Помоги проекту - поделись книгой:
Теперь для Нехлюдова Катюша въ его представленіи ужъ не была болѣе тѣмъ таинственнымъ женскимъ неизвѣстнымъ ему существомъ, къ которому онъ тогда относился съ трепетомъ и благоговѣніемъ, – теперь она уже была одною изъ тѣхъ существъ – женщинъ, которыхъ онъ зналъ ужъ.
Она была въ его представленіи хорошенькой горничной тетушекъ, съ которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а можетъ быть, и больше этого, если только все это сдѣлать прилично.92 Разумѣется, это не хорошо, но вѣдь не святые же мы. Есть другія, болѣе важныя дѣла, отношенія людей, служба.93 Но не смотря на эти мысли, онъ чувствовалъ, что между нимъ и Катюшей было что то большее, чѣмъ то, чтò онъ хотѣлъ, чтобы было.
Съ перваго же дня Нехлюдовъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубенькое полосатое платьеце, повязанное чистенькимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, уже развившійся станъ, гладко, гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, румянецъ, безпрестанно затоплявшiй всю щеку, и эти прелестные ярко черные глаза, изъ которыхъ одинъ косилъ немножко и, странно, только придавалъ еще большую прелесть этому лицу, особенно когда оно улыбаясь открывало твердые бѣлые зубы, главное же – на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ за которой пробивалась охватывающая уже все существо ея любовь къ нему, – плѣняли его все больше. Съ перваго же дня онъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ, но не такъ, какъ прежде, когда эта любовь должна была рѣшить для него вопросъ соединенія на всю жизнь, т. е. женитьбы, а94 онъ былъ просто влюбленъ и отдавался этой любви, не зная, а можетъ быть, и смутно зная и скрывая отъ себя, что изъ этого выйдетъ. Онъ былъ въ томъ періодѣ, когда онъ самъ не разсуждалъ, a дѣлалъ какъ другіе.95 И тотъ жизнерадостный, ничего не соображающій кромѣ своего счастья человѣкъ вдругъ поднялся въ немъ и совершенно задавилъ того жившаго въ немъ чистаго, робкаго, стремящагося къ совершенству, строгаго къ себѣ, нравственнаго юношу и хозяйничалъ въ душѣ одинъ.
Нехлюдовъ зналъ, что ему надо ѣхать и что незачѣмъ теперь оставаться на день, два, три, недѣлю даже у тетокъ, ничего изъ этого не могло выйти, но онъ не разсуждалъ и оставался,96 для того, чтобы видѣть Катюшу и сблизиться съ ней. Вечеромъ въ субботу, наканунѣ Свѣтло-Христова воскресенья, священникъ пріѣхалъ къ тетушкамъ служить всенощную. Въ церковь же ѣхала одна Матрена Павловна, старшая горничная Маріи Ивановны, чтобы святить куличи, и съ нею ѣхала Катюша. Узнавъ, что Катюша ѣдетъ, Нехлюдовъ рѣшилъ, что и онъ поѣдетъ къ заутренѣ, и онъ попросилъ у тетушекъ верховую лошадь и поѣхалъ. Дорога была непроѣздная. Вода, снѣгъ и кое гдѣ оголившаяся земля и грязь. Нехлюдовъ пріѣхалъ къ началу заутрени и прошелъ впередъ, гдѣ стояли господа и среди нихъ Матрена Павловна и Катюша.
Только что кончился крестный ходъ, и начиналась обѣдня. Изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройными свѣчами и запѣлъ Христосъ воскресе. Нарядные любители пѣвчіе запѣли съ причтомъ. Все было прекрасно, празднично, торжественно, весело – священникъ въ свѣтлыхъ ризахъ, и дьяконы, и дьячки въ стихаряхъ, и нарядные добровольцы пѣвчіе, и веселые напѣвы, и благословеніе священниковъ тройными, убранными цвѣтами свѣчами, и весь праздничный съ маслянными головами въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ кафтанахъ и яркихъ кушакахъ праздничный народъ, прекрасны были и помѣщики, и помѣщицы, и старшина, и телеграфистъ, и купецъ, и становой, но лучше всего была Катюша въ бѣломъ платьѣ и голубомъ поясѣ съ розовымъ бантикомъ на черной головѣ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нея проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея:
– Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться послѣ поздней обѣдни.
Молодая кровь, какъ всегда при взглядѣ на него, залила все милое лицо, и черные глаза, смѣясь и радуясь, остановились на Нехлюдовѣ.
– Слушаюсь, – только сказала она.
Въ это время дьячокъ въ стихарѣ, пробираясь черезъ народъ, прошелъ мимо Катюши и, не глядя на нее, задѣлъ ее подоломъ стихаря. Дьячокъ, очевидно изъ уваженія къ Нехлюдову, обходя его, потревожилъ Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, какъ это онъ, этотъ дьячокъ, не понималъ того, что все, что здѣсь да и вездѣ на свѣтѣ дѣлается, дѣлается только для Катюши, потому что она важнѣе всего на свѣтѣ, она царица всего.
Послѣ ранней обѣдни, во время христосованія народа съ священникомъ, Нехлюдовъ пошелъ вонъ изъ церкви. Онъ шелъ къ священнику на промежутокъ между ранней и поздней; народъ разступался передъ нимъ и кланялся. Кто узнавалъ его, кто спрашивалъ: кто это? На выходѣ изъ церкви онъ остановился. Нищіе обступили его, и онъ далъ имъ денегъ, стараясь удовлетворить всѣхъ. Въ это время Катюша съ Матреной Павловной тоже вышли изъ церкви и прошли мимо него и остановились у крыльца, что то увязывая. Солнце уже встало и косыми лучами свѣтило по лужамъ и снѣгу. Пестрый народъ толпился у крыльца, христосовался и разсыпался по кладбищу на могилкахъ. Старикъ, кондитеръ Марьи Ивановны, остановилъ Нехлюдова, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тутъ же подошелъ молодой благовидный, улыбающійся въ зеленомъ кушакѣ мужикъ, тоже желая похристосоваться.
– Христосъ воскресе, – сказалъ онъ и, придвинувшись къ Нехлюдову и обдавъ его особеннымъ запахомъ сукна и дегтя, въ самую середину губъ три раза поцѣловалъ его своими крѣпкими свѣжими губами.
Въ то время, какъ онъ цѣловался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Нищій съ краснымъ лицомъ и болячкой вмѣсто носа подошелъ къ Катюшѣ. Она достала изъ платка что-то, подала ему и потомъ приблизилась къ нему и три раза поцѣловалась. «Что это за милое существо», думалъ онъ, глядя на нее, и направился къ ней. Онъ не хотѣлъ христосоваться съ нею, но только хотѣлъ быть ближе къ ней.
– Христосъ воскресе! – сказала Матрена Павловна, обтирая ротъ платочкомъ.
– Во истину, – отвѣчалъ онъ, цѣлуя ее.
Онъ оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и въ ту же минуту приблизилась къ нему.
– Христосъ воскресе, Дмитрій Ивановичъ!
– Воистину воскресъ, – сказалъ онъ.
Они поцѣловались 2 раза и какъ будто задумались и потомъ, оба улыбнувшись, поцѣловались 3-ій разъ.
– Вы не пойдете къ священнику? – спросилъ Нехлюдовъ.
– Нѣтъ, мы здѣсь, Дмитрій Ивановичъ, посидимъ, – сказала она, тяжело, какъ будто послѣ радостнаго труда, вздыхая всею молодою грудью и глядя ему прямо, прямо въ глаза своими покорными, дѣвственными, любящими, косящими немного глазами.
Въ любви между мущиной и женщиной бываетъ всегда одна минута, когда любовь эта доходитъ до своего зенита, когда въ ней нѣтъ ничего сознательнаго, разсудочнаго и нѣтъ ничего чувственнаго. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Свѣтлохристова воскресенья.
Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всѣхъ положеній, въ которыхъ онъ видѣлъ ее, эта минута застилала всѣ другія.
Черная гладкая головка, бѣлое платье съ складками, девственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нѣжные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существѣ двѣ главныя черты – чистота дѣвственности и любви не только къ нему, онъ зналъ это, но любви ко всѣмъ, ко всему хорошему, что только есть въ мірѣ. Онъ зналъ, что въ ней была эта любовь, потому что онъ въ себѣ въ эту ночь и это утро сознавалъ это же чувство. И въ этомъ чувствѣ они сливались въ одно.
7.
И вотъ она теперь въ арестантскомъ кафтанѣ съ выбитыми какимъ нибудь пьянымъ гостемъ зубами, она, по прозвищу Любка-дѣвка. И кто сдѣлалъ это? Боже мой, Боже мой, что-жъ это?
Да, все это страшное дѣло сдѣлалось тогда, въ ужасную ночь этаго Свѣтлохристова воскресенья.
Въ этотъ самый день вечеромъ Нехлюдовъ, выжидая ее, заслышавъ шаги Катюши, вышелъ въ коридоръ и встрѣтилъ ее. Она засмѣялась и хотѣла пройти, но онъ,97 помня то, какъ въ этихъ случаяхъ поступаютъ вообще всѣ люди, обнялъ Катюшу и хотѣлъ поцѣловать ее.
– Не надо, Дмитрій Ивановичъ, не надо, – проговорила она, покраснѣвъ до слезъ, и своей рукой отвела обнимавшую ее руку.
Нехлюдовъ пустилъ ее, и ему стало неловко и стыдно.
Но онъ былъ теперь въ такомъ настроеніи, что онъ не понялъ, что эта неловкость и стыдъ были самыя добрыя чувства его души, просившіяся наружу, а, напротивъ, постарался подавить эту неловкость и стыдъ, a дѣлать, какъ всѣ дѣлаютъ.98 Онъ догналъ ее, еще разъ обнялъ и поцѣловалъ въ шею.
– Чтожъ это вы дѣлаете? – плачущимъ голосомъ вскрикнула она и побѣжала отъ него рысью.
Пріѣхавшіе къ тетушкамъ въ этотъ день гости остались ночевать, и ихъ надо было помѣстить въ комнату, занятую Нехлюдовымъ, а Нехлюдова перевести въ другую.
Катюша пошла убирать эту комнату. И только что Нехлюдовъ увидалъ, что она одна, онъ, тихо ступая и сдерживая дыханіе, какъ будто собираясь на преступленіе, вошелъ99 за ней. Она оглянулась на него и улыбнулась прелестной, жалостной улыбкой. Улыбка эта поразила его. Тутъ еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще слышенъ былъ голосъ, который говорил, что это не хорошо, что этого не надо совсѣмъ. Другой же человѣкъ говорилъ: напротивъ, это то и надо. И онъ сталъ прижимать ее къ себѣ. И новое, страшно сильное чувство овладѣело имъ, и низшій, самый низкій человѣкъ въ немъ не только поднялъ голову, но одинъ воцарился въ его душѣ и дѣлалъ что хотѣлъ. И низкій человѣкъ этотъ хотѣлъ дурного. Не выпуская ее изъ своихъ объятій, Нехлюдовъ посадилъ ее на свою постель, чувствуя, что что-то еще надо дѣлать, и не рѣшаясь. Но нерѣшительность его была прервана. Кто то подходилъ къ двери; Нехлюдовъ выпустилъ ее изъ рукъ и проговорилъ:
– Я приду къ тебѣ ночью. Ты вѣдь одна?
– Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ни за что, ни за что, – проговорила она, отходя отъ него; но говорила она только устами; все взволнованное, смущенное, потерянное существо ея говорило другое.
Подошедшая къ двери была Матрена Павловна. Она вошла въ комнату и, взглянувъ укорительно на Нехлюдова и сердито на Катюшу, насупилась и выслала Катюшу. Нехлюдовъ видѣлъ по выраженію лица Матрены Павловны, что онъ дѣлаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это; но новое низкое, животное чувство къ ней, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви къ ней же, овладѣло имъ и царило одно, ничего другого не признавая. Онъ зналъ, что надо дѣлать для удовлетворенія этого чувства и не считалъ дурнымъ то, что надо было дѣлать, и покорился этому чувству. Весь вечеръ онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершаетъ что то важное и что онъ уже не властенъ надъ собой. Онъ цѣлый день и вечеръ опять искалъ случая встрѣтить ее одну; но, очевидно, и она сама избѣгала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Весь вечеръ онъ не видѣлъ ее. Да и самъ долженъ былъ сидѣть съ гостями. Но вотъ наступила ночь, гости разошлись спать. Нехлюдовъ зналъ, что Матрена Павловна теперь въ спальнѣ у тетокъ, и Катюша въ дѣвичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ. На дворѣ было темно, сыро, тепло, и бѣлый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледенѣвшему снѣгу, Нехлюдовъ обѣжалъ къ окну дѣвичьей. Сердце его колотилось въ груди, какъ послѣ страшнаго дѣла, дыханіе то останавливалось, то вырывалось тяжелыми вздохами. Катюша сидѣла у стола и смотрѣла передъ собой въ задумчивости, не шевелясь. Нехлюдовъ, тоже не шевелясь, смотрѣлъ на нее, желая узнать, что она думаетъ и чувствуетъ и что будетъ дѣлать, полагая, что никто не видитъ ее. Она довольно долго сидѣла неподвижно; потомъ вдругъ подняла глаза, улыбнулась и покачала какъ бы на самое себя укоризненно головой. – Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ вмѣстѣ и стукъ своего сердца и странные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа: ломало ледъ, и то сопѣло что то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣли падающія тонкія льдины.
Онъ стоялъ, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо, и странное чувство жалости вдругъ просіяло въ его душѣ. Но онъ не обрадовался этому чувству жалости, но, напротивъ, испугался его. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другимъ чувствомъ вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ ей въ окно. Она вздрогнула, какъ будто подпрыгнула, и ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу – выраженіе ужаса было на немъ и не оставило ея лица и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась, только когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ дѣлалъ ей знаки руками, вызывая ее на дворъ къ себѣ. Она помахала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ приблизилъ лицо къ стеклу и хотѣлъ крикнуть ей, чтобы она вышла, но въ это время въ дѣвичью вошла Матрена Павловна, и Нехлюдовъ отошелъ отъ окна.
Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая странное сопѣніе, шуршаніе, трескъ и звонъ льда на рѣкѣ, и колебался уйти или опять подойти. Онъ подошелъ. Она сидѣла одна у стола и думала. Только что онъ подошелъ къ окну, она взглянула въ него. Онъ стукнулъ. И не разсматривая, кто стукнулъ, она тотчасъ же выбѣжала къ нему. Онъ ждалъ ее уже у сѣней и обнялъ ее, и опять поцѣлуи, и опять сознательное съ его стороны разжиганіе страсти, поглощавшее, затаптывающее прежнее чистое чувство.
Они стояли за угломъ сѣней на стаявшемъ мѣстѣ, и онъ мучительно томился неудовлетвореннымъ желаніемъ и все больше и больше заражалъ ее. Матрена Павловна вышла на крыльцо и кликнула Катюшу. Она вырвалась отъ него и вернулась въ сѣни.
Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери, рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марія Ивановна молилась Богу, и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подошелъ къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.
– На что похоже? Ну, можно ли, услышатъ тетенька, – говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь вѣдь, я вся твоя». И это только понималъ Нехлюдовъ и просилъ отворить. Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать.
Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой суровой рубашкѣ, съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе какъ бы каменныхъ, напряженныхъ мускуловъ поднимающихъ ее рукъ и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.
– Ахъ, не надо, пустите, – говорила она и сама прижималась къ нему…100
<8>6.
