел из форта ночью, и его я тоже повесил, но не единым рывком, как я сделал с монахами, нет уж…
Шекспир отвернулся к камину и уставился на огонь. Он не сомневался, что это и был нужный ему тип. Жестокий по отношению к своим врагам и нежный с друзьями. По всей видимости, неудобный для общества, но уверенный в себе и умеющий простым языком рассказать об обычной жизни. Женщине ничего не стоит влюбиться в такого человека. При этом все, казалось, было против этой ее любви. Сделать его безобразным, больным, бедным?… В чем может быть изюминка его рассказа о нем? Ага, вот оно! Пусть он будет негром. Государственный деятель, черный человек, который покорил белую женщину рассказами о своих потрясающих делах. И что потом? Да, потом он снова потеряет ее, потому что он неудобный человек и всего лишь государственный деятель.
Шекспир взглянул довольно робко на Дрейка, отметил про себя, что у него жесткое, круглое лицо, короткий, тупой, немного вздернутый нос, что курчавые волосы, ровной линией поднимающиеся со лба, подойдут и негру, только если они будут черными, а не темно-каштановыми с проблесками соломенных прядей, как у Дрейка. Он отвернулся и стал снова смотреть на огонь в камине. Как интересна жизнь! Как много она может предложить наблюдательному глазу!
Дрейк, который не мог долго соблюдать молчание в приятной компании, опять что-то рассказывал.
– Чуть не забыл. У меня тут для вас, сэр Уолтер, сувенирчик. На память о наших совместных трудах. Никогда не думал, что так хорошо работается с поэтом.
Дрейк порылся в мягкой кожаной сумке, которую принес с собой и поставил на пол рядом со своим стулом. Он наверняка не открыл бы сумку и не преподнес бы своего подарка Ралею, если бы тот оказался в окружении болтливых писателей, которые мудростью и глупостью своих разговоров привели бы его в уныние и в результате он так и не открыл бы рта в их компании. Но сейчас, обмякнув от выпитого Канарского и от звуков собственного голоса, он забыл, что у Ралея существовала черта характера, которой он совсем не одобрял.
С непривычной бережностью он вынул из сумки, подержал в своих толстых пальцах нефритовую фигурку и поставил ее на стол, туда, где ее хорошо освещали свечи.
Будда, невозмутимый и несуразный со своими ручками, сложенными на пухлом животе, сидел и смотрел на них.
– Это идол, – пояснил Дрейк. – Глаза у него рубиновые, а то, на чем он сидит, – он притронулся пальцем к пьедесталу, – из необработанного опала. Это я не к тому, чтобы вы думали – вот какую дорогую вещь я дарю. Но это забавно. Там ему поклоняются.
– Прекрасное изделие, – сказал Ралей. Он взял фигурку в руки и подивился ее весу и законченности произведения. – Я очень благодарен вам и всегда буду ценить этот ваш подарок. Мне еще никогда не дарили ничего такого дорогого.
Очень довольный, Дрейк улыбался.
– Такие вещицы легко найти, надо только знать места. У меня их почти не осталось. Но я не забуду никого из вас в свой следующий приход.
Ему вдруг захотелось, чтобы у него для всех них были подарки. Такие приятные парни, так внимательно слушали его рассказы.
Дрейк повернулся к Сиднею.
– Завтра вы отплываете в Нидерланды, сэр?
– Да. Дело будет не из легких, но уж я задам перцу этим испанцам за вашего негритенка и пятерых крепких молодцов.
– О, и не только за них. Это еще что! Вот я вам расскажу…
И он приступил к новым историям.
Ралей сидел, обхватив одной рукой стакан с вином, а другую положив на жесткие, холодные колени Будды. Ему не было нужды слушать истории Дрейка. Он слышал их раньше. А сейчас, хотя он и обожал маленького пирата и был глубоко тронут его подарком, Уолтер чувствовал разочарование в этом человеке. Он пытался пробудить в нем интерес к своим планам по колонизации западных земель и основанию новой империи там. Но Дрейк только смеялся над этим. Его увлекали разбой и открытия. А Ралей, добившийся таких успехов, что это принесло ему немало завистливых врагов, Ралей, который, блестя своими серебряными доспехами при дворе – он их заказал, когда королева назначила его капитаном королевской гвардии, – внутренне переживал период жесточайшей депрессии и разбитых надежд. Привязанность Елизаветы, благоволение Совета, деньги, которые он получал от монополии на вино и торговлю, – для чего все это нужно, если не для достижения своей цели? Но как и прежде – далеко ему было до достижения своей цели. О его последней попытке колонизировать Виргинию – так он назвал новую землю, чтобы угодить королеве, – ничего не было слышно. Сто семь колонистов на пяти кораблях под командованием Гренвилля отправил он туда на свои средства. Это должно было оправдать себя. Другого такого упрямого человека, как Гренвилль, еще не видел свет, но он был прекрасным моряком и хорошим лидером. Пора было бы уже прийти известиям. Уолтер сидел среди своих друзей в уютной, хорошо натопленной и освещенной комнате и жаждал всей душой тяжестей и опасностей дальних путешествий, жизни первопроходцев. Как его раздражало это предубеждение королевы, будто он – и только он! – может служить по этому морскому ведомству! Вполне вероятно, что под тем или иным предлогом она свяжет его по рукам и ногам навсегда. Каждый из сидящих здесь, в комнате, имеет возможность дать волю своему таланту. Один он должен ждать и ждать без конца. Конечно, возможно, Дрейк прав со своей стороны. Может быть, на морях должно стать безопаснее плавать и политика должна стать более подходящей для того, чтобы осуществились его мечты о колониальной империи.
Сидней и Дрейк все еще были заняты разговором. Марло и Шекспир ловили каждое слово Дрейка. В голове Шекспира накапливались описания того веселого возбуждения, которое охватывало рассказчика, когда он отправлялся в открытое море или бросался в схватку: не отдельные слова, которыми пользовался моряк, а целые фразы, неожиданные даже для него самого. «А ну-ка, друзья, еще раз на брешь… стисните зубы, взбодрите кровь». Драматург, в мирную жизнь которого вторглась всего одна кровавая ссора, и его друг-поэт, посасывающий вино у камина, оба они были опьянены страстными рассказами Дрейка о баталиях. И Сидней в преддверии войны, в которой он лично никак не был заинтересован, но на чей зов он откликнулся, подобно какому-нибудь рыцарю короля Артура, внимательно слушал рассказ Дрейка о пережитом им, о зле, которое он теперь сможет искоренить. Это придавало смысл его походу на войну.
Сидней, самый отзывчивый из всей этой маленькой компании и больше всех любивший Ралея, первым отвлекся от повествований Дрейка и заметил угнетенное состояние друга.
– Хотел бы завтра пойти с нами в море, Уолтер? – спросил он.
– Одному Богу известно, как я этого хочу! Если бы мне разрешили покинуть Англию, я бы взбунтовался. И повернул бы свои корабли на запад. Знать бы только, как они там…
И будто откликнувшись на его слова, послышался стук в дверь. Ралей встал, в три шага достиг двери и распахнул ее, полагая, что знает, кто там стоит за нею. И все-таки он не рассчитывал увидеть мастера Кавендиша, того Кавендиша, который вместе с Гренвиллем отплыл от берегов Англии вот уже несколько месяцев назад.
Кавендиш стоял в дверях, онемев от восторга. На тонком юношеском лице, покрытом потом и грязью, пылали синие глаза. Ралей схватил его за руки и втащил в комнату, захлопнув за собой дверь пинком ноги.
– Это мистер Кавендиш с вестями из Виргинии! -вскричал он.
– С вестями, вы говорите? Еще с какими чудесными вестями, – сказал Кавендиш дрожащим от волнения голосом.
– Колонисты высадились на берег? Они там остановились? У них все в порядке?
Волнуясь не меньше, чем сам юноша, Ралей склонился над ним, теребя его за рукав, за воротник, за плечи, и так и сыпал вопросами.
Кавендиш кивнул, и тут поведение Ралея изменилось в корне.
– Бедный малый, да вы падаете от усталости. Посидите немного тут. С хорошими известиями можно подождать.
Он налил в свой стакан вина и протянул его юноше. С нежностью расстегнул плащ на нем и повесил его на спинку стула.
Кавендиш выпил вино и оставался молча сидеть, пока комната не поплыла перед его глазами и он испугался, что сейчас заснет, так и не рассказав ничего. Юноша был измотан до предела, потому что не терял ни минуты. Как только его судно бросило якорь в бухте Плимута, он вскочил на лошадь и несся очертя голову без остановок, только раз сменил лошадей и проглотил кувшин пива. Он должен был первым, прежде Гренвилля, прежде Фернандо, сообщить новости Ралею. Потому что для этого молодого человека – всего двадцати двух лет – Ралей, так быстро прославившийся благодаря только самому себе, представлялся существом сказочным, блистательным. Для него сражения Ралея в Голландии, Йоле и Бэлли, подернутые пленкой зависти или слишком близкого знакомства в умах других, были столь же реальными и воспламеняющими, как рассказы о подвигах героев древности. И наравне с этими подвигами его в этом человеке пленяли теперь и его положение ученого, поэта, приближенного королевы, и слава самого большого мечтателя о широких просторах. Когда Кавендиш в одиночку, на маленьком суденышке одолевал шторм в Португальском заливе и проходил его, присоединившись к другим кораблям, что было для такого неопытного моряка незаурядным подвигом, его девизом, его напутственным словом было имя «Ралей». Пока Гренвилль устраивал колонистов и ссорился с индейцами, закладывая тем самым фундамент для множества поместий будущих лендлордов, Кавендиш бродил по окрестностям в поисках специй и информации, которая могла бы заинтересовать его властелина. И вот, полумертвый от усталости, он оказался здесь, и Ралей смотрел на него с восторгом и удивлением и ждал от него рассказа об их миссии. И не один Ралей. Тут же были и легендарный сэр Френсис, похваливший его своим грубым голосом, и благородный сэр Филипп, горящий энтузиазмом и рассуждающий на тему о том, как все они вместе, когда он вернется с войны, поработают на колонию.
Возвращенный к жизни вином и головокружительными похвалами, Кавендиш приступил к своим объяснениям и описаниям.
– Вот здесь, – с помощью подсвечника он обозначил место, – они собираются устроить свою штаб-квартиру. Река протекает вот так. – Он прочертил течение реки между бутылками, фигуркой Будды и пивной кружкой. – Индейские поселения располагаются вот здесь. Тут уже были небольшие неприятности… О нет, ничего особенного, – поспешил он успокоить Дрейка, который откинулся на спинку стула с таким выражением на лице, как будто хотел сказать: «А что я вам говорил… «- С тех пор как командующим назначен Лейн, с этим покончено. Сэр Ричард такой неосторожный…
Он замолк, сообразив, что критикует начальство.
– А какие именно неприятности? – тихо спросил Ралей.
– Это напишут в рапорте, – неохотно ответил Кавендиш.
– Прошу – расскажите мне вы, и сейчас же.
– Все началось с того, что у сэра Ричарда пропала серебряная чаша, и заподозрили в ее пропаже индейцев. Когда они отказались вернуть ее – не имея возможности или не желая сделать это, мы так и не узнали, по какой из этих двух причин, – он спалил деревню и часть кукурузного поля… Это породило вражду, но Лейн скоро уладит все эти дела.
– Ах, если бы я сам мог поехать туда!
Это был крик души.
Кавендиш поспешил сменить тему разговора. Он вынул из кармана три длинных глиняных трубки, украшенных простым, но приятным рисунком.
– Индейцы делают их из глины и затем наносят рисунок из других цветов…
Снова порывшись в карманах, он вынул пучок сухих листьев, от которых исходил незнакомый запах.
– Это они курят, я сейчас покажу вам как. Это их обычай, и, надо сказать, довольно приятный.
В одну из трубок он положил листья и примял их своим большим пальцем.
Все присутствующие наблюдали за тем, как он сунул в рот мундштук трубки, поднес к пламени свечи ее повернутую к огню чашечку с табаком и стал активно затягиваться, пока листья в трубке не затлели и над ней не показался голубой дымок. Когда огонек в трубке хорошо взялся, он тщательно, почти благоговейно протер конец мундштука своим рукавом и предложил трубку Ралею.
– Не пугайтесь, если сначала вы начнете задыхаться. Так по первому разу со всеми бывает, зато потом она вам понравится.
Одну за другой он раскурил оставшиеся трубки и по очереди передал их Сиднею и Дрейку. Откуда ему было знать о том, какое важное место займет в истории спокойно сидящий слева от очага человек. Трубки наполняли табаком раз за разом и передавали их друг другу. Комната – первая в Англии, в которой происходило такое, – постепенно наполнилась голубым дымом. Ее посетители кашляли и задыхались. Мастер Кавендиш вспоминал о пиниях и фазанах, о которых давным-давно рассказывал Ралею старый Харкесс, и описывал корни растений, которые индейцы выкапывали из земли и ели. Он сказал, что таких корней у него на корабле много и что они здорово помогли ему от цинги. Он рассказывал о больших птицах, живущих в лесах Виргинии. У них пятнистое оперение и красные зобы, которые они раздувают, когда злятся; их мясо похоже на мясо курицы, но оно сочнее и его значительно больше.
– Они заменят нам гусей, если удастся приручить их, – сказал Кавендиш.
Собравшиеся болтали или впадали в задумчивость, пока последняя опустошенная бутылка не легла набок и последний табачный лист не испустил свой ароматный дух, и все, кроме молодого моряка, чувствовали тошноту и головокружение. Затем они прогрохотали каблуками вниз по лестнице, продолжая разговоры. Сидней повторил свое обещание раздолбать испанцев во имя Дрейка, Дрейк в свою очередь пообещал навестить новую колонию и оставить там большие запасы всего необходимого поселенцам, как только получит от королевы разрешение на плавание. Под русалочьим взглядом, устремленным к морю, они расстались, пожав друг другу руки и пожелав удачи. Ралей позвал Кавендиша к себе домой и взял его под руку, сделав тем самым юношу счастливейшим человеком на земле в этот миг. Дрейк важно зашагал прочь, погрузившись в планы своего визита в Кадис. Сидней шел медленно, размышляя о Ралее и Кавендише и оттачивая фразу, которой была суждена долгая жизнь: «С песней он идет, с песней, которая отвлекает детей от их игр, а стариков – от теплого угла у очага». Марло спешил домой, чтобы составить отчет о всех этих делах для смуглой леди, которая приходилась Уиллу никак не менее, чем любовницей. Сам же Шекспир тяжело вышагивал, уже «беременный» своим «Отелло».
И Ралей, почерпнув еще кое-что из того, что поведал ему заплетающимся языком Кавендиш, оказался в разброде и шатании, то окрыленным и ликующим оттого, что его мечта обрела наконец форму и имя, то опустив нос и в полном отчаянии, словно корабль без шкипера, обреченный на гибель.
Глава седьмая
Ралей шел навестить Леттис Ноллис. В связи с этим он натянул шляпу до бровей и поднял воротник своего обыденного темного плаща до самого носа. Слишком много королевских слуг навещало Леттис. И Ралею вовсе не улыбалось потерять свое положение фаворита, попав им на глаза.
Однако это не было любовным свиданием.
Два дня назад он получил известие о смерти Филиппа Сиднея под Зютфеном. Погас навсегда этот яркий светоч. Уолтер потерял единственного из друзей, кто действительно понимал все его мечты и сочувствовал его устремлениям. И Ралей ощущал необходимость поговорить с кем-нибудь из тех, кто любил его, и, кроме того, было совершенно естественно с его стороны проявить свое соболезнование женщине, для которой Филипп был не просто другом, а любовником. Он миновал парадную дверь -слуги обожают посплетничать, – обогнул дом и увидел сквозь щель в занавеске горящую лампу в ее комнате. Ралей осторожно постучал в окно, щель расширилась, и из него выглянула сама Леттис.
– В боковую дверь, – тихо сказала она.
Он не замедлил появиться в ее комнате. Старуха, возившаяся возле камина, поднялась и прошаркала мимо него, даже не взглянув в его сторону. Ралей и леди остались одни, стояли и смотрели друг на друга. Его удивило, что Леттис выглядела как всегда. Не было следов слез в ярких, чуть подведенных глазах или признаков обуревавшей ее скорби в аккуратно причесанной голове и в одежде. У Ралея промелькнула мысль, что умри он сейчас, его некому было бы оплакивать, но если бы он положил свою любовь к ногам женщины, то хотел бы, чтобы после его смерти она выглядела бы немножко иначе. Уолтер не знал точно, в чем именно иначе, но чуть-чуть изменившейся, так, как если бы горе затронуло и ее.
Леттис Ноллис пригласила его присесть и сама села напротив него. Два эти долгих дня она ждала его прихода. Что-то говорило ей, что Ралей непременно явится. И оба эти дня она раздумывала, как ей нужно будет вести себя, когда они с Уолтером увидятся вновь. Возбудит ли внимание мужчины зрелище безутешного горя, или лучше в каждом слове, в каждом жесте демонстрировать свой интерес к будущему, а не к прошлому? Она остановилась на последнем и оказалась неправа в своем суждении о Ралее.
Все его поступки как будто бы свидетельствовали о его жесткости и эгоизме. Его поведение по отношению к королеве, внешне такое осмотрительное и холодное, по сути своей должно было скрывать что-то далеко не осмотрительное и не холодное – так считал весь Лондон. Ведь за что-то она любила его? И Леттис решила про себя, что человек, такой твердый и расчетливый, вряд ли склонен к сантиментам. Его мешковатые веки и довольно циничный взгляд тоже ввели Леттис в заблуждение, и не только ее. Эти умудренные опытом глаза с морщинками по углам были свидетельством его постоянных насмешек. Человеку с такими глазами ни к чему женщина, распускающая, как какая-нибудь школьница, сопли по усопшему любовнику. И поэтому ее волосы были так аккуратно уложены – локон к локону, завиток к завитку, каждая прядка на месте, – на ее лице не было и намека на слезы, а одежда продумана до мелочей. Однако именно в этом и состояла ее ошибка. Вся эта непреклонность Ралея – кроме разве что его бесстрашия – была наигранная, по требованию общества взлелеянная им, но совершенно чуждая натуре этого человека, однако весьма существенная для претворения его планов в жизнь. Глупые и пылкие попытки Елизаветы вернуться в молодость возбудили в нем жалость к ней и тягу к поэзии, в то время как весь двор, сам потешаясь над капризами королевы, считал, что и он высмеивает эти причуды. И если бы Леттис Ноллис вышла к нему вся в слезах от горя, он постарался бы утешить ее, и, возможно, испытывая общее горе, они сошлись бы ближе. Леттис поняла это слишком поздно.
Они немного поговорили о погибшем друге. О его благородстве, его стихах, его рыцарственной натуре, блестящих способностях, проявившихся уже в юности и угасших навсегда. Леттис сидела не двигаясь. Наконец она предложила ему вина, налила немного и себе и смотрела на него через край бокала, пока пила его. Она соглашалась со всем, что он говорил о Филиппе, но при этом было очевидно, что тот был для нее всего лишь одним из многочисленных любовников и что она легко заменит его другим. Однако, когда уставший и разочарованный своим визитом Ралей встал и собирался уйти, она вдруг разразилась слезами, прикрывая лицо кружевным рукавом, и вся, со своими дрожащими, худенькими плечиками, обратилась к нему.
Это были слезы досады и разочарования. Он таки навестил ее, это был ее последний, золотой шанс, и вот он упущен. Ралей вернется к своей королеве, а поскольку Сидней мертв, их дорожки не пересекутся больше никогда.
А Уолтер тут же решил, что он неправильно понял ее, что ее спокойствие происходило не от ее равнодушия, а в результате удивительного самообладания, которое наконец не выдержало, лопнуло. Он встал, подошел к ней и положил ей руку на плечо. Сквозь легкую атласную ткань Уолтер ощутил хрупкие, маленькие, как у ребенка, косточки ее плеча, и вся она была беспомощной и несчастной, как ребенок. Он обнял ее и прижал дрожащее тело к своему плечу, успокаивая ее нежными словами и довольно неуклюжими похлопываниями по спине. При этом Уолтер не испытывал страсти в отношении нее: он давно убедил себя, что уже не в том возрасте, когда его легко было бы соблазнить, тем более женщине, которую он вплоть до этого вечера воспринимал не иначе, как любовницу своего друга.
Ралей ласково подержал ее так в своих объятиях, пока не почувствовал вдруг происшедшей в ней перемены. Она уже не плакала и, повернувшись лицом, прижалась к нему всем телом. Он ощутил ее запах, и мягкость ее груди, и тепло, и ту ужасную силу, которая исходит от жаждущей тебя женщины, силу столь мощную, что под ее воздействием, – в представлении индусов, – если такая женщина обнимет ствол финиковой пальмы, на ней созреют плоды. Ему стало не по себе, прошла жалость к ней, Уолтер отпустил ее и отступил, но Леттис сделала шаг и встала перед ним; вздымающаяся грудь, влажные губы и глаза в поволоке выдавали ее тайное желание. Осознав это, Ралей вздрогнул от омерзения.
– Филиппу повезло, что он умер, так и не узнав о вашем распутстве, – отчетливо произнес Ралей.
Захватив плащ и шляпу, он быстро покинул ее. Уолтер не заметил гнева и ярости, запечатлевшихся на ее лице, и понятия не имел о том, что этой своей нехитрой фразой он сотворил себе смертельного врага, который когда-нибудь нанесет ему роковой удар.
Глава восьмая
Елизавета резко бросила свой веер на ручку кресла, отчего сломались несколько его непрочных ребер, в результате чего королева еще больше разозлилась. Черт подери! Неужели у нее и так недостаточно забот, чтобы еще возиться с этим настырным парнем, без конца мучающим ее своими домогательствами – отпусти да отпусти его в Виргинию?
– Запрещаю, бесповоротно и окончательно, – заявила она. – Сиди и жди здесь, как повелевает тебе твой долг. У ворот страны испанцы – разве это подходящее время для того, чтобы тратить наши корабли и людей на твои дурацкие выдумки?
– Как раз подходящее, – настаивал на своем Ралей. – Армада скоро выступит против нас [23], и тогда уж ни о чем другом мы не сможем помышлять. Мои суда готовы к походу; получив ваше разрешение, я за три дня погружусь и посещу свою колонию, оставлю им запасы продовольствия и одежды, подбодрю их и буду здесь еще задолго до того, как первый галион выйдет из Кадиса.
– Так только говорится. И я хочу, чтобы ты, Уолтер Ралей, знал: мне уже докладывали, что никакой колонии в Виргинии нет. Что все эти небылицы нужны тебе для поддержания своего реноме. А еще говорят, – злобно понизив голос, добавила она, – что у тебя в Испании завелся дружок.
– Пусть подавится этой ложью тот, кто ее придумал. Назовите мне его имя, и, клянусь Богом, он откажется от своих слов.
– Об этом говорят многие, Уолтер. – Излив свой гнев, она чувствовала себя уже намного лучше. – Вряд ли ты справишься сразу с сотней их. Я им не верю…
– Благодарю ваше величество хотя бы за это.
– …но я устала от твоего нытья. Я хочу мира в моем государстве, в моем королевском дворе, в моей комнате наконец. – Перечисление своих владений она каждый раз сопровождала хлопками сломанного веера.
Время, которого так страшилась королева, наложило отпечаток на нее. Время застало ее врасплох. С недавних пор ее собственные рыжие волосы заменил парик, первый из коллекции париков, число которых к ее смерти достигло шестисот. Лицо ее было откровенно нарумянено и накрашено и приобрело теперь очарование хорошо выполненной маски, и отныне легкоранимому наблюдателю стало куда сложнее поддерживать в королеве стремление казаться молодой. Но руки ее оставались прекрасными: необычайно нежные, белые, без единого изъяна, они, казалось, подтверждали слухи о том, что она, подобно испанским грандам, спит в перчатках, пропитанных оливковым маслом и медом.
Ей хотелось обворожить Ралея после того, как она устроила ему такую выволочку, и она стала своими прелестными ручками сдирать со сломанного веера расписанный атлас.
– Я приказала устроить карнавал, – весело заявила она.
Поделиться книгой: