Бизнес-приключения. 12 классических историй Уолл-cтрит

И вот однажды, в первую неделю ноября, Вольгемуту позвонили из нью-йоркского агентства по трудоустройству и сказали, что руководство крупной компании в Дувре (Делавэр) хотело бы поговорить с ним относительно работы. Несмотря на немногословие звонившего — что характерно для первого разговора с потенциальным сотрудником, — Вольгемут сразу понял, о какой компании идет речь. В Дувре располагалась компания International Latex Corporation, известная широкой публике как производитель женских поясов и лифчиков. Но Вольгемут знал, что эта корпорация — один из трех основных конкурентов Goodrich в разработке космических скафандров. Более того, он знал, что Latex незадолго до этого получила контракт стоимостью 750 тыс. долл. на разработку скафандра для «Аполлона» — программы высадки человека на Луну. Дело, кроме того, в том, что Latex выиграла конкурентную борьбу, в том числе и с Goodrich, и, следовательно, в настоящий момент вела в гонке. Помимо этого, Вольгемут был не очень доволен своим положением в Goodrich; во-первых, его зарплата, хотя и могла показаться отличной для 30-летнего инженера, была значительно ниже, чем у коллег, занимавших такое же положение, как он, а во-вторых, незадолго до звонка руководство компании отклонило его просьбу об установке воздушного кондиционера и пылевого фильтра в лаборатории, занятой разработкой скафандра. В такой ситуации, договорившись с руководителями конкурирующей компании — это действительно оказалась корпорация Latex, — Вольгемут в ближайшее воскресенье отправился в Дувр.

Он пробыл в Дувре полтора дня, взяв на фирме выходной в счет причитавшегося ему отпуска, и был принят конкурентами, по его собственным словам, «как самый дорогой гость». По лабораториям и цехам, занятым разработкой скафандра, Вольгемута провел директор отдела промышленного производства компании Леонард Шепард. Вице-президент компании Макс Феллер принял Вольгемута у себя дома. Еще один высокопоставленный сотрудник показал Вольгемуту его будущее жилище. Наконец, в понедельник, перед обедом, он побеседовал со всеми троими, после чего, как вспоминал впоследствии Вольгемут, они на десять минут вышли в соседнее помещение. По возвращении Вольгемуту предложили должность заведующего инженерной службой отдела промышленного производства. По должности ему предстояло отвечать за разработку скафандра. Первоначальная заработная плата — 13 700 долл. Собеседники попросили его приступить к работе в декабре. Получив по телефону согласие жены — а уговорить ее не представляло никакого труда, ибо она была уроженкой Балтимора и пришла в восторг от перспективы вернуться в родные края, — Вольгемут принял предложение. Вечером он вернулся в Акрон. Во вторник утром, явившись к непосредственному начальнику Карлу Эффлеру, он объявил, что уволится в конце месяца: он нашел новую работу.

— Вы шутите? — спросил Эффлер.

— Нет, я совершенно серьезен, — ответил Вольгемут.

После короткого обмена холодными репликами последовал разговор, по ходу которого Эффлер, как и положено обиженному и покинутому боссу, пожаловался, как трудно будет найти до конца месяца достойную замену. Остаток дня Вольгемут приводил в порядок документы отдела и занимался незаконченными делами, а на следующее утро отправился к Уэйну Галлоуэю, заместителю президента по космическим разработкам, под началом которого долго работал и с которым дружил. Позже Вольгемут рассказывал, что чувствовал себя обязанным лично объяснить Галлоуэю свою позицию, хотя уже не подчинялся ему напрямую. Он начал разговор с мелодраматического жеста, отдав Галлоуэю значок, изображавший капсулу «Меркурия», — его он получил за участие в создании скафандра для космической программы «Меркурий». Теперь, сказал Вольгемут, он не имеет больше морального права носить этот значок. «Почему?» — Галлоуэй удивился и спросил, не вздумал ли Вольгемут увольняться. Тот не стал мудрствовать и просто объяснил, что Latex предложил ему большую зарплату и более высокую должность. Галлоуэй заметил, что, уходя в Latex, Вольгемут берет с собой то, что ему не принадлежит, — знание технологий компании Goodrich по созданию скафандров. По ходу разговора Вольгемут спросил, что бы тот сделал в такой ситуации. Галлоуэй ответил, что не знает, а потом добавил: он не знает, как поступил бы, если бы к нему обратилась группа людей с предложением поучаствовать в продуманном до мелочей ограблении банка, и решение должно основываться на понятиях верности и этики. Это замечание Вольгемут воспринял как упрек. Как он вспоминал позже, он потерял терпение и выпалил в лицо Галлоуэю: «Верность и этика имеют свою цену, и Latex готов платить».

Жребий был брошен, из искры возгорелось пламя. В первой половине дня Вольгемуту позвонил Эффлер и сказал: руководство требует, чтобы Вольгемут как можно скорее покинул территорию компании. Ему давалось время лишь на то, чтобы составить список незаконченных проектов и пройти некоторые служебные формальности. Во второй половине дня, когда Вольгемут занимался этим, позвонил Галлоуэй и сказал, что его приглашают в юридический отдел. Там Вольгемута спросили, намерен ли он использовать конфиденциальную информацию, полученную в компании, при работе в Latex. Как сообщил в письменных показаниях юрисконсульт Goodrich, Вольгемут, не задумываясь, выпалил: «Как вы это докажете?» После этого перебежчику объяснили: он не вполне свободен в своем выборе. Хотя он и не подписывал с Goodrich распространенный в американской промышленности контракт, согласно которому он обязывался бы не выполнять в конкурирующих компаниях схожую работу в течение определенного срока, Вольгемут по возвращении из армии подписал рутинный трудовой договор, в котором брал на себя обязательство «не разглашать информацию и содержание документов компании, доступ к которым получил по условиям работы». Вольгемут давно забыл об этом, и вот теперь юрисконсульт ему напомнил. Даже если бы он и не подписывал договор, продолжил адвокат, ему все равно запрещено сейчас переходить на работу в Latex в соответствии с законом о сохранении профессиональной тайны.

Вольгемут вернулся в свой кабинет и позвонил Феллеру, вице-президенту компании Latex, с которым познакомился в Дувре. Ожидая соединения, он поговорил с пришедшим к нему Эффлером, чье отношение к отступничеству Вольгемута стало еще более непримиримым. Вольгемут пожаловался, что оказался заложником Goodrich, так как компания препятствует свободе его выбора, а Эффлер расстроил его еще больше, сообщив, что события, происшедшие за последние двое суток, не будут забыты и в любом случае омрачат его существование. Если он уйдет, то против него будет возбуждено судебное преследование, а если останется, то потеряет уважение сотрудников. Потом его соединили с Дувром, и Вольгемут сообщил Феллеру, что ввиду непредвиденных обстоятельств не сможет принять предложение Latex.

Вечером, однако, тучи немного рассеялись. Приехав домой в Уодсворт, Вольгемут позвонил своему дантисту, а тот порекомендовал ему местного адвоката. Вольгемут рассказал ему свою печальную историю, после чего адвокат посоветовался по телефону с другим юристом. Вдвоем они решили, что Goodrich, вероятно, блефует и едва ли решится подать иск против Вольгемута, если тот уйдет к конкурентам. На следующее утро — это было уже в четверг — Вольгемуту позвонили из Latex и заверили: в случае иска фирма оплатит все судебные издержки и более того — компенсирует потери в зарплате. Воодушевленный таким поворотом дела, Вольгемут сделал в течение следующих двух часов два сообщения — одно лично, другое по телефону. Эффлеру он передал содержание своего разговора с адвокатами, а потом позвонил в юридический отдел и сказал, что все же перейдет на работу в International Latex. Вечером того же дня, покончив со всеми делами, Вольгемут навсегда покинул здание компании, не взяв с собой никаких документов.

На следующий день, в пятницу, Р. Джетер, старший юрисконсульт компании Goodrich, позвонил Эмерсону Барретту, директору отдела промышленных связей фирмы Latex, и рассказал ему об озабоченности компании в связи с сохранением профессиональных тайн в случае, если Вольгемут начнет работать в компании конкурентов. Барретт ответил: «Несмотря на то что работа, на которую берут Вольгемута, связана с проектированием и конструированием космических скафандров», Latex заинтересован не в чужих производственных секретах, а только в профессиональных достоинствах господина Вольгемута. То, что ответ не удовлетворил ни Джетера, ни руководство, стало ясно в понедельник. Вечером, когда Вольгемут сидел в ресторане «Браун Дерби» на прощальном ужине, устроенном для 40 или 50 друзей, к нему подошел официант и сказал, что у входа в ресторан его ждет какой-то человек. Это был заместитель шерифа графства Саммит, на территории которого находится Акрон. Он вручил Вольгемуту два документа. Во-первых, повестку, предписывавшую Вольгемуту явиться на следующей неделе в суд по гражданским делам, а во-вторых, копию заявления, поданного в понедельник компанией Goodrich в тот же суд. В заявлении содержалась просьба запретить Вольгемуту — среди прочего — разглашать любому не имеющему на то полномочий человеку профессиональные тайны компании Goodrich, касающиеся «проведения любых работ для любой корпорации… помимо корпорации-истца, имеющих отношение к конструированию, производству и/или продаже высотно-компенсационных костюмов, космических скафандров и схожей защитной одежды».

Необходимость защитить секреты ремесла была полностью осознана уже в Средние века, и охранялись эти секреты очень ревниво, вплоть до того, что членам ремесленных цехов было строжайше запрещено менять место работы. Индустриальное общество, позволяющее человеку пользоваться возможностями, предоставленными жизнью, и построенное по принципу laissez-faire[54], гораздо снисходительнее смотрит на смену работы, но при этом признаёт за организациями и предприятиями право хранить секреты. В американском законодательстве основные положения по этому вопросу были сформулированы судьей Оливером Уэнделом Холмсом в связи с одним судебным иском в Чикаго в 1905 году. Холмс писал: «Истец имеет право хранить при себе работу, которую сделал сам или заплатил за ее выполнение. Тот факт, что и другие могут делать похожую или такую же работу, не дает им права похищать и использовать работу истца». Этот восхитительно прямолинейный, пусть даже и не слишком мудреный указ цитировали с тех почти на каждом процессе в связи с нарушением профессиональных и производственных тайн, но за прошедшие годы научные исследования и организация промышленного производства бесконечно усложнились, усложнилось и толкование понятия о том, что такое профессиональный секрет и что такое похитить его. В «Подтверждении закона о гражданских правонарушениях», изданном Американским институтом правоведения в 1939 году, содержался решительный ответ на первый вопрос. Авторитетный текст гласил: «Профессиональная тайна может представлять собой формулу, чертеж, приспособление или описание информации, используемые на каком-либо предприятии и дающие возможность получать преимущество перед конкурентами, не знающими об этих предметах или не использующими их». Однако в случае, который рассматривался в 1952 году в одном из судов штата Огайо, судья решил, что метод обучения танцам Артура Мюррея — не профессиональная тайна, хотя он уникален и, вероятно, полезен, чтобы уводить учащихся от конкурентов. «У каждого из нас есть “свой метод” выполнять миллион процессов — расчесывать волосы, чистить обувь, стричь газоны», — рассуждал судья, делая вывод, что профессиональный секрет должен не только быть уникальным и коммерчески полезным, но и заключать некоторую присущую ему материальную стоимость. Что же касается кражи секретов, то, например, во время судебных слушаний в Мичигане в 1939 году в связи с иском компании Dutch Cookie Machine к одному из бывших работников по поводу угрозы использования передовых методов компании в собственном производстве машин для выпечки печенья, суд решил: в производстве машин компании были три секретные операции, и поэтому надо запретить бывшему сотруднику использовать их каким бы то ни было способом. Правда, верховный суд штата Мичиган, рассмотрев апелляцию, заключил: ответчик, хотя и был осведомлен об этих секретах, не применял и не планировал применять их в производимом оборудовании, и отменил решение суда низшей инстанции.

Этим примерам несть числа. Разъяренные учителя танцев, производители машин, выпекающих печенье, и многие, многие другие прошли через американские суды, прежде чем утвердились законодательные принципы защиты профессиональных и производственных секретов. Число судебных исков резко возросло в связи с распространением передовых методов исследования и производства на частные предприятия. Показателем такого распространения служит то, что на проведение научно-исследовательских и конструкторских работ в 1962 году было потрачено 11,5 млрд долл., то есть в три раза больше, чем в 1953 году. Ни одна компания не желает видеть, как открытия, доставшиеся ей такой ценой, уплывают в портфелях или даже в головах молодых ученых, польстившихся на более сочные пастбища. В Америке XIX века создатель лучшей мышеловки мог стать центром всеобщего внимания, если, конечно, успевал вовремя запатентовать изобретение. Во времена простых технологий патенты покрывали большую часть прав собственности предприятий, и поэтому суды по поводу защиты производственных секретов были большой редкостью. Однако сегодня лучшие мышеловки, например позволяющие одеть человека так, чтобы он смог выйти в открытый космос, не поддаются патентованию.

Поскольку результаты судебного разбирательства «Гудрич против Вольгемута» могли повлиять на судьбы тысяч ученых и на плоды миллиардных затрат, постольку этот процесс привлек к себе пристальное внимание общества. Он живо обсуждался в Акроне, в местной газете Beacon Journal, а также на всех перекрестках. Goodrich — старая компания с хорошей репутацией и традициями, славящаяся этически безупречным отношением к сотрудникам и соблюдением деловой этики. «Мы были очень расстроены поступком Вольгемута, — сказал один из руководителей. — На мой взгляд, этот случай породил больше проблем, чем какая-либо ситуация в прошлом. В самом деле, за всю историю нашего предприятия, а ему уже 93 года, у нас никогда не было необходимости обращаться в суд, чтобы запретить бывшему сотруднику разглашать наши производственные секреты. Конечно, бывали ситуации, когда сотрудники увольнялись из компании по тем или иным серьезным причинам. Но в таких случаях фирмы, бравшие их на работу, осознавали свою ответственность. В одном из таких случаев наш химик ушел работать в другую компанию, и было ясно, что он при первой возможности воспользуется нашими оригинальными методами. Мы поговорили с этим человеком и с его новыми работодателями. Дело кончилось тем, что компания не стала производить товар, для производства которого наняла нашего бывшего сотрудника. Это ответственный подход со стороны и работника, и компании. В случае с Вольгемутом местная общественность и наши сотрудники сначала встали на его сторону: большая фирма травит-де маленького человека. Но постепенно они все же принимают нашу точку зрения».

Интерес, проявленный к делу за пределами Акрона, подтверждается потоком писем-запросов, пришедшим в юридический отдел компании Goodrich. Причина в том, что решение суда могло стать прецедентом. Некоторые запросы пришли из фирм, столкнувшихся с такой же проблемой. Очень много писем — от родственников молодых ученых. Задавали один и тот же вопрос: «Теперь мой мальчик обречен застрять на этой работе на всю оставшуюся жизнь?» Действительно, ставки очень высоки и серьезны, и множество ловушек ожидают судью, разбирающего такое дело, независимо от того, какое решение он примет. На одной чаше весов опасность того, что открытие, сделанное учеными какой-то корпорации, останется незащищенным, и эта ситуация в конце концов приведет к напрасному истощению фонда научных работ. На другой чаше — опасность, что тысячи ученых могут благодаря своим способностям и изобретательности оказаться в плачевном состоянии безысходного интеллектуального рабства. Они не смогут поменять работу, потому что слишком много знают.

Суд под председательством судьи Фрэнка Харви, проходивший, как и все подобные разбирательства, без участия присяжных, начался в Акроне 26 ноября и продолжался до 12 декабря с недельным перерывом в середине. Вольгемут, который должен был приступить к работе в Latex 3 декабря, остался в Акроне по добровольному соглашению с судом и энергично свидетельствовал в свою защиту. Судебный запрет — единственное решение, на котором настаивала компания Goodrich, и единственное решение, реально помогающее тому, чьи секреты похищают. Это старая форма приговора, известного уже римлянам, у которых оно называлось «интердиктом» (оно до сих пор так называется в Шотландии). По сути Goodrich добивалась от суда прямого распоряжения, запрещающего Вольгемуту не только раскрывать секреты Goodrich, но и работать в любой компании, занимающейся проектированием и конструированием космических скафандров. Любое нарушение было бы истолковано как оскорбление суда, которое, по закону, карается штрафом, или тюремным заключением, или и тем и другим. Серьезность, с какой компания Goodrich отнеслась к процессу, видна из того, что команду ее юристов возглавил сам Джетер, вице-президент, секретарь совета директоров, высший авторитет компании по патентному праву, общему законодательству, трудовому законодательству, по зарплате и вообще по Всему-На-Свете, впервые за десять лет лично явившийся в суд. Интересы ответчика защищал Ричард Ченовет из адвокатской конторы Buckingham, Doolittle&Burroughs, которого фирма Latex наняла, выполняя обещание, данное Вольгемуту.

С самого начала обе стороны понимали: чтобы победить, компании Goodrich придется доказать, во-первых, что она располагает производственными секретами; во-вторых, что Вольгемут — их носитель, а значит, существует непосредственная угроза их утечки; и, в-третьих, что компания понесет невосполнимые убытки, если не будет принято запретительное решение. По первому пункту адвокаты Goodrich, опросив Эффлера, Галлоуэя и еще одного сотрудника компании, установили: компания располагает рядом секретов изготовления скафандров, включая способ изготовления твердой основы шлема, способ изготовления щитка шлема, способ изготовления оконечностей штанин, способ изготовления подкладки перчаток, способ крепления шлема к скафандру и способ включения в ткани износоустойчивого материала неопрена. Вольгемут на перекрестном допросе попытался с помощью адвоката доказать, что ни один из этих способов никоим образом не секретный; например, в случае с включением неопрена, названном Эффлером «важным секретом» компании, защита ответчика выяснила: изделие Latex, не предназначенное для использования в открытом космосе, — золотой пояс «Плейтекс», — изготовлено из растягиваемой в двух направлениях ткани с прокладкой из неопрена. Ченовет предъявил суду это изделие. Обе стороны предъявили суду также и скафандры в действии — надетыми на людей. Скафандр компании Goodrich образца 1961 года должен был продемонстрировать, чего она добилась благодаря исследователям. Скафандр компании Latex, тоже образца 1961 года, должен был продемонстрировать, что Latex далеко обогнал Goodrich и не нуждается в ее секретах. Скафандр Latex выглядел особенно причудливо, а сотрудник, на которого его надели, — довольно жалко. Создавалось впечатление, что он не может дышать земным воздухом, или, по крайней мере, воздухом Акрона. «К скафандру не были подключены вентиляционные трубки, — писала газета Beacon Journal, — и бедняге было очень жарко». Как бы то ни было, промучившись минут 15, пока защита опрашивала свидетеля, человек в скафандре вдруг начал показывать на свою голову. В протоколе сохранился забавный диалог, наверное, единственный в анналах юриспруденции:

ЧЕЛОВЕК В КОСМИЧЕСКОМ СКАФАНДРЕ: Можно снять это? (Показывает на шлем.)

СУДЬЯ: Можно.

Вторым пунктом значилась необходимость доказать, что Вольгемут был носителем всех этих секретов. С этим разобрались очень быстро, так как адвокаты Вольгемута признали, что едва ли от их подзащитного скрывали какую-либо секретную информацию. Но свою линию защиты они строили на том, что, во-первых, подзащитный не вынес с территории Goodrich никаких документов и, во-вторых, он просто физически не смог бы во всех подробностях запомнить технологические цепочки очень сложных производственных процессов, даже если бы хотел. По третьему пункту, относительно невосполнимого ущерба от утечки секретов, выступил Джетер, указавший, что первый авиационный костюм с полным давлением фирма Goodrich сделала для высотных экспериментов покойного Уайли Поста в 1934 году. С тех пор компания потратила огромные деньги на проектирование и конструирование космических скафандров и стала признанным первопроходцем в этой отрасли. Джетер попытался представить Latex, который начал делать костюмы с полным давлением только в середине 1950-х, как выскочку с нечестными планами похитить у Goodrich результаты многих лет упорного труда, наняв на работу Вольгемута. Даже если у Latex и Вольгемута были самые лучшие намерения, утверждал Джетер, то в процессе работы в отделе космического оснащения он все равно передал бы известные ему секреты компании-конкуренту. Но при этом Джетер не допускал и мысли о самых лучших намерениях ответчика. Доказательством своих утверждений Джетер считал то, что фирма предложила место именно Вольгемуту, и то, что сам он в разговоре с Галлоуэем говорил о стоимости верности и этики. Защита оспорила утверждение, что в процессе работы Вольгемут мог выдать секреты своих прежних работодателей, и, конечно, отвергла обвинения в злоумышлении. Она закончила выступление тем, что Вольгемут перед судом зачитал следующее обещание: «Я не стану разглашать компании [International Latex] любую информацию, какую посчитаю профессиональным секретом компании B. F. Goodrich». Это, конечно, было слабым утешением для истца.

Выслушав аргументы сторон, судья Харви отложил окончательное решение на несколько дней, а в промежутке временно запретил Вольгемуту разглашать потенциальные секреты или работать в отделе космических скафандров компании Latex. Вольгемут мог приступать к работе в новой компании, но к работе со скафандром не мог быть допущен до того, как ему будет вручено решение суда. В середине декабря Вольгемут, оставив дома семью, уехал в Дувр и приступил в Latex к работе над другим изделием. В начале января, после того как Вольгемут продал дом в Уодсворте и купил новый в Дувре, семья переехала на новое место.

Тем временем в Акроне адвокаты каждой из сторон старались склонить на свою сторону судью Харви. Обсуждались все тонкости законодательства — со знанием дела, но без практических выводов. Дебаты утомили всех, а суть дела оказалась очень простой. Не было смысла спорить по существу фактов, никаких противоречий не имелось. Противоречия оставались в ответах на два вопроса. Первый: надо ли запрещать человеку разглашать секреты, если он еще этого не сделал и если неясно, собирается ли он это делать? Второй: можно ли запретить человеку поменять работу на том основании, что на новом рабочем месте у него может возникнуть искушение нарушить закон? Проштудировав своды законов, адвокаты ответчика нашли в законодательстве нужные пассажи в поддержку своего мнения: на оба вопроса надо дать отрицательный ответ (в отличие от судебных решений, общие утверждения составителей учебников по правоведению не могут служить доказательствами, но, разумно пользуясь ими, адвокат может выразить свое мнение и привести соответствующие библиографические ссылки). Нужную цитату нашли в тексте, озаглавленном «Профессиональные секреты», написанном адвокатом по имени Ридсдейл Эллис и опубликованном в 1953 году. В этом отрывке, в частности, говорилось: «Обычно до того, как возникнут доказательства, что работник [сменивший работу] в нарушение контрактных обязательств, прямо или косвенно выдал известные ему секреты, бывший работодатель не может предпринимать против него никаких действий. В законе о гражданских правонарушениях существует следующая аксиома: каждая собака имеет право на один ненаказуемый укус. Собаку нельзя априори считать злобной до тех пор, пока она кого-нибудь не покусала. Точно так же работодатель должен ждать, пока бывший работник не совершит нечто противоправное, и только после этого может начать действовать». Чтобы противопоставить этому утверждению — написанному как будто специально для данного случая — противоположное, адвокаты компании Goodrich выбрали другую цитату из того же источника («Эллис о профессиональных секретах», как называют эту книгу юристы в своих ссылках, использовалась обеими сторонами в споре; причину надо искать в том, что это единственная книга по предмету, которую удалось найти в юридической библиотеке графства Саммит, откуда обе стороны черпали свою премудрость). В поддержку своего мнения адвокаты Goodrich нашли цитату, в которой Эллис утверждал, анализируя случаи, в которых ответчиками выступали компании, сманившие сотрудника, имевшего доступ к производственным секретам: «Если сотрудник, имевший доступ к секретам, увольняется, чтобы перейти на работу к ответчику, то отсюда можно сделать подкрепленный другими свидетельствами вывод, что означенный сотрудник был приглашен на работу ответчиком, чтобы узнать секреты истца».

Другими словами, Эллис понимал, что существуют подозрительные ситуации, в которых недопустим ни один укус. Противоречил ли он сам себе или просто прояснил свою позицию, сказать трудно. Это очень интересно, но Эллис умер за несколько лет до судебного разбирательства, и поэтому спросить его было уже невозможно.

20 февраля 1963 года, изучив представленные адвокатами мнения и взвесив их, судья Харви вынес решение на девяти страницах. Судья написал, что с самого начала был убежден: у Goodrich действительно есть профессиональные секреты, касающиеся изготовления и производства космических скафандров, а Вольгемут мог их знать и помнить и, следовательно, нанести непоправимый ущерб компании. Далее судья писал, что «нет никаких сомнений, что компания Latex пыталась получить ценный опыт [Вольгемута] в этой узкой области по той причине, что она заключила с правительством так называемый контракт “Аполлон”. Также нет сомнения, что если Вольгемуту будет разрешено работать в отделе космических скафандров компании Latex… то он получит возможность разгласить конфиденциальную информацию, принадлежавшую компании Goodrich». Цели компании Latex, что явствует из поведения ее представителей в суде, заключались в том, чтобы заполучить Вольгемута и «извлечь выгоду из информации, которой тот обладал». До этого места создавалось впечатление, что у защиты Latex нет никаких судебных перспектив. Однако — к этому «однако» судья Харви перешел только на шестой странице — вывод, к которому он пришел, изучив противоречия между адвокатами относительно теории «одного укуса», таков: запрет не может быть наложен до фактического разглашения профессиональной тайны, если нет убедительных доказательств того, что ответчик действительно имел преступное намерение. Ответчик в данном случае — Вольгемут, и если какие-то преступные намерения имелись, то не у него, а у компании Latex. По этой причине судья пришел к следующему заключению: «Согласно такой точке зрения суд отклоняет запрет в отношении ответчика».

Компания Goodrich немедленно обжаловала это решение, и апелляционный суд графства Саммит принял противоречивое решение, отличавшееся от решения судьи Харви тем, что апелляционный суд разрешил Вольгемуту работать в компании Latex при условии, что он не станет разглашать информацию, способную причинить ущерб компании Goodrich. Это означало, что Вольгемут, одержав первую победу, получил возможность разрабатывать лунный скафандр в Latex, но с перспективой нового судебного рассмотрения.

Джетер и его коллеги в кратком письме, направленном в апелляционный суд, недвусмысленно указали, что судья Харви ошибся не только в технических аспектах решения, но и в том, что до наложения судебного запрета суд должен получить доказательство преступного умысла со стороны ответчика. «Вопрос заключается не в наличии или отсутствии преступного умысла, а в угрозе или вероятности разглашения профессиональной тайны», — без обиняков заявили адвокаты Goodrich, хотя это нельзя считать последовательным, учитывая время и силы, потраченные в попытках приписать преступный умысел и Вольгемуту, и Latex. Адвокаты Вольгемута, естественно, не преминули указать на непоследовательность. «В самом деле, кажется странным, что Goodrich находит неверным решение судьи Харви», — пишут они. Понятно, что сторона ответчика воспылала к судье самыми нежными чувствами.

Решение апелляционного суда было вручено сторонам 22 мая. Написанное судьей Артуром Дойлом и двумя его коллегами, оно было отчасти отменой постановления судьи Харви. Учитывая, что «существует реальная угроза разглашения, хотя само разглашение пока не имело места», и что «запрет может устранить угрозу», суд вынес решение: запретить Вольгемуту передавать Latex любые сведения о технологических процессах, каковые могут составлять производственную тайну компании Goodrich. С другой стороны, писал судья Дойл, «у нас нет никаких сомнений, что Вольгемут имеет право использовать свои знания (за исключением знания о профессиональных тайнах) и опыт на благо нового работодателя». Короче говоря, Вольгемут был наконец свободен в своем выборе и мог принять предложение постоянной работы в отделе космических скафандров компании Latex, при условии, что, работая в новой компании, он воздержится от разглашения тайн другой компании.

Ни одна из сторон не стала обращаться в суды более высоких инстанций — в верховный суд штата Огайо или в верховный суд США. Таким образом, вопрос был урегулирован решением местного апелляционного суда. Общественный интерес к делу постепенно угас, в отличие от интереса профессионального. Естественно, он возрос после майского решения апелляционного суда. В марте Нью-Йоркская ассоциация юристов в сотрудничестве с Американской ассоциацией юристов провела симпозиум по юридическим аспектам профессиональных тайн, рассмотрев в качестве примера случай Вольгемута. В течение нескольких следующих месяцев работодатели, обеспокоенные утечкой промышленных секретов, возбудили множество дел против своих бывших сотрудников, вероятно, опираясь, как на прецедент, на дело Вольгемута. Год спустя в судах уже можно было насчитать два десятка подобных дел. Самым известным из них стала попытка компании E.I. du Pont de Nemours&Co. воспрепятствовать участию одного из своих бывших инженеров в производстве редких красителей компанией American Potash&Chemical Corporation.

Логично предположить, что Джетер был обеспокоен тем, что Вольгемут получил поощрение в апелляционном суде, и побоялся, что за закрытыми дверями лабораторий Latex тот, затаив обиду на прежнего работодателя, совершит укус, надеясь, что никто этого не обнаружит. Но выяснилось, что Джетер смотрит на проблему совершенно иначе. «Goodrich не пыталась оспорить решение суда и не собирается делать этого и впредь. Однако если решение суда будет нарушено, то мы так или иначе об этом узнаем. В конце концов, Вольгемут работает не в вакууме. Из приблизительно 25 человек, с которыми он тесно контактирует на работе, один-два в течение пары следующих лет наверняка уволятся из Latex. Более того, очень многое можно узнать от поставщиков, работающих и с Goodrich, и с Latex. Кроме поставщиков, существуют еще и заказчики. Но я не думаю, что решение суда будет нарушено. Вольгемут пережил суд. Это очень ценный и тяжелый опыт. Теперь он впервые в жизни узнал, что такое ответственность перед законом».

В конце 1963 года Вольгемут рассказал, что после окончательного вердикта суда получил множество писем от коллег-ученых с одним и тем же вопросом: «Значит ли, что я теперь навеки привязан к своему рабочему месту?» Он отвечал, что каждый должен сам делать выводы. Вольгемут также сказал, что решение суда никак не повлияло на его работу в отделе проектирования космических скафандров компании Latex. «В решении суда не указано, что именно следует считать секретами Goodrich, и поэтому я действую так, будто секрет есть все, что касается компании, — поделился Вольгемут. — Тем не менее эффективность моей работы не пострадала. Возьмем для примера использование полиуретана как материала для подкладки. Гудрич считает его применение секретом. Но Latex испытывал полиуретан в этом качестве и нашел его неудовлетворительным. Следовательно, дальнейшие исследования просто не проводились. Я работаю в новой компании так, как будто никакого запрета нет. Но вот что я хочу сказать еще. Если бы я теперь получил выгодное предложение от какой-либо компании, то очень крепко подумал бы, прежде чем согласиться. В прошлый раз я согласился не раздумывая». Вольгемут — такой, каким стал после суда, — говорил все это медленно, тщательно подбирая слова и делая длинные паузы, словно опасаясь, что любое неосторожное слово может вызвать гром с ясного неба. Молодой человек, воодушевленный перспективой работы во имя будущего, хотел внести вклад в высадку человека на Луну. В то же время Джетер, видимо, был прав: проведя полгода в жестких тисках закона, Вольгемут с того момента работал, сознавая: любое неосторожное слово может означать штраф, тюрьму и крах научной карьеры.

12

Спасение фунта стерлингов

Банкиры, фунт и доллар

I

Федеральный резервный банк Нью-Йорка стоит в квартале, ограниченном четырьмя улицами: Либерти-стрит, Нассау-стрит, Вильям-стрит и Мэйден-лейн, на склоне одного из холмов, уцелевших после строительства небоскребов в центре Манхэттена. Вход в банк обращен к статуе Свободы, а все здание исполнено мрачного достоинства. Арочные окна первого этажа, напоминающие окна флорентийских дворцов Питти и Риккарди, забраны железными решетками из прутьев толщиной в детское запястье. Над ними тянутся ряды маленьких четырехугольных окошек, вырезанных в похожей на отвесную скалу стене, сложенной из песчаника и известняка. Некогда эти камни были окрашены в разные цвета — от коричневого и серого до небесно-голубого, а теперь под слоем сажи приобрели тусклый серый оттенок. Аскетическая простота фасада несколько сглаживается на уровне 13-го этажа рядом флорентийских лоджий. Крыльцо обрамляют два гигантских железных фонаря — копии тех, что украшают дворец Строцци во Флоренции. Они не освещают крыльцо и не радуют взор входящего, а вселяют в него робость. Внутреннее убранство нисколько не приветливее фасада. Помещения первого этажа напоминают пещеры со сводчатыми потолками, а стены членятся железными вставками, украшенными геометрическим, растительным и анималистическим орнаментом. Здание охраняется многочисленными сотрудниками службы безопасности. Синяя форма делает их похожими на полицейских.

Огромный суровый Федеральный резервный банк внушает посетителям самые разнообразные чувства. У поклонников изящного нового банка Чейз-Манхэттен, стоящего на противоположной стороне Либерти-стрит, с его огромными окнами, выложенными светлой плиткой стенами и модными картинами известных абстракционистов Федеральный резервный банк может ассоциироваться разве что с тяжеловесной банковской архитектурой XIX века, хотя на самом деле здание было построено в 1924 году. Охваченному благоговейным ужасом автору напечатанной в 1927 году в журнале Architecture статьи оно показалось «нерушимым, как Гибралтарский утес, и вызывающим такой же священный трепет», обладающим «качеством, каковое я за неимением более подходящего слова назвал бы эпичностью». Матерям молоденьких девушек, работающих здесь секретарями и служащими, это здание, вероятно, кажется мрачной тюрьмой. Грабителей, наверное, впечатляет его непоколебимость, во всяком случае, за всю историю банка не было ни одной попытки его ограбить. Муниципальное общество охраны произведений искусства Нью-Йорка долго считало его архитектурным памятником категории II — «здание, представляющее большую местную или региональную ценность и подлежащее сохранению», а не категории I — «здание, представляющее общенациональную ценность, подлежащее сохранению любой ценой». С другой стороны, оно имеет то преимущество перед дворцами Питти, Риккарди и Строцци, что больше каждого из них. В самом деле, этот выстроенный во флорентийском стиле дом превосходит любой флорентийский дворец.

Федеральный резервный банк Нью-Йорка стоит особняком среди других банков Уолл-стрит как по внешнему виду, так и по цели и задачам. Это самый крупный и важный из двенадцати региональных Федеральных резервных банков. Вместе с правлением федеральной резервной системы в Вашингтоне и 6200 коммерческими банками-филиалами они образуют Федеральную резервную систему — главный рычаг учреждения, играющего роль Центрального банка Соединенных Штатов. В большинстве других стран существует только один Центральный банк — Английский, Французский и так далее, — а не банковская сеть, но несмотря на это у всех центральных банков одна и та же двоякая цель: поддерживать в здоровом состоянии национальную валюту, регулируя ее объем облегчением или затруднением заимствований, а также, при необходимости, защищать ее стоимость в сравнении со стоимостью других национальных валют. Для достижения первой цели банк Нью-Йорка в сотрудничестве с правлением и 11 другими резервными банками регулирует денежные вентили. Самый заметный (хотя и не всегда самый важный) из них — процент, под который он ссужает деньги другим банкам. Что касается второй цели, то в силу традиции и благодаря своему положению крупнейшего финансового центра страны и мира Федеральный резервный банк Нью-Йорка — единственный агент Федеральной резервной системы и Казначейства Соединенных Штатов в отношениях с другими странами. Таким образом, на него ложится главная ответственность за все операции по защите доллара. Она сильно возросла во время большого валютного кризиса 1968 года, а на самом деле и за предыдущие три с половиной года, так как защита доллара иногда подразумевает также и защиту других валют.

Обязанность действовать в национальных интересах — а это единственная настоящая его обязанность — побуждает Федеральный резервный банк Нью-Йорка вместе с другими региональными резервными банками оставаться рычагом влияния государства. Тем не менее одной ногой резервный банк стоит на почве свободного предпринимательства. Это отличительная черта центрального банка Америки: он прочно стоит по обе стороны линии, разграничивающей государство и частный бизнес. Хотя банк работает как государственное учреждение, его акциями владеют банки-члены по всей стране, и резервный банк выплачивает им ежегодные дивиденды, ограниченные по закону 6 %. Несмотря на то что высокопоставленные руководители приносят присягу верности государству, назначает их не президент США и даже не правление Федеральной резервной системы, а совет директоров данного банка, и зарплату они получают не из казны, а из доходов банка. Однако этот доход — к счастью, всегда гарантированный — лишь дополнение к основной задаче банка, и если он превосходит расходы и дивиденды, то разница поступает в казну Соединенных Штатов. Банк, для которого цель и смысл существования — не доход, едва ли может считаться нормой на Уолл-стрит, что ставит сотрудников Федерального резервного банка в очень выгодное социальное положение. Так как их банк все же частный, так или иначе приносящий прибыль, к ним нельзя относиться как к обычным государственным бюрократам. С другой стороны, возможность смотреть поверх болота наживы и алчности дает им право считать себя интеллектуалами, если даже не аристократами, банковского мира Уолл-стрит.

Они распоряжаются золотом, а ведь оно остается фундаментом, на котором номинально покоятся все деньги, хотя в последнее время фундамент зловеще трескается под натиском разнообразных валютных катаклизмов. К марту 1968 года в скалистых породах на глубине 23 м под Либерти-стрит и на 15 м ниже уровня моря, в помещении, которое было бы давно затоплено, если бы система насосов не отводила подземный поток, текущий под Мэйден-лейн, находилось 13 000 тонн золота стоимостью 13 млрд долл., то есть более четверти всего золотого запаса свободного мира. Известный британский экономист XIX века Уолтер Бэйджхот однажды сказал другу: когда у него плохое настроение, он спускается в подвал банка и погружает руки по локоть в груду соверенов. Конечно, пойти в подвал Нью-Йоркского резервного банка и просто посмотреть на золото — само по себе, мягко сказать, вдохновляет, тем более что хранится оно не в виде монет, а в виде сверкающих слитков величиной со средний строительный кирпич. Ими едва ли позволят поиграть самому проверенному посетителю: во-первых, каждый весит 12,7 кг, а во-вторых, золото не принадлежит ни Федеральному резервному банку, ни Соединенным Штатам. Все золото США находится в Форт-Ноксе, в Нью-Йоркской пробирной палате или на различных монетных дворах. Золото, хранящееся в Федеральном резервном банке, принадлежит 72 иностранным государствам. Самые крупные депозитарии — европейские страны, они считают удобным хранить здесь большую часть своих золотых запасов. Первоначально золото привезли сюда во время Второй мировой войны, чтобы сохранить в безопасном месте. После войны европейские страны, за исключением Франции, не только оставили свое золото в Нью-Йорке, но и увеличивали его количество по мере роста национальной экономики.

Отнюдь не только из золота состоят все иностранные депозиты, хранящиеся на Либерти-стрит. Самые разнообразные инвестиции к марту 1968 года в сумме составили более 28 млрд долл. Федеральный резервный банк Нью-Йорка, центральный для большинства центральных банков некоммунистического мира, представляющий ведущую мировую валюту, — самая надежная цитадель мирового денежного обращения. Благодаря такому положению банк, словно гигантская рентгеновская установка, позволял оценивать внутреннее состояние международных финансов, рассматривать начинающееся финансовое недомогание здесь, зашатавшуюся экономику там. Если, например, в Великобритании наблюдался дефицит внешнеторгового баланса, то это немедленно отражалось на бухгалтерии Федерального резервного банка в форме ухудшения финансового состояния Английского банка. Осенью 1964 года, когда наметился как раз такой спад, началась мужественная, захватывающая, связанная с большими потерями борьба ряда стран и их центральных банков, ведомых США и Федеральной резервной системой. Их цель — поддержать на плаву фунт стерлингов — отвечала идее сохранения существующего мирового финансового порядка. И вот с 1964 года некоторые события в Федеральном резервном банке Нью-Йорка приобрели поистине эпический размах, пусть даже и не вызывающий благоговейного трепета.

В начале 1964 года стало ясно: Британия, в течение нескольких предыдущих лет поддерживавшая в относительном равновесии свой международный платежный баланс — то есть количество денег, отправленных за границу, примерно равнялось количеству денег, поступивших в страну, — начала испытывать существенный дефицит внешнеторгового баланса. Этот дефицит не был следствием спада на внутреннем рынке, а стал результатом чрезмерного роста внутреннего потребления. Бизнес процветал, и разбогатевшие британцы стали тюками заказывать дорогостоящие товары за границей, не наращивая в той же мере экспорт. Короче, Британия начала жить не по средствам. Значительный дефицит во внешней торговле — это головная боль даже для такой самодостаточной страны, как США (в самом деле, эта головная боль донимала и будет донимать Соединенные Штаты), но для таких зависящих от внешней торговли стран, как Великобритания, экономика которой на четверть зависит от ввозимых по импорту товаров, внешнеторговый дефицит представлял большую опасность.

Эта ситуация стала причиной растущей тревоги Федерального резервного банка, и средоточием ее стал расположенный на десятом этаже кабинет Чарльза Кумбса, вице-президента, отвечавшего за международную деятельность. В течение лета все данные свидетельствовали, что фунт стерлингов серьезно болен и его состояние продолжает ухудшаться. Из исследовательского отдела каждый день поступали сводки о бегстве капиталов из Британии. По банку пополз слух, что количество золотых слитков в сейфах Великобритании значительно уменьшилось, и не в результате нечестной игры, а просто потому, что слитки переместили в шкафы, где помещался государственный долг Британии. Из отдела торговли иностранными валютами на седьмом этаже каждый день поступали сведения, что рыночные котировки фунта по отношению к доллару непрерывно падают. В течение июля и августа котировки упали с 2,79 долл. за фунт до 2,789, а потом и до 2,7875 долл. за фунт. Эта ситуация была воспринята на Либерти-стрит с такой серьезностью, что Кумбс, обычно сам занимавшийся вопросами иностранных валют и лишь представлявший руководству отчеты о своих действиях, привлек к решению проблемы президента Федерального резервного банка, высокого, спокойного и негромко говорящего человека по имени Альфред Хэйс.

При всей кажущейся сложности международных финансовых отношений эти проблемы, по сути, не отличаются от возникающих, например, в семье. Финансовые проблемы стран, как и финансовые проблемы семей, — следствие больших трат и недостаточных поступлений. Иностранные продавцы, поставляющие товары в Британию, не могут тратить полученные в Британии фунты у себя дома. Эти фунты надо менять на собственную валюту. Чтобы это сделать, фунты продают на международных валютных рынках точно так же, как акции на бирже. Рыночная цена фунта колеблется в зависимости от соотношения спроса и предложения так же, как и цены всех прочих валют — всех, за исключением доллара, этого солнца для всех других планет (валют), поскольку с 1934 года США установили для всех стран эквивалент обмена любого количества золота на доллары по фиксированной цене 35 долл. за унцию.

Под давлением объемов продаж цена фунта пошла вниз. Но колебания цены строго ограничены. Нельзя позволить рыночным силам повышать или понижать курс фунта больше, чем на пару центов выше или ниже паритетной цены. Если колебания пустить на самотек, то банкирам и бизнесменам, торгующим с Британией, придется постоянно играть в непредсказуемую рулетку, и в итоге всякая торговля прекратится. Согласно международным финансовым правилам, выработанным в Бреттон-Вудсе в 1944 году и несколько раз откорректированным впоследствии, фунт в 1964 году номинально стоил 2,8 долл. с допустимыми колебаниями от 2,78 до 2,82 долл.; гарантом ограничения выступал Английский банк. В удачный день фунт котируется на валютно-обменных рынках по цене, например, 2,799 долл., поднявшись на 0,0015 долл. в сравнении с закрытием предыдущих торгов (пятнадцать десятитысячных цента кажутся, на первый взгляд, сущей мелочью, но основная единица в международных расчетах — 1 млн долл., а это уже повышение на 1500 долл.). Если такое происходит, то Английскому банку не надо ничего делать. Если, однако, фунт укрепился настолько, что его цена на рынке поднялась до 2,82 долл. (такого, правда, никто не наблюдал в 1964 году), то Английский банк обязан — и с радостью это делает — принимать золото и доллары по этой цене, предотвращая таким образом дальнейший рост цены фунта и одновременно увеличивая собственный запас золота и долларов в обеспечение фунта. Если же, наоборот (и это более реалистичный для 1964 года сценарий), фунт ослаб и его котировки упали до 2,78 долл., то Английский банк обязан вмешаться и начать скупать фунты, предложенные по такой цене, за золото и доллары, не важно, насколько сильно придется ему израсходовать резервы. Таким образом, центральный банк живущей не по средствам страны, как отец расточительного семейства, в конце концов вынужден оплачивать счета из основного капитала. Но во времена серьезного ослабления валюты центральный банк теряет больше, чем можно предположить, из-за капризов рыночной психологии. Мудрые импортеры и экспортеры, желая защитить капиталы и прибыль, сокращают до минимума суммы, которые хранят в фунтах, и продолжительность хранения. Валютные спекулянты, носом чующие слабость, набрасываются на фунт и наживаются на коротких продажах, рассчитывая получить прибыль от дальнейшего падения, а Английский банк должен брать на себя не только честные, но и спекулятивные сделки.

Окончательные последствия неконтролируемого ослабления валюты могут оказаться неизмеримо более катастрофичными, чем банкротство семьи. Эта катастрофа называется девальвацией, а девальвация такой ключевой мировой валюты, как фунт стерлингов, — кошмар для всех центральных банков, где бы они ни находились — в Лондоне, Нью-Йорке, Франкфурте, Цюрихе или Токио. Если в какой-то момент опустошение британских резервов окажется так велико, что Английский банк не сможет или не захочет выполнять свои обязательства поддерживать цену фунта на уровне 2,78 долл., то неизбежным результатом станет девальвация. Ограничение валютного коридора пределами 2,78 и 2,82 долл. за фунт будет объявлено недействительным. Простым правительственным постановлением паритетная стоимость фунта будет снижена до какого-то нового уровня, и будут установлены новые границы допустимого коридора около нового значения паритета. Главная опасность здесь в том, что волна последующего хаоса может захлестнуть не только Британию.

Банки вполне обоснованно боятся девальвации — героического и самого опасного средства лечения слабости валюты. Девальвация делает производимые в стране товары дешевле для иностранных импортеров, стимулирует экспорт и, таким образом, устраняет дефицит внешнеторгового баланса. Одновременно импортные и отечественные товары дорожают, а значит, снижается уровень жизни населения. Девальвация — хирургическое вмешательство. Болезнь заканчивается за счет сил и благополучия пациента, не говоря уже о том, что девальвация наносит ощутимый удар по престижу страны. Хуже всего, если, как в случае с фунтом, девальвируемая валюта широко используется в международных финансовых операциях. В этой ситуации метод лечения грозит обернуться заразой. Для стран, хранящих большую часть резервов в девальвируемой валюте, девальвация равносильна ограблению. Такие страны, как, впрочем, и другие, обнаружив, что находятся в неприемлемом положении, могут в ответ объявить о девальвации собственных валют. Начинает раскручиваться убийственная спираль. В воздухе носятся слухи о неизбежной девальвации. Потеря уверенности в платежеспособности других стран приводит к отказу от делового сотрудничества с иностранными партнерами. Происходит упадок международной торговли, от которой зависит продовольственное снабжение и условия проживания сотен миллионов людей в мире. Именно такие катастрофические последствия имела самая типичная девальвация всех времен — отказ фунта от старого золотого стандарта в 1931 году, что многие специалисты считают основной причиной общемировой депрессии 1930-х годов.

Этот процесс развертывается приблизительно одинаково во всех 100 с лишним странах — членах Международного валютного фонда, организации, учрежденной в Бреттон-Вудсе. Для любой страны благоприятный баланс в торговых отношениях означает накопление долларов, либо прямо, либо косвенно, а доллары свободно конвертируются в золото в центральном банке. Страна может повысить стоимость своей валюты, если спрос на нее высок, — то есть произвести действие, противоположное девальвации, как Германия и Нидерланды в 1961 году. Напротив, неблагоприятное состояние платежного баланса запускает цепь событий, заканчивающихся вынужденной девальвацией. Степень ущерба для мировой торговли в этом случае определяется международной значимостью валюты (крупная девальвация индийской рупии в июне 1966 года, несмотря на всю значимость для Индии, не вызвала никакой реакции на международных рынках). И — чтобы закончить краткий экскурс в правила сложной игры, в которую каждый играет поневоле, — доллар также подвержен губительным эффектам неблагоприятного внешнеторгового баланса и валютных спекуляций. Из-за гарантированной привязки доллара к золоту он служит стандартом относительно всех других валют, и его цена на рынке не колеблется. Но доллар может страдать от иной слабости, не столь заметной поверхностному взгляду. Если США выводят за рубеж значительно больше денег (в виде платежей за импорт, на помощь иностранным государствам, в виде инвестиций, заимствований, вкладывая деньги в туризм или неся военные расходы), то понятно, что получатели долларов свободно покупают за них свою валюту, повышая таким образом стоимость своих денег. Повышение цены дает возможность центральным банкам набирать еще больше долларов, которые они затем продают США за золото. И когда доллар слабеет, Соединенные Штаты начинают терять золото. Одна только Франция — страна с сильной валютой, не отличающаяся пылкой любовью к доллару, — в течение нескольких лет вплоть до осени 1966 года ежемесячно требовала от США 30 млн долл. золотом, а за период с 1958 года, когда США стали испытывать серьезный дефицит в международных расчетах, до середины марта 1968 года американские резервы уменьшились вполовину — с 22,8 млрд до 11,4 млрд долл. Если бы золотой резерв уменьшился до недопустимо низкого уровня, то Соединенным Штатам пришлось бы нарушить данное слово и снизить золотой эквивалент доллара или вообще отказаться от продажи золота. В обоих случаях последовала бы девальвация, которая вследствие исключительного положения доллара в финансовом мире была бы более разрушительной, чем девальвация фунта стерлингов.

Хэйс и Кумбс были слишком молоды как действующие банкиры, чтобы помнить события 1931 года, но оба как прилежные студенты старательно изучали международное банковское дело и, наверное, все же помнили кое-что. В жаркие летние дни 1964 года они ежедневно общались по телефону с коллегами из Английского банка — графом Кромером, управляющим банка, и Роем Бриджем, советником управляющего по торговле иностранной валютой. Из бесед, так же как и из других источников, Кумбсу и Хэйсу стало ясно: дисбаланс Британии в международной торговле пока не вызывает больших опасений. Кризис доверия к надежности британской валюты, между тем, набирал силу, и главная его причина заключалась, по-видимому, в том, что консервативное правительство Великобритании находилось в ожидании выборов, назначенных на 15 октября. Больше всего на свете международные финансовые рынки боятся неопределенности, не любя ее всеми фибрами души. Каждые выборы — это неопределенность, и поэтому фунт сильно нервничал, дожидаясь момента, когда британцы пойдут к избирательным урнам. Но для людей, работающих с валютой, эти конкретные выборы казались особенно угрожающими — по всем признакам, к власти должно было прийти лейбористское правительство. Консервативные лондонские финансисты, не говоря уже о финансистах континентальной Европы, с почти иррациональной подозрительностью смотрели на Гарольда Вильсона, будущего премьер-министра в случае победы лейбористов. Более того, некоторые экономические советники господина Вильсона, не стесняясь, превозносили выгоды девальвации в своих теоретических сочинениях; наконец, все помнили, что именно во время прошлого пребывания у власти лейбористского кабинета, в 1949 году, британская валюта была девальвирована с 4,03 до 2,8 долл. за фунт.

В этой ситуации почти все игроки международных валютных рынков, будь то обычные бизнесмены или прожженные валютные спекулянты, стремились избавиться от фунтов — по крайней мере до первых дней после выборов. Как и все спекулятивные наскоки, этот тоже раскручивал сам себя. Каждое небольшое падение цены фунта приводило к еще большей утрате доверия, и фунт продолжал безостановочно катиться все дальше и дальше вниз. С курсом творилось что-то странное. Причем эти события происходили не в каких-то центральных учреждениях, а решались по телефону и телеграфу в переговорах между валютными отделениями банков крупных городов мира. Одновременно все дальше и дальше вниз катились и британские валютные резервы, так как Английский банк изо всех сил пытался удержать фунт. В начале сентября Хэйс отправился в Токио на встречу с членами Международного валютного фонда. В кулуарах, во время бесед с участниками встречи, Хэйс слышал, как почти все руководители центральных банков европейских стран выражали опасения по поводу состояния британской экономики и перспектив британской валюты. Почему британское правительство не предпринимает шагов по ограничению внутренних расходов и улучшения платежного баланса, спрашивали они друг друга. Почему Английский банк не хочет поднять ссудный процент — так называемую учетную ставку — выше нынешних 5 %, что сразу позволит поднять процентную ставку по кредитам, а значит, поможет обуздать внутреннюю инфляцию и привлечь извне долларовые инвестиции из других финансовых центров, в результате чего удастся укрепить фунт?

Несомненно, континентальные банкиры задавали эти вопросы и представителям Английского банка, приехавшим в Токио. Как бы то ни было, сотрудники Английского банка и их коллеги в Британском казначействе наверняка и сами себя спрашивали о том же. Но предложенные меры едва ли встретили бы понимание у британских избирателей, так как стали бы предвестниками необходимости затягивать пояса, а консервативное правительство, как и многие правительства до него, было парализовано предстоящими выборами. В результате оно не делало ничего. Однако, в строго финансовом смысле Британия, конечно, предпринимала оборонительные меры в течение всего сентября. За несколько лет до событий Английский банк заключил с Федеральной резервной системой США соглашение о том, что эти учреждения могут на короткий срок без особых формальностей в любой момент взять друг у друга 500 млн долл. Теперь Английский банк воспользовался соглашением. Кроме того, он занял еще 500 млн долл. в виде краткосрочного кредита у нескольких европейских центральных банков и банка Канады. Этот заем, вкупе с последними золотыми и долларовыми резервами, составил в сумме 2,6 млрд долл., то есть довольно значительный запас боеприпасов. Если спекулятивный натиск на фунт сохранится или усилится, рассуждали в Британии, то Английский банк откроет ответный огонь в виде долларовых вливаний в фунт на свободном рынке, что охладит пыл атакующих спекулянтов.

Как и следовало ожидать, натиск спекулянтов усилился после того, как лейбористы одержали победу на октябрьских выборах. С самого начала британское правительство поняло, что столкнулось с серьезным кризисом и с необходимостью принимать немедленные и решительные меры. Поговаривали, что вначале новый премьер-министр и его советники по финансовым вопросам — Джордж Браун, министр экономики, и Джеймс Каллахэн, министр финансов, — всерьез обсуждали возможность девальвации. Идею отвергли и в октябре — ноябре приняли экстренные меры: дополнительный 15 %-ный налог на британский импорт (в реальности простое повышение тарифов), повышение налога на топливо и фиксированные налоги на прирост капитала и корпоративную прибыль. Это были дефляционные меры, призванные укрепить валюту, но они не убедили мировые финансовые рынки. Специфическая природа новых налогов привела в замешательство и даже разозлила многих финансистов внутри и за пределами Британии, особенно ввиду того, что новый бюджет предусматривал повышение социальных выплат, а не их снижение, как должно быть при нормальной дефляции. Так или иначе, но продавцы-медведи продолжали доминировать на рынке фунта стерлингов и после выборов, а Английский банк отвечал им выстрелами дорогих снарядов из одолженного арсенала стоимостью 1 млрд долл. К концу октября на битву ушло полмиллиарда, но медведи продолжали ненасытно рвать фунт стерлингов по сотой цента за укус.

Хэйс, Кумбс и их коллеги по отделу иностранной валюты на Либерти-стрит были в таком же смятении, как и британцы. Британский центральный банк отражал атаки на свою валюту, совершенно не понимая, откуда исходит нападение. Спекуляции настолько присущи внешней торговле, настолько сильно ее пропитывают, что их почти невозможно определить и ограничить. Существуют разные степени спекуляции; само это слово, так же как «жадность» или «алчность», оценочно, тем более что любую валютную сделку можно назвать спекуляцией в пользу приобретаемой валюты и в ущерб валюте, от которой стремятся избавиться. На одном краю шкалы — законные деловые операции, производящие спекулятивный эффект. Британский импортер, заказывающий американские товары, может на абсолютно законном основании внести предоплату доставки в фунтах; делая это, он спекулирует фунтом. Американский импортер, заключивший контракт на покупку британских товаров по цене, установленной в фунтах, может на законном основании настаивать, чтобы покупка им фунтов, нужных, чтобы покрыть долг, была отсрочена на определенный период; этот импортер тоже спекулирует фунтом. На невероятную важность для Британии этих распространенных торговых операций, называемых «опережениями» (leads) и «запаздываниями» (lags), указывает следующее: если бы в спокойные времена иностранные покупатели британских товаров стали задерживать платежи, то за 2,5 месяца Английский банк исчерпал бы все золотые и долларовые резервы. На другом конце шкалы находится финансовый спекулянт, занимающий фунты, а затем конвертирующий свой долг в доллары. Он не защищает свои деловые интересы, а просто совершает серию «коротких продаж»; надеясь выкупить впоследствии эти фунты по более низкой цене, он пытается сделать прибыль на снижении курса, а это, при низких комиссионных, превалирующих на международном валютном рынке, — самая привлекательная форма крупных спекулятивных игр.

Игры такого сорта — хотя на самом деле их роль в кризисе фунта намного меньше роли защитных мер, принятых нервничавшими импортерами и экспортерами, — считались главными причинами всех бед фунта октября — ноября 1964 года. В частности, в британском парламенте слышались гневные филиппики в адрес спекулятивной деятельности «цюрихских гномов»[55]. О Цюрихе говорили особо, потому что банковские законы Швейцарии строго охраняют анонимность вкладчиков, и поэтому эта страна остается темной лошадкой среди международных банкиров. Вследствие этого деньги, добытые в спекуляциях в самых разных частях мира, прокачиваются через Цюрих. Помимо низкой комиссии и анонимности, валютные спекуляции имеют и другие привлекательные черты. Благодаря разнице во времени и надежной телефонной связи мировой валютный рынок, в отличие от биржи, скачек и казино, работает практически круглосуточно. Лондон проснется на час позже континентальной Европы (точнее, просыпался до февраля 1968 года, когда в Британии ввели континентальное время), Нью-Йорк на пять (теперь на шесть) часов после Лондона, через три часа начинает открываться Сан-Франциско, а Токио принимает эстафету, когда закрывается Сан-Франциск[56]. Только потребность во сне и отсутствие денег останавливают работу безнадежно пристрастившегося к спекуляциям игрока.

«Не цюрихские гномы сбили цену на британский фунт», — вот слова одного из ведущих цюрихских банкиров, едва не сказавшего, что никаких гномов вообще не существует. Тем не менее организованные короткие продажи — то, что трейдеры называют медвежьими набегами, — реально имели место, и защитники фунта в Лондоне и сочувствующие им американцы многое бы отдали за возможность посмотреть в лицо невидимому врагу.

Именно в такой атмосфере в выходные дни начиная с 7 ноября руководители ведущих центральных банков мира собрались на очередную встречу в швейцарском Базеле. Повод для таких собраний, проводившихся регулярно с 1930-х годов с перерывом на Вторую мировую войну, — ежемесячная встреча совета директоров Банка международных расчетов, учрежденного в Базеле в 1930 году сначала как клиринговая палата, которой предстояло заниматься вопросами репараций, возникшими после окончания Первой мировой войны. Постепенно этот банк превратился в орган международного валютного сотрудничества и в своеобразный клуб глав центральных банков. Как таковой он ограничен в ресурсах и более узок по составу, чем Международный валютный фонд. Но это, как и другие эксклюзивные клубы, место, где принимаются важные и масштабные решения. В совете директоров заседали представители Британии, Франции, Западной Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов, Швеции и Швейцарии — короче, всех экономически развитых стран Европы, — в то время как Соединенные Штаты каждый месяц бывали представлены гостем, на приезд которого все рассчитывали. Канадцы и японцы появлялись на этих встречах не так регулярно. Федеральный резерв почти всегда представлял Кумбс, а иногда Хэйс или кто-то другой из высокопоставленных руководителей.

Нет ничего странного, что возникают конфликты интересов центральных банков; их отношения часто напоминают игру в покер. Но ввиду того что международные денежные проблемы имеют такую же долгую историю, как и денежные проблемы отдельных людей, самое удивительное в международном валютном сотрудничестве — его новизна. До Первой мировой войны сотрудничества, можно сказать, вообще не существовало. В 1920-е годы оно проявлялось главным образом в личных связях между главами центральных банков разных стран, иногда при полном равнодушии правительств. На официальном уровне оно началось после создания финансового комитета Лиги наций, задачей которого стало проведение совместных действий по предотвращению валютных катастроф. Крах фунта стерлингов 1931 года и его печальные последствия убедительно свидетельствовали о провале деятельности комитета. Однако лучшие дни ожидали впереди. В результате состоявшейся в 1944 году финансовой конференции в Бреттон-Вудсе возник не только Международный валютный фонд, но и вся структура послевоенных правил валютного регулирования, а также Всемирный банк. Его задачей стала организация бесперебойных денежных потоков от богатых стран к бедным или опустошенным войной — знаменательная веха в экономическом сотрудничестве, как образование Организации Объединенных Наций в политической сфере. Можно упомянуть одно из достижений конференции — кредит на более чем 1 млрд долл., выданный Британии Международным валютным фондом во время Суэцкого военного конфликта 1956 года, позволивший предотвратить финансовый кризис.

В следующие годы экономические изменения, как и другие общественные перемены, сильно ускорились; после 1958 года валютные кризисы начали сыпаться на экономику, как из рога изобилия, и Международный валютный фонд с его медленным бюрократическим аппаратом иногда не справлялся с этими кризисами самостоятельно. Стремление к сотрудничеству меж тем возобладало, на этот раз в богатейшей стране мира — в Соединенных Штатах, возглавивших союз. Начиная с 1961 года Федеральный резервный банк с одобрения своего правления и министерства финансов в Вашингтоне присоединился к другим ведущим центральным банкам в создании системы всегда готовых автоматически возобновляемых кредитов, которую вскоре назвали «сетью свопов». Целью сети стало дополнение долгосрочных кредитов Международного валютного фонда обеспечением центральных банков быстрым доступом к фондам, которые могли им срочно потребоваться для энергичных мер по защите своих валют. Эффективность нового механизма была очень скоро проверена на практике.

С момента образования в 1961 году и до осени 1964 года сеть свопов сыграла большую роль в успешном отражении спекулятивных атак на три валюты: фунт в конце 1961 года; канадский доллар в июне 1961 года; итальянскую лиру в марте 1964 года. К осени 1964 года соглашения о свопах («L’accord de swap» с французами, «die Swap-Verpflichtungen» с немцами) стали краеугольным камнем международного валютного сотрудничества. Действительно, 500 млн долл. США, которые потребовались Английскому банку в тот самый момент, когда его руководители направлялись в Базель в те ноябрьские выходные, стали частью сети свопов, весьма сильно расширившейся за годы после скромного начала ее деятельности.

Что же касается Банка международных расчетов, то он как банковское учреждение — сравнительно мелкий винтик в огромном механизме. Зато он играл весьма важную роль как дискуссионный клуб банкиров. Ежемесячные встречи давали (и продолжали давать) возможность главам центральных банков пообщаться в неформальной обстановке — обменяться сплетнями, мнениями и подозрениями так, как невозможно ни в письмах, ни по телефону. Базель, средневековый город на Рейне, гордящийся готическим собором XII века, центр швейцарской химической промышленности, был выбран местом резиденции Банка международных расчетов, так как этот город — узловая станция европейских железных дорог. Сейчас, когда банкиры в основном путешествуют самолетами, этот выбор кажется не вполне удачным, так как в Базеле нет международного аэропорта. Участники встреч должны долететь до Цюриха, а оттуда ехать в Базель на машине или на поезде. С другой стороны, в Базеле есть несколько первоклассных ресторанов, и, видимо, по мнению банкиров, это преимущество перевешивает транспортные неудобства, ибо директора центральных банков — во всяком случае, европейских — привыкли не отказывать себе в гастрономических удовольствиях. Управляющий национального банка Бельгии однажды без тени улыбки сказал своему гостю, что видит одной из своих обязанностей после ухода с поста оставить винный погреб банка в лучшем состоянии, чем до его прихода к руководству. Гостю, попавшему на обед с руководителями Французского банка, обычно извиняющимся тоном говорят: «По традициям банка мы заказываем только самые простые блюда», а затем следует феноменальная трапеза, за которой обсуждают достоинства вин. В результате всякий разговор о банковских делах неуместен или попросту невозможен. Вероятно, простота в том, что перед коньяком подают вино только одного сорта. Стол в Итальянском банке выглядит еще элегантнее (говорят, что там лучшая в Риме кухня), а гости обедают в окружении бесценных картин эпохи Возрождения, приобретенных за счет имущества обанкротившихся должников. Что касается Федерального резервного банка Нью-Йорка, то на встречах его руководителей не принято пить алкоголь, за едой непременно обсуждают банковские дела, а хозяйка бывает очень благодарна, если кто-то из гостей хоть как-то — пусть даже критически — отзывается о качестве блюд. Но Либерти-стрит находится, как вы понимаете, не в Европе.

В наши демократические времена центральные банки Европы остаются последней цитаделью аристократических банковских традиций. Остроумие, изящество и высокая культура легко уживаются с деловой хваткой и даже беспощадностью. Европейские коллеги охранников с Либерти-стрит больше похожи на слуг в визитках. Всего пару десятилетий назад правилом было формальное общение банкиров между собой. Некоторые считают, что эту традицию первыми нарушили британцы во время Второй мировой войны, когда английским правительством и военным министерством был издан секретный приказ обращаться к американским коллегам по имени. Как бы то ни было, но сейчас американские и европейские банкиры при встречах представляются по имени, и одна из причин — послевоенное усиление влияния доллара (другая в том, что наступила эра сотрудничества; руководители центральных банков теперь стали очень часто видеться на встречах полудюжины банковских комитетов множества международных организаций; одна и та же горстка высокопоставленных банкиров регулярно дефилирует по вестибюлям отелей одних и тех же городов, что, должно быть, создает впечатление, будто их сотни, как копьеносцев, которые раз за разом маршируют по сцене в опере Дж. Верди «Аида»). Язык, как и манера общения, тоже следует за языком самой мощной в экономическом отношении страны. Главы европейских центральных банков всегда говорили между собой по-французски (на плохом французском, как утверждали злые языки), но, после того как фунт стал ведущей мировой валютой, банкиры по большей части перешли на английский. Когда же править стал доллар, естественно, господствующим языком общения банкиров остался тот же английский. Практически руководители всех европейских центральных банков, за исключением французского, бегло говорят по-английски. Даже представители Французского банка вынуждены возить с собой переводчиков, чтобы не попасть в неловкую ситуацию из-за неспособности или нежелания британцев и американцев говорить на каком-либо языке, кроме родного (впрочем, лорд Кромер, презирая новые веяния, безупречно говорил по-французски).

В Базеле добротная еда и удобство брали верх над роскошью; многие делегаты предпочитали внешне скромный ресторан на железнодорожном вокзале, а сам Банк международных расчетов скромно притулился между чайным магазином и парикмахерской. В те ноябрьские выходные 1964 года единственным представителем Федеральной резервной системы был вице-президент Кумбс, он же — главное действующее лицо и главный представитель США на раннем и среднем этапах кризиса, который тогда только набирал силу. Кумбс рассеянно ел и пил вместе со всеми — он никогда не был гурманом, — но по-настоящему его интересовала общая атмосфера встречи и индивидуальное настроение каждого из участников. Для решения поставленных задач Кумбс подходил идеально, так как пользовался непререкаемым авторитетом и уважением среди иностранных коллег. Обычно руководители европейских центральных банков называли его по имени — и не только из желания соблюсти новый обычай, но и в знак признательности и восхищения. Имя Кумбса банкиры используют и в разговорах между собой, по старой привычке называя его «Чарликумбс». Знающие люди рассказывали, что Чарликумбс — типичный уроженец Новой Англии (он родился в Ньютоне, штат Массачусетс), и хотя его отрывистая речь и суховатые манеры создают впечатление холодной отчужденности, он на самом деле душевный и сердечный человек. Чарликумбс, хотя и выпускник Гарварда (1940 года), выглядел как заурядный седовласый пожилой человек в непритязательных очках, отличающийся простыми манерами. Его можно легко принять за президента банка какого-нибудь заштатного американского городка, а не за одного из величайших знатоков международных валютно-финансовых отношений. Банкиры почти единодушно признавали, что если в сети свопов и работает гений, то это своппер Чарликумбс из Новой Англии.

В Базеле, как обычно, состоялось несколько официальных заседаний, каждое со своей повесткой дня. Помимо них, как всегда, прошло много неофициальных встреч в номерах отеля, кабинетах и на официальном воскресном обеде, на котором повестки дня не было, но зато состоялось обсуждение того, что Кумбс позже назвал «самой животрепещущей темой». Естественно, речь шла о фунте стерлингов, и, конечно, в продолжение всей встречи участники говорили только об этом. «Мне стало ясно, что доверие к фунту серьезно подорвано», — вспоминает Кумбс. Банкиров в основном занимали два вопроса. Первый: собирается ли Английский банк снять напряжение с фунта, повысив ссудный процент? Представители Английского банка на встрече присутствовали, но было нелегко получить от них ответ на этот, казалось бы, простой вопрос. Даже если бы они и хотели ответить, то все равно не смогли бы, ибо Английский банк не уполномочен менять ссудный процент без одобрения — а точнее, без санкции — британского правительства. А новое правительство, естественно, не желало сразу после выборов вынуждать людей к жесткой экономии. Второй вопрос: располагает ли Британия достаточными запасами золота и долларов, чтобы заткнуть брешь в случае продолжения спекулятивного натиска? Помимо того что осталось от миллиарда долларов, заимствованного из сети свопов, и того, что осталось от права заимствования в Международном валютном фонде, Великобритания располагала теперь только своими официальными резервами, за предыдущую неделю упавшими ниже 2,5 млрд долл. — самый низкий уровень за несколько лет. Еще хуже был темп, с каким таяли резервы; по подсчетам экспертов, только за один день предыдущей недели они уменьшились на 87 млн долл. Еще месяц, и ничего бы не осталось.

Но при всем том, говорил Кумбс, в те дни в Базеле никто не предполагал, что давление на фунт стерлингов резко возрастет к концу месяца. Он вернулся в Нью-Йорк встревоженным, но преисполненным решимости. Однако главным полем боя за фунт стерлингов после Базельской встречи стал все же не Нью-Йорк, а Лондон. Основной вопрос заключался в следующем: поднимет ли Британия банковскую учетную ставку? Ответа надо было ждать в четверг 12 ноября. В вопросах процентной ставки, как и во многих других вещах, британцы, как правило, следовали определенному ритуалу. Если бы что-то и случилось, то только в четверг. Именно в этот день, по традиции, в вестибюле первого этажа Английского банка вывешивают объявление о новой процентной ставке, а затем должностное лицо, государственный брокер, в розовом смокинге и цилиндре спешит по Трогмортон-стрит к зданию Лондонской биржи и с помоста объявляет новость. Вторая половина четверга 12 ноября прошла без этого ритуала; очевидно, лейбористское правительство, решаясь сразу после выборов на повышение учетной ставки, испытывало такие же муки, как до него правительство консервативное. Спекулянты, кто бы они ни были, все как один немедленно отреагировали на малодушие. В пятницу 13 ноября фунт, всю неделю продержавшийся на плаву именно потому, что спекулянты предвидели повышение учетной ставки, пережил зубодробительную атаку. В результате его цена к закрытию торгов упала до 2,7829 долл. за фунт — всего лишь на четверть цента больше официального минимума. Английский банк, периодическими интервенциями удержавший фунт на этом уровне, потерял в этот день еще 27 млн долл. из своих резервов. На следующий день финансовый комментатор Times написал в своей персональной колонке: «Фунт держится не так твердо, как все надеялись».

На следующей неделе повторился тот же сценарий, но в еще более тяжелой форме. В понедельник премьер-министр Вильсон, проштудировав несколько страниц из сочинений Черчилля, попробовал воспользоваться риторикой как оружием. Выступая на помпезном банкете в зале Гильдий лондонского Сити, где среди прочих высокопоставленных гостей присутствовали архиепископ Кентерберийский, лорд-канцлер, лорд председатель совета, лорд хранитель печати, лорд-мэр Лондона и их супруги, Вильсон торжественно объявил «не только о нашей вере, но и о нашей решимости сохранить сильный фунт стерлингов и увидеть его победный взлет». Он заявил, что правительство не остановится ни перед чем, чтобы достигнуть цели. Тщательно избегая слова «девальвация», как его все лето избегали официальные лица в правительстве, Вильсон без колебаний дал понять, что правительство в данный момент даже не будет обсуждать эту меру. Чтобы подчеркнуть свою решимость, Вильсон обратился с предостережением к спекулянтам: «Если кто-то в нашей стране или за границей сомневается в нашей решительности и твердости, то пусть они будут готовы дорого платить за отсутствие веры в Британию». Возможно, спекулянты испугались словесного залпа или он смягчил их жестокие сердца, посулив повышение учетной ставки, но, как бы то ни было, во вторник и среду фунт пусть даже и не поднялся, но упал не так глубоко, как в предыдущую пятницу, причем ухитрился сделать это без поддержки Английского банка.

К четвергу, согласно поступившим сообщениям, начались бурные споры между Английским банком и правительством по вопросу процентных ставок. Лорд Кромер утверждал: повышение ставки на один или даже два процента совершенно необходимо. Но Вильсон, Браун и Каллахэн все же колебались и возражали. В результате в четверг повышения процентной ставки не произошло, и результатом бездействия стало быстрое нарастание кризиса. Пятница, 20 ноября, стала черным днем лондонского Сити. На фондовой бирже в тот день была ужасная сессия для инвесторов, поспешивших вложить фунты. Английский банк был готов во что бы то ни стало защищать последний рубеж — 2,7825 — цену на 0,25 цента выше допустимого минимума. В пятницу торги открылись при такой цене, и она продержалась весь день, вопреки усилиям спекулянтов, наперебой предлагавших фунты на продажу. Банк пошел навстречу предложениям по цене 2,7825, еще больше опустошив британские резервы. Теперь предложения сыпались с такой быстротой, что никто даже не пытался скрывать, от кого и откуда они поступают. Было ясно, что отовсюду, главным образом из финансовых центров Европы, но также из Нью-Йорка и даже из Лондона. Слухи о неминуемой девальвации фунта потрясли биржи континентальной Европы. Даже в Лондоне появились первые признаки падения морального духа; о девальвации заговорили открыто. Шведский экономист и социолог Гуннар Мюрдаль в речи, произнесенной на обеде в Лондоне в четверг, предположил: небольшая девальвация — единственное решение британской проблемы. Комментарий чужеземца сломал лед, и британцы тоже начали произносить вслух страшное слово, и на следующее утро в редакторской колонке Times командирским тоном было произнесено извещение о возможной капитуляции: «Слухи и сплетни о девальвации фунта могут причинить вред, но еще хуже, если это слово станет табу».

Когда спустившаяся на Лондон ночная тьма дала на выходные дни передышку фунту и его защитникам, Английский банк получил возможность не спеша оценить ситуацию. Она не радовала. В битве были израсходован почти весь 1 млрд долл., позаимствованный в сети свопов в сентябре. Право на заимствование из Международного валютного фонда было абсолютно бесполезным, так как на трансакцию и получение денег уйдет несколько недель, а исход сражения мог решиться в ближайшие дни или часы. То, что оставалось у банка, — и это было единственное, что у него оставалось, — это его резервы, которые в тот день уменьшились на 56 млн долл. и теперь составляли около 2 млрд долл. Не один комментатор уподобил эту сумму нескольким поредевшим эскадрильям истребителей, с которыми некогда одна упрямая нация осталась в разгар битвы за Англию.

Это, конечно, экстравагантная аналогия, но все же в свете того, что фунт значил и продолжает значить для британцев, она кажется вполне адекватной. В наш материалистический век фунт обладает почти символической ценностью, какой некогда обладала Корона. Состояние фунта стерлингов — по сути, почти то же самое, что состояние Британии. Фунт стерлингов — старейшая из европейских валют. Термин «фунт стерлингов» возник до норманнского завоевания, когда саксонские короли чеканили серебряные монеты, называвшиеся «стерлингами» или «старлингами», то есть «звездочками», потому что на них было изображение звезд. 240 таких монет весили 454 г чистого серебра (шиллинги, стоимость которых равнялась 12 стерлингам, или 1/20 фунта, появились уже после Завоевания). Итак, крупные платежи в Британии производили фунтами с самого начала государственности. Однако нельзя, конечно, говорить, что в первые века существования они были безупречной валютой. Нет, потому что ранние короли имели нехороший обычай решать хронические финансовые трудности за счет фальсификации монет. Например, можно было расплавить определенное число серебряных монет, добавить в расплав немного неблагородного металла, а потом из этого сплава начеканить новые монеты. Так безответственный король мог взять 100 фунтов и магическим способом превратить их в 110. Королева Елизавета I положила конец безобразиям, совершив в 1561 году внезапный маневр, позволивший изъять из обращения все фальсифицированные монеты, отчеканенные ее предшественниками. Результатом — вместе с ростом британской торговли — стало повышение престижа фунта, и менее чем через столетие после смерти Елизаветы слово «стерлинг» стало определением, означающим «превосходный, выдерживающий любую проверку». К концу XVII века, когда для управления британскими финансами был основан Английский банк, в обращение поступили бумажные деньги. Они обеспечивались золотом и серебром (в современном мире серебро перестало быть резервным металлом для чеканки монет, и только в полудюжине стран осталось металлом, из которого чеканят монеты, обладающие собственной стоимостью), и только в 1816 году в Британии был утвержден золотой стандарт. Согласно ему бумажные деньги можно в любое время обменять на золотые монеты или слитки. В 1817 году появился золотой соверен стоимостью в один фунт, призванный символизировать устойчивость и радость множества викторианцев, а не только Бэйджхота.

Благополучие породило подражание. Видя, как процветает Великобритания, и полагая, что процветание по крайней мере отчасти обусловлено золотым стандартом, многие страны одна за другой начали вводить у себя золотой стандарт: Германия в 1871-м, Швеция, Норвегия и Дания в 1873-м, Франция, Бельгия, Швейцария, Италия и Греция в 1874-м, Нидерланды в 1875-м и Соединенные Штаты в 1879 году. Результаты оказались обескураживающими: никто из новичков не смог быстро разбогатеть, а Британия, которая, как выяснилось впоследствии, процветала не благодаря золотому стандарту, а скорее, вопреки ему, сохраняла статус ведущей торговой страны мира. В течение полувека до Первой мировой войны Лондон оставался посредником в международных финансах, а фунт был почти официальной их средой. Как ностальгически писал о тех временах Дэвид Ллойд-Джордж[57], до 1914 года «хруст купюры в Лондоне» — то есть фунта стерлингов с подписью Лондонского банка — «звучал как звон золота в любом порту цивилизованного мира». Война покончила с этой идиллией, разрушив хрупкий баланс сил, делавший ее возможной. На первый план вышел соперник фунта и претендент на валютное первенство — доллар Соединенных Штатов. В 1914 году Британия, вынужденная бросить всю мощь своих финансов на вооруженные силы, приняла меры по обузданию спроса на золото, отказавшись от золотого стандарта во всем, кроме названия. Тем временем цена фунта в долларах снизилась с 4,86 до 3,2 долл. в 1920 году. Чтобы возродить былую славу фунта, Британия в 1925 году вернулась к золотому стандарту на уровне, позволившем восстановить прежнюю стоимость фунта, — 4,86 долл. Ценой отважной переоценки стала хроническая депрессия в стране, не говоря уже о 15-летнем закате политической карьеры ее виновника, тогдашнего министра финансов (или канцлера казначейства) по имени Уинстон Черчилль.

Всеобщий валютный крах 1930-х годов на самом деле начался не в Лондоне, а на континенте, когда летом 1931 года внезапный «налет» вкладчиков на австрийский банк Creditanstalt привел к его разорению. Начал работать принцип домино банковских банкротств — если можно говорить о том, что такое существует. Германские потери в результате этого сравнительного небольшого краха привели к банковскому кризису в Германии, а потом, поскольку огромные британские денежные средства оказались заморожены в обанкротившихся банках континентальной Европы, паника форсировала Ла-Манш и вторглась в вотчину всесильного фунта. Спрос на золото в обмен на фунты быстро стал непосильным для Английского банка даже после заимствований у Франции и Соединенных Штатов. Британия встала перед нелегким выбором: либо ввести почти ростовщический ссудный процент — между 8 и 10 %, — чтобы удержать резервы и прекратить отток золота, либо отказаться от золотого стандарта. Первый вариант привел бы к еще большей депрессии в отечественной экономике, насчитывающей 2 500 000 безработных, и был признан бессовестным. Соответственно, 21 сентября 1931 года Английский банк объявил, что отказывается продавать золото.

Это действие поразило финансовый мир как удар грома с ясного неба. Престиж фунта в 1931 году был так велик, что Джон Мейнард Кейнс, уже тогда считавшийся великим британским экономистом, не без иронии заметил: это не фунт бежал от золота, а золото от фунта. В любом случае, старая система сорвалась с якоря. Наступил хаос. За несколько недель все страны на огромных пространствах земного шара, находившиеся под мощным экономическим и политическим влиянием Британии, отказались от золотого стандарта. Остальные ведущие валюты мира либо тоже отказались от золота, либо были сильно девальвированы по отношению к нему, и на свободном рынке британская валюта упала с 4,86 до 3,5 долл. за один фунт. Потом сорвался и доллар — новый потенциальный якорь. В 1933 году Соединенные Штаты, поверженные самой тяжелой депрессией за всю историю, тоже отказались от золотого стандарта. Через год США вернулись к золотому стандарту, но в видоизмененной форме так называемого золотовалютного стандарта, по условиям которого прекратилась чеканка золотой монеты, а Федеральный резерв обязали продавать золото в слитках другим центральным банкам и только им. Причем по девальвированной стоимости, составившей 41 % от прежней цены. Девальвация доллара позволила восстановить прежний паритет фунта и доллара, но для Британии было слабым утешением привязаться к не слишком надежному якорю. Даже и в таком положении следующие пять лет, когда в финансовом мире царил принцип «пусть сегодня по миру идет мой сосед, а не я», фунт немного потерял в сравнении с другими валютами. Когда разразилась Вторая мировая война, британское правительство установило цену фунта в 4,03 долл. и держало ее, невзирая на сопротивление свободного рынка. Таким курс и оставался больше 10 лет, правда, только официально. На свободном рынке нейтральной Швейцарии курс фунта колебался в зависимости от военных успехов Британии и в самые тяжелые моменты падал до 2 долл. за фунт.

После войны фунт почти все время лихорадило. Новые правила игры в международных финансах, принятые в Бреттон-Вудсе, признали старый золотой стандарт слишком ригидным, а бумажные стандарты 1930-х годов неустойчивыми. Родился компромисс, согласно которому доллар, отныне король всех валют, остался привязан к золоту, а фунт вместе с другими ведущими мировыми валютами не к золоту, а к доллару по ценам, фиксированным внутри установленных границ. Действительно, послевоенная эпоха заявила о себе девальвацией фунта, почти такой же радикальной, как в 1931 году, хотя и не чреватой такими же катастрофическими последствиями. Фунт, подобно большинству европейских валют, вышел из Бреттон-Вудских соглашений[58] чудовищно переоцененным в сравнении с разоренной экономикой, которую он представлял, и держался на декретированном уровне только благодаря государственному контролю. Осенью 1949 года, после полутора лет упорных слухов о девальвации, буйства черного рынка фунта и потерь золота, сокративших британские резервы до опасно низкого уровня, фунт был девальвирован с 4,03 до 2,8 долл. Вскоре все важные валюты европейских (некоммунистических) стран, за исключением американского доллара и швейцарского франка, последовали примеру фунта. Однако без последствий в виде истощения торговли и хаоса: девальвация 1949 года, в отличие от 1931 года и последующих лет, не была неконтролируемой попыткой придавленных депрессией стран любой ценой выиграть конкурентные преимущества. Она стала лишь признанием опустошенных войной стран: они выздоровели до такой степени, что могут теперь устоять в относительно свободной международной конкуренции без искусственных подпорок. Действительно, мировая торговля, вместо того чтобы зачахнуть, резко пошла в гору. Но даже при новой, более рациональной цене фунт не раз оказывался на волосок от падения. Он переживал кризисы разной силы в 1952, 1955, 1957 и 1961 годах. В такой несентиментальной и бестактной манере фунт — так же, как его движение по порочному кругу в прошлом точно следовало взлетам и падениям Британии — с его рецидивирующей слабостью всем своим поведением намекал: тех ограничений, на которые Британия решилась в 1949 году, недостаточно, чтобы соответствовать съежившимся экономическим возможностям.

В ноябре 1964 года эти намеки с унизительным подтекстом дошли до британского народа. Эмоции, испытываемые людьми при мыслях о судьбе фунта, хорошо видны в обсуждении ситуации в рубрике писем Times, когда кризис был в самом разгаре. Один читатель по имени А. Литтл подверг критике всех, кто бил себя в грудь, скорбел о судьбе фунта и тяжело переживал слухи о девальвации. Читатель полагал, что это чисто экономические проблемы, не имеющие никакого отношения к морали. Литтлу с быстротой молнии ответил некто Хэдфилд. «Можно ли найти более красноречивое свидетельство бездушия нашего времени, чем письмо Литтла? — вопрошал Хэдфилд. — Девальвация не имеет никакого отношения к морали? Предательство — ибо девальвация — это предательство, ни больше, ни меньше, — становится респектабельным!» Тональность письма Хэдфилда стара, как английский фунт, — крик души разъяренного патриота.

В течение десяти дней, прошедших после базельской встречи, главной заботой сотрудников Федерального резервного банка в Нью-Йорке был не фунт, а доллар. Темп развития дефицита американского платежного баланса дополз до опасной черты и достиг почти 6 млрд долл. в год. Стало ясно, что повышение британцами банковской учетной ставки, если ничего не предпринимать, приведет к переключению спекулятивных атак с фунта на доллар. Хэйс, Кумбс и вашингтонские валютные эксперты — Вильям Макчесни Мартин, председатель правления Федерального резерва, секретарь министерства финансов Дуглас Диллон и заместитель министра финансов Роберт Руза — пришли к выводу, что если британцы поднимут учетную ставку, то Федеральный резерв будет вынужден — в целях самозащиты — поднять свою ставку выше текущих 3,5 %. По этому деликатному вопросу Хэйс несколько раз беседовал по телефону со своим лондонским коллегой лордом Кромером. Аристократ до мозга костей, крестник короля Георга V и внук сэра Эвелина Бэринга, первого графа Кромера (который, будучи британским агентом в Египте, отомстил за смерть Китайского Гордона в 1885 году[59]), лорд Кромер, кроме того, был блистательным банкиром. В свои 43 года он оказался самым молодым из всех, кто когда-либо распоряжался сокровищами Английского банка. За время частых встреч в Базеле и других местах они с Хэйсом стали близкими друзьями.

Вечером в пятницу 20 ноября у Федерального резервного банка появился шанс продемонстрировать добрые намерения, выступив на защиту фунта. Передышка после закрытия лондонских торгов оказалась иллюзорной. Когда в Лондоне пробило пять часов, в Нью-Йорке был еще полдень, и ненасытные спекулянты могли продавать фунты еще несколько часов на нью-йоркском рынке. Командный пункт обороны временно переместился из Английского банка в торговый зал Федерального резервного банка. Используя в качестве оружия британские доллары, а точнее, доллары США, одолженные Британии по своповым соглашениям, трейдеры Федерального резерва стойко держали фунт на уровне 2,7825 или выше и не стояли за ценой — естественно, за счет британских резервов. К счастью, после закрытия торгов в Нью-Йорке спекулянты не побежали вслед за солнцем в Сан-Франциско и в Токио, видимо, вполне удовлетворившись дневной добычей.

За этими событиями последовал один из тех странных уик-эндов, во время которых якобы отдыхающие в разных уголках мира люди обсуждают важные проблемы и принимают важные решения. Вильсон, Браун и Каллахэн находились в Чеккерсе, загородной резиденции премьер-министра, на встрече, запланированной для обсуждения вопросов национальной обороны. Лорд Кромер пребывал в своем имении Уэстерхэм в Кенте. Мартин, Диллон и Руза проводили время в кабинетах или дома в Вашингтоне или в окрестностях. Кумбс сидел дома, в Гринвич-Виллидже, а Хэйс поехал в гости к друзьям, живущим где-то в Нью-Джерси. В Чеккерсе Вильсон и оба его финансовых советника, предоставив армейскому начальству самому решать вопросы обороны, удалились на галерею второго этажа, чтобы обсудить проблемы фунта стерлингов. Чтобы посвятить лорда Кромера в свои размышления, они позвонили ему в Кент, воспользовавшись шифратором, чтобы их не могли подслушать невидимые враги — валютные спекулянты. В субботу британцы узнали: премьер и его советники не только решили поднять ставку на два процента и довести ее до семи, но и сделать это, вопреки сложившемуся обычаю, в понедельник, не дожидаясь четверга. Во-первых, по их мнению, задержка до четверга будет означать еще три с половиной дня торгов, в течение которых продолжится выкачивание денег из британских резервов, так как активность спекулянтов останется прежней, если не усилится. Во-вторых, потрясение от сознательного нарушения привычной процедуры поможет подчеркнуть решимость правительства. Принятое решение через британских посредников в Вашингтоне было передано американским официальным лицам, сообщившим о нем Хэйсу и Кумбсу в Нью-Джерси. Эти двое, понимая, что согласованный план об одновременном повышении учетной ставки в нью-йоркском банке теперь надо приводить в действие немедленно, по телефону назначили на вторую половину дня понедельника заседание комитета директоров Федерального резервного банка, без одобрения которых было невозможно повысить учетную ставку. Хэйс, всегда придававший большое значение вежливости, едва скрывая досаду, сказал, что в тот вечер, наверное, обидел хозяйку дома, куда был приглашен в гости, так как не только провел все время у телефона, но и был лишен возможности внятно объяснить свое неподобающее поведение.

То, что было сделано — точнее, что предстояло сделать, — в Британии, вызвало настоящий переполох в курятнике международных финансов. С начала Первой мировой войны учетная ставка никогда не поднималась выше 7 % и только однажды случайно достигла этой величины. Что же касается переноса этой меры с четверга на понедельник, то такого Лондон не помнил с 1931 года, а это был зловещий сигнал. Предвидя большое оживление на открытии лондонских торгов (в пять утра по нью-йоркскому времени), Кумбс приехал на Либерти-стрит в воскресенье вечером, чтобы переночевать в банке и быть на месте утром, когда по ту сторону Атлантики начнутся торги. Компаньона он нашел в лице человека, который так часто ночевал в банке, что даже всегда имел наготове чемодан с необходимыми вещами, — сотрудника отдела иностранной валюты Томаса Роша. Рош показал боссу спальни — ряд уютных, обставленных кленовой мебелью комнаток, увешанных гравюрами Старого Нью-Йорка и оснащенных радиоприемниками, телефонами, банными халатами и бритвенными принадлежностями. Прежде чем отправиться на покой, они обсудили сложившуюся за выходные дни финансовую ситуацию. Будильники разбудили их незадолго до пяти часов. Съев завтрак, приготовленный ночной сменой, они отправились в торговый зал на седьмом этаже, чтобы оттуда следить за развитием событий.

В 5:10 утра они связались по телефону с Английским банком, чтобы узнать новости. О повышении учетной ставки было объявлено сразу после открытия лондонских рынков. Новость вызвала большое волнение среди игроков. Кумбс позднее вспоминал, что появление правительственного брокера, которого обычно встречают почтительным молчанием, на этот раз было встречено ропотом, почти заглушившим его заявление. Что касается первой реакции рынка (сказал позже один комментатор), то она была похожа на реакцию взбесившейся скаковой лошади: в течение 10 минут цена фунта подскочила до 2,7869, то есть намного выше цены закрытия торгов в пятницу. Через несколько минут ньюйоркцы позвонили в Deutsche Bundesbank, центральный банк Западной Германии во Франкфурте, и в Швейцарский национальный банк в Цюрихе, чтобы оценить реакцию на континенте. Она тоже оказалась хорошей. После этого Кумбс и Рош снова связались с Английским банком, где дела шли все лучше и лучше. Спекулянты торопливо покрывали короткие продажи, и к тому времени, когда за окнами здания на Либерти-стрит забрезжил рассвет, Кумбс услышал, что котировки фунта в Лондоне достигли 2,79 долл. Лучший показатель с июля, когда начался кризис.

Улучшение продолжалось весь день. «Семь процентов вытянут деньги хоть с луны», — прокомментировал ситуацию один швейцарский банкир, перефразировав великого Бэйджхота, который когда-то приземленно, по-викториански, сказал: «Семь процентов вытянут золото из земли». В Лондоне ощущение наступившей безопасности было столь сильно, что политики вернулись к своим пикировкам. На заседании парламента Реджинальд Модлинг, главный экономический авторитет оставшихся не у дел консерваторов, воспользовался случаем, чтобы заметить, что никакого кризиса не было бы вообще, если бы не безответственные действия лейбористов. На что канцлер казначейства Каллахэн с убийственной вежливостью ответил: «Я должен напомнить уважаемому джентльмену, что [недавно] он сам говорил нам, что мы унаследовали его проблемы». Было видно, что все облегченно вздохнули. Что касается Английского банка, то спрос на фунты поднялся настолько, что его руководители увидели в этом шанс восполнить запасы долларов. И действительно, уже к вечеру того же дня они почувствовали себя настолько уверенно, что переключили направление торгов, начав скупать доллары за фунты по цене чуть ниже 2,79 долл. В Нью-Йорке эта тенденция сохранилась после закрытия лондонских торгов. Теперь совесть американцев была чиста, чиста настолько, что директора Федерального резервного банка Нью-Йорка могли — и к вечеру это сделали — выполнить план по повышению ссудного процента и подняли его с 3,5 до 4 %. Кумбс по этому поводу сказал: «Настроение днем в понедельник было таково: они это сделали — они прорвались. Все испустили вздох облегчения. Нам показалось, что кризис фунта миновал».

Но кризис не миновал. «Помню, что ситуация резко изменилась во вторник 24-го», — вспоминал впоследствии Хэйс. В тот день при открытии торгов фунт, казалось, твердо стоял на цене 2,7875. Требования на покупку значительного объема фунтов поступили теперь из Германии, и все думали, что день обойдется без неприятных сюрпризов. Так продолжалось до шести утра по нью-йоркскому времени, до полудня на европейском континенте. В полдень на нескольких биржах Европы — включая такие важные, как парижская и франкфуртская, — состоялись совещания, финансисты установили цены каждой валюты с целью урегулировать сделки по акциям и бондам с использованием иностранной валюты. Сессия, посвященная фиксации цен, неизбежно должна была повлиять на валютные рынки, так как стала показателем отношения финансистов континентальной Европы к каждой из валют. Биржевые цены, установленные в тот день для фунта, свидетельствовали о рецидиве выраженного недоверия. В то же время, как выяснилось впоследствии, валютные игроки, особенно европейские, задним числом еще раз обдумали причины произведенного накануне повышения учетной ставки. Сначала, захваченные врасплох, они отреагировали с энтузиазмом, но теперь, как могло показаться, с опозданием решили, что сделанное в понедельник заявление означало: Британия ослабила хватку. «А если британцы к воскресенью сыграют финальную игру?» — спросил коллег один европейский банкир. Единственный ответ: в туманном Альбионе наступит паника.

Результатом пересмотра позиций стало радикальнейшее изменение поведения рынка. С восьми до девяти часов по нью-йоркскому времени Кумбс с упавшим сердцем следил, как успокоившийся было рынок фунта начал рушиться на глазах. Отовсюду поступали требования продажи в неслыханных количествах. Английский банк с мужеством отчаяния сделал последнюю вылазку, подняв цену с 2,7825 до 2,786 долл., и непрерывными интервенциями удержал фунт. Но было ясно, что цена вскоре окажется неприемлемо высокой. В начале десятого по нью-йоркскому времени Кумбс подсчитал: Британия теряет резервы с беспрецедентной быстротой, по 1 млн долл. в минуту.

Хэйс, приехавший в банк вскоре после девяти часов, едва успел сесть за стол, когда с седьмого этажа ему доложили неутешительную новость. «Надвигается ураган», — произнес Кумбс, сказав, что давление на фунт нарастает стремительно. Возникла реальная возможность того, что Британия будет вынуждена пойти либо на девальвацию, либо на отмену — столь же неприемлемую — всякого контроля за ценой фунта до конца недели. Хэйс немедленно позвонил главам ведущих центральных банков Европы, и некоторые из них — из-за того что пока не все национальные рынки ощутили тяжесть кризиса — удивились, услышав, что на валютном рынке складывается чрезвычайно сложная ситуация. Хэйс попросил европейских банкиров не усугублять кризис, усиливая давление на фунт и доллар увеличением учетных ставок своих национальных валют (задача Хэйса отнюдь не облегчалась тем, что он был вынужден признать: и его собственный банк только что поднял учетную ставку). После этого он попросил Кумбса зайти к нему в кабинет. Оба понимали, что фунт приперт к стене; попытка британцев спасти положение, повысив учетную ставку, потерпела неудачу, и при такой скорости расхода резерва он полностью истощится за пять рабочих дней. Единственная надежда в том, чтобы собрать все силы и в течение одного дня взять для Британии огромный внешний кредит, который позволит Английскому банку пережить атаку, а потом отбить ее. Такие кредиты собирали считаные разы за всю историю — для Канады в 1962-м, для Италии в начале 1964-го и для Британии в 1961 году. Было ясно, что на этот раз потребуется гораздо большая сумма кредита. Банковский мир столкнулся не с возможностью оставить веху в короткой истории международного валютного сотрудничества, а с необходимостью сделать это.

Были ясны еще две вещи: ввиду проблем с долларом Соединенные Штаты не смогут спасти фунт в одиночку. Невзирая на трудности, США должны использовать свою экономическую мощь и присоединиться к Английскому банку. В качестве первого шага Кумбс предложил увеличить сумму постоянно доступного кредита Федерального резерва Английскому банку с 500 млн долл. до 750. К несчастью, сделать это быстро не получалось, так как согласно закону о Федеральном резерве такое решение могло быть принято только правлением Федеральной резервной системы, а его члены находились в тот момент в разных городах. По междугороднему телефону (телефонные провода всего мира гудели новостями о бедствиях фунта) Хэйс связался с вашингтонскими членами правления — Мартином, Диллоном и Рузой. Все согласились с мнением Кумбса относительно того, что надо делать, и в результате переговоров с телефона в кабинете Мартина была созвана селекторная конференция ключевого Комитета открытого рынка. Конференцию назначили на 15:00. Руза, представлявший министерство финансов, сказал: вклад Соединенных Штатов в общий котел можно увеличить еще на 250 млн долл., взяв деньги из экспортно-импортного банка, подконтрольного министерству финансов. Естественно, Хэйсу и Кумбсу идея понравилась, и Руза запустил бюрократическую машину, предупредив, что процедура решения затянется до вечера.