Такъ случилось это страшное дѣло. Но вѣдь, собственно, не случилось ничего ужаснаго, случилось самое обыкновенное дѣло, то соединеніе мущины и женщины, отъ котораго произошли всѣ мы и отъ котораго продолжается родъ человѣческій. Ужасно было то отношеніе къ этому дѣлу, которое было тогда въ душѣ Нехлюдова. На другой день послѣ этой памятной ночи Нехлюдовъ уѣхалъ. Онъ не могъ больше откладывать. Былъ срокъ его явки въ полкъ и, кромѣ того, по прежде сдѣланному уговору, товарищъ его гр. Шенбокъ заѣхалъ за нимъ къ тетушкамъ, и они вмѣстѣ уѣхали на 3-й день Пасхи. Онъ уѣхалъ, соблазнивъ полюбившую его невинную дѣвушку, и не то что не считалъ тогда своего поступка дурнымъ или безчестнымъ, а просто не думалъ о немъ, совсѣмъ не думалъ о немъ. Онъ не думалъ о своемъ поступкѣ потому, что онъ теперь находился въ томъ полу-помѣшательствѣ эгоизма, въ которомъ люди думаютъ только о себѣ и совсѣмъ не о томъ, что испытываютъ другіе.
Онъ вспоминалъ теперь тѣ мысли и чувства, которыя были въ немъ тогда, въ этотъ послѣдній день, проведенный у тетокъ, въ особенности въ тотъ вечеръ, когда они съ товарищемъ на другой день въ страшную погоду, подъ дождемъ и снѣгомъ, завернувшимъ опять послѣ теплыхъ дней, ѣхали въ тетушкиномъ тарантасѣ по лужамъ тѣ 19 верстъ, которыя были до станціи желѣзной дороги.101 Ему особенно памятны были эти мысли, когда они молча, закрытые фартукомъ, по которому хлесталъ дождь, ѣхали до станціи. Были мысли у него о томъ, какъ хорошо то, что тетушки провожали его на войну, точно также, какъ когда-то провожали его отца, и какимъ молодцомъ онъ представляется имъ. Были мысли о томъ, какъ Шёнбокъ догадывается объ его отношеніяхъ съ Катюшей.
– То-то ты такъ вдругъ полюбилъ тетушекъ, – сказалъ онъ, увидавъ Катюшу, – что недѣлю живешь у нихъ. Это и я на твоемъ мѣстѣ и не уѣхалъ бы. Прелесть.102
«Очевидно, онъ завидуетъ мнѣ и тоже считаетъ меня молодцомъ», думалъ Нехлюдовъ. И это были пріятныя мысли. Были мысли и воспоминанія о томъ, какъ любила его Катюша, и это радовало его. Раскаянія же о томъ, что онъ сдѣлалъ, не было никакого. Только непріятно было вспоминать самыя послѣднія непоэтическiя отношенія; больше вспоминалась Катюша въ церкви и при восходящей зарѣ и ея покорность, милая преданность. Были мысли о томъ, какъ онъ пріѣдетъ въ полкъ, какъ оцѣнятъ его подвигъ – идти въ его положеніи солдатомъ въ армію, какъ его полюбятъ, какъ будутъ удивляться ему, какъ онъ будетъ красивъ въ мундирѣ, синіе узкіе рейтузы. Были мысли о томъ что ему будетъ пріятно, главное о томъ, что польститъ его тщеславiю, но мысли о томъ, что будетъ съ другими, не было совсѣмъ. Были мысли о томъ, какъ онъ отличится на войнѣ, получитъ кресты и чины и какъ потомъ съ этими чинами и крестами вернется къ своимъ друзьямъ и, чтобы показать, какъ онъ мало цѣнитъ все это, выйдетъ въ отставку.
Были мысли о Катюшѣ, воспоминанія тѣхъ минутъ радости, когда она, покоряясь его взгляду, выбѣжала къ нему на крыльцо, или когда она робко и преданно смотрѣла на него, или когда разъ, въ минуту ласокъ, обхватила его лицо руками и, глядя ему въ глаза, сказала: «Ничего для тебя не жалѣю. Люблю, и все тутъ».
Все это казалось ему очень хорошо. Непріятно было только вспоминать самыя послѣднія непоэтическія отношенія и больше всего та минута, когда онъ послѣ обѣда въ день отъѣзда, выждавъ ее въ сѣняхъ, простился съ ней и сунулъ ей за платье конвертъ съ деньгами. Тутъ было что то ужасно непріятное. Она покраснѣвъ хотѣла вынуть назадъ этотъ конвертъ, но онъ тоже сконфузился, остановилъ ее и, пробормотавъ что то въ родѣ: «нѣтъ, возьми», убѣжалъ отъ нее.
Всѣ эти мысли и воспоминанія бродили въ головѣ. Но раскаянія о томъ, чтò онъ сдѣлалъ, не было никакого, не было потому, что онъ не думалъ совсѣмъ о другихъ, а думалъ только о себѣ. Тотъ прежній человѣкъ, который два года тому назадъ жилъ въ этомъ же тетушкиномъ домѣ и читалъ Тургенева съ Катюшей и краснѣлъ и путался въ словахъ морщившимися губами, не только отсутствовалъ, но былъ совершенно заслоненъ и забытъ. Все, что думалъ тотъ человѣкъ объ отношеніяхъ мущины и женщины, о бракѣ, было совершенно неизвѣстно теперешнему человѣку.
