Виктор Цой
Виталий Калгин
ОТ АВТОРА
Сегодня, в век повальной компьютеризации и Интернета, может показаться странным, что лидер рок-группы «КИНО» Виктор Цой любил читать книги. Отнюдь не электронные, а обычные печатные издания того времени, старые добрые книги. По воспоминаниям его родителей, в детстве самыми любимыми его книгами были книги из серии «ЖЗЛ» — «Жизнь замечательных людей», вначале про художников, потом про путешественников. Его родители пытались с помощью книг понять: как дальше его развивать? Потому что, если на талант не обращать внимания, он исчезнет. Перед Виктором в его дальнейшей жизни часто вставал вопрос: что будет дальше? И он всегда находил правильный ответ. И, возможно, в какой-то степени именно серия книг «ЖЗЛ» повлияла на формирование его личности.
Писатель Александр Житинский на эту тему писал: «Кто в детстве не мечтал стать “замечательным”, то есть, прежде всего, знаменитым?» И мы вместе с Александром Николаевичем можем предположить, что маленький Витя, читая эти книги, черпал оттуда «рецепты», как стать знаменитым. Всего через каких-нибудь 10–15 лет Виктор Цой стал кумиром, совестью целого поколения молодежи. И сегодня вы, дорогие читатели, держите в руках книгу из серии «ЖЗЛ», посвященную жизни замечательного человека, лидера ленинградской рок-группы «КИНО» — Виктора Цоя…
Хочу выразить особую признательность людям, поддержавшим меня в моем начинании, людям, которые, несмотря на все сложности современной жизни, нашли возможность помочь мне подготовить данный труд. Благодарю: Дмитрия Давыдкина (Москва), Александра Каминского (Николаев), Марию Бурдакову (Москва), Ларису Михно (Санкт-Петербург), Максима Ефремова (Тула), Анастасию Кривенда (Минск), Александра Давыдова (Омск), Наталью Лебедеву (Санкт-Петербург), Елену Невскую (Оренбург), Евгения Повышева (Нижний Новгород), Ирину Якушину (Москва).
Спасибо за фотографии, использованные в книге: Анатолию Кругловенко, Виктору Немтинову, Юрию Врацких, Алексею Вишне, Александру Бойко, Сергею Шутову, Дмитрию Защеринскому, Виктору Лаврешкину, Екатерине и Анастасии Самойловым, Валерию Алахову, Владимиру Быстрову, Владимиру Новикову, Игорю Петровскому, Евгению Юфиту, Сергею Тимофееву. Также использованы фотографии семьи Цой.
Часть первая. 1962-1977. Детство
Родился Виктор Цой около пяти часов утра 21 июня 1962 года в городе Ленинграде (ныне Санкт-Петербург) в семье обычных советских людей — учительницы физкультуры и инженера. Родился в роддоме Московского района (улица Кузнецовская, 25), теперь в этом здании расположена кардиоклиника. Отец Виктора — Роберт Максимович, этнический кореец из Казахстана, мать, Валентина Васильевна, — русская, коренная ленинградка.
Фамилия Цой — одна из семи самых известных корейских фамилий. Она принадлежит двадцати трем бонам, то есть родам, корни которых уходят в глубокую древность. Предки Виктора жили в городе Вонджу (следовательно, бон его — «Вонджу»), который находится в провинции Канвон на юге Кореи. В переводе с корейского «Цой» — это высота. Иероглиф «Цой» на ханмуне (древнем языке, основанном на китайской грамматике) изображает дом у горы с тремя вершинами и человека, а иметь изображение дома в фамилии — очень почетно.
Как известно, к 1917 году в России проживало около ста тысяч корейцев, причем в Приморском крае они составляли почти треть всего населения. Корейцы обитали на территории современного Приморского края задолго до появления там первых русских колонистов, однако большинство корейцев переселялись в Приморский край во второй половине XIX века, чтобы получить подданство Российской империи.
Именно корейцы первыми в СССР подверглись депортации по национальному признаку. В 1937 году на основании постановления Совнаркома СССР корейцев депортировали в Казахскую ССР и Узбекскую ССР под предлогом «пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край».
Отец Виктора — Роберт Максимович — был родом из Кзыл-Орды, города, куда в свое время была депортирована семья Цой.
В Ленинград он приехал поступать в Балтийский государственный университет «Военмех» им. Д. Ф. Устинова на инженерный факультет. И экзамены сдал весьма успешно, несмотря на плохое знание русского языка, поскольку к тому времени, после смерти Сталина и наступления «оттепели», гонения на корейцев почти прекратились и возможностей стало гораздо больше.
Мама Виктора — Валентина Васильевна Цой (в девичестве Гусева) — родилась в Ленинграде. После окончания школы тренеров при Институте Лесгаф-та она по распределению была направлена на Карельский перешеек, в небольшой поселок Кирилловское, где ей предстояло отработать в обычной сельской школе два года.
Как рассказывала сама Валентина Васильевна, с будущим отцом Вити она познакомилась в канун 1961 года, на новогоднем вечере, и уже 13 февраля молодая пара узаконила свои отношения в новом Дворце бракосочетания, расположенном на Английской набережной Ленинграда.
А 21 июня 1962 года у четы Цой родился сын Виктор. Из роддома младенца привезли в дом 193 по Московскому проспекту, где тогда жили его родители. Впоследствии Виктор за свою жизнь сменит много квартир, но почти все они будут находиться недалеко от этого места, в южной части города…
Когда маленькому Виктору исполнилось год и четыре месяца, его отдали в ясли. Молодой семье приходилось туго — не хватало средств. Роберт Максимович вместо отпуска летом уезжал на заработки в Воркуту, где трудился по своей специальности, а Валентина Васильевна подрабатывала воспитательницей в пионерских лагерях.
В 1965 году трехлетнего Виктора отдали в детский сад. Именно там, по воспоминаниям его мамы, Валентины Васильевны, у него и проявился первый талант — рисование.
В 1966 году, когда Вите исполнилось четыре года, семья Цой наконец-то переехала в собственную двухкомнатную кооперативную квартиру, на проспект Космонавтов, 96.
Второй Витин талант — музыкальный — был замечен воспитательницей во время музыкальных занятий. У мальчика оказалось хорошее чувство ритма. Он легко мог повторить любой, даже самый сложный музыкальный пассаж, отбивая его ладошками, и воспитатели наперебой советовали Валентине Васильевне отдать Витю после детского сада в художественную либо в музыкальную школу…
Первого сентября 1969 года Витя Цой пошел в первый класс, в школу № 356 (ул. Ленсовета, 68), где преподавала его мама.
Когда Витя учился в третьем классе, Валентина Васильевна, памятуя о словах детсадовских воспита-тел ей, решила отдать его в Дом пионеров и школьников (ДПШ) в кружок рисования, но из-за трудностей с посещением Виктор прекратил туда ходить, и лишь через год Валентина Васильевна смогла устроить Витю в изостудию при местном Дворце пионеров.
Именно там, во время одного из родительских собраний, Валентине Васильевне сказали, что у нее растет очень талантливый мальчик, и посоветовали найти ему хорошего педагога. И Валентина Васильевна, выслушав советы преподавателей изостудии, решила, несмотря на все жизненные трудности и неприятности, отдать Витю в художественную школу.
В 1974 году четвероклассник Витя начал посещать художественную школу № 1 «Казанский собор» (на набережной канала Грибоедова, 26), возле Львиного мостика. Там он учился у Татьяны Ганжало — супруги Николая Николаевича Ганжало, преподававшего в Художественном училище им. Серова. Татьяне Ганжало Витя запомнился маленьким мальчиком, чумазым и непоседливым, собственно, как и все дети. И она весьма удивилась, узнав, что Цой стал звездой.
Незадолго до этого, в 1973 году, родители Виктора развелись. Квартира на проспекте Космонавтов была разменяна, и Витя с мамой переехали в однокомнатную квартиру на Пулковской улице, 17. Там они прожили несколько лет, а затем последовал новый размен. Поскольку у Валентины Васильевны умер отец, они с сестрой Верой решили переехать в квартиру к матери, которая жила в известном в Ленинграде «доме со шпилем» — на углу улицы Бас-сейной и Московского проспекта, 41/190. Это знаменитая сталинская высотка, девятиэтажный дом, видимый издалека — почти по всей длине Московского проспекта, благодаря своей башне-бельведеру и шпилю с навершием в виде венка со звездой.
Дом был построен перед самой Великой Отечественной войной, а башня уже после. Квартиры в нем были довольно большие, и во многих из них жили «большие» люди, поэтому дом до сих пор называется «генеральским».
В связи с переездом Виктор перешел в школу № 507 (улица Фрунзе, 22), которую и окончил в 1977 году.
В средней школе Виктор больше проявлял себя как «гуманитарий»: его интересовали литература и искусство, а точные науки не вызывали отклика в его душе. В седьмом классе появились «тройки» и окончание восьмилетки чуть не стало проблемой. К этому времени Виктор уже решил стать художником, и успеваемость по общеобразовательным предметам перестала его волновать.
В ту пору в Китае шла «культурная революция», начатая председателем ЦК КПК Мао Цзэдуном, и на эту тему ходили анекдоты и всякие истории, как реальные, так и выдуманные. Одноклассники Цоя, конечно же, с ходу записали Виктора в китайцы и, как только по телевизору передавали что-то о событиях в Китае, сразу же призывали его к ответу. Не всерьез, конечно, но, по воспоминаниям Валентины Васильевны, сына это очень обижало, что, однако, нисколько не мешало ему быть предметом внимания девочек-одноклассниц, проявляющих завидный интерес к смуглому симпатичному мальчику.
Впоследствии в одном из интервью Виктор Цой говорил: «В детстве меня дразнили “японцем” и я очень обижался. Сейчас мне в голову не придет выяснять, кто по национальности мои друзья. Есть среди них русские, украинцы, евреи, армяне… Но это не мешает нам общаться. Я думаю, вести такой учет просто глупо. Люди не делятся на хороших немцев и плохих французов»[2].
В мае 1976 года в Этнографическом музее Ленинграда состоялась городская выставка «Мы любим Родину свою». На ней тринадцатилетний Виктор Цой представил станковую композицию «Все на БАМ», которую приготовил заранее, в 1975 году, под руководством Е. А. Клочковой. Рисунок Виктора занял второе место в конкурсе.
Тогда, получая заслуженную награду, совсем еще юный Виктор не знал, что через 12 с лишним лет он напишет песню, где тоже будут отображены образы вокзалов, поездов и перестука колес…
Из нашего класса все с ним дружили и общались, каждый знал его очень хорошо, но так получилось, что именно я на многих занятиях сидел с ним за одной партой. И воспоминания мои о нем, конечно, не как о музыканте, тем более великом музыканте в нынешней интерпретации, а как о художнике. Я видел, что новичок что-то рисует постоянно в тетрадке и у него хорошо получается. Я стал спрашивать: “А почему? А как?” И выясняется, что он учился в художественной школе. Поэтому он был и, наверное, остался для меня скорее как художник…
Наше послешкольное времяпрепровождение часто проходило на крыше красивого большого дома напротив парка Победы. Огромная плоская крыша была покрыта рубероидом и толем. Это было что-то типа клуба, тем более тогда не было ни маньяков, ни бомжей и выходы на крышу были открыты. Просто с двенадцатого этажа выход на технический этаж и там дальше на саму крышу. Шикарный вид на город, а если кто-то где-то доставал бинокль, это было вдвойне интересно. Там было здорово и летом, и зимой. Мы скидывались все по какой-то мелочи и покупали пачку сигарет. Старались курить “Век”. 35 копеек они стоили. Если не было спичек, мы рассаживались рядком втроем или вчетвером. Кто-то первый на улице прикуривал сигарету, докуривал ее, закуривал второй, от него третий, потом четвертый. А там уже и первый опять мог начать хотеть курить. И вот пачка вылетала за два часа, и мы вели какие-то интересные разговоры.
Другим довольно частым развлечением нашим было шляться по городу. Без цели, но не где-то во дворах, пугая прохожих, а по каким-то центральным улицам, отмахать весь Московский проспект и свернуть до Невского, а то и до Староневского проспектов. Это было легко. А если встретится какой-то кинотеатр, то всегда было интересно и в охотку зайти в него. Седьмой класс вспоминать трудно, совсем детский период: снежки, каток… А вот когда мы начали взрослеть, — это, наверное, 10-й класс (те, кто в него не попадал, шли в училище или ПТУ, как Цой), — мы начали пробовать жизнь. Стали интересны сигареты, стала интересна выпивка. Мы уже сравнительно повзрослели, и впереди нас ждала большая жизнь, и можно было говорить уже про армию, про профессию и о том, что не просто кому какая девчонка нравится, а кто с какой ходит…
Витя жил, все знают, на углу Московского проспекта и Бассейной улицы (дом 41). Это довольно замечательное здание, потому что на нем единственный в Питере шпиль — попытка Ленинграда в 1940—1950-х годах угнаться за Москвой. Витя жил на втором этаже, в невзрачной коммуналке, там и сейчас под окошками остановка 63-го и 13-го автобусов. У него дома я наблюдал его за рисованием и даже храню несколько его рисунков. Он рисовал мою подружку, а также подарил две красивых акварели-натюрморта плакатного формата с какими-то фирменными импортными бутылками.
Так получалось, что почти все сборища были всё-таки в моей квартире. У меня их было две. Папа с мамой жили отдельно и всегда были в командировке. Или там, или там мы проводили время. Водку тогда пили редко, обычно вино или какой-нибудь портвейн. Причем пили из пиалок, которые привозил мой отец. Надо сказать, что Витя в этом плане был более продвинутый. Как-то я ему говорю: да давай вина-то, а он — нет, давай портвейн. Мы чокнулись, выпили… У меня перехватывает дыхание, я тянусь за огурцом или, что там могло лежать на столе, за колбасой, он в это время, пользуясь своими длинными руками, перехватывает мою руку, сжимает ее со словами: “Нет, нет, нет. Вот терпи-терпи”. Глаза у меня выпучены, но через пол минуты дыхание восстанавливается, он меня отпускает и говорит: “Закуси, вот теперь закуси”. И когда у меня уже совсем улыбка на лице, он заканчивает: “Вот теперь ты понял, как это хорошо”. Нет, мы не были пьяницами, конечно нет. Это обычное пацанячье взросление…
В нем вообще тогда было больше фартовости, ловкости… Он где-то достал ботинки по большому блату, модель тогда называлась “носороги”, здоровые такие полуботинки, очень, я бы сказал, такие тупорылые. Так они были у него не просто фирменные, они были еще и многоцветные. Какие-то зеленые, красные проплешины, наверное, и белые были, на черном фоне. Он натирал их бесцветным кремом и мечтал о цветных кремах. Кто-то ему сказал, что за границей продают отдельно красненький, зелененький, синенький крема именно вот для таких ботинок. Потом даже кто-то из старших ребят из Германии ему привез какой-то один цвет, красный, по-моему. Витя выставлял эти ботинки носками к двери в прихожей. Причем на расстоянии шага, чтобы не дай бог на них не наступили. Я таких ботинок не видел, наверное, вот уже с тех лет. Тогда это было супермодно…»[4]
Помимо рисования в скором времени у Виктора появилось новое увлечение — музыка, игра на гитаре.
В то время на смену джазовой ряженой клоунаде уже давно пришли молодые люди, ходившие в расклешенных джинсах, с волосами до пояса, носившие цветы, украшения, игравшие рок и призывавшие всех заниматься любовью, а не войной. В отличие от стиляг, которые, несмотря на проамериканские настроения, были всё-таки уникальным советским явлением, хиппанам местного разлива уже не надо было придумывать практически ничего от себя. К тому же на дворе были 1970-е, а значит, всё проще было получать свежую информацию о том, что происходит в другом полушарии. Идеологию и внешний вид советские хиппи сняли практически один в один с заокеанских тусовщиков, разумеется, с поправками на местную, непролазную реальность.
Движение хиппи не особенно заинтересовало Виктора, но вот рок-музыка его задела. В СССР появились первые рок-группы, и это не могло не найти отклика в душе юного художника…
Часть вторая. 1977-1987
БАСИСТ «ПАЛАТЫ № 6»
Первая гитара, подаренная Виктору родителями, появилась в пятом или шестом классе. Роберт Максимович, показав сыну первые аккорды, совершенно не мог тогда представить, во что выльется это его новое увлечение. Виктор же, подойдя к делу очень серьезно, быстро освоил гитару и уже в восьмом классе организовал в школе свою группу.
— Мама, ну скоро это у меня пройдет? — приставал он ко мне.
А я думаю: “Да напоешься ты еще!”»[6].
Еще в 1976 году, в художественной школе, Виктор Цой подружился с одноклассником Максимом Пашковым, и именно в это время образовалась группа, которая чуть позже получила название «Палата № 6». Более продвинутый Пашков, носивший настоящие джинсы, вельветовую жилетку и модную «битловскую» прическу, уже умел хорошо играть на гитаре. Он взял на себя роль вокалиста, а Цою, после приобретения в складчину в комиссионке бас-гитары, досталась роль бас-гитариста. Барабанщиком же новоиспеченной группы стал Виталий Соколов, которому за неимением ударных пришлось довольствоваться пионерским барабаном и всевозможными железяками.
После восьмого класса, в 1977 году, он поступил в Художественное училище им. Серова (ул. Пролетарской Диктатуры, 5), в просторечии — «Серовку». Оно вело свою историю от Рисовальной школы на Бирже (основанной в 1839 году), предназначенной для подготовки художников-практиков. В 1920-х годах школа была преобразована в училище, а с 1968-го стала называться Ленинградским художественным училищем им. В. А. Серова. Здесь наряду с общеобразовательными изучали специальные дисциплины: рисунок, живопись, композицию, художественное конструирование, историю и теорию искусства, получали педагогические знания и овладевали практическими навыками. В училище было несколько отделений, на одно из них — оформи-тельное — и поступил Виктор Цой.
Просуществовавшая достаточно долго, около пяти лет, «Палата № 6» стала для Виктора настоящей музыкальной лабораторией. Пашков, оставшийся доучиваться в художественной школе, приходил на репетиции в «Серовку», и на местном комплекте аппаратуры музыканты «Палаты № 6» разучивали пассажи из наиболее популярных композиций «Deep Purple» и «Black Sabbath». Вскоре после того как «Палата» стала репетировать в «Се-ровке», Виталий Соколов прекратил музицирование, но в училище по счастливой случайности нашелся новый барабанщик, Анатолий Смирнов — разносторонне одаренный художник и музыкант, который уже тогда поглядывал в сторону профессиональной сцены.
Когда одного из тогдашних преподавателей, а ныне директора училища Сергея Алексеевича Кирпичева, студенты стали расспрашивать про Цоя, он совершенно честно рассказал, что студент Цой всех доставал своим поведением — игнорировал занятия, появлялся в аудитории редко, при этом вел себя независимо, в том числе и с преподавателями. К тому же носил длинные волосы, что в конце 1970-х считалось вызовом обществу. Но, несомненно, обладал талантом (см. сайт художников и реставраторов http://m666.ru).
По воспоминаниям же другого преподавателя, Цой писал хорошие натюрморты, а на втором курсе начал писать кривые рожи и вскоре вылетел из училища.
Тогда Цоя больше всего интересовала не живопись, а гитара и поэзия. Гитара при нем была всегда, он и в училище с ней ходил. Сергей Алексеевич Кирпичев рассказывал, что «директриса училища Хилькевич выгнала Цоя с формулировкой “за разгильдяйство” и никогда об этом ничуть не жалела».
Виктора отчислили из училища (официально за неуспеваемость) в 1978 году, и он устроился штамповщиком на завод, продолжая учиться в вечерней школе.
В 1979 году он поступил в СПТУ-61 (улица Стойкости, д. 30, корп. 2) на специальность «резчик по дереву». Это специальное профессионально-техническое училище было раньше школой фабрично-заводского обучения (ФЗО), созданной в 1947 году. Как известно, в годы Великой Отечественной войны Ленинград сильно пострадал от вражеских бомбежек. Жилые дома, памятники архитектуры, административные здания необходимо было восстанавливать, и для этого срочно потребовались специалисты.
Сегодня СПТУ-61 переименовано в Художественно-реставрационный профессиональный лицей (ХРПЛ), в нем готовят реставраторов, специалистов с художественным уклоном, а тогда, в 1979 году, это учебное заведение считалось весьма посредственным. По мнению преподавателей Художественного училища им. Серова, туда попадали одни разгильдяи.
В сентябре того же 1979 года учащиеся СПТУ-61 были посланы на сельхозработы в колхоз. Там Цой познакомился с Сергеем Тимофеевым, игравшим ранее в группе «Берега», который тоже сочинял симпатичные битовые песни. Вернувшись в Питер, они собрали в стенах училища группу «Ракурс», которая стала играть на дискотеках.
Нужно отметить, что если преподаватели художественного училища неохотно вспоминают о Викторе, то преподаватели СПТУ-61 делают это с нескрываемым восторгом, часто приходят к нему на могилу, рассказывают о нем новым поколениям учащихся…
На переменах мы за учениками не следили, кто и как себя вел. А вот что касается уроков, то на уроках Цой, сидя за второй партой, слушал всё довольно внимательно, никогда не болтал, и его никогда не выгоняли из класса. Он не был в этом смысле разгильдяем. Уроков он не прогуливал, и конспекты Цоя всегда можно было смело приводить всем в пример. Можно сказать, что это были точные копии моих конспектов. Там всё было аккуратно записано и нарисовано… Цой был очень талантливым и вполне мог бы стать замечательным специалистом в нашей области, если бы пошел по этому пути. Но разве мы тогда могли знать, как сложится его судьба и какой путь он изберет? Слушал он всё внимательно и постоянно что-то рисовал в тетрадке. И вот в один прекрасный момент я заметила, что на ватмане он нарисовал мою голову в профиль… Рисовать Цой умел очень хорошо, талант был, можно сказать, от Бога…
Потом у ребят началась практика, диплом, и я почти перестала видеть Виктора у нас в училище. Потом после окончания он изредка бывал у нас, играл в каком-то нашем ансамбле. Он уже тогда играл, да. Но чтобы я всерьез это воспринимала — этого не было… Подобные группы были в каждом ПТУ, играли на вечерах и танцах…»[9]
В то время я очень любила играть на пианино на переменах. В учительской стояло пианино, и я там играла романсы… Виктор был восточный такой мальчик с большими глазами…
Астрономией он очень увлекался, ему нравилось. Раньше вот готовились к олимпиаде, у нас были приборы, нам дали телескопы тогда, бинокли, и мы с ним ходили на улицу Маршала Жукова с телескопом, он тащил его на плечах, там для Пулковской обсерватории когда-то место готовили… И вот мы там с ним смотрели на звезды.
То, что он занимался музыкой, мы знали всё время. У нас были вечера… Тогда же не было дискотек, были именно вечера. Мальчики выходили с гитарами, играли, но всем не нравилось, все говорили: “Какая гадость”… Ведь все слушали Кобзона, Лещенко, а то, что они играли, просто слушать было невозможно. И вот когда на линейках аппаратура ломалась, они играли что-то в стиле рок, знамя при этом выносили… Было просто безумно весело…
Еще ребята делали обувь сабо, деревянную, мебельными гвоздями всё скрепляли и ходили. Цой же, кстати, в сабо не ходил. Он ходил в черных брюках и белой рубашке, и это его отличало от всех. И что я запомнила: периодически устраивали показ какого-либо фильма и на просмотр водили всё училище в кинотеатр “Нарвский”. Показывали военные фильмы, тематика-то было советская. И вот там Цой однажды выступал с ребятами в композиции, в спектакле “Незримая песня” на стихи Окуджавы. Они очень красиво выступали, девочки в белых платьях вышли… Чужие песни пели, про войну… И все заплакали, артисты даже… Мне тогда очень понравилось, как он поет, потому что я до этого не слышала его особо, больше он восхищался моими романсами. И что меня поразило тогда, стихи-то он писал уже. Недавно я начала увлекаться творчеством Бальмонта, меня приобщили, и я нашла стихотворение Цоя, очень похожее на стиль Бальмонта… То есть можно сделать вывод, что Цой тоже читал Бальмонта и ему это было интересно…»[10]
В лицее сохранилась дипломная работа Виктора — резной дверной наличник с солнцем, есть памятная табличка о том, что здесь учился Виктор Цой… Кстати, сегодня многие молодые люди поступают в лицей именно потому, что здесь учился Виктор Цой, здесь развивался его талант.
К началу 1980 года барабанщик Анатолий Смирнов начал пропускать репетиции и концерты, поскольку в поисках приработка постоянно где-то халтурил. В этих случаях его подменял Владимир Дорохин, из группы с эксцентричным названием «Электрофрикционные колебания как фактор износа трамвайных рельсов».
Кстати, именно с его помощью «Палата № 6» летом 1980 года записала дома у Пашкова, используя два бытовых магнитофона, альбом «Слонолу-ние», единственную запись, дошедшую до наших дней и впоследствии изданную.
В июне «Палата № 6» выступила на выпускном школьном вечере с чуть более известным «Пилигримом», в котором играли Дюша Михайлов, Алексей Рыбин, Олег Валинский и Борис Ободовский.
А однажды Цой, еще будучи студентом СПТУ-61, был показан в ленинградской программе «Монитор», как талантливый резчик по дереву, и надо сказать, что это умение впоследствии очень пригодилось Виктору — известна коллекция нэцке, выполненная им с большим изяществом и мастерством.
В конце 1970-х годов с подачи одного из приятелей Максима Пашкова Виктор Цой познакомился с Андреем Пановым — Свиньей. В то время Панов (уже тогда весьма известная личность в узких кругах) и вся его компания, в которую входило довольно много известных ныне в музыкальной тусовке людей, находились под влиянием творческих выражений Евгения Юфита — Юфы, будущего кинорежиссера, идеолога советского некрореализма, с которым Свинья познакомился еще в бытность свою учеником вечерней школы.
Как вспоминал Алексей Рыбин — именно в конце семидесятых уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки»-«пацифики», повя-зочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», всё это не привлекало уже к себе молодые горячие головы… Уходили раздолбайские пассивные семидесятые, им на смену пришли холодные, математически выверенные, компьютерно чистые и активные восьмидесятые. По словам Алексея Поликовского, тогда у подпольного советского рока менялись настроение, облик, ритм, жест. На смену разноцветным длинноволосым хиппи, чуть ли не с колыбели носившим подранные джинсы и напевавшим «АН you need is love», пришло черно-белое поколение, предпочитавшее короткие стрижки с подбритыми висками, носящее пиджаки с широкими плечами, мешковатые штаны и тяжелые ботинки (как вариант — грязно-белые кроссовки). Вместо сердечек, яблок, цветов, символизировавших буколическую радость жизни, у этих были огромные английские булавки и бритвы на цепочках, означавшие мрачную приверженность к насилию. Это был панк.
Так что можно смело принять на веру версию о том, что панк в Советский Союз не пришел с Запада, а появился там самостоятельно. Очень хорошо об этом сказал Алексей Рыбин, написавший в своей книге «Кино с самого начала», что «зачатие произошло в Англии, а само дитя появилось в мрачных коридорах советской школы…».
Первыми панками в Советском Союзе стали обычные питерские пацаны — не богатые, но талантливые и с чувством юмора. И если забугорные панки изначально были объединены по музыкальному признаку — они слушали панк-рок: «Sex Pistols», «Damned», «Ramones» и прочее подобное добро, то советский панк в то время мог слушать что угодно и всё подряд, от «Битлов» до новой волны — панковским было его отношение к окружающему миру, постоянно провоцировавшее панка на абсурдные выходки и разнокалиберный стеб.
Как известно, Юфа собственно рок-музыкой почти не интересовался, его больше увлекали совершенно другие вещи. По словам его знакомых, он уже тогда проявлял себя талантливым манипулятором, «режиссером» и легко мог убедить человека совершить какой-нибудь «добродетельный» поступок (тем более если это было связано с извлечением денег из его кармана).
Еще до появления в стране пластинки легендарных английских панков Юфа со Свиньей (еще про панков не знавшие, но уже игнорировавшие нормы поведения советских граждан) и другими ребятами решили сходить в кино. Им было по 15–16 лет, денег на билеты не было, и администрация кинотеатра предложила им расчистить снег за проход на сеанс. В процессе чистки снега Юфа и Свинья скинули куртки (было жарко!), затем свитера и так вскоре разделись совсем догола, к великому ужасу обывателей. Правда, пришлось убегать от разъяренных столь неожиданным стриптизом любителей кино, пришедших на сеанс…
И остались, собственно. А когда начались панки-фиганки, тогда начались дурацкие гонения. А за что? И так — кретины, и так — кретины»[14].
Как видим, ребята радовались жизни на всю катушку. Ходить по улицам советского города (да еще и колыбели трех революций!) в галифе, обвешанном паяльниками-фигальниками, в то время рискнул бы далеко не каждый…
И однажды в этот рок-клуб пришел Виктор Цой.
Виктор уже тогда резко отличался от компании первых питерских панков. По словам его знакомого по ленинградской тусовке Игоря Гудкова, он «не был пэтэушником, тем, о ком пел Майк в своей песне “Гопники”…»[17].