Помоги проекту - поделись книгой:
«Я не сдѣлалъ этого, – думалъ онъ, – и потерялъ 14 лѣтъ, въ чемъ?» Трудно было даже и вспомнить то, чѣмъ были наполнены эти 14 лѣтъ. Попытки службы гражданской, потомъ военной, потомъ земство, поѣздка за границу, музыка, ухаживанье за матерью и борьба съ ней, и вотъ теперь эта послѣдняя зима въ Москвѣ съ замирающей совѣстью. «Но нѣтъ, и эти 14 лѣтъ не потеряны, – говорилъ онъ себѣ. – Ничто не теряется. Никакіе доводы въ мірѣ не могли такъ убѣдить меня въ истинности того, что я считалъ истиной, какъ очевидная ложь противоположнаго. И когда же случилось это? Тогда, когда я готовъ былъ погубить еще одно существо и себя окончательно, потому что я не любилъ Алины и не переставая боялся ее. Она была только та послѣдняя тяжесть, которая должна была окончательно, безъ возможности спасенія, потопить меня. Но не въ томъ только дѣло, что она не помогла бы мнѣ въ моей духовной жизни, а, напротивъ, затушила бы послѣдніе просвѣты ея, но дѣло въ томъ, что какъ же я хочу жениться на ней, когда я женатъ, 14 лѣтъ какъ женатъ и даже ребенокъ былъ у меня».
«Благодарю тебя, Господи», молился онъ Богу, присутствіе котораго и связь свою съ которымъ онъ послѣ долгой разлуки съ Нимъ вновь почувствовалъ.
«Но что же? Неужели жениться на ней? На ней, послѣ всѣхъ этихъ гостей, купцовъ, всего этого ужаса развращенности? Развращенность? Развращенность въ томъ, что она топила свое горе въ винѣ и развратѣ, и то дѣлала такъ потому, что не могла дѣлать иначе. Или развращенность моя который погубилъ, бросилъ ее и поставилъ ее въ то положеніе, въ которомъ она погибла».
«Да, и женюсь и сдѣлаю то самое, что хотѣлъ сдѣлать 14 лѣтъ тому назадъ, только съ той разницей, что тогда я поѣхалъ бы на Кавказъ, на свою землю, а теперь поѣду въ Сибирь, на ту землю, которую укажутъ мнѣ, и, главное, съ той разницей, что тогда я могъ колебаться: для счастья, котораго я искалъ, можно было найти лучшую подругу, чѣмъ Катюша, хотя трудно было найти тогда что нибудь чище и милѣе ея, – онъ вспомнилъ всю ея чистую, тихую прелесть тогда. – Но тогда я думалъ, что не стоить останавливаться на ней, что можно было найти еще много женщинъ лучше ея. И какъ тебѣ казалось, что можно было найти женщину лучше ея, также тебѣ казалось, что [можно] было найти и форму жизни еще болѣе разумную и добрую, чѣмъ поселеніе на Кавказѣ и работу надъ уничтоженіемъ земельной собственности. Почему Кавказъ, а не Тироль, Неаполь, и почему работы надъ освобожденіемъ отъ земли, а не что нибудь другое? – думалъ я тогда».
И такъ какъ можно было выбрать и то, и другое, и третье, онъ не начиналъ ничего, все откладывая и откладывая, и вотъ дошелъ до того упадка, до котораго дошелъ теперь. Но теперь уже нѣтъ выбора, и это было хорошо. «Бросить ее, погубленную Катюшу, нельзя ужъ теперь, надо хоть чѣмъ нибудь заплатить ей, и я заплачу, отдавъ ей себя такого, какой есть, и мѣста выбирать нельзя, надо ѣхать съ ней въ Сибирь. И выбирать дѣятельности нельзя, потому что грѣхъ владѣнія землей весь окружаетъ меня, и онъ то запуталъ меня. Не было бы этого, я бы не жилъ такъ, какъ жилъ, не жила бы такъ и моя мать. И это мнѣ надо распутать. Это будет Single Tax142 Генри Джорджа».
По проэкту Генри Джорджа земля, рента съ земли, т. е. та цѣнность ея, которая произошла не отъ труда, положеннаго на нее, тотъ излишекъ цѣнности лучшей земли передъ худшей, эту ренту должны платить тѣ, которые пользуются ею, и платить не кому нибудь, а всему обществу за то, что они пользуются лучшей землей, чѣмъ другіе.
Эта плата то и составляетъ тотъ естественный капиталъ, принадлежащiй всему обществу, который долженъ быть употребленъ на нужды всего общества, на то, на что употребляются теперь подати и всѣ доходы государства. Но теперь подати употребляются неразумно, на ненужныхъ чиновниковъ, на вредныя учрежденія. И потому эти подати надо разсматривать какъ неудобство, лежащее на всѣхъ членахъ общества, ренту же земли употреблять на общественныя, общія дѣла, какими могутъ быть школы, богадѣльни, пріюты, пріобрѣтеніе машинъ, сѣмянъ, племенныхъ животныхъ, на продовольствіе въ дурные годы, даже на уплату податей».
<Такъ думалъ онъ о практической сторонѣ дѣла, избѣгая мысли о ней, о Катюшѣ. Ему страшно было думать о ней: она двоилась въ его глазахъ: то тихая, милая, ласковая, преданная тогда въ Пановѣ, то таже, но съ несчастнымъ и наивнымъ выраженіемъ разсказывающая о томъ, какъ она, Любка, пріѣзжала за деньгами и допила коньякъ. Но какъ ни ужасны были эти ея показанія, это всетаки была она, та самая Катюша, которая была въ Пановѣ.
Какъ, что онъ будетъ говорить съ ней, онъ не зналъ и боялся думать и представлять себѣ, но онъ не отчаявался и зналъ, что онъ долженъ сказать ей то, что онъ намѣренъ сказать.>143
7.
На другой день, въ обычный день пріема, Нехлюдовъ поѣхалъ въ Бутырскую тюрьму. Было воскресенье. <Во всѣхъ церквахъ еще шла обѣдня, и надъ Москвой стоялъ тотъ непріятный, напоминающій о суевѣріи, невѣжествѣ и фарисействѣ звонъ различныхъ жертвованныхъ благодѣтелями колоколовъ, гулъ которыхъ заглушаетъ людскую совѣсть.> Весна уже совсѣмъ установилась. Было тепло, листья березы, черемухи, тополя уже совсѣмъ распустились, и въ домахъ и магазинахъ выставляли и вытирали окна. Еще было рано. Лѣвая сторона улицы была въ тѣни и прохладна, но по серединѣ поднималась уже пыль отъ гремящихъ по мостовой возовъ и пролетокъ. Еще слышенъ былъ ранній странный крикъ мужиковъ съ молокомъ и овощами, пріѣхавшими изъ деревень; на площадяхъ, засоряя ихъ навозомъ и сѣномъ, еще стояли воза съ сѣномъ и соломой и на Смоленскомъ рынкѣ, мимо котораго онъ проѣзжалъ, кишѣла около палатокъ густая144 толпа народа съ сновавшими между нею продавцами съ сапогами и перекинутыми черезъ плечо многими парами выглаженныхъ панталонъ и жилетовъ.
У трактировъ уже тѣснились высвободившіеся изъ своей 6-дневной каторги фабричные – мужчины въ глянцовитыхъ поддевкахъ и сапогахъ и женщины въ шелковыхъ яркихъ платкахъ и пальто съ стеклярусомъ. Городовые съ желтыми снурками пистолетовъ стояли на мѣстахъ, по бульварамъ проходили прохожіе, и уже сидѣли няньки съ дѣтьми, изрѣдка проѣзжала коляска или карета.
На Долгоруковской улицѣ Нехлюдову встрѣтились похороны съ пѣвчими, священниками въ ризахъ, золотой парчей, факельщиками и колесницей, запряженной лошадьми въ черныхъ попонахъ съ ушами, и поѣздомъ съ прилично заплаканными лицами въ первыхъ двухъ экипажахъ и равнодушными и даже веселыми лицами въ послѣднихъ линейкахъ.
Вотъ, налѣво завиднѣлись башни острога, вотъ и калитка его сада и изъ за нее рядъ распустившихся уже акацій. Извозщикъ зналъ, гдѣ впускаютъ, и прямо туда подвезъ Нехлюдова – не къ самой тюрьмѣ, а къ повороту, ведущему къ тюрьмѣ. Уже нѣсколько человѣкъ мущинъ и женщинъ, большей частью съ узелками, стояли тутъ на этомъ поворотѣ къ тюрьмѣ, шагахъ въ ста отъ нея. Это былъ какъ [бы] широкій, короткій переулокъ, съ права какія то невысокія деревянныя строенія, слѣва двухъ этажный деревянный домъ, принадлежавший тюрьмѣ и съ какой то вывѣской. Впереди виднѣлось огромное каменное зданіе тюрьмы съ дверью, ведущей въ нее, и часовой, солдатъ съ ружьемъ стоялъ въ этомъ переулкѣ шаговъ за 100 отъ входа въ тюрьму и не пускалъ посѣтителей дальше. Съ правой стороны, противъ часоваго, сидѣлъ вахтеръ, очевидно, для наблюденія порядка при впускѣ. Къ нему подходили и записывали, кого кто желалъ видѣть. Узнавъ это, Нехлюдовъ подошелъ къ нему и назвалъ Катерину Маслову. Тотъ записалъ.
– Почему не пускаютъ еще? – спросилъ Нехлюдовъ.
– Обѣдня идетъ, – отвѣчалъ вахтеръ. – Вотъ отойдетъ обѣдня, тогда впустятъ. – Ты куда лѣзешь, – крикнулъ онъ на оборванца въ смятой шляпѣ, который выдвинулся впередъ изъ толпы.
Посѣтители были, по внѣшнему виду судя, мѣщане, мелкіе торговцы и ихъ жены, но болѣе всего было оборванцевъ, которые держали себя очень свободно и весело.
Пріѣхали на хорошей своей лошади студентъ съ дѣвушкой. Студентъ несъ въ рукахъ большой узелъ. Они тоже подошли къ вахтеру и спросили, можно ли и какъ передать милостыню – калачи, которые они привезли заключеннымъ. Это были женихъ съ невѣстой, купцы, какъ послѣ узналъ Нехлюдовъ, которые въ ознаменованіе своей радости привезли заключеннымъ калачей.
Нехлюдовъ закурилъ у курившаго просто одѣтаго человѣка папироску и разговорился съ нимъ. Это былъ швейцаръ изъ банка, пришедшій провѣдать своего брата, попавшаго сюда за подлогъ. Добродушный человѣкъ этотъ разсказалъ Нехлюдову всю свою исторію и не успѣлъ еще досказать ее, какъ большія двери тюрьмы отворились и изъ нихъ посыпали дѣти. Это были дѣти преступниковъ и тѣхъ, которыя идутъ съ мужьями въ Сибирь. Дѣти, чисто одѣтыя, въ платьицахъ, рубашечкахъ, пальтецахъ, картузикахъ, и дѣвочки, повязанныя платочками, расположенныя такъ, что меньшія впереди и сзади по порядку высшія подъ руководительствомъ начальницъ прошли колонкой въ домъ, бывшій съ лѣвой стороны. Это былъ устроенный благотворителями пріютъ для дѣтей преступниковъ.
Только когда дѣти прошли, вахтеръ объявилъ, что теперь можно, часовой посторонился, и всѣ посѣтители, какъ будто боясь опоздать, поспѣшно, а кто и рысью, пустились къ двери тюрьмы. Всѣхъ было человѣкъ 60.
– Куда бѣжите, поспѣете, – говорилъ вахтеръ.
Нехлюдовъ подошелъ къ двери тюрьмы, она отворилась, и солдатъ, отворившій ее, сталъ по одному пропускать всходившихъ. Вслѣдъ за оборванцемъ и впереди того швейцара, съ которымъ онъ говорилъ, Нехлюдовъ вошелъ въ первую дверь. Солдатъ, стоявшій наружу, считая, дотронулся до спины его рукой и сказалъ: «17-ый». За первой дверью тотчасъ же была другая. За этой другой дверью стоялъ еще солдатъ и начальникъ и также считали внутри зданія, дотрогиваясь рукой и часто хлопая рукой по каждому проходившему. Надо было счетомъ впустить и счетомъ выпустить, не оставить посѣтителя въ тюрьмѣ и не выпустить заключеннаго изъ тюрьмы.
За дверьми были болышіе сѣни со сводами, и въ сѣняхъ этихъ совершенно неожиданно Нехлюдовъ увидалъ въ нишѣ большое изображеніе распятія. «Точно люди, устроившіе эту тюрьму и стерегущіе и мучающіе въ ней узниковъ, поставили это изображеніе для того, чтобы ободрить себя напоминаніемъ о томъ, что не они одни мучали невинныхъ», – подумалъ онъ. Онъ шелъ вмѣстѣ съ народомъ, весь дрожа отъ волненія при мысли о томъ, что ожидало его. Онъ и не замѣтилъ, какъ вахтеръ на дорогѣ спросилъ: «въ мужскую или въ женскую?» и пришелъ туда, куда шло больше посѣтителей. Пройдя большую комнату, онъ вслѣдъ за другими, отставая отъ нихъ, вошелъ въ длинную комнату, раздѣленную на двое проволочными рѣшетками, шедшими отъ потолка до земли. Рѣшетокъ было двѣ на разстояніи аршинъ 21/2 одна отъ другой. Между рѣшетками ходили солдаты. На той сторонѣ рѣшетки были заключенные, по сю сторону посѣтители. Съ обѣихъ сторонъ тѣ и другіе стояли прижавшись къ рѣшеткамъ, и во всей комнатѣ стоялъ гулъ кричащихъ голосовъ. Каждый посѣтитель ходилъ, отъискивая того, къ кому онъ пришелъ, и, прижимаясь къ рѣшеткѣ, становился противъ него. Каждый старался говорить такъ, чтобы его разслышалъ его собесѣдникъ, но сосѣди тоже говорили, ихъ голоса мѣшали слышать, и надо было кричать. Это была арестантская мужская.
Только тутъ Нехлюдовъ догадался, что онъ попалъ не туда, куда надо.
– Где же женская? – спросилъ онъ у ходившаго позади народа человѣка въ родѣ смотрителя.
– Женская другая, отъ туда ходъ. Вамъ развѣ женскую надо?
– Да, мнѣ женскую.
– Такъ вы бы тамъ говорили. А теперь нельзя.
– Какже быть. Нельзя ли? Мнѣ очень нужно, – сказалъ Нехлюдовъ.
Смотритель покачалъ головой.
– Нельзя, вѣдь теперь всѣ заперты здѣсь по счету.
– Да неужели нельзя? – говорилъ Нехлюдовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуя нѣкоторое облегченіе при мысли о томъ, что еще не сейчасъ объясненіе, а еще отсрочка. – Да неужели послѣ, когда выпустятъ, нельзя?
– Послѣ никакъ нельзя. Въ 12 запирается, и свиданія кончаются.
Смотритель посмотрѣлъ внимательно на Нехлюдова, какъ будто взвѣшивая, насколько онъ стоитъ того исключенія, которое онъ намѣревался сдѣлать, и, какъ будто рѣшивъ, что онъ стоитъ этаго, сказалъ:
– Ну, да что съ вами дѣлатъ, пожалуй, какъ исключенье. Сидоровъ, – обратился онъ къ красавцу, толстому вахтеру, – проводи вотъ ихъ въ женскую.
– Слушаю-съ.
И Нехлюдовъ, поблагодаривъ смотрителя, пошелъ за красавцемъ Сидоровымъ. Все было странно Нехлюдову, и страннѣе всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязаннымъ передъ однимъ изъ тѣхъ людей, которые дѣлаютъ это ужасное дѣло, какъ онъ думалъ теперь, запиранія людей, какъ звѣрей, за рѣшетками.
Вахтеръ отперъ огромную дверь, вывелъ Нехлюдова опять въ сѣни, гдѣ былъ Христосъ, сказалъ тутъ вахтеру, что одинъ изъ мужскихъ посѣтителей перечисляется въ женскіе, и повелъ его вверхъ по лѣстницѣ, тамъ опять отперъ тяжелую дверь и ввелъ его въ такую же комнату, раздѣленную на трое двумя рѣшетками. Тутъ было тоже самое, только тутъ были вмѣсто солдатъ женщины сторожихи, тоже въ мундирныхъ съ свѣтлыми пуговицами и погонахъ кофточкахъ, и тутъ было меньше заключенныхъ. Тутъ было ихъ всего 8. Одна старуха, говорившая, очевидно, съ сыномъ, одна цыганка, говорившая съ матерью, потомъ какая то толстая бѣлая дѣвка, говорившая съ нарядной дѣвицей, худая женщина съ ребенкомъ, двѣ, очевидно, крестьянки и она.
Въ первую минуту Нехлюдовъ не увидалъ ее, потому что ее загораживали говорившія у рѣшетки, она же стояла въ сторонѣ у окна.
– Вамъ кого нужно? – спросилъ его Вахтеръ.
– Катерину Маслову,145 – едва могъ выговорить Нехлюдовъ.
– Катерина Маслова, къ тебѣ,– крикнулъ солдатъ.
Только тогда Нехлюдовъ увидалъ ее фигуру, отдѣлившуюся отъ окна, подлѣ котораго она стояла, загораживаемая цыганкой.
Она подошла къ рѣшеткѣ146 съ правой стороны цыганки, Нехлюдовъ же былъ съ лѣвой стороны и поспѣшно перешелъ на мѣсто противъ нее. Онъ стоялъ прямо передъ ней и, хотя черезъ двѣ решетки, ясно видѣлъ выраженіе ея лица: оно было оживленное и любопытное.
– Катюша! это я, – проговорилъ онъ, не могъ договорить того, что хотѣлъ, и остановился, стараясь успокоиться.
– Кто же вы то? – сказала она улыбаясь, вглядываясь въ него и не узнавая, но, очевидно, довольная тѣмъ, что къ ней пришел посѣтитель и хорошо одѣтый.
– Я, Нехлюдовъ, Дмитрій Ивановичъ. Катюша!
«Да я дѣлаю то, что должно. Я каюсь», подумалъ онъ. И только что онъ подумалъ это, какъ слезы выступили ему на глаза и подступили къ горлу. Онъ не могъ больше говорить, схватился руками за рѣшетку и разрыдался.
Лицо ея усталое, безжизненное вдругъ освѣтилось мыслью, глаза загорѣлись, и даже румянецъ, не тотъ румянецъ, красный, яркій, который, бывало, заливалъ ея пухлыя дѣтскія милыя щеки, а слабый румянецъ, чуть пробившись сквозь нездоровую желтизну ея кожи, выступилъ на ея лицо, и она, схватившись руками за рѣшетку, приблизилась къ ней… И очевидно узнала. Но, узнавши, она тотчасъ же немного нахмурилась и отстранилась.
– Катюша! Узнала меня? – повторилъ онъ.
– Ну, узнала. Ну такъ чтожъ? – сказала она. – Дмитрій Ивановичъ,147 уйдите!
Онъ не слышалъ хорошо, что она сказала, рядомъ кричала цыганка,148 и для того чтобы сказать ей то, что онъ хотѣлъ сказать, надо было кричать.
«Какъ кричать при всѣхъ то, что я имѣю сказать», – подумалъ Нехлюдовъ, и тотчасъ же ему пришла мысль: «не постыдился тайно дѣлать мерзости, кайся при всѣхъ громко», и онъ громко заговорилъ:
– Я пришелъ затѣмъ, чтобы просить у тебя прощенья. Катюша, прости меня, я виноватъ передъ тобой. Такъ виноватъ, что ничѣмъ не могу загладить вину, но всетаки прости меня.
Тутъ онъ не могъ дальше говорить, разрыдался и остановился.
– Не слыхать, что говорите,149 – прокричала она.150
Нехлюдовъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ ничего больше выговорить и отошелъ отъ рѣшетки, стараясь успокоиться.
Смотритель, тотъ самый, который пустилъ Нехлюдова въ женское отдѣленіе, очевидно заинтересованный имъ,151 пришелъ въ это отдѣленіе и, увидавъ Нехлюдова не у рѣшетки, спросилъ его, почему онъ не говоритъ съ той, съ кѣмъ ему нужно.
– Мнѣ нельзя сказать то, что я имѣю сказать, черезъ рѣшетку. Мнѣ нужно многое говорить съ нею. А ничего не слышно.152
Опять смотритель задумался.
– Ну чтожъ, можно вывести ее сюда на время. Назарова, выведите Маслову наружу. Можете здѣсь говорить.
Черезъ минуту Катюша въ котахъ и халатѣ вышла своей все таки той же легкой и скромной походкой и, положивъ руку на руку, стала передъ нимъ153 опустивъ глаза.
– Катюша, я пришелъ за тѣмъ, чтобы просить тебя простить, чтобы ты, если тебѣ не противно, если ты можешь, простить меня.154
– Провѣдать пришли, – сказала она, какъ бы не понявъ того, что онъ говорилъ. – Вотъ я куда попала. Не ожидали, – прибавила она и улыбнулась.
– Катюша, развѣ ты не слышишь, что я говорю: я говорю: прости меня и пойди за меня замужъ, – повторилъ онъ.
Она подняла потухшіе глаза и посмотрѣла на него съ любопытствомъ и безпокойствомъ: что то на мгновеніе зажглось въ ея взглядѣ.
– Вы все глупости говорите, – сказала она, – что жъ вы или лучше меня не нашли? Вы лучше деньжонокъ мнѣ дайте потихоньку. А то ни чаю, ни табаку нѣтъ. А я безъ табаку не могу.
Нехлюдовъ молча съ ужасомъ смотрѣлъ на нее.
– А то тутъ не заработаешь: вахтера тутъ плуты, норовятъ даромъ, – и она захохотала.
– Катюша, прости меня.155 Я чувствую теперь, какъ я виноватъ передъ тобой.
– Что мнѣ прощать? – сказала она, покраснѣвъ и опять опустила голову. – Никто не виноватъ. Такая ужъ судьба моя.
И что онъ ни говорилъ ей, она только заглядывала на него изподлобья и молчала.
<«Она не можетъ простить, – думалъ Нехлюдовъ. – И разумѣется, слова не могутъ загладить погубленной жизни. И она знаетъ это, но не хочетъ сказать мнѣ этаго».
А между [тѣмъ] Катюша думала совсѣмъ не о прошедшемъ. Она думала о теперешнемъ, сейчасномъ своемъ положеніи. <Она радовалась тому, что Нехлюдовъ, баринъ, пришелъ къ ней, радовалась особенно тому, что для нея сдѣлали исключеніе, вывели.> Когда она узнала его, она удивилась и вспомнила свою любовь къ нему, какъ что то нетолько далекое, но такое, что когда то случилось съ какой то другой женщиной, а не съ нею. Воспоминаніе о томъ времени, какъ молнія, мелькнуло въ ея сознаніи, но тотчасъ же исчезло и замѣнилось желаніями настоящаго, a желанія эти были въ томъ, чтобы добыть кофей или чаю, сахару и, если можно, вина, а главное, табаку.
То что онъ говорилъ ей о прощеніи, о томъ, что онъ женится на ней, она156 совсѣмъ не понимала. Она не вникала въ его положеніе, съ тѣмъ чтобы понять, чего ему нужно. Она ждала только того, чтобы онъ кончилъ, для того чтобы попросить у него денегъ.>
Въ то время какъ онъ говорилъ ей о томъ, какъ онъ мучался, когда, послѣ войны, вернувшись къ тетушкамъ, узналъ, что она отошла отъ нихъ и была беременна, она157 перебила его.
– Все это прошло, и не помню я этаго ничего, – сказала она.
Онъ взялъ ея руку и пожалъ.
<– Ты мучалась одна, рожала, а я? Прости, прости меня.
– Что дѣлать? – сказала она, чтобы прекратить скорѣе безполезный разговоръ и подойти къ тому, который нуженъ былъ.>
– И гдѣ же ребенокъ? – робко спросилъ Нехлюдовъ, глядя ей въ лицо.
– Тогда же померъ, – коротко отвѣтила она. – И не помню ничего. Все забыла. А вотъ что, вы мнѣ теперь дайте денегъ. Тутъ все купить можно. А безъ папироски мнѣ бѣда.
Нехлюдовъ отстранился и посмотрѣлъ на нее. Она робко улыбнулась, выставляя пустое мѣсто между зубовъ.
– Привычка! – сказала она. – Лучше безъ ѣды буду.
– Сейчасъ, – сказалъ Нехлюдовъ, доставая бумажникъ.
– Это вы при всѣхъ смотрителю дайте. Это тогда, когда насъ поведутъ: мои будутъ, а еще вы потихоньку, вотъ когда онъ отойдетъ, мнѣ дайте. Положите такъ на лавку, чтобъ не видѣлъ. Вотъ, миленькій, спасибо.
«Боже мой, – думалъ Нехлюдовъ. – Гдѣ она? гдѣ та Катюша, которую я зналъ? Вѣдь это мертвая женщина, это ужасный живой изуродованный трупъ. И я сдѣлалъ это».158
– Катюша! это я все сдѣлаю, но ты не сказала мнѣ главнаго. Ты не отвѣтила мнѣ на то, что я хочу жениться на тебѣ. Пойдешь ли ты за меня?
Она подняла голову и улыбнулась кривою улыбкой, скосивъ еще больше глаза.
– Да развѣ это можно?
– Разумѣется, можно. Не знаю, захочешь ли ты, но я только затѣмъ буду жить, чтобы облегчить твою жизнь, чтобъ хоть чѣмъ нибудь заплатить за то, что я сдѣлалъ.
– Чтожъ, если не смѣетесь. Отчего же. Мнѣ говорили, тутъ одна обвѣнчалась. А не знаете, когда отправка наша будетъ?
– Такъ ты пойдешь?
– Удивительный вы, – сказала она, покачавъ головой. – Чтожъ вамъ такъ понадобилась такая, какъ я. – И она опять улыбнулась. – <Какъ же вѣдь я въ Сибирь пойду.
– И я пойду съ тобой.
Все ея существо было поглощено желаніемъ куренья и вина. Все, что онъ говорилъ ей, она понимала, но не связывала это съ своимъ и его положеніемъ, не связывала этого съ прошедшимъ.
– Чудно это что то, – сказала она.>
Она была безобразна въ своемъ халатѣ, съ этимъ желтымъ цвѣтомъ лица и синевой подъ глазами, главное же, она отталкивала своей душевной мертвенностью, отсутствіемъ всякой духовной жизни. Она казалась полуидіоткой. Но, удивительное дѣло, Нехлюдова это нетолько не отталкивало, но еще больше, какой то особенной новой силой притягивало къ ней. Онъ чувствовалъ, что ему должно разбудить, зажечь, хотя бы согрѣть ее своей любовью. Если даже не согрѣть, то сдѣлать все что можно, чтобы согрѣть и воскресить ее. И любовь его къ ней росла, именно потому, что онъ ничего не желалъ себѣ отъ нея, а желалъ только для нея, желалъ всего себя отдать для нея.
– Я знаю, какая ты, помню тебя, помню твое сердце тогда, когда мы въ первый разъ видѣлись у тетушки.
– Что вспоминать, – сказала она, и на щекѣ ее дрогнуло что то.
Поделиться книгой: