Душенька

И поклонилась в ноги барину, махнула русой косой по земле. Звонарев посмотрел на нее – кожа белая, глаза кроткие, грудь высокая – и согласился взять солдатку к себе экономкой. Через четверть часа Арина уже сидела на запятках возка, как была, в ветхом сарафанишке, босая и едва покрытая, только с толстой полосатой кошкой на руках. В первую же ночь кошка задушила в кладовой двенадцать крыс, а уж какой Арина навела порядок, так это не сказать! Скоро и дом господский похорошел, засиял на пригорке новыми рамами, чисто вымытыми окошками. Самовар не сходил со стола, толстая кошка на крыльце намывала гостей, подняв лапку. Из города пошли подводы – везли новые машины, сеялки да веялки для хозяйства, ковры и книги для дома. Стали замечать между прочим, что и Арина прихорошилась. Не та была уже замарашка, что приехала в Звонаревку с пустыми руками, всего и добра было в кошке.

Повезло Арине, именно что повезло! Звонарев не то что не обижал ее, а втюрился в экономку по уши, заласкал и задарил ее. Домотканый сарафан сменился нарядным покупным, а потом и шелковым платьем. Завелись у нее тонкие шали и пуховые косыночки, красные башмачки и часики на цепочке, серьги и кольца. Что и говорить, все это ей шло – лиловые шелка к глазам цвета расплавленного золота, кружевные косынки – к русым волосам, белой коже... Стала Арина причесываться по-господски, а там, глядишь, и с барином за одним столом посиживать. Дело-то было ясное, о них даже не судачили особо. О чем тут говорить? Солдатки, они ж для того и есть, чтобы с ними баловать, это не то что девок портить или мужних жен позорить.

Сожительство барина с экономкой стало практически узаконено снисходительностью приходского священника, молодого и либерального отца Михаила, который не брезговал гащивать у Звонарева, вел с ним заумные беседы во время прогулок, а за столом галантно шутил с Ариной, величая ее Ариной Сергеевной и «хозяйкой сего богоспасаемого дома». Истины ради стоит сказать, что солдатка не зазнавалась, не строила из себя столбовую дворянку, осталась проста, приветлива. В ней обнаружились манеры – она с кем угодно могла поговорить и лицом в грязь не ударить, особенно после того, как стала с барином книжки читать и разбирать. Любила наряжаться, да кто ж не любит? Могла у печи закатать рукава шелкового платья и начать ворочать ухваты, а руки-то белые, круглые! Ходила со своими подругами за грибами и ягодами, мастерски солила соленья и варила варенья. Хозяйства не оставляла, за всем приглядывала сама. Через год родился у Арины мальчишечка, и в тот же месяц пришла весточка о законном ее муже. Страдал, мол, животом и помер в госпитале.

Была Арина солдатка – стала вдова, да только недолго вдовство это длилось. Звонарев удивил всю округу, женился на своей любовнице и мальчонку признал законным.

Преподнес жених невесте бриллиантовое ожерелье баснословной цены, с тремя розовыми жемчужинами посередине. Такого крупного жемчуга в тех краях и не видел никто – самой царице бы под стать это ожерелье, а не то что простой крестьянке, чудом удостоившейся такой чести! Правда, жемчуг – к горю и плачу великому, и дарить бы его не следовало невесте, тем более что и жемчужины имели каплевидную форму, словно три бледно-кровавые слезы... Но новобрачные, казалось, решили не смотреть на приметы и радовались жизни в свое удовольствие. Построили новый дом в деревне Дубки, записанной теперь на имя молодой жены и переименованной в Перловку, разбили парк, стали приглашать гостей. Не стыдясь, делали балы и приемы, и всем, кто соглашался слушать, толковали, что Арина Сергеевна, мол, непростого роду, что произошла она от французского офицера, взятого в полон еще аж в двенадцатом году, и офицер тот был знатной французской фамилии. Брехня вроде, а проверить нельзя никак – Аринина мать приведенка была, никто не знал, откуда она и кто ее родня. А глядя по тому, как сама барская экономка скоренько французскому языку выучилась, может, и правду барин рассказал... И на фортепьянах бойко играть стала, словом, барыня барыней, как тут и была всегда!

За четыре года у новоявленной дворянки еще двое ребятишек народилось. Звонарев надышаться не мог на детей и на жену – брал ее с собой повсюду, куда ни ехал, и вверял ей полностью всю свою казну, все свое имущество, как и душу свою, и сердце. Разве правильно он поступал? Разве можно доверять кому-то, кроме самого себя? Но слишком сильно любящий слеп, и это очень дурно – быть может, Звонарев смог бы предотвратить крушение жизни своей, будь он чуть внимательней, чуть проницательней, чуть меньше доверяй он своей жене!

Сбежала Арина, сбежала, как приблудная собачонка, которая срывается с цепи, бросая дом и хозяина, и несется за первым попавшимся кобелем, пегим, поджарым, с репьями в хвосте! Бросила и детей, и привольное житье в хоромах, даже ожерелье свое бесценное оставила, ушла к бывшему крепостному Ивану Фомину, на чьем постоялом дворе, бывало, кормили лошадей во время поездок в Москву. Фомин был мужик дюжий, с рыжей бородой, с ручищами, как лопаты, – неровня хилому Звонареву. Неужто этим прельстил глупую бабу, так что она и себя позабыла, и детей, и мужа?

Звонарев, конечно, снарядил погоню, но постоялый двор был уже давно продан и заколочен. Значит, парочка давно готовила побег и подготовилась основательно. Можно было еще отыскать беглянку и пригнать домой по этапу, на позор и поношение, но у барина как будто руки опустились. Ничего он больше не хотел, никого не видел. Как тень, ходил по облетающим аллеям парка, перебирая в пальцах женино ожерелье, или писал в своем кабинете – опять же не выпуская ожерелья из руки. Так и вышло, что правильная это примета, что жемчуг к слезам. Довел себя таким манером Звонарев едва не до воспаления мозга, и доктора посоветовали ему уехать за границу, подумать о себе и, главное, о детях, которые в случае его смерти останутся сиротами.

Имения свои, так хорошо устроенные, Звонарев обратил в капитал, собрал детей и отъехал в Италию. Перед отъездом произошел небольшой переполох – бриллиантовое ожерелье с жемчужинами пропало бесследно. То ли кто-то поживился в неразберихе, то ли барин его сам где обронил. Уверяли, что младший барчонок, играя, пускал по пруду какой-то ларчик на манер кораблика – пруд обыскали, но ничего не нашли.

Ожерелья с тех пор никто больше не видел, зато добрые люди уверяли, что видали Арину. Сначала кто-то будто повстречал ее в Москве, на ней был соболий сак, и катила она в своей коляске. Потом клялись богомольцы, что видели ее в монастыре, где исполняла она самые тяжелые работы, и ни на кого не поднимала глаз, и никому не улыбалась. Наконец, сам Звонарев, со временем оправившийся от сердечных ран, уверял, что видел в картинной галерее Вечного города Рима полотно «Русская боярыня» и узнал в изображенной женщине свою беглянку-жену. К слову сказать, он так больше и не женился – почитал ли себя женатым, или не хотел давать детям мачеху, или, что вернее всего, не доверял больше женщинам.

* * *

– Погоди, погоди, но откуда тебе все это известно? – спросила я у бабушки, когда отзвук ее голоса затих и вокруг нас воцарилась ночь, прелестная летняя ночь с запахами цветов и трав, нежными трелями цикад, вскриками загадочных ночных птиц. Короткая летняя ночь, уже полнившаяся обещанием рассвета... – Да еще с такими деталями?

– Все просто, девочка моя. Сам Звонарев оставил дневник, нечто вроде документальной повести. Впоследствии с разрешения наследников ее даже печатали в журнале «Нива». Лет десять назад, на волне интереса к любовным историям в стиле ретро, ее откопали из архивов и даже хотели снимать сериал. К нам сюда приезжали киношники, все тут облазали, обсмотрели... Но до съемок дело не дошло. По-моему, этим шустрым ребятишкам просто хотелось отыскать ожерелье. Очень глупо – как будто тут до них все не перекопали. Кстати, мы с тобой сидим сейчас на крыльце господского дома – Иван Федорович его отстроил. Так что Звонарева вернулась домой...

– Так значит?..

– Есть такая версия. Ты вполне можешь быть праправнучкой Арины Звонаревой. Тем более что, если судить по описанию, ты похожа на нее. Золотые глаза, русые волосы, особая стать...

– Ну, если она была такая же толстуха, то я не понимаю, с чего по ней барин так убивался...

– Не говори глупостей, ведь...

В кустах жимолости рядом с крыльцом что-то зашуршало. Кошка, состоящая из лунных и теневых полос, неслышно взбежала по ступенькам. Мне стало жутковато.

– Пойдем-ка спать, – сказала бабушка, подавив зевок. – Завтра будет длинный прекрасный день.

Простыни на моей постели благоухали лавандой. Лавандой пахло и из приоткрытой дверцы платяного шкафа. Когда я проснулась утром, на дверце шкафа висел белый халатик и отглаженная косыночка. Мне пора было приступать к своим обязанностям.

Работать в столовой оказалось непросто, но все же легче, чем я думала. Старенькая повариха очень помогла мне, объяснив нормы закладки продуктов, но она же и здорово мешала, непрерывно совалась под руку с объяснениями и указаниями, норовила помочь, например, поднять на плиту тяжелую кастрюлю с водой. Вскоре я покрикивала на нее так, как будто всю жизнь ее знала, а она, смеясь мелким старческим смешком, замахивалась на меня полотенцем.

– Ишь, хозяюшка какая! Ишь, чего, – приговаривала.

Мне даже удалось запустить картофелечистку – мрачноватого вида устройство, пылившееся без дела в уголке. Она здорово облегчила мне работу, правда, как выяснилось, за картофелечисткой нужен был глаз да глаз – оставленная без присмотра, она норовила почистить картофель в ноль, стереть с него кожуру вплоть до полного исчезновения клубня. Но я управилась и с ней, и с мясорубкой, и мой первый обед, обозначенный в меню как рассольник домашний с фрикадельками, гуляш с картофелем и салат, поспел вовремя. К тому моменту, как в столовую потянулись усталые, запыленные люди, я даже хлеб успела нарезать и разнести по столам.

В сущности, каким я еще была ребенком! Меня внезапно взял страх. Вдруг им не понравится то, что я приготовила? Мне захотелось убежать и спрятаться, но я стояла на раздаче и никуда убежать не могла. У меня даже слезы на глаза навернулись, но я продолжала методично зачерпывать рассольник и плюхать на тарелки гуляш. Сквозь застилавший мне глаза туман я все же заметила, что многие не брали салата.

– Огурцы! Опять огурцы! – комически взвыл бритый наголо юноша. У него был череп идеальной формы, миндалевидные глаза и тонкие руки. – Поверите ли, прелестное создание, они снятся мне по ночам, проклятые!

– Почему? – удивилась я.

– Да потому, что мы их собираем. Вначале сажаем, потом поливаем, потом пропалываем. А потом собираем. А на следующий год опять сажаем, такое вот коловращение жизни! А есть их совсем не можем, они у нас вот где. Скоро еще помидоры собирать начнем, тогда вообще держись!

– Коля, не любо – не кушай, – наставительно произнес широкоплечий человек, загорелый до черноты. – Дочка, ты ж нашей Ларисе родня будешь? Молодец, хорошо готовишь. Щи так вообще удались, в жизни таких вкусных не ел.

– Это рассольник, – пролепетала я, заметив в его руках грязную тарелку – значит, он уже поел и ему понравилось!

– Ну или так. Давай-ка, плесни мне половничек. Бригадиру добавка полагается! И салатика я тоже еще возьму.

– Давайте уж и мне тогда, – заявил бритый Коля. – Хотите, я вам анекдот расскажу, в тему?

Я кивнула.

– Встречаются две деревенские девушки, одна спрашивает: «Мань, как это у тебя помидоры так хорошо зреют, когда у всех еще зеленые?» Вторая отвечает: «Да вот, Зин, я раздеваюсь и к ним в теплицу вхожу – они и краснеют сразу от стыда». Маня говорит: «Надо и мне попробовать». Через некоторое время опять встречаются: «Ну что, Зина, в теплицу голышом заходить пробовала?» – «Пробовала, Мань... Помидорам хоть бы что, но зато огурцы ка-ак поперли!»

Я прыснула в ладони, хотя анекдот был и не очень смешной, и бородатый. Просто мне было приятно, что меня здесь приняли как свою.

– Иди, охальник! – ткнула Колю в спину женщина, низко, по самые брови повязанная платком. – Дуняша, ты мне пожиже налей, хорошо?

Я почувствовала себя дома, осмелела, стала поглядывать по сторонам. Заметила, что Коля смотрит на меня поверх тарелки. Он ел красиво – это вообще-то редкость, я мало видела людей, умеющих красиво есть. Поймав мой взгляд, Коля мне подмигнул, и я вывалила половник гуляша на кафельный пол.

– Султан съест! – утешили меня из очереди.

Султан был толстый рыжий пес с бородой и шикарным пушистым хвостом, подвизавшийся у столовой. Он готов был съесть все что угодно, а в промежутках между трапезами грыз какие-то древние кости, лежа в тенечке у крыльца.

– Иди, иди, отдыхай – посуду я сама вымою, – говорила мне старенькая повариха после того, как столовая опустела. Но я, конечно, никуда не пошла, а перемыла все до одной тарелки и кастрюли, убрала в холодильник остатки приготовленного, протерла полы и вынесла Султану объедки. Пес нырнул в миску до самых бровей.

– Прошлая повариха носила объедки своим поросятам, – конфиденциально заметил кто-то у меня за спиной.

Я обернулась. Это был Коля.

– Объедков становилось все больше и больше, и в результате они стали питаться лучше, чем мы, – продолжал он поверять мне местные тайны. – Но потом мы им страшно отомстили. Еда стала уж совсем невыносимой, повариху уволили, и она уехала. А поросят ей пришлось оставить тут. Ей их хозяйство выдало в качестве аванса. Мы их зарезали и мстительно съели. Идешь купаться? Жарко.

– Даже не знаю, – промямлила я. Искупаться сразу же захотелось невыносимо. Для начала, на мне не было купальника. Откровенно говоря, у меня купальника вообще не было. У меня не было даже платья, белый крахмальный халатик я сегодня утром надела на бабушкину батистовую сорочку и целый день слышала, как она трещит в швах. Какое купание такой толстухе? Только в одиночестве! А потом, идти в первый же день (ну ладно, не в первый, а во второй, но все равно быстро) купаться с местным парнем... Вдруг это тут считается не комильфо и подлежит осуждению? Надо будет спросить у бабушки. Вот, впрочем, и она сама. Приближается к нам, посматривает из-под полей шляпки. Мне почудилось или в ее глазах затаилась усмешка?

– Как ты, Душечка, пошабашила? Здравствуй, Коля. У-у, славный толстяк, – потрепала она по голове Султана, который принялся лизать ей руки, отвлекшись от еды. – А что вы тут стоите, на самом солнцепеке?

– Я приглашаю вашу, Лариса Васильевна, внучку на пруд купаться.

– И что ж она? Пойдет?

– Она пока еще не дала согласия. Но я настроен на положительный ответ.

Эти двое говорили про меня так, как будто меня рядом не было.

– Я, пожалуй, не хочу купаться, – громко сказала я. – Вообще-то хочу, но в душе и одна.

– Извини, Коля. Она хочет в душе и одна, – объяснила бабушка Коле. – Может, в другой раз.

– Хорошо, – согласился покладистый Коля. – Всего доброго, дамы.

И удалился. На выбритом затылке у него я заметила маленькую татуировку – не то руна, не то иероглиф какой-то.

– О чем вы тут говорили? – ревниво спросила бабушка, пока я запирала столовую.

– Ты ж слышала. Купаться звал.

– И все?

– Все.

– Он тебе понравился? – спросила бабушка и хихикнула, как будто ей было двенадцать лет.

– Бабуль, да я его второй раз вижу! Первый раз за обедом.

– Для любви с первого взгляда достаточно, – объявила бабушка. – И то еще один взгляд будет лишний. Между прочим, знаешь, кто он?

– Между прочим, не знаю.

– Сын Ивана Федоровича.

Я споткнулась.

– Ты ж говорила, он умер!

– Типун тебе на язык, Душка! Это жена Ивана Федоровича умерла, и ребеночек. А Коля жив, чего это он умер?

– Ну... наркоман был и умер. Я так тебя поняла.

– Я сказала, что он был наркоман и лечился. Я ему помогала. Хоть я и не нарколог, но жизнь-то знаю и кое-что могу. Потом специалисты им занимались. И он вылечился, видимо. Хотя сейчас говорят, выздоровевших наркоманов нет, а есть неактивные. Но он работает, старается, и в поле, и машину водит, отвозит товар на реализацию. Хочешь, съездим как-нибудь с ним в Москву на машине.

– Зачем?

– Купальник тебе купим, например. – И бабушка снова захихикала. – Да и вообще – ты ведь, кажется, не была в Москве?

В Москве я была, но очень давно. Класс возили в столицу на весенние каникулы. Запомнилось низкое серое небо, дождь. Мокрая брусчатка Красной площади. Какие-то грустные птицы в зоопарке. Подземный ветер метро. Экзальтированная учительница литературы повела нас навестить могилу Есенина. На Ваганьковском кладбище было пустынно, но возле самой могилы ошивались какие-то мутные личности, явно нетрезвые. Один из них, высокий, с сальными волосами, забранными в хвост, и глазами, залепленными желтой слизью, посмотрел на меня и вдруг дурашливо замычал, распялив рот. Этот гадкий тип стал моим кошмаром на несколько последующих ночей.

Нет, мне не хотелось в Москву. Мне хотелось навсегда остаться в Перловке, тут, где я нашла свой дом, где с неба льется такой умиротворяющий зной, а в зеленой траве поют свою бесконечную песенку сонмы кузнечиков, где жизнь так понятна, спокойна и легка!

Утром следующего дня у меня болело абсолютно все. Не только мышцы рук – это было бы понятно, вчера я поднимала тяжелые кастрюли! – но и ног, и живота, и спины. А ведь мне предстояло снова приготовить обед на сто с лишним человек! Это казалось мне невероятным, невыполнимым. Кряхтя и постанывая, я поднялась с кровати и потащилась в душ – душевые кабины председатель у себя в доме установил роскошные. После горячей воды стало легче. В общем, я была готова к дальнейшим подвигам. А на следующий день мышцы болели уже меньше... А потом еще меньше...

Через две недели я чувствовала себя другим человеком, здорово отличавшимся от того, который приехал на станцию Перловка в помятом спортивном костюме. Несмотря на то что аппетит мой ни капли не уменьшился и я ела, точила, хомячила и уминала все, до чего могла дотянуться, вес мой немного пошел на убыль. Сказалось то, что питалась я теперь здоровой пищей. Постное мясо, яйца, молоко, овощи. Вредных сладостей, чипсов, газированной воды и прочего фастфуда не водилось на несколько километров вокруг, ближайший «Макдоналдс», святилище холестерина, находился в Москве, а местная пекарня отчего-то презирала сладкую сдобу, предпочитая хлеб из муки грубого помола. Правда, пекли там и изумительный ржаной хлеб с изюмом и семечками. Я могла его есть когда угодно и сколько угодно – даже, бывало, просыпалась ночью, кралась на кухню, отрезала себе ломоть хлеба и наливала стакан ледяного молока.

Излишки калорий расходовались в работе, по кухне я теперь порхала, как бабочка, а не ползала, как гусеница. Жировые складки на боках, на животе были схвачены корсетом, но это был корсет не из китового уса, а из мышц, естественный корсет, подаренный мне работой. Ноги у меня усохли в щиколотках, а руки окрепли. Там, где раньше под белой кожей трясся нежный прозрачный жирок, теперь чувствовалась мышца. Стоит учесть и то, что золотое правило всех диет – не есть после шести часов! – выполнялось мною безукоризненно. Ночные паломничества на кухню не в счет – ночи летом короткие, кралась за молоком с хлебушком я уже на рассвете, так что эту трапезу следовало признать скорее ранним завтраком, нежели поздним ужином. А ложилась я по-деревенски рано.

Это в городе после шести – самое время для визита в ресторан, где можно покушать от пуза, а в деревне у меня появились другие интересы, не способствующие набору веса. Бабушка одолжила мне простенький летний сарафанчик и свертела крючком купальник из завалявшихся у нее ниток, и знаете, что я вам скажу? Это был самый шикарный купальник, который я когда-либо видела, и тогда, и потом! Узкие плавки ловко сидели на бедрах, подчеркивая изгиб талии, а лифчик без всяких косточек приподнимал и смыкал грудь. Каждый день после работы я ходила купаться на пруд, и, чего греха таить, Коля меня частенько сопровождал. Он учил меня плавать и нырять. Пловчихой я была более чем посредственной, бултыхалась кое-как около бережка, стараясь, чтобы дно все время присутствовало под ногами. Коля начал меня учить бережно и постепенно. Он поддерживал меня прохладными руками, я доверяла ему, и однажды чудо произошло – я почувствовала, что вода держит меня. Мое тело потеряло вес. Я могла плыть, и не просто по-собачьи, беспорядочно молотя руками по воде, вздымая кучу брызг и отфыркиваясь! Теперь я могла плыть, бесшумно рассекая водную гладь. Я опускала лицо в воду – и видела дно, колыхающиеся букеты элодеи, стебли кувшинок, видела стайки мелких рыбешек, неповоротливых улиток. Я наслаждалась неожиданной легкостью своего тела, прохладными объятиями пруда и – не стану скрывать! – взглядами Коли. У этого оболтуса были замечательные красивые глаза, миндалевидные, с круто загнутыми ресницами.

У мужчины я всегда в первую очередь обращаю внимание на глаза. Потом – на руки. И запоминаю в прошедших сквозь мою жизнь мужчинах именно это – руки и глаза. Простонародно голубые глаза Игоря и его мальчишеские руки – заусеницы, цыпки, сбитые костяшки. Твердые серые глаза Олега и руки его – тоже твердые, с холодным блеском отполированных ногтей. У Коли глаза были черные, а руки женственно тонкие, пальцы длинные и заостренные. Красивые были бы руки, даже артистичные, но впечатление сильно портили большие пальцы. Они располагались на кистях очень низко, далеко отстояли от ладони и были неестественно широки. Квадратные ногти на них казались сплюснутыми. Когда некоторое время спустя мне попалась в руки книжонка по хиромантии, я не без внутреннего удовлетворения узнала, что такое строение называется «рука душителя» и характеризует человека как склонного к убийству, импульсивного и жестокого, но в то же время слабовольного и сентиментального. «Ничего противоречивого в этих качествах нет», – подчеркивал неизвестный мне хиромант, автор книжки.

Вот уж что правда, то правда – ничего противоречивого.

Я все-таки выбралась с Колей в Москву. Мне понравилось, как он смотрелся в кабине грузовика. Даже его руки со страшными большими пальцами выглядели вполне органично, когда лежали на баранке. Нам нужно было отвезти на рынок очередную партию огурцов и нежного листового салата, отдать мои документы в колледж и выполнить еще несколько мелких поручений. Односельчане проводили нас несколькими напутствиями и расхожими шуточками, некоторые из которых показались мне слишком уж отвязными:

– Давай, Коля, полегче на ухабах, не растряси барышню. А то знаю я тебя, начнешь кочки рвать, бугры ровнять, – посоветовал Иван Федорович и ушел – куда-то он торопился.

– Коля, повариху в Москве от себя не отпускай! А то убежит – как мы без нее будем? Избаловала она нас разносолами!

– В целости обратно доставь нашу Душеньку, хе-хе!

– Вот этого обещать не могу, – отшучивался Коля, подмигивая мне.

– Коля, за грузом-то следи! Хорошо упаковали? А то огурец дело тонкое, до города далеко, – балагурил какой-то шутник. – Ты уж раньше времени его не рассупонивай!

Я надулась и полезла в кабину. Почти всю дорогу я промолчала, раздумывая о своей незадавшейся жизни. И что во мне есть такое, чего нет в других девушках? Вот ведь остальные – у них серьезные, положительные отношения с парнями, они знакомятся, флиртуют, принимают ухаживания, пробуют жить вместе или сразу женятся, заводят ребенка, а то и двух...

Они не отдаются старшеклассникам в подъезде собственного дома. Они не вступают в сомнительные отношения с несвободными мужчинами намного старше себя. Их не пытается изнасиловать дурачок-сосед, соперницы не плещут им в лицо серную кислоту. И, уж конечно, они не выслушивают соленых шуточек селян в свой адрес, решив просто-напросто прокатиться в город с черноглазым шофером.

Я была еще очень молода, и у меня не было близкой подруги, да что там, вообще никакой не было! Где они берутся, эти бодрые, ироничные, мудрые и рассудительные подруги книжных героинь? Они всегда готовы поддержать, в любое время дня и ночи оказываются рядом, берут на свои хрупкие плечи часть тяжести, любую беду героини разводят руками, как будто у них своей жизни нет! Вокруг меня же все всегда были заняты собой, да и я сама была занята исключительно собой, с присущим молодости эгоизмом. Иначе бы я знала, что безоблачной и ровной жизнь бывает только у избранных счастливиц. Остальные падают, ошибаются, набивают себе шишки и влипают в неприятности ничуть не реже, чем я. Увы, не стоит себе льстить, моя судьба ничем не уникальна, это обычная история обычной девушки – разве что, может быть, эта девушка весит чуть больше нормы... И вызывает чуть больше страстей...

Очевидно, Николай уловил мое настроение, потому что не развлекал меня беседой, а только тихонько насвистывал сквозь зубы какую-то однообразную мелодию да глядел пристально на дорогу. Потом все же сказал:

– Ты не обижайся.

– На что? – сваляла я дурочку.

– Ну, на людей. Что разные глупости говорят. Это же рефлекс. Едет парочка куда-то – надо юморить. А на самом деле они ничего такого не думают. И не считают тебя какой-то...

– Я знаю, – пробормотала я. Признаться, у меня камень с сердца упал.

– Не знаешь, – усмехнулся Коля. – Вот ты сидела сейчас и думала: какая я несчастная и зачем они так со мной, правда?

Я не нашла в себе сил отрицать очевидное.

– Правда. А как ты узнал?

– Прочитал по твоему личику. Ты и хмурилась, и губы надувала, и головой качала, как будто оправдывалась. Ну, смотри веселей! Скоро приедем. Мне с заказчиком нужно будет поговорить, а ты сможешь погулять в это время, купить что-нибудь. Девушкам всегда что-нибудь нужно купить – тушь там, помаду. А потом уже повезу тебя в твой университет плиты и поварешки.

Коля снова оказался прав – правда, тушью и помадой я не пользовалась, в этом не было необходимости, но кое-что купить все же хотела, а именно мобильный телефон. Его полезность в деревне была сомнительной, но ведь не всю свою жизнь я проведу в деревне? Хоть мне и нравилось житье-бытье в Перловке, но осенью ведь надо будет учиться. В Москве!

А Москва уже приближалась, надвигалась серыми массивами домов, обнимала переполненными трассами. Быстро промелькнули идиллические пансионаты – утопающие в зелени корпуса, вокруг которых чинно прогуливались отдыхающие в белых одеждах и соломенных шляпах. Зрелище было умилительное и старомодное. Вскоре мы встали в пробку, да какую! За окном не было ничего интересного, все те же дома, продуктовые ларьки, магазинчики и неинтересные кафе. Кажется, я даже задремала, потому что, открыв глаза, обнаружила, что под головой у меня лежит Колина куртка. Из пробки мы выбрались и теперь подъезжали к рынку, который сразу же напомнил мне рынок в моем родном городе – хотя был, разумеется, больше, шумней, нарядней и... грязнее. Я увидела его с изнанки, с черного хода и была впечатлена открывшимся мне зрелищем.

Прямо напротив въезда располагалась гигантская помойка, исторгавшая невыносимое зловоние. Спрессованные, как торт «Наполеон», там лежали многочисленные упаковки, прослоенные гниющими фруктами и прочими отбросами, идентифицировать которые мне совсем не хотелось. Мусорные пласты лениво ковыряли лопатами люди в оранжевых жилетах. Их лица заставили меня задуматься: то ли местные власти привлекли к черной работе деклассированные элементы, удачно использовав в своих интересах то обстоятельство, что они так и так рылись бы в мусоре? А может быть, работники, вынужденные посвящать свою жизнь такому грязному труду, стали заливать свое горе до полной потери облика? Задача эта так и осталась нерешенной, потому что я отвлеклась на новое зрелище – к нашей машине из разных углов выбежало множество людей. Некоторые из них преуспели больше остальных и с невнятными криками повисли на подножках. Все это были мужчины но, присмотревшись, я увидела среди атакующих грузовик и женщину поистине могучего сложения. Я рядом с этой богатыркой выглядела бы Дюймовочкой. Прежде чем я успела испугаться, причина этого нападения прояснилась – все это были вольнонаемные грузчики. Коля быстро выбрал нескольких, и они довольно-таки бодро принялись за разгрузку.

– А ты выйди во-он через те двери и погуляй часок, хорошо? Самое большее – полтора. И снова подходи сюда. Заблудиться здесь негде, рынок все знают. Погуляй, купи чего тебе надо...

Я с удовольствием согласилась, потому что уже успела заметить поодаль ряд вещевых магазинчиков и озаботиться собственным внешним видом. Напомню, что в Перловку я приехала в спортивном костюме – больше на меня ничего не налезло. В первые же дни моего гостевания бабушка сшила мне сарафан из завалявшейся у нее ткани, этим и исчерпывался мой гардероб – и дневной, и вечерний. Для деревни сойдет, но сарафан порядком измялся в дороге... Неужели в таком виде идти туда, где мне потом несколько лет учиться? Нет уж, не бывать этому. И весьма решительно я направилась к магазинам.