Помоги проекту - поделись книгой:
ГЕРБЕРТ УЭЛЛС
Машина времени Остров доктора Моро
Человек-невидимка Война миров
Перевод с английского
Великий фантаст
Уэллс успел удивительно много. Он умер за месяц до своего восьмидесятилетия и жизнь прожил на редкость активную и насыщенную. Он написал сто десять книг, объехал весь белый свет, вмешивался — и с каким темпераментом! — во все главные споры своего времени, дружил или ссорился (и здесь тоже в темпераменте ему никак нельзя было отказать) с ведущими политиками Англии, такими, как Ллойд Джордж и Черчилль, повидался и побеседовал или, во всяком случае, вступил в переписку почти со всеми, кто в те годы стоял во главе господствующих социальных и духовных течений. Он всегда был близок к самому центру событий и выразил себя, как мало кто. И все-таки до сих пор не умолкает споро том, кем был этот человек. Его называли провидцем — и сразу вспоминали, сколько он ошибался. Его называли художником и начинали подсчитывать, сколько невыношенных, поспешных, обязанных своим появлением злобе дня или просто нетерпеливому желанию лишний раз высказать свои мысли книг и статей он написал. Его называли журналистом, — но тут же выяснялось, сколько в нем от художника. О характере его таланта столько спорили потому, что у него было в исключительной степени выражено одно из главных качеств всякого истинного таланта — своеобразие. Он был непохож на других уже тем, что охватывал необычайно широкий круг явлений, казавшихся многим его современникам несовместимыми. Среди его произведений мы найдем и политические трактаты, и работы по биологии, учебники и популяризации, статьи по философии и социологии, большой цикл исторических и педагогических сочинений, и целый спектр произведений художественных — от романтической новеллы до бытописательского романа и от научной фантастики, образы которой, выражая жизнь, очень вместе с тем на нее непохожи, до романов-трактатов, которые местами неотличимы от прямой публицистики и заполнены персонажами не просто художественно достоверными, но и прямо — с указанием фамилий и дат — из жизни заимствованными. Подобный диапазон творчества составлял неотъемлемое свойство таланта Уэллса. Уэллс не был бы Уэллсом без этого стремления охватить, выразить, переделать мир. Ибо такова именно его главная задача, отсюда черпается его творческая энергия, на это направлены силы этой многообразной и вместе с тем удивительно цельной личности.
В 1934 году Уэллс опубликовал произведение, созданное в одном из немногих не использованных им до этого жанров — «Опыт автобиографии». Уэллсу и здесь было чем поделиться с читателем. Ему исполнилось шестьдесят восемь, и все эти годы были заполнены событиями, встречами с людьми, мыслями о ненаписанных книгах. Вторая половина жизни оказалась даже богаче первой — после тридцати, когда Уэллс завоевал всемирную славу, возможности наблюдать жизнь и вмешиваться в нее были у него несоизмеримы с прежними. И все же большую часть книги Уэллс отвел своему детству, юности, первым шагам на литературном и научном поприще. События этих лет, даже самые на поверхностный взгляд незначительные, представлялись Уэллсу очень важными, и он, безусловно, был прав — ведь речь шла о формировании его личности и становлении его как писателя, а он был крупной личностью, отразившей в себе свое время, и великим писателем.
Уэллс родился в 1866 году в небольшом, расположенном неподалеку от Лондона городе Бромли. Этот город гордится несколькими именами — здесь родились один из крупнейших политических деятелей восемнадцатого столетия Уильям Питт и Уэллс, долго жил знаменитый русский революционер и географ Кропоткин, неподалеку находилось имение Дарвина. Но если дом Кропоткина по-прежнему в целости и сохранности, то жалкая лавчонка, в которой вырос Уэллс, да и соседние лавки давно снесены. Удивительное совпадение: и дом Уэллсов, и вся эта улица разрушены в 1934 году, в тот самый год, когда Герберт Уэллс завершил свою двухтомную автобиографию. Они словно перешли на бумагу, сделались достоянием литературы, и им уже незачем было существовать в действительности.
Уэллсы торговали посудой. Когда горничная из старинного поместья Ап-Парк, двадцативосьмилетняя Сара Нил, и тамошний младший садовник Джозеф Уэллс, поженившись, приобрели эту лавку, она была для них символом независимости, нового общественного положения, надеждой на будущее преуспеяние. К сожалению, надеждам этим не суждено было сбыться. Лавка, конечно, свидетельствовала, что владельцы ее не служат больше по найму и принадлежат к «среднему классу» (и Сара Уэллс умела это ценить больше всех остальных), но доход приносила мизерный. Семья чуть ли не голодала.
С этим домом — грязным, голодным, жалким, связаны первые воспоминания одного из трех выживших детей Уэллсов — Герберта. Утешало только одно — многим другим жилось, очевидно, не лучше. Сидя на кухне в полуподвале, мальчик подолгу разглядывал сквозь решетку в тротуаре подметки прохожих и отмечал про себя, что они по большей части дырявые. Хотя какое тут утешение — ведь, наверно, поэтому они так редко заглядывают в лавку…
Впрочем, дети уже не требовали прежней заботы, начинали подрастать, зарабатывать на себя. Мать вернулась на службу — стала домоправительницей усадьбы Ап-Парк. В тот же год вслед за своим старшим братом начал трудовую жизнь и Герберт. Мать пристроила его уборщиком и кассиром в мануфактурный магазин. Правда, два месяца спустя хозяева предпочли с ним расстаться — молодой служащий не показал ни способностей, ни радения. Зато к подвернувшейся тут же новой работе молодой Уэллс отнесся с энтузиазмом. Один из родственников, открывший небольшую частную школу, взял его к себе помощником. Но и на этом месте молодой человек (он, на беду, был моложе некоторых своих учеников) не преуспел. К тому же школу пришлось закрыть. Уэллс уехал к матери и некоторое время жил в Ап-Парке. Затем его отдали учеником в аптеку — и снова пришлось уйти: семья не могла осилить плату за обучение. Тогда его устроили в мануфактурный магазин. Там он проработал целый год и достиг даже положения младшего приказчика, но неожиданно бросил все и вернулся к матери, заявив, что ни мануфактурой, ни чем-либо иным торговать больше не собирается.
Интересы его и правда лежали в другой области. Он давно уже упорно учился, сдал экзамены за курс средней школы, много читал, и место, которое он получил, покончив с мануфактурной торговлей, оказалось ему по душе. Он стал помощником учителя, притом в настоящей городской школе, а год спустя получил стипендию в Лондонском университете на педагогическом факультете. Это определило его дальнейшую жизнь.
Приход Уэллса в Лондонский университет означал для него приобщение к миру науки и к миру литературы. Его любимым учителем стал Томас Генри Хаксли (Гексли) — ученик Дарвина, сумевший перенять не только научную, но и гуманитарную традицию основателя новой биологии. Дарвиновское «Происхождение видов» не раз называли потом большим явлением литературы. Томас Хаксли завоевал огромный литературный авторитет уже при жизни. Он не писал романов, стихов и рассказов, он говорил только о науке. Но этот разговор вел человек, уверенный, что наука проникает собой весь мир и что не должно быть резко очерченных границ между нею и литературой. При этом эмоциональная сторона искусства никогда не вытеснялась для Хаксли его познавательной стороной. «Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, — писал он. — Физика, надо думать, сумеет когда-нибудь сообщить… точные физические условия… при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты останутся, как прежде, за пределами мира, истолкованного физикой». Искусство не было для Хаксли способом передачи истины, найденной наукой. Он справедливо считал его самостоятельным путем исследования мира и нахождения истины. Но Хаксли при этом твердо верил, что художник, чей разум развился в общении с наукой, всегда имеет преимущества перед художником, к ней безразличным. Отвернуться от науки, говорил он, значит отвернуться от современности, от ее задач, отказаться мыслить в ее масштабах. Ведь наука и литература восходят к чему-то более высокому, —
Хаксли и сам пытался, в пределах научной публицистики, ответить на эти вопросы. Он говорил о науке, людях, общественных условиях честно, прямо, бескомпромиссно. Пропагандируя эволюционную теорию Дарвина, он доказывал, что перемены — общий закон жизни. Его слова звучали вызовом по отношению к викторианской Англии с ее догмами и предрассудками. Ревнители старины поносили Хаксли, у молодых людей, подобных Уэллсу, он вызывал поклонение и восторг.
Можно без большого преувеличения сказать, что, воспитывая из Уэллса ученого, Хаксли воспитывал из него писателя и просветителя. Сочетание интереса к фактам, скрупулезной им верности с очень широким их осмыслением, со смелостью предположений — вот что приобрел будущий писатель, слушая курс профессора Хаксли. Впоследствии это скажется на всем — и на теории романа, предложенной Уэллсом (он называл его «роман, вобравший в себя всю жизнь»), и на его научной фантастике, и на подходе его к самым разным областям жизни.
Но до момента, когда Уэллс сумеет осуществить свое предназначение, пройдет немалый срок. Университет ему удалось закончить не сразу. После выхода из университета он еще некоторое время преподавал биологию в заочном колледже. Только в 1893 году Уэллс окончательно обратился к литературному труду.
Писал Уэллс давно, по сути дела с детства, и печататься тоже начал достаточно рано. В 1887 году он опубликовал в небольшом университетском журнале «Сайенс скулз джорнал» рассказ, озаглавленный «Рассказ о XX веке» и представлявший собой нечто среднее между сатирой, научной фантастикой и пародией на нее. Год спустя начал печатать в том же журнале повесть «Аргонавты хроноса», но не сумел закончить. Потом шли годы, отданные журналистике. Уэллс, можно было подумать, отказался от мечты писать повести, рассказы, романы…
В действительности все было иначе. Незаконченная повесть никак не давала забыть о себе. Он пробовал новые и новые ее варианты, — и не мог остановиться ни на одном. Он чувствовал, — найдено что-то интересное, важное, значительное, — и тем более не решался привести в исполнение какой-либо из зарождавшихся замыслов: каждый из них казался чем-то очень частным по отношению к обшей идее. В конце концов он все-таки отдал предпочтение одному варианту. Из него возникла — шесть лет спустя после публикации «Аргонавтов хроноса» — «Машина времени». Но на этом он не остановился. Неиспользованные варианты послужили основой для других произведений. Так из одной юношеской повести возник чуть ли не весь ранний цикл романов Уэллса.
Конечно, это было бы невозможно, если бы в их основе не лежала общая мысль, общий взгляд на мир, если б они не были предназначены для выполнения общей задачи.
В январе 1902 года, когда цикл романов, начатый «Машиной времени», был завершен, Уэллс выступил с лекцией «Открытие будущего», в которой задним числом сформулировал многие положения, послужившие теоретической предпосылкой его фантастики.
Можно, пишет Уэллс, по преимуществу интересоваться прошлым человечества, можно будущим. Правда, прошлое, настоящее и будущее неразрывно связаны. Все это стороны одной действительности. Но отнюдь не безразлично, в какую сторону обратить свой взор. От этого будет зависеть, куда придешь. А сейчас, в начале двадцатого века, человечеству необходимо видеть свое будущее с особенной ясностью, исследовать все возможные его варианты, добиваться, чтобы осуществились наиболее благоприятные из них. Людям, смотрящим в будущее (Уэллс относит себя к их числу), «мир представляется одной огромной мастерской, настоящее же — не более чем материалом для будущего».
«Почему четыре пятых современной литературы должно быть посвящено временам, которые никогда не вернутся, тогда как о будущем редко когда даже вспомнят? Сейчас мы — почти полные рабы обстоятельств, а нам, я думаю, следует самим определять свои судьбы, — говорил Уэллс в интервью, данном корреспонденту «Касселс сатерди джорнал» 26 апреля 1899 года. — Каждый день происходят перемены, которые касаются всей человеческой расы, мы же позволяем им ускользать от нашего внимания!»
Уэллс поставил себе целью писать не об отдельных человеческих судьбах, но о судьбе всего человечества, о движении истории, о грандиозных мировых потрясениях, о взлетах и падениях человеческого разума — обо всем, что может случиться впереди. Он писал, разумеется, не об одном лишь будущем. Но и сегодняшний день он оценивал с точки зрения будущего. В настоящем, считал он, важнее всего то, какое будущее оно готовит. Уэллс не был писателем-фантастом в узком понимании этого слова. Сделанное им очень много значило для литературы в целом. Своим творчеством он помог расширить ее горизонты — ведь он первый уловил, насколько увеличились масштабы действительности, убыстрилось движение времени, какие предстоят перемены. И современники быстро его оценили. «Машина времени» сразу принесла ему известность, и успех его упрочился, когда ранний цикл романов был завершен. Но нам все же легче судить о достоинствах этих книг. Мы знаем, как плодотворно потом отозвалось сделанное Уэллсом на всей мировой литературе. Знаем и то, что он — сколько интересных и умных произведений в дальнейшем ни написал — никогда больше не поднялся до вершин, достигнутых в первые годы. Молодой писатель был уже классиком.
Идея прогресса — вот главное, чему посвящены все ранние, да, пожалуй, и все последующие произведения Уэллса. Из множества проблем, притязавших в эти годы на первенство, он выбрал ту, которая действительно значила больше других.
Понятие прогресса — не из очень давних. Оно сформировалось по-настоящему только в восемнадцатом веке, и в том же веке выявилась достаточно сложная его диалектика. Является ли материальный прогресс верной гарантией прогресса в социальной и нравственной области? Этот вопрос поставил в 1750 году Жан Жак Руссо в своем «Рассуждении по вопросу: способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» — и ответил на него отрицательно. Более того, Руссо обрисовал ситуацию, при которой материальный прогресс ведет к нравственному регрессу. Этот кажущийся парадокс становится законом в обществе, где на одном полюсе сосредоточено богатство, на другом — бедность, на одном могущество — на другом беззащитность, на одном власть — на другом рабство. Учение Руссо сделало его главным философом Великой французской революции. Прах его был перенесен в Пантеон, вожди революции пользовались его терминологией в своих речах. Но общество, созданное этой революцией, заставило снова поставить тот же вопрос и дать на него тот же ответ.
Молодой Уэллс был из тех, чей ответ прозвучал достаточно определенно.
Годы, проведенные в Лондонском университете, были посвящены не одной только науке. Уэллс не придумал еще термина «роман, вобравший в себя всю жизнь», но сам с юношеской страстностью стремился словно бы вобрать ее всю в себя и жадно впитывал все, что могло помочь ему в ней разобраться. А жизнь, с которой он столкнулся, требовала новых ответов. Королеве Виктории предстояло царствовать еще немало лет, но век высшей ее славы уходил уже в прошлое. Восьмидесятые годы поколебали устойчивое, респектабельное, с пышным фасадом здание викторианства. Оно стояло еще прочно, но в нем все чаще начинали звенеть стекла, шли трещины по потолку, отваливались куски штукатурки. Отлаженный десятилетиями механизм отношений между классами начинал давать перебои. Возникли новые профсоюзы, более широкие по составу, чем старые, и менее склонные к компромиссам. Оживилось стачечное движение. Во всей общественной жизни страны обнаружился сдвиг влево. И молодой студент Лондонского университета с восторгом приветствовал новые веяния. Он бегал на митинги, читал труды историков, философов, социологов, строил, наедине с собой, планы нового общества. На вопрос о политических убеждениях Уэллс с гордостью отвечал, что он социалист. Правда, характер своего социализма он в эти годы точно не определял, но это без труда можно сделать за него. Уэллс говорил впоследствии, что в Англии тех лет существовала любопытная разновидность социалистов — домарксовские социалисты, жившие после Маркса. К их числу легко отнести и самого Уэллса. Конечно, не все тут следует понимать буквально. Знакомство с марксизмом, хотя и поверхностное, не прошло для Уэллса бесследно. Но даже в периоды наибольшего интереса к Марксу он старательно, в каждом интервью, каждой своей работе отграничивал свои взгляды от марксистских. Уэллс действительно нисколько не марксист. Он мелкобуржуазный реформист, хотя порою и весьма радикального толка.
И все же интерес к социалистическим теориям исключительно много дал Уэллсу как художнику. Он помог ему достаточно ясно увидеть противоречия буржуазного общества и выйти в своих произведениях за его пределы, взглянуть на него со стороны, из будущего. Как говорил потом Уэллс, Маркс заставил его поверить, что буржуазное общество, однажды, в силу исторических закономерностей, возникнув, таким же путем — ведь историю не остановишь — уйдет в прошлое. Это убеждение придавало силу и масштабность критике Уэллса, углубляло его анализ.
В этом смысле Уэллс пошел дальше Хаксли. Если тот считал, что классовая борьба ослабляет человеческое общество перед лицом природы, и стоял за «союз труда и капитала», то Уэллс уже в первом своем романе показал, к чему может привести подобный «союз».
Мир, в который попадает Путешественник по Времени, не похож на наш. Человечество исчезло. Вместо него появились две породы полулюдей: прекрасные, но нежизнеспособные и невежественные элои и звероподобные, обросшие шерстью морлоки. Почему человечество постиг такой печальный удел? Путешественник (а он надеялся попасть в настоящую Утопию) так объясняет причины своего разочарования: «Это не был тот триумф духовного прогресса и коллективного труда, который я представлял себе. Вместо него я увидел настоящую аристократию, вооруженную новейшими знаниями и деятельно потрудившуюся для логического завершения современной нам индустриальной системы. Ее победа была не только победой над природой, но также и победой над своими собратьями-людьми».
Эта «победа над своими собратьями-людьми» состояла прежде всего в том, что «современная индустриальная система» была логически завершена. Были навеки закреплены отношения между классами, сами классы перестали быть категориями исторически преходящими. Сначала они приобрели кастовую стабильность, потом эти касты закрепились биологически. В этом обществе был достигнут своеобразный хакслианский идеал — труд и капитал выступали как союзники. Противоречия между ними исчезли. «… Человечество дошло до того, что жизнь и собственность каждого оказались в полной безопасности. Богатый знал, что его благосостояние и комфорт неприкосновенны, а бедный довольствовался тем, что ему обеспечены жизнь и труд. Без сомнения, в таком мире не было ни безработицы, ни нерешенных социальных проблем». Но — «за всем этим последовал великий покой». Человеческий разум «совершил самоубийство».
Конечно, Уэллс не верил, что капитализм проживет столько тысячелетий. Он потом говорил о «преднамеренности» пессимизма «Машины времени». В этом романе он выстроил искусственную логическую схему, которая должна была опровергнуть неприемлемые для него положения его глубоко почитаемого учителя. Уэллс использовал метод, который в позднейшей фантастике стал называться экстраполяторским, — каждая ситуация доводится до логического предела и тем самым выясняются скрытые от современников тенденции, уже сейчас в ней заключенные. Предложенный Уэллсом вариант будущего должен был служить критике настоящего.
Однако роман Уэллса представлял не только социологический интерес. Это было большое художественное открытие, предвещавшее целый пласт литературы двадцатого века. Именно после выхода этого романа писатели начинают изучать художественные возможности, которые представляют совмещение временных отрезков, подчеркнутое замедление или ускорение хода времени и т. п. Не приходится говорить и о том, сколько всевозможных, самой разной величины и конструкции «машин времени» появилось в научной фантастике. Их обилие отнюдь не случайно. Перенося героя по желанию в любую эпоху, эти «машины времени» придают художественную достоверность очень порою сложным философским построениям автора. «Машина времени» способствовала интеллектуализации литературы, насыщению ее социальными, политическими и мировоззренческими концепциями, а заодно и соответствующим преобразованиям в художественной форме.
Это был не просто умный — это был сильный роман. Сколь ни задана его концепция, все события подчинены собственной логике. Уэллс не описывает лишний раз давно всем известный мир. Он открывает новый — неожиданный, завораживающий своей необычностью, и потому же — пугающий. Мир незнакомый и вместе с тем выдающий свое происхождение от современности. Любая значимая ситуация или существо, нарисованные в «Машине времени» (да и в других романах Уэллса), это своеобразный «конечный вывод» из сегодняшнего положения дел. Морлоки и элои (как потом — марсиане в «Войне миров») возникли постепенно, на протяжении сотен тысячелетий, но они открываются взору героя почти мгновенно. Будущее естественно вырастает из настоящего, но потом вдруг, сразу, неузнанное, пугающее предстает перед ним.
«Машина времени» построена на резком перепаде понятий и образов. Привычное представление о Золотом веке контрастирует с явившейся Путешественнику картиной всеобщего вырождения, а созданный им для себя перед поездкой образ человека будущего, сумевшего сосредоточить в себе знания и опыт минувших веков, противостоит ничтожным элоям и звероподобным морлокам, встреченным в мире 802 701 года. И вместе с тем этот контраст лишен всякой нарочитости. Мир, нарисованный Уэллсом, живет своей жизнью. Он конкретен и убедителен.
Столь же полно живет собственной жизнью мир, описанный Уэллсом в «Острове доктора Моро», и столь же концептуален этот роман.
«Машина времени» поразила современников своей необычностью, но была ими принята. «Остров доктора Моро» был встречен взрывом негодования. «Мы чувствуем себя обязанными предупредить всех, кто привык сторониться противного и омерзительного, о том, с какого рода книгой им придется столкнуться… Эту книгу надо прятать от молодых людей, и ее будут избегать все, кто обладает хорошим вкусом, добрыми чувствами и не может похвастаться крепкими нервами», — писала лондонская «Таймс». Такова же была реакция и остальной прессы. «Остров доктора Моро» осуждали за жестокость, грубость, пессимистичность. Этот роман действительно не был «заглажен» соответственно викторианским вкусам и в известном смысле «выпадал из времени». Его могли бы по достоинству оценить либо читатели начала девятнадцатого столетия, современники романтической писательницы Мэри Шелли, роману которой «Франкенштейн» Уэллс многим обязан, либо современники Фриша, Дюренматта, Бонегута и других писателей нашего времени, широко использующих в своем творчестве так называемую «эстетику безобразного». Но существовала и еще одна причина — главная. Пессимизм нового романа Уэллса, за который его так осуждали, не был, конечно, глубже пессимизма «Машины времени». Зато он был злободневней.
Общественный подъем восьмидесятых годов сменился контрнаступлением реакции в девяностые годы, и Уэллс, как и многие другие люди левых убеждений, воспринял этот поворот очень остро. Он не сложил оружия, напротив, его борьба за социальный прогресс стала особенно ожесточенной, но теперь в нем зрело негодование против человеческой глупости и какое-то очень сложное чувство по отношению к своим современникам, принявшим существующие общественные условия, — смесь жалости и презрения. История зверей, почти уже сумевших подняться до человеческого уровня, но снова вернувшихся к животному состоянию, рассказанная в «Острове доктора Моро», выражала это чувство достаточно определенно.
Роман этот, впрочем, не исчерпывался злобой дня — просто ослепленные обидой рецензенты не сумели разглядеть его более глубоких слоев. Доктор Моро в романе Уэллса притязает на роль Творца. Это он своим скальпелем из зверей создает людей. И он, согласно Уэллсу, по-своему прав. С некоторых пор именно наука, как двигатель прогресса, творит человека. Моро не просто талантливый хирург, он представляет Науку в целом. Однако Моро олицетворяет не одну лишь науку, но и всю буржуазную цивилизацию. Отсюда сложность отношения Уэллса к своему герою.
Моро (или, если оставаться верным символике романа — Цивилизация) из зверя творит человека. Но достаточно ли далеко она уводит его от животного состояния? Уэллс дает неутешительный ответ на этот вопрос.
Потом, много лет спустя, основатель современной американской драматургии Юджин О'Нил скажет про свою пьесу «Косматая обезьяна», что она «показывала человека, утратившего ту гармонию с природой, которая существовала, когда он пребывал в животном состоянии, и не достигшего новой духовной гармонии». Не в состоянии обрести гармонию ни на земле, ни на небесах, он оказался где-то посредине и пытается примирить их, но получает лишь «с обеих сторон удары кулаком». Зверо-люди Уэллса тоже «от одного ушли, к другому не пришли». Их внешняя незавершенность, их гротескное обличие, где соседствуют черты людские и звериные, служит выражением их внутренней дисгармоничности. Звериные инстинкты ведут в них непрерывную борьбу с разумом. Они одновременно и опасны и жалки. Да и могут ли они претендовать на право считаться хотя бы наполовину разумными существами? Увы, то, что кажется им собственными суждениями, на самом деле — лишь подкрепленное страхом наказания внушение общества. Это хорошо понял Бернард Шоу, который вспоминал роман Уэллса в начале двадцатых годов в связи со своей полемикой против тех, кто считает, что мораль надо внедрять силой. Подобный реформатор морали, пишет Шоу, «это навязчивый хлопотун, шарлатан, мнимый Бог Всемогущий, доктор Моро из самого страшного романа Уэллса, которому не терпится наложить руки на живые существа и, безжалостно насилуя их души и тела, превратить их в чудища, олицетворяющие его идеал Хорошего Человека, Примерного Гражданина или Образцовой Жены и Матери». Говоря об этой стороне романа Уэллса, Шоу наверняка имел в виду знаменитую сатирическую сцену в пещере, где зверо-люди нараспев заучивают «Закон» — элементарные правила человеческого общежития, повторяя время от времени: «Страшное наказание ждет тех, кто нарушит Закон».
Но самое тяжелое обвинение, которое Уэллс предъявляет буржуазной цивилизации, — это обвинение в безжалостности. Каждый шаг на пути прогресса — притом прогресса весьма относительного, половинчатого — осуществляется путем жестоких страданий. Снова и снова зверо-люди возвращаются в Дом страдания, где залитый кровью, фанатически бесчувственный к чужой боли доктор Моро пытается превратить их в людей. Процесс очеловечивания — бесчеловечен. В этом Уэллс видит основной порок той цивилизации, от которой человечество должно поскорее отказаться.
«Остров доктора Моро» восходил к фантастике романтиков, старых и новых — таких, как Мэри Шелли и Роберт Луис Стивенсон. Но этот высший подъем романтизма у Уэллса был и его концом. Следующий его роман, «Человек-невидимка», совершенно явно тяготеет к реализму. В удивительном сочетании психологической и бытовой достоверности с не оставляющим читателя ощущением фантастичности происходящего — своеобразное эстетическое «чудо» романа. Редкостная правдивость «Человека-невидимки», одного из наиболее фантастических романов Уэллса, всегда поражала исследователей. Как заметил автор одной из биографий Уэллса известный английский литератор Норман Николсон, «у Герберта Уэллса увидеть значит поверить, но здесь мы верим даже в невидимое».
Герои этого романа произносят только те слова, которые не могли не произнести, смотрят только туда, куда не могли не посмотреть, делают только то, что не могли не делать — какими странными ни представляются нам порой их слова и поступки. В этом романе только одна фантастическая предпосылка — невидимость Гриффина, но она разработана абсолютно реалистическими средствами и потому подчиняет себе все повествование. Гриффин курит — и дым обозначает его носоглотку. Он снимает рубашку — и она извивается именно так, как извивается всякая рубашка, которую поспешно стаскивают через голову. Он срывает с лица бинты и — что вполне логично — оказывается без головы. Все подчинено законам причинности, все сверено с правдой, но становится от этого только необычнее. Реальное здесь утверждает фантастику, достоверное связано со страшным, гротесковым, эксцентрическим.
«Человек-невидимка» — снова роман о науке. Но тема, поднятая в «Острове доктора Моро», лишена сейчас романтической отвлеченности. Читатель попадает не на затерянный остров, а в обстановку провинциальной Англии. Речь идет о конкретно обрисованном обществе и отношениях его с ученым.
Гриффин, герой этого романа, — личность значительная и необычная. Он много выше жалкого мещанского мирка, в котором волею судьбы очутился. Но Уэллс с особым вниманием изучает Гриффина не только для того, чтобы противопоставить его буржуазному обществу, но и для того, чтобы показать, как отражается это общество в нем самом.
Много позже Уэллс писал, что отношения ученого и буржуазного общества подчинены устойчивой схеме: ученый делает открытие, кто-то другой на нем обогащается. Гриффин намерен нарушить это извечное правило. Он не собирается отдавать свое открытие другим — он сам им воспользуется.
Не о деньгах он печется. Он самоутверждается иным способом. Он всегда был непохожим, изгоем, человеком, которого общество пыталось нивелировать, подчинить себе. Теперь он сам постарается подчинить себе общество. Но как? И ради чего? Отнюдь не для того, чтобы преобразовать его в самых его основах. И путь его к власти будет не менее кровав и жесток, чем у любого его предшественника.
Средства Гриффина так же аморальны, как и его цель. Он мечтает с помощью террора установить нечто вроде личной своей диктатуры. На первый взгляд между ним и смешными мещанами, копошащимися вокруг него, — целая пропасть. В действительности Гриффин выражает их подлинные качества, только в сублимированном виде. Он так же корыстен и самососредоточен, как они. И разве они только смешны? Не они ли объединяются в страшную стаю, которая травит Гриффина? Между Гриффином и окружающими различие в масштабе, не в сути, — до тех, во всяком случае, пор, пока он остается в роли «практического деятеля». Нельзя включиться в мир буржуазных отношений, сохраняя от них независимость.
И все-таки Гриффин воспринимается заметно сложнее. Он неизбежно приковывает к себе наше внимание и все чаще — сочувствие. Читая о нем, мы, по словам Джозефа Конрада, «испытываем тревогу, словно что-то подобное может в один прекрасный день случиться с нами самими». Мы знаем — он должен погибнуть. Так велит справедливость поэтическая и человеческая. Но мы знаем также — гибель его будет финалом трагедии. Он не может быть безразличен нам уже потому, что предстал перед нами как человек. Более того — как человек, при самом рождении которого мы присутствовали. Ведь в качестве невидимки он явился на свет на наших глазах, и муки рождения были его собственными муками. Уэллс нарисовал нам живого человека, вызвал в нас человеческий к нему интерес, и напряженность нравственной коллизии возрастает благодаря тому, что в той именно части романа, где мы оценим всю меру преступлений Гриффина, он сам расскажет о своем прошлом, предстанет перед нами в тончайших душевных движениях.
Из «ханжеского, торгашеского городишки», в котором вырос, он ушел не к другим людям, а к своим аппаратам. С людьми он порвал. Он общается только с теми, кто ему необходим. И все-таки остатки человечности теплятся в душе Гриффина. Даже вступить в товарищество с бродягой Марвелом он не может без того, чтобы не ощутить к нему симпатию. И тем яростнее он его ненавидит потом. Гриффин так редко доверял людям, что, когда Марвел, которому перепали какие-то крохи его доверия, обманывает его, он мстит за это, как за самое попранную справедливость. Мстит как мальчишка. Он полон остервенения, но совершенно лишен коварства и не соотносит значимость целей с затраченными на их осуществление усилиями. Гриффин воюет с Марвелом и с предавшим его университетским товарищем Кемпом, словно озверевший от ярости подросток. Сначала он пробует вести себя как человек с жизненным опытом, пытается выжидать, хитрить, но тут же теряет выдержку и кидается на людей, крушит дверь топором. Он рвется напрямик, подставляя себя под удары. Он готов погибнуть сам, лишь бы только покарать вора и предателя.
Гриффин зря противопоставлял себя обывателям, но в одном он был все-таки прав: в нем нет расчетливости, нет обывательского здравого смысла, налагающего путы на ум и душу. Этот законченный эгоист способен к самоотверженности. Этот себялюбец не чужд романтики. Он раскован. Он свободен от морали, но свободен и от условностей. Та страсть, которая помогла ему сделать открытие, живет в нем как в человеке.
Гриффин-ученый и Гриффин-обыватель, Гриффнн-человек и Гриффин-преступник, Гриффин, по-детски открытый сильному чувству, и Гриффин, мрачный голодный человеконенавистник, — все это сплетается в яростный клубок, катящийся к пропасти. Это уже не комедия, какой могли показаться первые главы романа. Это даже не драма. Это трагедия. В центре ее стоит значительная личность, и вина этой личности — трагическая вина.
Герой этого фантастического романа истолкован в согласии с эстетикой критического реализма. Гриффин таков, каким его сделало общество. Оно отразилось в нем, как в капле воды. Мы узнаем, как формировался его характер, и видим его в прямом общении с другими людьми, сформированными тем же обществом, но в несколько иных условиях. Они объясняют нам его, он — их. Человек показан через общество, общество через человека.
Теперь, выработав свою систему реалистической фантастики, Уэллс возвращается к масштабам «Острова доктора Моро». Он снова будет писать о человечестве в целом, о будущем, о крутых поворотах истории, но его рассказ приобретет небывалую достоверность. Так написан следующий после «Невидимки» роман Уэллса — «Война миров».
Вопрос об обитаемости планет — очень старый. Во «множественность миров» верили еще Лукреций и Плутарх. Эта проблема снова была поднята в трактатах философов и ученых-астрономов семнадцатого века и решена почти единогласно. Считалось признанной научной истиной, что все планеты Солнечной системы обитаемы. Со временем, однако, скептики взяли верх. Единственной планетой, относительно обитаемости которой шли еще споры, оставался Марс. Сам Уэллс несколько раз менял точку зрения на этот вопрос. В конце концов он заявил, что на Марсе возможна жизнь, но в этом случае интеллект марсиан, в силу несходства внешних условий, должен очень отличаться от нашего.
Обитатели Марса, какими мы видим их в романе Уэллса, имеют, однако, земное происхождение. В 1893 году в очерке «Человек миллионного года» он описал существо, которое придет через миллион лет на смену человеку, — очень на нас непохожее, зато весьма напоминающее марсианина из ненаписанной пока «Войны миров». Перенеся в своем романе это существо на Марс, Уэллс следовал простейшей логике — поскольку Марс существует много дольше Земля, живые формы могли там достичь того уровня развития, какого они на Земле достигнут много позже. Рассказав о вторжении с Марса, Уэллс мог теперь столкнуть современного человека с его далеким и непохожим потомком.
Это и было его главной целью.
Собственно говоря, в «Машине времени» речь шла о том же самом. Теперь, однако, Уэллс исследует другой вариант будущего — перед нами потомки человека, оказавшиеся много его сильнее, изощреннее. Они обладают знаниями и навыками, какие не снились современности. Не таких ли людей мечтал встретить в далеком будущем Путешественник по Времени?
Нет, разумеется. Марсиане разочаровали бы его, надо думать, ничуть не меньше, чем растерявшие знания и опыт своих предков элои. Это скорее высокоорганизованные, построенные на биологической основе компьюторы, нежели люди. Они столь же рациональны и бесчувственны. Все человеческое им чуждо. Сделав эти существа обитателями Марса, Уэллс не просто нашел удачный сюжетный ход. Марсианам и людям действительно не ужиться на одной планете.
Этим двум мирам суждены не мир, а война. И хотя действие романа происходит не через восемьсот тысяч лет, а в первые годы двадцатого века, масштаб и драматизм событий возросли сравнительно с «Машиной времени». Там путешественник, единственный представитель современного человечества, залетевший в далекое будущее, сравнивал свои утопические представления с явившейся его глазам картиной всеобщего вырождения. Он не волен был вмешиваться в ход событий, — они уже произошли; он появился, чтоб увидеть итог. В «Машине времени» развертывался конфликт ложных утопических представлений и сокрушающей их реальной действительности. Иначе в «Войне миров». Здесь тоже конфликтуют идеи, но здесь еще сталкиваются, чтобы решить — кто кого, два разных мира.
На чьей стороне Уэллс? Двух ответов на этот вопрос быть не может — он горячо сочувствует человечеству и надеется на поражение марсиан. Но это нисколько не значит, что Уэллс — на стороне настоящего, против будущего. Просто у настоящего есть еще возможность преобразоваться в иное будущее, не такое, пример которого показали марсиане.
Этот пример, этот урок был, однако, необходим. Марсиане дали понять людям, как медленно те движутся по пути научного и технического прогресса. Они показали, как страшна бесчеловечность, и заставили задуматься о том, не угнездилась ли она в мире обыкновенном, «нефантастическом». Они показали, наконец, как не хватает современному человеку независимости, достоинства, инстинкта свободы.
Почти за тридцать лет до Уэллса английский писатель Сэмюэл Батлер описал в своем знаменитом сатирическом романе «Эривон» (1871) судьбу людей, попавших под власть машин. Многие, пишет Батлер, не видят в такой перспективе никаких причин для беспокойства. Напротив, они считают, что людям от этого станет только лучше. «Хотя человек для машин будет тем же, что для нас лошадь или собака… — говорят они, — ручному человеку будет житься под благодетельной властью машин куда лучше, чем в теперешнем диком состоянии… И хотя то тут, то там какая-нибудь пылкая душа задумается над своим положением и проклянет судьбу за то, что она не дала ей родиться на свет паровой машиной, основная часть человечества молчаливо примет любой уклад жизни, если только он будет обещать ей лучшую одежду и пищу за меньшие деньги». Уэллс подхватывает мысль Батлера, и в его романе мы найдем блестящие, полные ненависти к раболепному и ничтожному мещанину пассажи, посвященные истории человечества под властью марсиан. Мещанин готов променять свободу и самое жизнь на чистые клетки и питательный корм. Этим ли существом должна гордиться современность?!
И когда Уэллс оставляет Землю человечеству, он отдает ее ему за те возможности, какими оно располагает, а не за то, каким видит его сейчас. Он надеется на преобразования духовные, социальные, политические. Надеется и верит в них.
«Война миров» окончательно упрочила литературную репутацию Уэллса. Бернард Шоу говорил, что это «превосходнейшая вещь, ее невозможно отложить, пока не прочел до последней строчки». Это действительно лучший из фантастических романов Уэллса. Его предшествующие произведения, очень сами по себе значительные и необычные, были основательно подготовлены литературной традицией. «Война миров» была скорее подготовлена творчеством самого Уэллса. При этом мера убедительности этого романа на редкость велика. Показателен такой эпизод. Когда 30 октября 1938 года американское радио передало инсценировку «Войны миров», подготовленную молодым актером и режиссером Орсоном Уэллесом, в стране разразилась паника. Не меньше миллиона из шести миллионов радиослушателей приняло радиопостановку за репортаж о действительных событиях. Это был не единственный случай. Подобная же паника, причем с кровавыми жертвами, вспыхнула в Эквадоре в начале пятидесятых годов во время радиопостановки, подготовленной радио Кито.
«Война миров» была высшей точкой раннего фантастического цикла Уэллса, однако им было создано еще несколько подобных романов. Самым значительным из них был роман «Первые люди на Луне» (1901).
В свое время Гете с горечью писал о том, что человек предназначен ко всеобщему, а жизнь толкает его к частному. Великий просветитель понимал дурные стороны специализации — развивая способности человека в одном строго заданном направлении, она мешает проявиться другим аспектам его личности. Против этой тенденции и выступил Герберт Уэллс. Он изобразил цивилизацию, построенную на резком, биологически закрепившемся разделении функций — как в муравейнике. И члены этого общества больше похожи на муравьев, чем на людей. Это жалкое подобие человека, карикатура на него. Правит же этим обществом безликое рациональное существо, еще больше марсиан напоминающее компьютор — Великий Лунарий. И хотя в нем нет холодной жестокости марсиан, Уэллс по-прежнему убежден, что мир без живой человечности, мир бесчувственный и бездуховный не должен существовать. Объемлющий своим разумом весь лунный мир, постигший законы вселенной, Великий Лунарий не менее карикатурен, чем любой из его муравьиноподобных подданных.
«Первые люди на Луне» выразили представление Уэллса о роли человека в мире. Как уже говорилось, Уэллс очень многое извлек для себя из теории Дарвина не только как биолог, но и как писатель. Еще в двадцатипятилетнем возрасте он написал статью «Новое открытие единичного», где доказывал, что реальность бесконечно многообразна, и, произнося слова «тысяча человек», мы должны помнить, что речь идет о тысяче разных людей, очень индивидуальных, один на другого непохожих. «Здравый смысл» восемнадцатого века видел в отклонениях лишь «ошибку природы». Дарвин же доказал, что именно благодаря индивидуальным различиям между особями происходит развитие вида. Великое открытие Дарвина вернуло индивиду его законное место. Уэллс всегда это помнил, всегда отстаивал права личности, всегда выступал против современной ему общественной практики, принижающей человека.
Но человек для Уэллса не только член общества. Он еще и составляющее великого Человечества — той части природы, которая сумела осознать самое себя и окружающий мир. Фантастика Уэллса благодаря этому приобретала и натурфилософский аспект. Герберт Уэллс оказался основателем новой научной фантастики не только потому, что нашел немалое количество тем и сюжетов, вошедших позднее в надежнейший ее арсенал. Он сумел окинуть мир взглядом удивительно широким, охватывающим его целиком, в основных его закономерностях, и вместе с тем на редкость острым, цепким, не упускающим ни одной важной подробности.
Уэллса, при его появлении, разумеется, сразу начали сравнивать с Жюлем Верном. Его восприняли как очень талантливого продолжателя французского фантаста и судили по законам школы Жюля Верна. От него ждали всякий раз нового научного материала, хвалили за то, например, что он в финале «Войны миров» использовал «теорию происхождения болезней от микроорганизмов», и порицали за отступления от сегодняшней правды науки. В действительности, однако, творчество Уэллса было новым этапом развития научной фантастики. Он не просто «обживал» существующие научные теории, но и пытался прогнозировать в области «чистого знания». При этом для него были особенно важны социальные последствия предсказанной им научно-технической революции. Это помогло Уэллсу подняться и над художественным уровнем Жюля Верна. По словам А. В. Луначарского, Уэллс, в отличие от Жюля Верна (тоже, разумеется, писателя крупного), «замечателен прежде всего тем, что он, еще больше знающий данные современной науки, будучи очень глубоким натуралистом, в то же время обладает исключительным художественным талантом и свои научные романы сделал настоящими художественными произведениями. В этом смысле он настоящий хороший реалист-психолог, реалист-социолог….» [1]
Жюль Верн называл Уэллса «представителем английского воображения». Уэллс действительно очень английский писатель. Он следует традициям английской фантастики, идущим еще от Свифта. Но он ближе к нам, чем великий сатирик эпохи Просвещения. Фантастика Свифта проникнута стойким в восемнадцатом веке, особенно в первой его половине, духом классицизма. Фантастика Уэллса создана уже на основании опыта критического реализма, причем именно диккенсовского реализма, где жизнь, являясь в гротескных формах, представляется вместе с тем поразительно сочной, реальной. Заслуга Уэллса перед историей литературы исключительно велика. Он распространил завоевания критического реализма на область фантастики и при этом нашел многие формы выражения, характерные уже для литературы нашего времени. Уэллс был из тех, кто помог связать литературу девятнадцатого и двадцатого веков.
И тем не менее в его собственном творчестве фантастика, подобная той, что представлена в этом томе, занимает в количественном отношении сравнительно небольшое место. Найденное Уэллсом использовали несколько десятилетий спустя другие писатели, сам же он после «Первых людей на Луне» начинает искать новую манеру. Иногда он пишет теоретические работы, сочетающие прогностику и утопию, такие, как «Предвиденья» (1901) или «Современная утопия» (1905), иногда романы, в которых силен утопический элемент.
В 1904 году выходит в свет роман Уэллса «Пища богов», где изображен человек, поднявшийся до уровня грандиозных задач, поставленных перед ним историей. Величие человека показано в этом романе весьма наглядно, — в нем повествуется о великанах, постепенно заселяющих землю после того, как ученые изобрели препарат, способствующий усиленному росту. Эти великаны оказались во всем выше обычных людей — у них не было предрассудков, скованности, корыстолюбия, узости интересов. И они решили построить новый мир — мир свободный и радостный.
Вслед за этим романом появляются другие, где нет подобной символики, будущее показано конкретно и достоверно, а действие происходит в ближайшие годы.
Незадолго до первой мировой войны Уэллс написал роман «Война в воздухе» (1908). В нем он столько угадал из явившегося вскоре глазам его современников, что завоевал имя провидца. Такое же отношение вызвал и следующий роман Уэллса — «Освобожденный мир» (1913), хотя очень многое в нем смогли оценить только люди, жившие двумя поколениями позже. В нем рассказывалось об открытии атомной энергии, о последовавшей вслед за тем мировой войне с применением атомных бомб и о гибели в результате старого социального и политического порядка. Эти «пророческие», как их тогда называли, и вскоре во многом подтвержденные историей произведения пролили новый свет на ранние романы Уэллса. В них теперь искали — и без труда находили — предвиденье реальных событий. Английский писатель Форд Медокс Форд рассказывал в своих воспоминаниях, что, когда на фронте он почувствовал запах немецкого ядовитого газа, первое, о чем он подумал, было: «Уэллс об этом писал». Именно в эти годы целое поколение поняло, что значил для его духовного развития Уэллс. По словам известного английского философа Бертрана Рассела, Уэллс был «освободителем мысли и воображения» и, рисуя привлекательные и непривлекательные картины возможного общества, «заставил молодых людей открытыми глазами взглянуть на разные варианты будущего, о которых они иначе бы не задумались».
Огромное влияние Уэллса на умы своих современников сделало его крупной общественной фигурой. И Уэллс достойно выполнял эту свою роль. В 1920 году он поехал в Россию, чтобы увидеть страну, только что совершившую Великую Октябрьскую революцию. Уэллс называл потом нашу революцию «одним из величайших событий в истории», подчеркивая, что она «кардинально изменила все мировоззрение человечества». «Когда в 1917 году большевики сделали революцию и потом создали свое государство, я сразу почувствовал: это что-то новое, такого еще не бывало в истории, — рассказывал Уэллс много лет спустя И. М. Майскому. — Надо посмотреть собственными глазами… Была еще причина, действовавшая в том же направлении: после большевистской революции мне стало казаться, что именно в России возникает кусочек того всемирного планового общества, о котором я мечтал. Меня также очень интересовала партия, созданная Лениным… И я поехал».
Эта поездка была предпринята не только для того, чтобы удовлетворить любопытство писателя. Она сыграла большую роль в распространении правды о нашей стране. Уэллс не все понял у нас, и не все ему понравилось. Но он показал себя доброжелательным и объективным наблюдателем, и его книга «Россия во мгле» (1920) расстроила планы реакции, намеревавшейся возбудить против Советской России общественное мнение. Книга Уэллса показалась настолько опасной, что против нее выступил с большой статьей сам Уинстон Черчилль, главный организатор интервенции. Уэллс ответил Черчиллю в той же газете и, по его собственным словам, «убил его». Бой выиграл Уэллс.
Произведения Уэллса, написанные после первой мировой войны, не достигали уже, за редким исключением, художественного уровня его ранних романов. К тому же Уэллс-теоретик заметно теснил Уэллса-писателя. Из-под его пера теперь выходило больше теоретических вещей, чем художественных, да и сами по себе эти романы и повести чересчур подчинялись теоретическому заданию. И все же в каждое десятилетие Уэллс создавал произведения, которые оказывались в центре внимания читателей во всем мире. Обаяние его имени по-прежнему было велико, и он по-прежнему служил гуманности и прогрессу. Именно Уэллс был автором первого антифашистского романа, написанного на Западе («Накануне», 1927), а незадолго до смерти он выступил с отповедью поджигателям новой войны. «Он всегда боролся против старого мира» — так «Дейли Уоркер», орган Коммунистической партии Великобритании, назвала некролог, посвященный Уэллсу. В истории Англии Уэллс остался как прогрессивный общественный деятель. В истории литературы XX века — как великий писатель-фантаст.
Машина времени
Посвящается
Уильяму Эрнесту Хенли{3}
I
Изобретатель
Путешественник по Времени (будем называть его так) рассказывал нам невероятные вещи. Его серые глаза искрились и сияли, лицо, обычно бледное, покраснело и оживилось. В камине ярко пылал огонь, и мягкий свет электрических лампочек, ввинченных в серебряные лилии, переливался в наших бокалах. Стулья собственного его изобретения были так удобны, словно ласкались к нам; в комнате царила та блаженная послеобеденная атмосфера, когда мысль, свободная от строгой определенности, легко скользит с предмета на предмет. Вот что он нам сказал, отмечая самое важное движениями тонкого указательного пальца, в то время как мы лениво сидели на стульях, удивляясь его изобретательности и тому, что он серьезно относится к своему новому парадоксу (как мы это называли).
— Прошу вас слушать меня внимательно. Мне придется опровергнуть несколько общепринятых представлений. Например, геометрия, которой вас обучали в школах, построена на недоразумении…
— Не думаете ли вы, что это слишком широкий вопрос, чтобы с него начинать? — сказал рыжеволосый Филби, большой спорщик.
— Я и не предполагаю, что вы согласитесь со мной, не имея на это достаточно разумных оснований. Но вам придется согласиться со мной, я вас заставлю. Вы, без сомнения, знаете, что математическая линия, линия без толщины, воображаема и реально не существует. Учили вас этому? Вы знаете, что не существует также и математической плоскости. Все это чистые абстракции.
— Совершенно верно, — подтвердил Психолог.
— Но ведь точно так же не имеет реального существования и куб, обладающий только длиной, шириной и высотой…
— С этим я не могу согласиться, — заявил Филби. — Без сомнения, твердые тела существуют. А все существующие предметы…
— Так думает большинство людей. Но подождите минуту. Может ли существовать вневременный куб?
— Не понимаю вас, — сказал Филби.
— Можно ли признать действительно существующим кубом то, что не существует ни единого мгновения?
Филби задумался.
Поделиться книгой: