Владимир Лифшиц
Избранные стихи
I
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
На предвоенного — Теперь, после войны — Я на себя гляжу со стороны… 
СТОЛ
В сыром углу мой грозный стол Стоит с надменностью монгола На грузных тумбах, вросших в пол, На тумбах, выросших из пола. Я знаю, этот стол стоит Века — с невозмутимым видом, Суконной плесенью покрыт, Как пруд в цветенье ядовитом. С тех пор как хам за ним сидел Времен Судейского Приказа, Он сам участник черных дел — Мой стол, пятнистый как проказа. Потел и крякал костолом. На стенах гасли блики зарев. За настороженным столом Указ вершили государев. Но в раззолоченный камзол, В глаза ханжи и богомола, Плевала кровью через стол Неистребимая крамола! …………………… Мой друг — эмпирик. Он не зол. Но вы представьте положенье — «На грузных тумбах — грозный стол» — Одно мое воображенье… Он вышел некогда из недр Древообделочного треста, Был скверно выкрашен под кедр И скромно занял это место. Он существует восемь лет. Разбит. Чернилами измазан… Должно быть, так… Но я — поэт И верить в это не обязан! 1934
ВСТУПЛЕНИЕ
Двор. Весна. Жую печенье. — Дай кусманчик! — Нет, не дам… — Тотчас — первое крещенье — Получаю по зубам. Удивляюсь. Вытираю Покрасневшую слюну. Замечаю тетю Раю, Подбежавшую к окну. Знаю — дома ждет расправа. Восклицаю громко: — Раз!.. — И стоящему направо Попадаю в левый глаз. Это помню. Дальше — туже. Из деталей — ни одной. Впрочем, нет: печенье — в луже, Тетя Рая надо мной… Летом — ссоры. Летом — игры. Летом — воздух голубей. Кошки прыгают как тигры На пугливых голубей. Разве есть на свете средство От простуды в январе?!.. Начиналось наше детство На асфальтовом дворе. Рыжей крышей пламенело И в осенний дождь грибной Лопухами зеленело Возле ямы выгребной. 1935
ВЕСНА
Мотоциклет Проспектом Газа, На повороте накренясь, В асфальт швыряет клочья газа, Узорной шиной метит грязь. Ему заранее открыли Проезд. И, взрывами несом, Он тарахтит. И плещут крылья Холодных луж под колесом. Герой — в седле. Глаза — в стекле. Под ним, колеса в грязь вонзая, Брыкается мотоциклет, Вытягиваясь, как борзая. Мне в спорах вечно не везет, Но здесь, Переходя на прозу, Держу пари, что он везет Бензином пахнущую розу! 1935
БЕСПРИДАННИЦА
Уезжает бесприданница. До конца держи фасон! Уезжает — не останется, Исчезает словно сон. Издалёка, окаянная, Неожиданно, как гром, Пишет письма покаянные Ленинградцам четырем. Взбудоражить может мертвого Коллективный тот привет. На квартире у четвертого Собирается совет. И строчится, как условлено, Телеграмма в тот же час: «То, что любишь, — установлено. Телеграфь — кого из нас?» А наутро — поразительный Нам вручается ответ: «Буду завтра. Приблизительно В десять. Встретишь или нет?» — Не дождется нас негодница! — Каждый каждому сказал. И, конечно, все, как водится, Прибывают на вокзал. Нам опять, нам снова бедствовать! Мы подходим вчетвером: — Разрешите вас приветствовать В нашем городе сыром… 1935
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ
Без труда припомнит всякий: Ночь, как дым, была белеса, И застыл старик Исакий — Исполин, лишенный веса. Кто-то первый песню начал, А вода была зеркальна, — До рассвета в ней маячил Мост, взлетевший вертикально. Подхватив, запели хором, Взялись за руки, как дети, И пошли, минуя Форум, Позабыв про все на свете! Чью же ты припомнил пару Глаз — то дерзких, то молящих? Чью же ты припомнил пару Кос и ленточек летящих? Как он горек и отраден, Ветер юности тревожный! Как он влажен и прохладен, Этот ветер осторожный! Ты стоишь, расправив плечи, Возмужалый ленинградец, На проспекте Первой Встречи И Последних Неурядиц. 1939
МАГНИТНАЯ БУРЯ
Бесшумная, Без ливня и без гула, На полчаса планету залучив, Она в полях травы не шелохнула, Не заслонила тучами лучи. Ей не сопутствовали яростные ветры. Магнитный шквал ветвей не разметал. Лишь на поверхности и вглубь — на километры — Затосковал разбуженный металл. Безумец тот, кто, с ней бороться силясь, Подальше уплывает от земли. Она пришла — и компасы взбесились, И в море заблудились корабли. Вот так и я: без грома и огней, Теряя курс, на гребни строчек лезу — Мое томленье по тебе сильней Томления железа по железу. 1937
ЗАРЯ
Стеклянная заря Над нами пламенеет. Зачем я здесь? К чему терзаться зря? Ты вздрогнула, Твоя рука немеет, Лебедки выбирают якоря. Спокойствие!.. Уже убрали сходни. Он машет нам — Высокий и прямой… Вернись, Чтоб я сумел Померяться с тобой! Зачем я здесь? Как тяжко мне сегодня… Подумаешь, Великая заслуга, — Смотря вослед Большому кораблю, На старой пристани Стоять с любимой друга, Любить ее И не сказать «люблю». 1939
АЛЫЕ ПАРУСА
Стоял на высокой горе санаторий. Я жил и дышал в нем. А ты умирала. И Черное море, как черное горе, Дробясь об утесы, всю ночь бушевало. Я проклял судьбу, потерявшую совесть, Я моря не мерил, но горе измерил! И я прочитал тебе странную повесть, Которой, в отчаянье, сам не поверил. Но ты засыпала. Ты легкой и милой, Ты прежней улыбкой своей улыбалась, Такой, что мерцанье зари краснокрылой Мне парусом алым на миг показалось. Когда же из рук твоих выпала книга И грянули зубы о грани стакана, Я бросился к морю. В нем не было брига. Была предрассветная дымка тумана. 1940
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК
К игрушкам проникла печальная весть — Игрушки узнали о смерти. А было хозяину от роду шесть… Солдатик сказал им: «Не верьте!» «Вернется!» — сказал им солдатик. И вот — Совсем как боец настоящий — Которые сутки стоит он и ждет, Когда же придет разводящий? 1940
ОТЛИВ
Отлив от берега откатывает глыбы. Всплывает в раковинах глинистое дно. Глубоководные уходят в море рыбы. Струятся водоросли с ними заодно. О ветер странствия! Я вновь тобой опознан. Как водоросли нить, протянут за тобой. — Плыви! — командуешь. — Плыви, пока не поздно! Пока гремит торжественный отбой. Пока туман с размаху рвется в ноздри. Пока седой ползет отлива час. Пока колышутся в крови морские звезды, Беспомощно топорщась и лучась. 1935
МОРЕ
Море бьет в веселый бубен. Пять минут Стоит наш поезд. Рыжая, В воде по пояс, Знаешь, кто ты? Дама бубен! Потому что поглядела И ничуть не удивилась, Что по пояс преломилось В море бронзовое тело! 1939
ДОЖДЬ В ГОРАХ
Стоял туман. Томило. Парило. Овечьи звякали копытца. Меня дорога измытарила — Я сел, И сван мне дал напиться. Невнятных лет, С дубленой кожей, Он был ни молодой, ни старый. С утра туман стоял. А позже Я снова встретился с отарой: Бараны, С выраженьем ужаса в глазах, Бежали под утесы, — И дождь не просто лил, А рушился, Не просто подгонял, А нес их! 1937
БОКС
Халат в малиновых заплатах Боксер срывает молодой, И публика, пройдя за плату, Гремит ладонью о ладонь! Халат в сиреневых заплатах Боксер снимает молодой, И публика, чтоб не заплакать, Гремит ладонью о ладонь. Сведя бугры надбровных дуг, Бойцы вступили в зону боя, Потом сплелись в безмолвный круг, В одно мелькание рябое — И тот, чьи губы — красный лак. И тот, чья лапа бьет, нацелясь. И тот, чей выброшен кулак. И тот, чья вывихнута челюсть. Я на свою соседку с края Взглянул — и чуть не крикнул: «Брысь!..» Она сидела, не мигая, Как зачарованная рысь. 1936
ОКРАИНА
Не девица с коромыслом за водой И не парень за девицей молодой, — По булыжной, по корявой мостовой Сухопарый, как фонарь, городовой. В штукатурке осыпающейся дом С трехкопеечным на вывеске гербом. Кто-то песню напоследок приберег Подле дома — тротуара поперек: «Где вы, барышня, в которую влюблен? Ваши брови подмалеваны углем. Вам бы пряник, вам бы стопочку вина. Рупь-целковый ваша красная цена!..» По рассказам старожилов, по кино Я с тобою познакомился давно. И люблю тебя, обиду затая, Бесталанная окраина моя. 1936
РОСТОВ, 1918
Минуты уходят, как камни — ко дну, Но память зажала минуту одну — В ней, буйный и грязный и дымный от солнца, Растерзанный бьется Ростов-на-Дону. Мне было четыре коротеньких года. Я меньше всего был к поэзии склонен. Но помню: булыжник, ушедший под воду, Дробили копытами страшные кони, Храпели и ржали в ожогах плетей, И тлели винтовки на спинах людей. Мы с братом в буфете компот поедали. А ночью, пугая нас синью кальсон, В глубоком, таинственном, затхлом подвале Нам головы гладил сосед Зеликсон. И снова минуты без устали мчатся… Высокий студент к нам зашел попрощаться. Был шумен и ласков. И пел. Но слегка Дрожала растерянная рука. А в шесть или, может быть, в четверть шестого Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом. И грудь распахнув, чтоб навстречу — простор, Другие ворвались под вечер в Ростов. Я много с тех пор городов сосчитал: Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав, Но вас, эти новые люди и кони, Я всех вас сегодня держу на ладони И мерным годам, благодушным годам Я город Ростов никогда не отдам. 1935
БАЛЛАДА О БЛОКНОТЕ
В Мадрид приехал журналист. Тропа на фронт — скалиста. Пронумерован каждый лист В блокноте журналиста. От серой шляпы до штанин Он под защитой флага — Тридцатилетний гражданин, Газетчик из Чикаго. Республиканский полк привык К сухому парню с «лейкой» — Он снял и полк, и труп, и штык, Покрытый кровью клейкой. Он снял и женщин и детей, Копающих траншеи. Он снял залегших там людей — Затылки их и шеи. В его движениях сквозит Ленивая отвага. А впрочем, что ему грозит? — Он под защитой флага. Вот первый лист из-под пера Уходит телеграммой: «Мятежный полк разбит вчера В бою под Гвадаррамой». Блокнот второй роняет лист… Жара. Воды — ни капли! Но пьет из фляги журналист В костюме цвета пакли. Шофер прилег за пулемет. Девчонка бредит рядом. Их только пленка заберет — Им не уйти с отрядом! Вторым прилег за пулемет Учитель из поселка. Его и пленка не берет — Погибла от осколка! Попали в сложный переплет Рабочие колонны, И третьим лег за пулемет Монтер из Барселоны. Он лег на пять минут всего — Смертельная зевота… И больше нету никого, Кто б лег у пулемета! Уже мятежников отряд Спускается с пригорка, Как вдруг их снова шлет назад Свинца скороговорка! За пулеметом — журналист. А после боя кто-то Последний вырывает лист Из желтого блокнота, И пишет, улучив момент, Как совесть повелела: «Ваш собственный корреспондент Погиб за наше дело!» 1937
II
ВОЙНА
Дайте вновь оказаться В сорок первом году — Я с фашистами драться В ополченье пойду… 
НАЧАЛО
Девчонки зло и деловито, Чуть раскачав, одним броском Коню швыряли под копыта Мешки, набитые песком. Потом с платформы, вслед за старшей Они взбирались на гранит, А город плыл на крыльях маршей, Прохладным сумраком покрыт. Уже дойдя коню по брюхо И возвышаясь как гора, Мешки с песком шуршали глухо Почти у самых ног Петра… Сегодня ротный в час побудки, Хоть я о том и не радел, Мне увольнение на сутки Дал для устройства личных дел. Но и в подробностях и в целом, Все разложив на свет и тень, Одним всеобщим личным делом Была война десятый день… Кругом скользили пешеходы. Нева сверкала, как металл. Такой неслыханной свободы Я с детских лет не обретал! Как будто все, чем жил доселе, Чему и был и не был рад, Я, удостоенный шинели, Сдал с пиджаком своим на склад. Я знал, что боя отголосок — Не медь, гремящая с утра, А штабеля вот этих досок, Мешки с песком у ног Петра… А над Невою, вырастая На небе цвета янтаря, Пылала грубая, густая, Кроваво-красная заря. Она угрюмо разгоралась Огнем громадного костра. Ее бестрепетно касалась Десница грозного Петра. 1941
МАЛЬЧИКАМ, ДУМАЮЩИМ ПРО ВОйНУ
Черное небо в багровом огне. Пот на глаза накатил пелену. Что я могу рассказать о войне Мальчикам, думающим про войну? Мальчикам, думающим, что война — Это знамен полыхающий шелк, Мальчикам, думающим, что она — Это горнист, подымающий полк, Я говорю, что война — это путь, Путь без привала — и ночью, и днем, Я говорю, что война — это грудь, Сжатая жестким ружейным ремнем, Я говорю им о том, что война — Это шинели расплавленный жгут, Я говорю им о том, что она — Это лучи, что безжалостно жгут, Это мосты у бойцов на плечах, Это завалы из каменных груд, Это дозоры в бессонных ночах, Это лопаты, грызущие грунт, Это глаза воспаливший песок, Черствой буханки последний кусок, Тинистый пруд, из которого пьют, — Я говорю, что война — это труд! Если ж претензии будут ко мне, Цель я преследую только одну: Надо внушить уваженье к войне Мальчикам, думающим про войну. 1941, август
«Мне снилась дальняя сторонушка…»
Ирине
Мне снилась дальняя сторонушка, И рокот быстрого ручья, И босоногая Аленушка, По разным признакам — ничья. А сам я был прозрачным призраком. Я изучал ее черты И вдруг, но тем же самым признакам, Установил, что это ты. Сон шел навстречу этой прихоти, Шептал: «Спеши, проходит срок!» Но, как актер на первом выходе, Я с места сдвинуться не мог. Я понимал, что делать нечего, Я знал, что на исходе дня Ты безрассудно и доверчиво Другого примешь за меня. Я бога звал, и звал я дьявола, И пробудился весь в поту. А надо мной ракета плавала И рассыпалась на лету. 1942
ПРОТИВОТАНКОВЫЙ РОВ
Во рву, где закончена стычка, Где ходят по мертвым телам, Из трупов стоит перемычка И делит тот ров пополам. И пули, на воздухе резком, Как пчелы, звеня без числа, С глухим ударяются треском В промерзшие за ночь тела… Не встав при ночной перекличке, Врагам после смерти грозя, Лежат в ледяной перемычке Мои боевые друзья. В обнимку лежат они. Вместе. Стучит по телам пулемет… Я тоже прошу этой чести, Когда подойдет мой черед. Чтоб, ночью по рву пробираясь, Ты мог изготовиться в бой. Чтоб ты уцелел, укрываясь За мертвой моею спиной. 1942
КОЛПИНО
Я знаю Колпино в июле, И в сентябре, и в декабре. Среди домов блуждают пули, И мины рвутся во дворе. В цехах Ижорского завода Стоит ночная тишина. В конторке командира взвода Сидит усатый старшина. Пред ними плитка броневая На стол положена ребром. Под ней записка строевая На кальке писана пером. Они трудились тут и жили, Не разлучались никогда И на войну не уходили… Сама война пришла сюда. Я помню тусклый блеск лафета И ровный строй броневиков, Во мгле холодного рассвета В бой уходящих из цехов. И дом, что чудом не повален, И тот неторопливый шаг Работницы, среди развалин Ведущей девочку в очаг. 1942
УРОК
Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол. И, как всегда, стоит за партой парта. И, свежевымытый, сосною пахнет пол. И на доске потрепанная карта. Как зачарованный сегодня класс притих. Ведет наставница в извозчичьем тулупе Воспитанников колпинских своих Вслед за указкою — по знойной Гваделупе. Но вот звонок звенит над головой, И, заложив цветные промокашки, Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки В двух километрах от передовой. 1943
БАЛЛАДА О СТАРОМ СЛЕСАРЕ
Когда, роняя инструмент, Он тихо на пол опустился, Все обернулись на момент, И ни один не удивился. Изголодавшихся людей Смерть удивить могла едва ли… Здесь так безмолвно умирали, Что все давно привыкли к ней. И вот он умер — старичок, — И молча врач над ним нагнулся. — Не реагирует зрачок, — Сказал он вслух, — и нету пульса… Сухое тельце отнесли Друзья в холодную конторку, Где окна снегом заросли И смотрят на реку Ижорку. Когда же, грянув как гроза, Снаряд сугробы к небу вскинул, Старик сперва открыл глаза, Потом ногой тихонько двинул, Потом, вздыхая и бранясь, Привстал на острые коленки, Поднялся, охнул и, держась То за перила, то за стенки, Под своды цеха своего Вошел — и над станком склонился. И все взглянули на него, И ни один не удивился. 1942
БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ
По безлюдным проспектам оглушительно звонко Громыхала — на дьявольской смеси — трехтонка. Леденистый брезент прикрывал ее кузов — Драгоценные тонны замечательных грузов. Молчаливый водитель, примерзший к баранке, Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки, Вез он сало и масло, вез консервы и водку, И махорку он вез, проклиная погодку. Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу. Был он худ. Был похож на голодную птицу. И казалось ему, что водителя нету, Что забрел грузовик на другую планету. Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром. А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито. Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто… — Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель. Я, — сказал лейтенант, — здешний все-таки житель, — И шофер осадил перед домом машину, И пронзительный ветер ворвался в кабину. И взбежал лейтенант по знакомым ступеням. И вошел. И сынишка прижался к коленям. Воробьиные ребрышки… бледные губки… Старичок семилетний в потрепанной шубке… — Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. — И достал лейтенант свой паек из кармана. Хлеба черствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, — И шагнул он туда, где дымила буржуйка. Там — поверх одеяла распухшие руки, — Там жену он увидел после долгой разлуки. Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи И в глаза заглянул, что мерцали как свечи. Но не знал лейтенант семилетнего сына. Был мальчишка в отца — настоящий мужчина! И, когда замигал догоревший огарок, Маме в руку вложил он отцовский подарок. А когда лейтенант вновь садился в трехтонку, — Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку. И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито. Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто… Грузовик отмахал уже многие версты, Освещали ракеты неба черного купол. Тот же самый кусок — ненадкушенный, черствый Лейтенант в том же самом кармане нащупал. Потому что жена не могла быть иною И кусок этот снова ему подложила. Потому что была настоящей женою. Потому что ждала. Потому что любила. Грузовик по мостам проносился горбатым, И внимал лейтенант орудийным раскатам, И ворчал, что глаза снегом застит слепящим, Потому что солдатом он был настоящим. 1942
КРУЖКА
Все в ней — старой — побывало, Все лилось, друзья, сюда — И анисовая водка И болотная вода! Молоко, что покупали Мы с комроты пополам, Дикий мед, когда бродили Мы у немцев по тылам, И горячая, густая Кровь убитого коня, Что под станцией Батецкой Пьяным сделала меня!.. Вот уж год она со мною: То внизу — у ремешка, То у самого затылка — У заплечного мешка. А вчера в нее стучала, Словно крупный красный град, Замороженная клюква — Ленинградский виноград!.. Может быть, мои вещички Ты получишь в эти дни. Все выбрасывай! Но кружку Ты для сына сохрани. Ну, а если жив я буду И минувшие дела Помянуть мы соберемся Вкруг богатого стола, — Средь сияющих бокалов — Неприглядна и бедна — Пусть на скатерти камчатной Поприсутствует она, Пусть, в соседстве молодежи, Как ефрейтор-инвалид, Постоит себе в сторонке — На веселье поглядит… 1943
ПАРТИЗАН
Он стоит на лесной прогалинке, Неприметен и невысок. На ногах — самокатки валенки, Шапка — с лентой наискосок. Прислонясь к косолапой елочке, За спиною он чует лес. И глаза у него как щелочки, Пугачевский у них разрез. Под шатром ветвей, как у притолки, Он с заплечным стоит мешком, С автоматом немецкой выделки, С пистолетом за ремешком. И качается-расступается, И шумит молодой лесок, И заря над ним занимается Красной лентой — наискосок. 1944
ОГОНЬ
Осколком у Васьки убило коня. Сидит пригорюнясь казак у огня. На хрустком валежнике рыжий огонь Гарцует, как Васькин загубленный конь. 1944
РОЩА
По этой роще смерть бродила. Ее обуглила война. Тоскливым запахом тротила Она еще напоена. Безмолвно движутся обозы, И не до песен больше нам, Когда безрукие березы Плывут, плывут по сторонам. 1944
«В укрытье!»
«В укрытье!» «Прекратить работы!» — А лес горел. И по траншеям нашей роты Враг вел обстрел. У блиндажа, У самой дверцы, Взревел металл. Вошел бойцу Осколок в сердце И в нем застрял. Как прежде, Кружится планета. Как прежде, снег. Как прежде, Ждут кого-то где-то. Двадцатый век. Но вот — Латунный свет палаты, И в тишине Склонились белые халаты, Как при луне. И у хирурга на ладони Живой комок Все гонит, гонит, гонит, гонит Горячий ток. Спокоен был Хирург ученый. Он не спешил. Он ниткой тонкою, крученой Его зашил. Под маской прошептал: «Готово… Счастливый путь!..» И соскользнуло сердце снова С ладони — в грудь… Он жив! Он снова ходит где-то — Тот человек!.. Еще одна твоя примета, Двадцатый век. 1943
ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА
