Обстановочка (сборник)

Городская сказка

Профиль тоньше камеи,Глаза как спелые сливы,Шея белее лилеиИ стан как у леди Годивы.Деву с душою бездонной,Как первая скрипка оркестра,Недаром прозвали мадоннойМедички шестого семестра.Пришел к мадонне филолог,Фаддей Симеонович Смяткин.Рассказ мой будет недолог:Филолог влюбился по пятки.Влюбился жестоко и сразуВ глаза ее, губы и уши,Цедил за фразою фразу,Томился, как рыба на суше.Хотелось быть ее чашкой,Братом ее или теткой,Ее эмалевой пряжкойИ даже зубной ее щеткой!..«Устали, Варвара Петровна?О, как дрожат ваши ручки!» —Шепнул филолог любовно,А в сердце вонзились колючки.«Устала. Вскрывала студента:Труп был жирный и дряблый.Холод… Сталь инструмента. —Руки, конечно, иззябли.Потом у Калинкина мостаСмотрела своих венеричек.Устала: их было до ста.Что с вами? Вы ищете спичек?Спички лежат на окошке.Ну, вот. Вернулась обратно,Вынула почки у кошкиИ зашила ее аккуратно.Затем мне с подругой досталисьПрепараты гнилой пуповины.Потом… был скучный анализ:Выделенье в моче мочевины…Ах, я! Прошу извиненья:Я роль хозяйки забыла, —Коллега! Возьмите варенья —Сама сегодня варила».Фаддей Симеонович СмяткинСказал беззвучно: «Спасибо!»А в горле ком кисло-сладкийБился, как в неводе рыба.Не хотелось быть ее чашкой,Ни братом ее и ни теткой,Ни ее эмалевой пряжкой,Ни зубной ее щеткой!<1909>

В гостях

(Петербург)

Холостой стаканчик чаю(Хоть бы капля коньяку),На стене босой Толстой. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой.Адвокат ведет с коллегойСпециальный разговор.Разорвись – а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь.«Прочитали Метерлинка?» – «Да. Спасибо, прочитал…» – «О, какая красота!» И хозяйкина ботинка Взволновалась, словно в шквал. Лжет ботинка, лгут уста…У рояля дочь в реформе,Взяв рассеянно аккорд,Стилизованно молчит. Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд — За экран залез и спит.Толстый доктор по ошибкеЖмет мне ногу под столом.Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю.Что бы вслух сказать такое?Ну-ка, опыт, выручай!«Попрошу… еще стакан…» Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан.<1908>

Европеец

В трамвае, набитом битком, Средь двух гимназисток, бочком,Сижу в настроенье прекрасном. Панама сползает на лоб. Я – адски пленительный сноб,В накидке и в галстуке красном. Пассаж не спеша осмотрев, Вхожу к «Доминику», как лев,Пью портер, малагу и виски. По карте, с достоинством ем Сосиски в томате и крем,Пулярдку и снова сосиски. Раздуло утробу копной… Сановный швейцар предо мнойТолкает бесшумные двери. Умаявшись, сыт и сонлив, И руки в штаны заложив,Сижу в Александровском сквере. Где б вечер сегодня убить? В «Аквариум», что ли, сходить?Иль, может быть, к Мери слетаю? В раздумье на мамок смотрю, Вздыхаю, зеваю, курюИ «Новое время» читаю… Шварц, Персия, Турция… Чушь! Разносчик! Десяточек груш…Какие прекрасные грушки! А завтра в двенадцать часов На службу явиться готов,Чертить на листах завитушки. Однако: без четверти шесть. Пойду-ка к «Медведю» поесть,А после – за галстуком к Кнопу. Ну как в Петербурге не жить? Ну как Петербург не любитьКак русский намек на Европу?<1910>

Мухи

На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица.«Хотите вина иль печенья?» —Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущенье:«Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов».Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки.Писатель, за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» И стал в отдаленье, Засунувши гордые руки В триковые стильные брюки.Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу, совсем как из лайки!.. О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь.Певица пускала руладыВсё реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла: «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?»Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье: «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?»Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой.<1910>

«Смех сквозь слезы»

(1809–1909)

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Когда б сейчас из гроба встать ты мог,Любой прыщавый декадентский щегольСказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!А стиль, напевность, а прозрения печать,А темно-звонких слов изысканная меткость?..Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»Есть между ними, правда, и такие,Что дерзко от тебя ведут свой тусклый родИ, лицемерно пред тобой согнувши выи,Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»Но от таких «своих», дешевых и развязных,Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,А нам они наскучили давно.Пусть их шумят… Но где твои герои?Все живы ли, иль, небо прокоптив,В углах медвежьих сгнили на покоеПод сенью благостной крестьянских тучных нив?Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,Ни одного из них, наверно б, не узнал:Павлуша Чичиков – сановная особаИ в интендантстве патриотом стал, —На мертвых душ портянки поставляет(Живым они, пожалуй, ни к чему),Манилов в Третьей Думе заседаетИ в председатели был избран… по уму.Петрушка сдуру сделался поэтомИ что-то мажет в «Золотом руне»,Ноздрев пошел в охранное – и в этомНашел свое призвание вполне.Поручик Пирогов с успехом служит в ЯлтеИ сам сапожников по праздникам сечет,Чуб стал союзником и об еврейском гвалтеС большою эрудицией поет.Жан Хлестаков работает в «России»,Затем – в «Осведомительном бюро»,Где чувствует себя совсем в родной стихии:Разжился, раздобрел, – вот борзое перо!..Одни лишь черти, Вий да ведьмы и русалки.Попавши в плен к писателям modernes[2],Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,Истасканные блудом мелких скверн…Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Как хорошо, что ты не можешь встать…Но мы живем! Боюсь – не слишком много льНам надо слышать, видеть и молчать?И в праздних твой, в твой праздник благородный,С глубокой горечью хочу тебе сказать:«Ты был для нас источник многоводный,И мы к тебе пришли теперь опять, —Но «смех сквозь слезы» радостью усталойНе зазвенит твоим струнам в ответ…Увы, увы… Слез более не стало,И смеха нет».1909

Стилизованный осел

Ария для безголосых

Голова моя – темный фонарь с перебитымистеклами,С четырех сторон открытый враждебным ветрам.По ночам я шатаюсь с распутными пьянымиФеклами,По утрам я хожу к докторам.Тарарам.Я волдырь на сиденье прекрасной российскойсловесности,Разрази меня гром на четыреста восемь частей!Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирнойизвестности,И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.Я люблю апельсины и всё, что случайно рифмуется,У меня темперамент макаки и нервы как сталь.Пусть любой старомодник из зависти злитсяи дуетсяИ вопит: «Не поэзия – шваль!»Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,Прыщ с головкой белее несказанно жженоймагнезииИ галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.Ах, словесные тонкие-звонкие фокусы-покусы!Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.Кто не понял – невежда. К нечистому!Накося-выкуси.Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,Двухкопеечным мыслям придам сумасшедшийразмах,Зарифмую всё это для стиля яичными смяткамиИ пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…<1908>

Недоразумение

Она была поэтесса,Поэтесса бальзаковских лет.А он был просто повеса,Курчавый и пылкий брюнет.Повеса пришел к поэтессе.В полумраке дышали духи,На софе, как в торжественной мессе,Поэтесса гнусила стихи:«О, сумей огнедышащей ласкойВсколыхнуть мою сонную страсть.К пене бедер за алой подвязкойТы не бойся устами припасть!Я свежа, как дыханье левкоя…О, сплетем же истомности тел!»Продолжение было такое,Что курчавый брюнет покраснел.Покраснел, но оправился быстроИ подумал: была не была!Здесь не думские речи министра,Не слова здесь нужны, а дела…С несдержанной силой кентавраПоэтессу повеса привлек,Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!» —Охладило кипучий поток.«Простите… – вскочил он. – Вы сами…»Но в глазах ее холод и честь:«Вы смели к порядочной даме,Как дворник, с объятьями лезть?!»Вот чинная Мавра. И задомУходит испуганный гость.В передней растерянным взглядомОн долго искал свою трость…С лицом белее магнезииШел с лестницы пылкий брюнет:Не понял он новой поэзииПоэтессы бальзаковских лет.<1909>

Переутомление

Посвящается исписавшимся «популярностям»

Я похож на родильницу,Я готов скрежетать…Проклинаю чернильницуИ чернильницы мать!Патлы дыбом взлохмачены,Отупел, как овца, —Ах, все рифмы истраченыДо конца, до конца!..Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда,Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал.Паралич спинного мозга!Врешь, не сдамся! Пень-мигрень,Бебель-стебель, мозга-розга,Юбка-губка, тень-тюлень.Рифму, рифму! Иссякаю —К рифме тему сам найду…Ногти в бешенстве кусаюИ в бессильном трансе жду.Иссяк. Что будет с моей популярностью?Иссяк. Что будет с моим кошельком?Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,А Вакс Калошин – разбитым горшком…Нет, не сдамся… Папа-мама,Дратва-жатва, кровь-любовь,Дама-рама-панорама,Бровь, свекровь, морковь… носки!<1908>

Два толка

Одни кричат: «Что форма? Пустяки!Когда в хрусталь налить навозной жижи —Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»Другие возражают: «Дураки!И лучшего вина в ночном сосудеНе станут пить порядочные люди».Им спора не решить… А жаль!Ведь можно наливать… вино в хрусталь.<1909>

Недержание

У поэта умерла жена…Он ее любил сильнее гонорара!Скорбь его была безумна и страшна —Но поэт не умер от удара.После похорон сел дома у окна,Весь охвачен новым впечатленьем —И спеша родил стихотворенье:«У поэта умерла жена».<1909>

Сиропчик

Дамам, чирикающим в детских журналах

Дама, качаясь на ветке,Пикала: «Милые детки!Солнышко чмокнуло кустик…Птичка оправила бюстикИ, обнимая ромашку,Кушает манную кашку…»Дети, в оконные рамыХмуро уставясь глазами,Полны недетской печали.Даме в молчанье внимали.Вдруг зазвенел голосочек:«Сколько напикала строчек?..»<1910>

Корней Белинский

Посвящается К. Чуковскому

В экзотике заглавий – пол-успеха,Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:«Корявый буйвол», «Окуни без меха!»,«Семен Юшкевич и охапка дров».Закрыв глаза и перышком играя,Впадая в деланный холодно-мутный транс,Седлает линию… Ее зовут – кривая,Она вывозит и блюдет баланс.Начало? Гм… Тарас убил АндреяНе за измену Сечи… Раз, два, три!Но потому, что ксендз и два евреяДержали с ним на сей предмет пари.Ведь ново! Что-с? Акробатично ново!Затем – смешок. Стежок. Опять смешок.И вот – плоды случайного улова —На белых нитках пляшет сотня строк.Что дальше? Гм… Приступит к данной книжке,Определит, что автор… мыловар,И так смешно раздует мелочишки,Что со страниц пойдет казанский пар.Страница третья. Пятая. Шестая…На сто шестнадцатой – «собака» через «ять»!Так можно летом на стекле, скучая,Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.Надравши «стружек» кстати и некстати,Потопчется еще с полсотни строк:То выедет на а́нглийской цитате,То с реверансом автору даст в бок.Кустарит парадокс из парадокса…Холодный пафос недомолвок – гол,А хитрый гнев критического боксаВсё рвется в истерический футбол…И наконец, когда мелькнет надежда,Что он сейчас поймает журавля,Он вдруг смущенно потупляет веждыИ торопливо… сходит с корабля.Post scriptum. Иногда Корней БелинскийСечет господ, цена которым грош, —Тогда гремит в нем гений исполинскийИ тогой с плеч спадает макинтош!<1911>

Читатель

Я знаком по последней версииС настроением Англии в Персии И не менее точно знакомС настроеньем поэта Кубышкина,С каждой новой статьей Кочерыжкина И с газетно-журнальным песком.Словом, чтенья всегда в изобилии —Недосуг прочитать лишь Вергилия, Говорят: здоровенный талант!Да еще не мешало б Горация —Тоже был, говорят, не без грации… А Шекспир, а Сенека, а Дант?Утешаюсь одним лишь – к приятелям(Чрезвычайно усердным читателям) Как-то в клубе на днях я пристал:«Кто читал Ювенала, Вергилия?»Но, увы (умолчу о фамилиях), Оказалось – никто не читал!Перебрал и иных для забавы я:Кто припомнил обложку, заглавие, Кто цитату, а кто анекдот,Имена переводчиков, критику…Перешли вообще на пиитику — И поехали. Пылкий народ!Разобрали детально Кубышкина,Том шестой и восьмой Кочерыжкина, Альманах «Обгорелый фитиль»,Поворот к реализму ПоплавкинаИ значенье статьи Бородавкина «О влиянье желудка на стиль»…Утешенье, конечно, большущее…Но в душе есть сознанье сосущее,Что я сам до кончины моей,Объедаясь трухой в изобилии,Ни строки не прочту из Вергилия В суете моих пестреньких дней!<1911>

Невольное признание

Гессен сидел с Милюковым в печали.Оба курили, и оба молчали.Гессен спросил его кротко, как Авель:«Есть ли у нас конституция, Павел?»Встал Милюков. Запинаясь от злобы,Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»Долго сидели в партийной печали.Оба курили, и оба молчали.Гессен опять придвигается ближе:«Я никому не открою – скажи же!»Раненый демон в зрачках Милюкова:«Есть – для кадет! А о прочих ни слова…»Мнительный взгляд на соратника бросив,Вновь начинает прекрасный Иосиф:«Есть ли…» Но слезы бегут по жилету —На ухо Павел шепнул ему: «Нету!»Обнялись нежно и в мирной печалиДолго курили и долго молчали.<1909>

Молитва

Благодарю Тебя, Создатель,Что я в житейской кутерьмеНе депутат и не издательИ не сижу еще в тюрьме.Благодарю Тебя, Могучий,Что мне не вырвали язык,Что я, как нищий, верю в случайИ к всякой мерзости привык.Благодарю Тебя, Единый,Что в Третью Думу я не взят, —От всей души, с блаженной минойБлагодарю Тебя стократ.Благодарю Тебя, мой Боже,Что смертный час, гроза глупцов,Из разлагающейся кожиИсторгнет дух в конце концов.И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черной мгле, —В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.1908

Всё то же

В Государственном совете одним из первых будет разбираться дело о том, признаются ли Бестужевские курсы высшими. Спор этот ведется уже семь лет.

«Речь»В средневековье шум и гамСхоласты подняли в Париже:[3]Какого роста был Адам?И был брюнет он или рыжий?Где был Господь (каков Париж!)До первых дней земли и неба?И причащается ли мышь,Поевшая святого хлеба?..Возможно ль «высшими» иль нетПризнать Бестужевские курсы?Иль, может быть, решит СоветНазвать их корпусом иль бурсой?Ведь курсы высшие – давно,И в самом высшем смысле слова,Ведь спорить с этим так смешно,Как называть реку коровой.Вставлять в колеса палки всем,Конечно, «высшее» призванье, —Но в данном случае совсемБессильно старое брюзжанье.А впрочем… средние векаУ нас гостят, как видно, цепко.Но ведь корова не река —И не в названье здесь зацепка…<1909>

Веселая наглость

Русский народ мало трудится.

Марков. 2-й Съезд дворян Ах, сквозь призму КретинизмаГениально прост вопросец:Наш народ – не богоносец, А лентяй И слюнтяй. В самом деле, — Еле-елеКовырять в земле сухойСтаромодною сохой — Не работа, А дремота. У француза — Кукуруза,Виноград да лесопилки,Паровые молотилки. А у нас — Лень да квас. Лежебокам За урокомЧто бы съездить за границу —К шведам, к немцам или в Ниццу? Не хотят — Пьют да спят. Иль со скуки Хоть наукиИзучали бы, вороны:Философию, законы… Не желают: Презирают! Ну, ленивы! Даже «Нивы»Не хотят читать, обломы.С Мережковским не знакомы!! Только б жрать, Только б спать. Но сквозь призму КритицизмаВдруг вопрос родится яркий:Как у этаких, как Марков, Нет хвостов И клыков?1909

Послания

Послание первое

Семь дней валяюсь на травеСредь бледных незабудок,Уснули мысли в голове,И чуть ворчит желудок.Песчаный пляж. Волна скулит,А чайки ловят рыбу.Вдали чиновный инвалидВедет супругу-глыбу.Друзья! Прошу вас написать —В развратном ПетербургеТакой же рай и благодать,Как в тихом Гунгербурге?Семь дней газет я не читал…Скажите, дорогие,Кто в Думе выкинул скандал,Спасая честь России?Народу школа не дана льЗа этот срок недельный?Какая в моде этуаль?И как вопрос земельный?Ах, да – не вышли ль, наконец,Все левые из Думы?Не утомился ль Шварц-делец?А турки?.. Не в Батуме?Лежу, как лошадь, на траве —Забыл о мире бренном,Но кто-то ноет в голове:Будь злым и современным…Пишите ж, милые, скорей!Условия суровы:Ведь правый думский брадобрейСкандал устроит новый…Тогда, увы, и я и выНе будем современны.Ах, горько мне вставать с травыДля злобы дня презренной!1908Гунгербург

Послание второе

Хорошо сидеть под черной смородиной,Дышать, как буйвол, полными легкими,Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»И следить за тучками легкомысленно-легкими.Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,Смотреть с веранды глазами порочными,Как дворник Петер с кухаркой АгашеюУгощают друг друга поцелуями сочными.Хорошо быть Агашей и дворником Петером,Без драм, без принципов, без точек зрения,Начав с конца роман перед вечером,Окончить утром – дуэтом храпения.Бросаю тарелку, томлюсь и завидую,Надеваю шляпу и галстук сиреневыйИ иду в курзал на свидание с Лидою,Худосочной курсисткой с кожей шагреневой.Навстречу старухи, мордатые, злобные,Волочат в песке одеянья суконные,Отвратительно старые и отвисло-утробные,Ползут и ползут, словно оводы сонные.Где благородство и мудрость их старости?Отжившее мясо в богатой материиЗаводит сатиру в ущелие яростиИ ведьм вызывает из тьмы суеверия…А рядом юные, в прическах на валиках,В поддельных локонах, с собачьими лицами,Невинно шепчутся о местных скандаликахИ друг на друга косятся тигрицами.Курзальные барышни, и жены, и матери!Как вас нетрудно смешать с проститутками,Как мелко и тинисто в вашем фарватере,Набитом глупостью и предрассудками…Фальшивит музыка. С кровавой обидоюКатится солнце за море вечернее.Встречаюсь сумрачно с курсисткой Лидою —И власть уныния больней и безмернее…Опять о Думе, о жизни и родине,Опять о принципах и точках зрения…А я вздыхаю по черной смородинеИ полон желчи, и полон презрения…1908Гунгербург

Послание третье

Ветерок набегающийШаловлив, как влюбленный прелат. Адмирал отдыхающийПоливает из лейки салат. За зеленой оградою,Растянувшись на пляже, как краб, Полицмейстер с отрадоюИз песку лепит формочкой баб. Средь столбов с перекладинойПедагог на скрипучей доске Кормит мопса говядиной,С назиданьем при каждом куске. Бюрократ в отдаленииКрасит масляной краской балкон. Я смотрю в удивленииИ не знаю: где правда, где сон? Либеральную бородуВ глубочайшем раздумье щиплю… Кто, приученный к городу,В этот миг не сказал бы: «Я сплю»? Жгут сомненья унылые,Не дают развернуться мечте, — Эти дачники милыеВ городах совершенно не те! Полицмейстер крамольниковЛепит там из воды и песку. Вместо мопсов на школьниковПедагог нагоняет тоску. Бюрократ черной краскоюКрасит всю православную Русь… Но… знакомый с развязкою —За дальнейший рассказ не берусь.1908Гунгербург

Послание четвертое

Подводя итоги летомГрустным промахам зимы,Часто тешимся обетом,Что другими будем мы.Дух изношен, тело тоже,В паутине меч и щит,И в душе сильней и строжеГолос совести рычит.Сколько дней ушло впустую…В сердце лезли скорбь и злость,Как в открытую пивную,Где любой прохожий – гость.В результате: жизнь ублюдка,Одиноких мыслей яд,Несварение желудкаИ потухший, темный взгляд.Баста! Лето… В семь встаю я,В десять вечера ложусь,С ленью бешено воюя,Целый день, как вол, тружусь.Чищу сад, копаю грядки,Глажу старого кота(А вчера играл в лошадкиИ убил в лесу крота).Водку пью перед едою(Иногда – по вечерам)И холодною водоюОбтираюсь по утрам.Храбро зимние сомненьяНеврастеньей назвал вдруг,А фундамент обновленьяВсё не начат… Недосуг…Планы множатся, как блохи(Май, июнь уже прошли).Соберу ль от них хоть крохи?Совесть, совесть, не скули!Вам знакома повесть эта?После тусклых дней зимыЛюди верят в силу летаЛишь до новой зимней тьмы…Кто желает объясненьяЭтой странности земной,Пусть приедет в воскресеньеПобеседовать со мной.1908Гунгербург

Послание пятое

Вчера играло солнцеИ море голубело —И дух тянулся к солнцу,И радовалось тело.И люди были лучше,И мысли были сладки —Вчера шальное солнцеПекло во все лопатки.Сегодня дождь и сырость…Дрожат кусты от ветра,И дух мой вниз катитсяБыстрее бароме́тра.Сегодня люди – гады,Надежда спит сегодня —Усталая надежда,Накрашенная сводня.Из веры, книг и жизни,Из мрака и сомненьяМы строим год за годомСвое мировоззренье…Зачем вчера при солнцеЯ выгнал вон усталость,Заигрывал с надеждойИ верил в небывалость?..Горит закат сквозь тучиЧахоточным румянцем.Стою у злого моряЦиничным оборванцем.Всё тучи, тучи, тучи…Ругаться или плакать?О, если б чаще солнце?О, если б реже слякоть!1908Гунгербург

Провинция

Бульвары

Праздник. Франты гимназистыЗанимают все скамейки.Снова тополи душисты,Снова влюбчивы еврейки.Пусть экзамены вернулись…На тенистые бульвары,Как и прежде, потянулисьПары, пары, пары, пары…Господа семинаристыГолосисты и смешливы,Но бонтонны гимназистыИ вдвойне красноречивы.Назначают час свиданья,Просят «веточку сирени»,Давят руки на прощаньеИ вздыхают, как тюлени.Адъютантик благовонныйУвлечен усатой дамой.Слышен голос заглушенный:«Ах, не будьте столь упрямой!»Обещает. О, конечно,Даже кошки и собачкиКое в чем небезупречныПосле долгой зимней спячки…Три акцизника портнихеОтпускают комплименты.Та бежит и шепчет тихо:«А еще интеллигенты!»Губернатор едет к тете.Нежны кремовые брюки.Пристяжная на отлетеВытанцовывает штуки.А в соседнем переулкеТишина, и лень, и дрема.Всё живое на прогулке,И одни старушки дома.Садик. Домик чуть заметен.На скамье у старой елкиВ упоенье новых сплетенДве седые балаболки.«Шмит к Серовой влез в окошко…А еще интеллигенты!Ночью, к девушке, как кошка…Современные… Студенты!»<1908>

Священная собственность

Беседка теснее скворешни.Темны запыленные листья.Блестят наливные черешни…Приходит дородная Христя,Приносит бутылку наливки,Грибы, и малину, и сливки.В поднос упираются дерзкоПреступно-прекрасные формы.Смущенно, и робко, и мерзкоУперлись глазами в забор мы…Забыли грибы и бутылку,И кровь приливает к затылку.«Садитесь, Христина Петровна!» —Потупясь, мы к ней обратились(Все трое в нее поголовноДавно уже насмерть влюбились),Но молча косится четвертый:Причины особого сорта…Хозяин беседки и Христи,Наливки, и сливок, и садаСжимает задумчиво кистиА в сердце вползает досада:«Ах, ешьте грибы и малинуИ только оставьте Христину!»<1908>

При лампе

Три экстерна болтают руками, А студент-оппонентНа диван завалился с ногамиИ, сверкая цветными носками,Говорит, говорит, говорит…Первый видит спасенье в природе,Но второй, потрясая икрой,Уверяет, что только в народе.Третий – в книгах и в личной свободе,А студент возражает всем трем.Лазарь Ро́зенберг, рыжий и гибкий, В стороне на окнеК Дине Блюм наклонился с улыбкой.В их сердцах ангел страсти на скрипкеВ первый раз вдохновенно играл.В окна первые звезды мигали. Лез жасмин из куртин.Дина нежилась в маминой шали,А у Лазаря зубы стучалиОт любви, от великой любви!..Звонко пробило четверть второго — И студент-оппонентПриступил, горячась до смешного,К разделению шара земного.Остальные устало молчали.Дым табачный и свежесть ночная… В стороне, на окне,Разметалась забытая шаль, как больная,И служанка внесла, на ходу засыпая, Шестой самовар…<1908>

Ранним утром

Утро. В парке – песнь кукушкина.Заперт сельтерский киоск.Рядом – памятничек Пушкина,У подножья – пьяный в лоск:Поудобнее притулится,Посидит и упадет…За оградой вьется улица,А на улице народ:Две дворянки, мама с дочкою,Ковыляют на базар;Водовоз, привстав над бочкою,Мчится словно на пожар;Пристав с шашкою под мышкою,Две свиньи, ветеринар.Через час – «приготовишкою»Оживляется бульвар.Сколько их, смешных и маленьких,И какой сановный вид!Вон толстяк в галошах-валенкахЕст свой завтрак и сопит.Два – друг дружку лупят ранцами,Третий книжки растерял,И за это «оборванцами»Встречный поп их обругал.Солнце рдеет над березами.Воздух чист, как серебро.Тарахтит за водовозамиБеспокойное ведро.На кентаврах раскоряченныхПрокатил архиерей,По ошибке, страхом схваченный,Низко шапку снял еврей.С визгом пес пронесся мнительный —«Гицель» выехал на лов.Бочки. Запах подозрительныйОбъясняет всё без слов.Жизнь всё ярче разгорается:Двух старушек в часть ведут,В парке кто-то надрывается —Вероятно, морду бьют.Тьма, как будто в Полинезии…И отлично! Боже мой,Разве мало здесь поэзии,Самобытной и родной?!<1909>

Лошади

Четыре кавалераДежурят возле сквера, Но Вера не идет.Друзья от скуки судятБока ее и груди, Ресницы и живот.«Невредная блондинка!»– «Н-да-с, девочка с начинкой…» – «Жаль только, не того-с!»– «Шалишь, а та интрижкаС двоюродным братишкой?» – «Ну, это, брат, вопрос».Вдали мелькнула Вера.Четыре кавалера С изяществом стрекозГалантно подлетелиИ сразу прямо к цели: «Как спали, хорошо-с?»– «А к вам, ха-ха, в окошкоСтучалась ночью кошка…» – «С усами… ха-ха-ха!»Краснеет Вера густоИ шепчет: «Будь вам пусто! Какая чепуха…»Подходит пятый лихоИ спрашивает тихо: «Ну, как дела, друзья?»Смеясь, шепнул четвертый:«Морочит хуже черта — Пока еще нельзя».– «Смотри… Скрывать негоже!Я в очереди тоже…» – «Само собой, мой друг».Пять форменных фуражекИ десять глупых ляжек Замкнули Веру в круг.<1910>

Из гимназических воспоминаний

Пансионеры дремлют у стены(Их место – только злость и зависть прочим).Стена – спасенье гимназической спины:Приткнулся, и часы уже короче.Но остальным, увы, как тяжело:Переминаются, вздыхают, как тюлени,И, чтоб немножко тело отошло,Становятся громоздко на колени.Инспектор в центре. Левый глаз, устал —Косится правым. Некогда молиться!Заметить надо тех, кто слишком вял,И тех, кто не успел еще явиться.На цыпочках к нему спешит с мольбойВзволнованный малыш-приготовишка(Ужели Смайльс не властен над тобой?!).«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…Лишь за порог – всё громче и скорейПо коридору побежал вприпрыжку.И злится надзиратель у дверей,Его фамилию записывая в книжку.На правом клиросе серебряный тено́рСолирует, как звонкий вешний ветер.Альты за нотами, чтоб не увидел хор,Поспешно пожирают «Gala Peter».Но гимназистки молятся до слезПод желчным оком красной классной дамы,Изящные, как купы белых роз,Несложные и нежные, как гаммы.Порой лишь быстрый и лукавый глазПеремигнется с миловидным басом —И рявкнет яростней воспламененный бас,Условленным томим до боли часом.Директор – бритый, дряхленький Кащей —На левом клиросе увлекся разговором.В косые нити солнечных лучейВплыл сизый дым и плавится над хором.Усталость дует ласково в глаза.Хор всё торопится – скорей, скорей, скорее…Кружатся стены, пол и образа,И грузные слоны сидят на шее.<1910>

Виленский ребус

О Рахиль, твоя походкаОтдается в сердце четко…Голос твой – как голубь кроткий, Стан твой – тополь на горе,И глаза твои – маслины,Так глубоки, так невинны,Как… (нажал на все пружины — Нет сравнений в словаре!).Но жених твой… Гром и пушка!Ты и он – подумай, душка:Одуванчик и лягушка, Мотылек и вурдалак.Эти жесты и улыбки.Эти брючки, эти штрипки…Весь до дна, как клейстер липкий, — Мелкий маклер и пошляк.Но, дитя, всего смешнее,Что в придачу к ГименеюТы такому дуралею Триста тысяч хочешь дать…О, Рахиль, царица Вильны!Мысль и логика бессильны, —Этот дикий ребус стильный И Спинозе не понять.<1921>

Первая любовь

А. И. Куприну

Из-за забора вылезла лунаИ нагло села на крутую крышу.С надеждой, верой и любовью слышу,Как запирают ставни у окна.Луна!О, томный шорох темных тополейИ спелых груш наивно-детский запах!Любовь сжимает сердце в цепких лапах,И яблони смеются вдоль аллей.Смелей!Ты там, как мышь, притихла в тишине?Но взвизгнет дверь пустынного балкона,Белея и шумя волнами балахона,Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.В огне…Да – дверь поет. Дождался наконец.А впрочем, хрип, и кашель, и сморканье,И толстых ног чужие очертанья —Всё говорит, что это твой отец.Конец.О, носорог! Он смотрит на луну,Скребет бока, живот и поясницуИ, придавив до плача половицу,Икотой нарушает тишину.Ну-ну…Потом в туфлях спустился в сонный сад,В аллее яблоки опавшие сбирает,Их с чавканьем и хрустом пожираетИ в тьму вперяет близорукий взгляд.Назад!К стволу с отчаяньем и гневом я приник.Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,И не уходит медленный старик —Привык!Мечтает… Гад! Садится на скамью…Вокруг забор, а на заборе пики.Ужель застряну и в бессильном крикеСвою любовь и злобу изолью?!Плюю…Луна струит серебряную пыль.Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю,Твои глаза заочно ло-бы-за-юИ… с тррреском рву штанину о костыль.Рахиль!Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.На улицах луна и кружево каштанов…Будь проклята любовь вблизи отцов-тиранов!Кто утолит сегодня голод мой?Домой!..1910

Уездный город Болхов

На Одёрской площади понурые одры,Понурые лари и понурые крестьяне.Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани:Номера, лабазы и постоялые дворы. Воняет кожей, рыбой и клеем. Машина в трактире хрипло сипит.Пыль кружит по улице и забивает рот,Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.Боровы с веревками оживляют городИ, моргая веками, дрыхнут у ворот. Заборы – заборы – заборы – заборы Мостки, пустыри и пыльный репей.Коринфские колонны облупленной семьейПоддерживают кров «Мещанской богадельни».Средь нищенских домов упорно и бесцельноУгрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей. Сквозь мутные стекла мерцают божницы. Два стражника мчатся куда-то в карьер.Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон.Лиловые, и желтые, и белые в полоску.Дева у окна скребет перстом прическу.В небе караван тоскующих ворон. Воняет клеем, пылью и кожей. Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..На горе бомондное гулянье в «Городке»:Извилистые ухари в драконовых жилетахИ вспухшие от сна кожевницы в корсетахПолзут кольцом вкруг «музыки», как стая мухв горшке. Кларнет и гобой отстают от литавров. «Как ночь-то лунаста!» – «Лобзаться-свкусней!»А внизу за гривенник волшебный новый яд —Серьезная толпа застыла пред экраном:«Карнавал в Венеции», «Любовник под диваном».Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят… Мальчишки прильнули к щелкам забора. Два стражника мчатся куда-то в карьер.<1911>

«Трава на мостовой…»

Трава на мостовой,И на заборе кошка.Зевая, постовойСвернул «собачью ножку».Натер босой старикЗабор крахмальной жижейИ лепит: «Сестры Шик —Сопрана из Парижа».Окно в глухой стене:Открытки, клей, Мадонна,«Мозг и душа», «На дне»,«Гаданье Соломона».Трава на мостовой.Ушла с забора кошка…Семейство мух гурьбойУсеяло окошко.<1910>

Лирические сатиры

Под сурдинку

Хочу отдохнуть от сатиры…У лиры моейЕсть тихо дрожащие, легкие звуки.Усталые рукиНа умные струны кладу,Пою и в такт головою киваю…Хочу быть незлобным ягненком,Ребенком,Которого взрослые люди дразнили и злили,А жизнь за чьи-то чужие грехиЛишила третьего блюда.Васильевский остров прекрасен,Как жаба в манжетах.Отсюда, с балконца,Омытый потоками солнца,Он весел, и грязен, и ясен,Как старый маркёр.Над ним углубленная просиньЗовет, и поет, и дрожит…Задумчиво осеньПоследние листья желтит.Срывает.Бросает под ноги людей на панель…А в сердце не молкнет свирель:Весна опять возвратится!О зимняя спячка медведя,Сосущего пальчики лап!Твой девственный храпЖеланней лобзаний прекраснейшей леди.Как молью изъеден я сплином…Посыпьте меня нафталином,Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,Пока не наступит весна.<1909>

У моря

Облаков жемчужный поясокПолукругом вьется над заливом.На горячий палевый песокМы легли в томлении ленивом.Голый доктор, толстый и большой,Подставляет солнцу бок и спину.Принимаю вспыхнувшей душойДаже эту дикую картину.Мы наги, как дети-дикари,Дикари, но в самом лучшем смысле.Подымайся, солнце, и гори,Растопляй кочующие мысли!По морскому хрену, возле глаз,Лезет желтенькая божия коровка.Наблюдаю трудный перелазИ невольно восхищаюсь: ловко!В небе тают белые клочки.Покраснела грудь от ласки солнца.Голый доктор смотрит сквозь очки,И в очках смеются два червонца.«Доктор, друг! А не забросить намИ белье, и платье в сине море?Будем спины подставлять лучамИ дремать, как галки на заборе…Доктор, друг… мне кажется, что яНикогда не нашивал одежды!»Но коварный доктор – о, змея! —Разбивает все мои надежды:«Фантазер! Уже в закатный часБудет холодно, и ветрено, и сыро.И притом фигуришки у нас:Вы – комар, а я – бочонок жира.Но всего важнее, мой поэт,Что меня и вас посадят в каталажку».Я кивнул задумчиво в ответИ пошел напяливать рубашку.Июль 1909Гунгербург

Из Финляндии

Я удрал из столицы на несколько днейВ царство сосен, озер и камней.На площадке вагона два раза видал,Как студент свою даму лобзал.Эта старая сцена сказала мне вмигБольше ста современнейших книг.А в вагоне – соседка и мой vis-а-vis[4]Объяснялись тихонько в любви.Чтоб свое одинокое сердце отвлечь,Из портпледа я вытащил «Речь».Вверх ногами я эту газету держал:Там, в углу, юнкер барышню жал!Был на Иматре. Так надо.Видел глупый водопад.Постоял у водопадаИ, озлясь, пошел назад.Мне сказала в пляске шумнойСумасшедшая вода:«Если ты больной, но умный —Прыгай, миленький, сюда!»Извините. Очень надо…Я приехал отдохнуть.А за мной из водопадаДонеслось: «Когда-нибудь!»Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу.Купил финский нож – и вчера потерял.Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижуТого, кто мое легковерие грубо украл.Я в городе жаждал лесов, озер и покоя.Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки.В отеле всё те же комнаты, слуги, жаркое,И в окнах – финского неба слепые белки.Конечно, прекрасно молчание финнов и финок,И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал,Но в городе я намолчался по горло, как инок,И здесь я бури и вольного ветра искал…Над нетронутым компотомЯ грущу за табльдотом:Все разъехались давно.Что мне делать – я не знаю.Сплю читаю, ем, гуляю —Здесь – иль город: всё равно.Декабрь 1909 или январь 1910

Песнь песней

Поэма

Нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску.

«Песнь песней», гл. VIIЦарь Соломон сидел под кипарисомИ ел индюшку с рисом.У ног, как воплощенный миф,Лежала СуламифьИ, высунувши розовенький кончикЕдинственного в мире язычка,Как кошечка при виде молочка,Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»«Ну, что? – промолвил царь,Обгладывая лапку. —Опять раскрыть мой ларь?Купить шелков на тряпки?Кровать из янтаря?Запястье из топазов?Скорей проси царя,Проси, цыпленок, сразу!»Суламифь царя перебивает:«О мой царь! Года пройдут как сон,Но тебя никто не забывает —Ты мудрец, великий Соломон!Ну а я, шалунья Суламита,С лучезарной, смуглой красотой,Этим миром буду позабыта,Как котенок в хижине пустой!О мой царь! Прошу тебя сердечно:Прикажи, чтоб медник твой ХирамВылил статую мою из меди вечной —Красоте моей нетленный храм!..»«Хорошо! – говорит Соломон. – Отчего же?»А ревнивые мысли поют на мотив:У Хирама уж слишком красивая рожа —Попозировать хочет моя Суламифь.Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,И Хирама из Тира мне звать не резон…«Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!Подарит тебе статую царь Соломон…»Царь тихонько от шалуньиШлет к Хираму в Тир гонца,И в седьмое новолуньеУ парадного крыльцаСоломонова дворцаПоявился караванИз тринадцати верблюдов,И на них литое чудо —Отвратительней верблюдаМедный, в шесть локтей болван!Стража, чернь и служки храмаНаседают на Хирама:«Идол? Чей? Кому? Зачем?»Но Хирам бесстрастно нем.Вдруг выходит Соломон.Смотрит: «Что это за грифС безобразно длинным носом?!»Не смущаясь сим вопросом,Медник молвит: «Суламифь».«Ах!» – сорвалось с нежных уст,И живая СуламитаНа плиту из малахитаОпускается без чувств…Царь, взбесясь, уже мечомЗамахнулся на Хирама,Но Хирам повел плечом:«Соломон, побойся срама!Не спьяна и не во снеЛил я медь, о царь сердитый,Вот пергамент твой ко мнеС описаньем Суламиты:Нос ее – башня Ливана!Ланиты ее – половинки граната.Рот – как земля Ханаана,И брови – как два корабельных каната.Сосцы ее – юные серны,И груди – как две виноградные кисти,Глаза – золотые цистерны,Ресницы – как вечнозеленые листья.Чрево – как ворох пшеницы,Обрамленный гирляндою лилий,Бедра – как две кобылицы,Кобылицы в кремовом мыле…Кудри – как козы стадами,Зубы – как бритые овцы с приплодом,Шея – как столп со щитами,И пупок – как арбуз, помазанный медом!»В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошелк чертям!Всё, что следует по счету, ты получишь за работу…Ты – лудильщик, а не медник, ты сапожник…Стыд и срам!»С бородою по колена, из толпы – пророк АбрамВыступает вдохновенно: «Ты виновен —не Хирам!Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:Ты писал и расскакался, как козуля по горам.«Песня песней» – это чудо! И бессилен здесьХирам.Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда тыстроил храм…Но клянусь! В двадцатом веке по рожденииМессииМолодые человеки возродят твой стильв России…»Суламифь открывает глаза,Соломон наклонился над нею:«Не волнуйся, моя бирюза!Я послал уж гонца к Амонею.Он хоть стар, но прилежен, как вол.Говорят, замечательный медник…А Хирам твой – бездарный оселИ при этом еще привередник!Будет статуя здесь – не проси —Через два или три новолунья…»И в ответ прошептала «Merci!»[5]Суламифь, молодая шалунья.1908 или 1909

Диспут

Три курсистки сидели над «Саниным»,И одна, сухая как жердь,Простонала с лицом затуманенным:«Этот Санин прекрасен, как смерть…»А другая, кубышка багровая,Поправляя двойные очки,Закричала: «Молчи, безголовая! —Эту книгу порвать бы в клочки…»Только третья молчала внимательно,Розовел благородный овал,И глаза загорались мечтательно…Кто-то в дверь в этот миг постучал.Это был вольнослушатель Анненский.Две курсистки вскочили: «Борис,Разрешите-ка диспут наш санинский!»Поклонился смущенный Парис,Посмотрел он на третью внимательно.На взволнованно-нежный овал.Улыбнулся чему-то мечтательноИ в ответ… ничего не сказал.<1908>

Гармония

Направо в обрыве чернели стволыГигантских развесистых сосен,И был одуряющий запах смолы,Как зной неподвижный, несносен.Зеленые искры светящих жуковНосились мистическим роем,И в городе дальнем ряды огоньковГорели вечерним покоем.Под соснами было зловеще темно,И выпи аукали дружно.Не здесь ли в лесу бесконечно давноБыл Ивик убит безоружный?..Шли люди – их лица закутала тьма,Но речи отчетливы были:«Вы знали ли Шляпкиных?» – «Как же, весьма, —Они у нас летом гостили».– «Как ваша работа?» – «Идет, – ничего,Читаю Робе́рта Ове́на».– «Во вторник пойдем в семинар?» – «Для чего?»– «Орлов – референт». – «Непременно».– «Что пишет Кадушкин?» – «Женился, здоров,И предан партийной работе».Молчанье. Затихла мелодия слов,И выпь рассмеялась в болоте.<1908>

Из «шмецких» воспоминаний

Посвящается А. Григорьеву

У берега моря кофейня. Как вкусен густойшоколад!Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.«Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньтеваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце, – а солнцепрекраснее вас…»Сосед мой краснеет, как клюква, и смотритсконфуженно вбок.«Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватныйклочок».По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят.Закатные волны вскипают, шипят и любовнозвенят.Весь запад в пунцовых пионах, и тени играютс песком,А воздух вливается в ноздри тягучим парныммолоком.«Михайлович, дай папироску!» Прекрасносидеть в темноте,Не думать и чувствовать тихо, как краски растутв высоте.О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла…Над самой водою далеко, как сонный, усталыйглазок,Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.До трех просчитать не успели, он вздрогнули тихо нырнул,А с моря уже доносился ночной нарастающийгул…1909Шмецке

Бурьян

В пространство

В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля – коллекция гробов.Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь – брак, исполненный лиризма,Там – мирный праздник именин…Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.Вновь с «безнадежным пессимизмом»Я задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмомИль мир бурьяном зла зарос?Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм как заиканьеИль как душевный геморрой…1910 или 1911

Санкт-Петербург

Белые хлопья и конский навозСмесились в грязную желтую массу и преют.Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…Автомобиль и патронный обоз.В небе пары, разлагаясь, сереют.В конце переулка желтый огонь…Плывет отравленный пьяный,Бросил в глаза проклятую браньИ скрылся, качаясь, – нелепый, ничтожныйи рваный.Сверху сочится какая-то дрянь…Из дверей извозчичьих чадных трактировВырывается мутным снопомЖелтый пар, пропитанный шерстью и щами…Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?Они веселятся… Плетется чиновник с попом.Щебечет грудастая дама с хлыщами.Орут ломовые на темных слоновых коней,Хлещет кнут и скучное острое русское слово!На крутом повороте забили подковыПо лбам обнаженных камней —И опять тишина.Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»Всё черней и неверней уходит стена.Мертвый день растворился в тумане вечернем…Зазвонили к вечерне.Пей до дна!<1910>

У канала ночью

Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок.Черепных безглазых впадинЧерных окон – не понять.Холод неба беспощаден,И дневного не узнать.Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь, —Стенам мало плена неба,Стены вниз, к воде сползлись.Месяц хлынул в переулок…Смерть берет к губам свирель.За углом, угрюмо-гулок,Чей-то шаг гранит панель.<1910>

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождем,Громады стен с утра влекут к бессилью,Твердя глазам: мы ничего не ждем…Упитанные голуби в карнизах;Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.<1910>

Мертвые минуты

Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.Шперович – банкир из столицы(И истинно русский еврей) —С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.Его трехобхватная РаяВ сугроб уронила кольцоИ, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.Декабрь 1910Кавантсари. Пансион