Теперь властвовавшій въ немъ человѣкъ не то что побѣдилъ какими нибудь своими аргументами того человѣка, – онъ не могъ бы побѣдить, онъ это зналъ. Но онъ просто не зналъ всего того, что думалъ и чувствовалъ тотъ прежній человѣкъ. Тотъ былъ одинъ, а теперь другой. Въ теперешнемъ человѣкѣ было главное – чувство радости о томъ, что его всѣ любятъ, и желанія быть любимымъ и слѣпаго до послѣдней степени расцвѣтшаго эгоизма избалованной богатствомъ и роскошной жизнью молодости, не знавшаго никакихъ стѣсненій и преградъ. Не было этому эгоизму преградъ внѣшнихъ: общественное положеніе и богатство уничтожали большинство преградъ, и не было преградъ совѣсти – внутреннихъ, потому что совѣсть въ этомъ его состояніи замѣнялась общественнымъ мнѣніемъ людей его среды. Въ этомъ то и была прелесть такого отдаванія себя потоку, что, подчиняя себя общественному мнѣнію своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своимъ страстямъ, и выходило то, что дѣлалъ то, чтò всѣ дѣлали, и получалось одобреніе всѣхъ, и получалась полная свобода для удовлетворенія своихъ страстей. Теперь о томъ своемъ отношеніи къ Катюшѣ онъ зналъ, что онъ поступилъ такъ, какъ всѣ поступаютъ, какъ поступилъ – онъ зналъ – его дядя, у котораго былъ незаконный сынъ отъ такой случайной интриги, какъ, завидуя, желалъ бы поступить Шёнбокъ, какъ поступаютъ сотни людей и въ дѣйствительной жизни и въ романахъ. Одно – надо оставить ей денегъ. И это онъ сдѣлалъ, положивъ ей, прощаясь съ ней, конвертъ съ сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ всѣ поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и тѣни раскаянія, жалости или предвидѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и послѣ. Только одинѣ разъ послѣ онъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.
И онъ, тотъ Нехлюдовъ, который былъ такъ требователенъ къ себѣ въ иныя минуты, погубивъ человѣка, любившаго его, за эту самую любовь погубивши его, былъ спокоенъ и веселъ. Только разъ, отойдя отъ играющихъ, онъ вышелъ въ коридоръ вагона и посмотрѣлъ въ окно. Въ вагонѣ свѣтло, весело, блеститъ все, а тамъ, наружу, темно, и хлещетъ въ окна дождь съ гололедкой и течетъ по стекламъ, и тамъ пустыня, низкіе кусты и пятна снѣга. И почему то вдругъ ему представилось, что тутъ, въ этой пустынѣ, среди кустовъ и снѣга, она, Катя, бѣжитъ за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что онъ погубилъ и бросилъ ее. Онъ помнилъ, что эта мысль, мечта скользнула въ его головѣ, но тотчасъ же онъ отогналъ ее, тѣмъ болѣе, что изъ вагона Шёнбокъ кричалъ ему: «Что же, Нехлюдовъ, держишь или выходишь?» – «Держу, держу», отвѣтилъ Нехлюдовъ и вернулся въ свѣтъ вагона и забылъ то, что ему представилось. Теперь только, на судѣ, онъ вспомнилъ это. Такою, вотъ именно такою, какою она теперь въ этомъ халатѣ, онъ тогда видѣлъ ее въ своемъ воображеніи. Съ тѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Катюшу.
Только одинъ разъ, когда послѣ войны онъ заѣхалъ къ тетушкамъ и узналъ, что Катюши уже не было у нихъ, что она отошла отъ нихъ, чтобы родить, что гдѣ то родила и, какъ слышали тетки, совсѣмъ испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сдѣлалось ужасно больно и стыдно. Сначала онъ хотѣлъ разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сдѣлавъ никакихъ усилій для этого разысканія, не столько забылъ про свой грѣхъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубинѣ, въ самой глубинѣ души онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознаніемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотрѣть въ глаза людямъ. Такъ выходило по тѣмъ требованіямъ, которыя были въ немъ.
Но существовало другое судилище, судилище свѣта, людей его среды, по мнѣнію которыхъ, онъ зналъ, что поступокъ его считается не только простительнымъ, но иногда даже чуть не хорошимъ, о которомъ можно нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ совѣсти, а къ судилищу свѣта. И онъ такъ и дѣлалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по совѣсти, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношеніяхъ. Разъ отступивъ отъ требованій совѣсти въ этомъ дѣлѣ, онъ уже не обращался къ своей совѣсти и въ другихъ дѣлахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 лѣтъ, не имѣла своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сдѣлавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованій своей совѣсти. Удаляясь отъ требованій своей совѣсти, онъ чаще и чаще дѣлалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованій своей совѣсти, дѣлали его безсовѣстнымъ.
И вотъ когда Богъ привелъ его встрѣтиться съ ней. Онъ судилъ ее.
<Да, это была она. Она – это милое, кроткое, главное, любящее, нѣжно любившее его существо.> Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то видѣлъ ее такою, какой она была, когда бѣгала въ горѣлки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и дѣлать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Свѣтлохристово воскресенье, въ бѣломъ платьицѣ съ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то видѣлъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ актѣ – Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халатѣ, съ измученнымъ болѣзненно желтовато-блѣднымъ лицомъ, съ тупымъ, похмѣльнымъ выраженіемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.
«Это не она, не то милое, простое и, главное, любящее существо, которое я зналъ въ свой первый пріѣздъ у тетушекъ», говорилъ онъ себѣ.
Но кто же была та, которая сидѣла теперь передъ нимъ?
Вѣдь это была настоящая, живая женщина и, хотя ее прозывали Любкой, это была она, та самая Катюша. И мало того что это была она; эта женщина, такою, какою она была, была вся его произведенiе. Не было бы той ужасной ночи Свѣтлохристова воскресенья, не было бы этой женщины въ арестантскомъ халатѣ, не было бы въ ея прошедшемъ этихъ пьяныхъ купцовъ и всего того ужаса, слѣды котораго такъ явно лежали на ней. Въ душѣ его шла страшная, мучительная работа. Вся жестокость, подлость, низость его поступка сразу открылась передъ нимъ, и та странная завѣса, которая какимъ то чудомъ все это время, всѣ эти 14 лѣтъ, скрывала отъ него его преступность, была уничтожена на вѣкъ. И онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ устроить себѣ эту завѣсу и прятаться за нее. Всѣ такъ дѣлали, всѣ. Но хоть бы всѣ ангелы такъ дѣлали, погибель была погибель, и причиной ея былъ онъ, и онъ не могъ не видѣть своего грѣха. На минутку ему пришла въ голову мысль о стыдѣ передъ людьми, если всѣ узнаютъ его грѣхъ, но эта мысль только мелькнула въ его умѣ. «Пускай узнаютъ, – подумалъ онъ, – тѣмъ лучше. Не передъ людьми мнѣ стыдно и больно, а передъ собой и передъ Богомъ, тѣмъ собой и тѣмъ Богомъ, которыхъ я зналъ прежде и которые забылъ и потерялъ».103 И вдругъ ему ясно представилась вся мерзость его жизни: бросить, погубить ту женщину, которая его любила и которую онъ любилъ, у которой былъ отъ него ребенокъ, и собираться жениться на другой, забывъ все это, и роскошно жить деньгами, получаемыми съ рабовъ за землю, и знать весь грѣхъ землевладѣнія и притворяться еще либеральнымъ и честнымъ.
И странное дѣло, какъ тогда, въ его первый пріѣздъ къ теткамъ, его стремленіе къ чистой брачной жизни связывалось съ планами служенія людямъ, уничтоженіемъ рабства и отреченіемъ отъ него, такъ и теперь мысль о своихъ обязанностяхъ къ этой несчастной Катюшѣ связывалась съ мыслью объ исполненіи давно задуманнаго и сознаннаго плана. И мысль женитьбы на Алинѣ показалась ему теперь одинаково преступной, какъ и вся жизнь его, поддерживаемая грабежомъ съ рабочихъ, пользовавшихся его землею. «Какъ мнѣ жениться, когда я женатъ, и вотъ она, моя жена. И какъ мнѣ быть полезнымъ людямъ, служить, когда я одинъ изъ самыхъ вредныхъ людей: землевладѣлецъ. Какъ нарочно поспѣло письмо арендатора», подумалъ онъ.
Въ душѣ его шла страшная, мучительная работа, судъ же продолжался своимъ обычнымъ безстрастнымъ порядкомъ. И судъ этотъ съ своей формальностью вдругъ представился ему чѣмъ то ужаснымъ, какимъ то страннымъ издѣвательствомъ надъ всѣмъ тѣмъ, что есть разумнаго и святаго въ человѣкѣ. Онъ – грабитель, воръ, развратникъ и соблазнитель, сидитъ и судитъ и слушаетъ показанія, вопросы, разсматриваетъ вещественныя доказательства. И этотъ танцоръ предсѣдатель, у котораго, вѣрно, на совѣсти не одинъ такой поступокъ, и всѣ они, всѣ мы судимъ тѣхъ, которыхъ сами же погубили.
Нехлюдовъ хотѣлъ встать и уйти, но не достало силы нарушить эту установленную торжественность, недостало силы обмануть ожиданія всѣхъ.
И Алина104 Кармалина съ своимъ изяществомъ и съ своей сдержанной лаской – какъ она далеко теперь отошла отъ него, <не потому, чтобы Катюша была лучше ея, но потому, что то, что связано было съ вопросомъ о Катюшѣ, объ отношеніи Нехлюдова къ ней, было до такой степени важно и значительно, что всѣ Алины въ мірѣ изчезали передъ этимъ.
Нехлюдовъ вдругъ увидалъ все то, что онъ долженъ былъ сдѣлать, и то, что онъ сдѣлалъ, вернувшись къ тому чудесному, святому состоянію душевному, въ которомъ онъ былъ 14 лѣтъ тому назадъ, не тогда, когда онъ погубилъ ее, а тогда, когда онъ платонически любилъ ее.
И, Боже мой, какимъ порочнымъ, преступнымъ и, главное, дряннымъ онъ видѣлъ себя теперь.>
Онъ не зналъ еще, что онъ будетъ дѣлать, но зналъ теперь, что онъ будетъ жить не по инерціи, не подъ внѣшними вліяніями, но самъ собою, изъ себя. По отношенію ее, Катюши, онъ не зналъ еще, что онъ сдѣлаетъ, но онъ зналъ, что ему надо одинъ на одинъ увидать ее. «Пойти сейчасъ сказать председателю? Но нѣтъ, если узнаютъ мои отношенія къ подсудимой, меня отведутъ. А надо помочь ей. Помочь ей, – повторилъ онъ себѣ. – Погубить совсѣмъ и потомъ помочь тѣмъ, чтобы ей идти не въ дальнюю, а ближнюю Сибирь».
Дѣло тянулось долго.105 Послѣ допроса свидѣтелей и переговоровъ ихъ съ подсудимыми, осмотра вещественныхъ доказательствъ предсѣдатель объявилъ слѣдствіе оконченнымъ, и прокуроръ началъ свою рѣчь. Онъ долго говорилъ непонятнымъ языкомъ, употребляя всѣ силы на то, чтобы ухудшить положеніе обвиняемыхъ, въ особенности Масловой. Онъ доказывалъ то, что Маслова, очевидно тогда же, когда пріѣзжала за деньгами, рѣшила ограбить купца и съ этой цѣлью поила его въ домѣ терпимости и съ этой цѣлью пріѣхала опять. Послѣ прокурора долго говорил[и] защитник[и]. Сначала говорилъ нанятый адвокатъ, оправдывая Евфимію, потомъ одинъ, назначенный судомъ, кандидатъ на судебныя должности, защищая Симона, и другой, недавно кончившій студентъ, защищавшій Маслову, громоздко, глупо доказывалъ, что она не имѣла намѣренія отравить и перстень взяла въ пьяномъ состояніи.106
Прокуроръ не оставилъ рѣчи адвокатовъ безъ отвѣта и опровергъ ихъ доводы: это были злодѣи, опасные для общества, въ особенности Маслова. Потомъ предложено было подсудимымъ оправдываться. Евфимія долго говорила. Симонъ сказалъ: «безвинный, напрасно». Катерина хотѣла что то сказать, но не выговорила и заплакала. Когда Катюша заплакала, Нехлюдовъ не могъ и самъ удержаться и такъ громко сталъ сдерживать рыданія, что сосѣди оглянулись на него.
Послѣ этаго и еще нѣкоторыхъ формальностей утвержденія вопросовъ Предсѣдатель сказалъ свое резюме. Онъ объяснилъ, въ чемъ обвиняются, что есть грабежъ, что есть убійство и т. п., потомъ сказалъ о правѣ присяжныхъ и значеніи ихъ приговора. Все было прекрасно, но не было именно того, что хотѣли представить судьи, не было ни справедливости, ни здраваго смысла. Не было справедливости потому, что если были кто виноваты въ этомъ дѣлѣ, то были виноваты прежде всего тѣ Розановы, которые держали такіе дома, тѣ купцы, которые ѣздили въ нихъ, тѣ чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и, главное, тѣ люди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виновныхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тѣхъ несчастныхъ, которые приведены почти насильно въ такое положеніе, въ которомъ они дѣйствительно невмѣняемы.
Здраваго же смысла не было потому, что цѣль всего этаго суда состояла не въ томъ, чтобы сдѣлать повтореніе такихъ ужасовъ невозможнымъ, не въ томъ, чтобы спасти будущихъ Катюшъ отъ погибели, помочь этимъ опомниться и выбраться изъ той грязи, въ которую она попала, а только въ томъ, чтобы по случаю этихъ Катюшъ получать жалованье, добиваться мѣста, блистать краснорѣчіемъ и ловкостью.
Послѣ несносно длинной болтовни, въ которой предсѣдатель говорилъ съ одной стороны и съ другой стороны, но слова которой не имѣли никакого значенія, онъ вручилъ присяжнымъ листъ вопросовъ, и они встали и пошли въ совѣщательную комнату.107
Проходя въ комнату, Нехлюдовъ взглянулъ еще разъ на Катюшу. Ея умиленное настроеніе уже прошло, и на нее нашло, очевидно, опять то бѣсовское, какъ называлъ это для себя Нехлюдовъ, съ которымъ она разсказывала, какъ было дѣло. Она что то оживленно шептала и улыбалась.
Первое, что сдѣлали присяжные, войдя въ совѣщательную комнату, было то, что они достали папиросы и стали курить. И тотчасъ же начался оживленный разговоръ о бывшемъ дѣлѣ.
– Дѣвчонка не виновата, запутали ее, – сказалъ купецъ.
Полковникъ сталъ возражать. Нехлюдовъ вступился, доказывая, что она не могла взять деньги въ то время, какъ пріѣзжала одна съ ключемъ, а что ея пріѣздъ подалъ мысль коридорнымъ, и они воспользовались этимъ, чтобы свалить все на нее. Нехлюдовъ и не думалъ о томъ, что онъ будетъ защищать Катюшу и какъ онъ будетъ защищать ее; онъ просто началъ разговоръ съ Полковникомъ, но кончилось тѣмъ, что онъ убѣдилъ всѣхъ, только одинъ прикащикъ возражалъ.
– Тоже мерзавки эти дѣвчонки, – говорилъ онъ и сталъ разсказывать, какъ одна украла на бульварѣ часы его товарища. Одинъ присяжный по этому случаю сталъ разсказывать про еще болѣе поразительный случай.
– Господа, сядемте и давайте по вопросамъ, – сказалъ старшина.
Всѣ сѣли, и старшина прочелъ вопросы: виновна ли Евфимія такъ то, въ томъ, что, и т. д.
Евфимію признали виновной, но заслуживающей снисхожденія.
Виновенъ ли Симонъ и т. д. въ томъ, что, и т. д.
И Симона признали виновнымъ и въ томъ и въ другомъ.
– Виновна.108
Присяжные позвонили. Жандармъ, стоявшій съ вынутой на голо саблей у двери, вложилъ саблю въ ножны и посторонился. Судьи вошли, сѣли, и одинъ за другимъ вышли присяжные. Полковникъ, съ важнымъ видомъ неся листъ, подошелъ къ Предсѣдателю и подалъ его. Предсѣдатель прочелъ, посовѣщался. Отвѣты оказались правильными, и онъ подалъ ихъ назадъ для чтенія. Старшина прочелъ. Предсѣдатель спросилъ прокурора, какимъ наказаніямъ онъ полагаетъ подвергнуть. Прокуроръ, взволнованный и, очевидно, огорченный тѣмъ, что ему не удалось погубить всѣхъ, справился гдѣ то, привсталъ и сказалъ:
– Симона полагаю подвергнуть наказанiю на основаніи статьи 1805, Евфимію Бочкову – на основаніи ст. 117 и Екатерину Маслову – на основаніи ст. 1835, 2 примѣчанія. Судъ удалился. Всѣ встали съ мѣстъ и ходили. Одни подсудимые все также сидѣли передъ солдатами съ оружіемъ. Нехлюдовъ прошелъ мимо подсудимыхъ довольно близко.
Она очень измѣнилась: были морщинки на вискахъ, рѣсницы (ея удивительная красота тогда) были меньше, но тѣже прелестные агатовые глаза съ своимъ таинственно притягательнымъ выраженіемъ. Она подняла ихъ, скользнула взглядомъ и по немъ и, не узнавъ его (очевидно, она такъ далека была отъ возможности этого), опять опустила ихъ. Да, понятно, что даже пьяный купецъ полюбилъ ее и повѣрилъ ей ключъ.
Довольно скоро вышелъ судъ. Всѣ встали и опять сѣли.
Предсѣдатель объявилъ приговоръ: Евфимія была приговорена къ каторжнымъ работамъ на два года, къ тому же Симонъ,109 Екатерина Маслова – лишенію всѣхъ особыхъ правъ110 и къ ссылкѣ на поселеніе въ Сибирь.
Из суда въ 5-мъ часу Нехлюдовъ пошелъ домой. Онъ шелъ машинально по знакомымъ улицамъ: дворцомъ,111 Знаменкой, Арбатомъ домой, весь полный тѣми сложными впечатлѣиіями, которыя онъ получилъ, и мыслями, которыя они вызвали. Онъ не столько думалъ, сколько вспоминалъ и сопоставлялъ воспоминанія: воспоминанія давнишнія, того времени, когда онъ впервые зазналъ Катюшу, и воспоминанія того, что было въ судѣ, воспоминанія того, какъ онъ смотрѣлъ на жизнь, на ея требованія отъ себя тогда, когда онъ112 въ первый разъ былъ у тетокъ и потомъ, когда онъ во второй разъ пріѣхалъ туда по дорогѣ въ Турцію, и какъ онъ смотрѣлъ на нее теперь, недавно, до нынѣшняго дня, когда былъ на готовѣ женитьбы на Алинѣ Кармалиной.113
Все это сдѣлалось незамѣтно.114 Сначала военная служба съ сознаніемъ того, что поступленіе на службу во время войны есть что то нетолько хорошее, но благородное, возвышенное, потомъ выходъ въ отставку и занятіе въ деревнѣ въ земствѣ, и устройство школъ учебныхъ и ремесленныхъ, и больница, которую устроила мать. Все это казалось хорошимъ, благороднымъ. Потомъ болѣзнь матери, его уходъ за ней и роль нѣжнаго, преданнаго сына, все это было добрые, благородные поступки. Потомъ съ послѣдней зимы сближеніе съ Кармалиными. И это было все очень хорошее. Нехорошо было немножко то, что тѣ первые планы борьбы со зломъ землевладѣнія были забыты и оставлены и что, вмѣсто того чтобы освободить себя отъ землевладѣнія, какъ онъ хотѣлъ этого и рѣшилъ и зналъ, что должно сдѣлать, въ первые времена молодости, онъ владѣлъ теперь всѣмъ большимъ имѣніемъ матери и еще получилъ наслѣдство тетокъ.
Теперь только онъ видѣлъ, что все это были только ширмы, за которыми онъ скрывалъ себя, свою неправду, и что началось это съ того самаго времени, какъ онъ, совершивъ этотъ скверный поступокъ съ Катюшей, такъ ужаснулся его, что не только не сталъ поправлять, но сталъ думать, помнить о немъ и такъ съ тѣхъ поръ и пошелъ все подъ гору, все больше и больше сталъ лгать себѣ и обманывать себя. Теперь только вся эта ложь сразу соскочила съ него.
Проходя Арбатскими воротами, онъ вспомнилъ, что обѣщалъ обѣдать Кармалинымъ.
«Нѣтъ, не пойду, – подумалъ онъ, чувствуя такой полный разладъ между своимъ теперешнимъ настроеніемъ и настроеніемъ ихъ дома, что ему показалось невозможно сидѣть среди нихъ, слушать ихъ, говорить съ ними. – Нѣтъ, не пойду».
И онъ вернулся домой въ свою большую, роскошную квартиру, въ которой онъ жилъ съ матерью, въ которой онъ продолжалъ жить, оставивъ и лакея и повара. Теперь, войдя въ свою столовую съ рѣзнымъ дубовымъ шкапомъ и стульями и каминомъ и заглянувъ въ гостиную съ ея драпировками, роялью, цвѣтами и картинами, все это показалось ему чѣмъ то постыднымъ. Какъ могъ онъ такъ перемѣниться и дойти до этого. «Все, все не то. Все это перемѣнить надо, – говорилъ онъ себѣ, – все это обманъ, все это ширмы, скрывающiя праздность, развращенность, жестокость. Ширмы, какъ эти выжженныя Алиной, которыя я купилъ на базарѣ. Базаръ съ разряженными дамами въ дорогихъ туалетахъ, продающихъ шампанское, цвѣты, вѣера для бѣдныхъ. Ложь, ложь, ложь! И я весь по уши въ ней». На столикѣ за ширмами115 была еще записочка отъ Алины. Въ записочкѣ было116 написано: «maman велитъ сказать Вамъ, чтобы Вы не вздумали гдѣ нибудь обѣдать, выходя изъ суда. Если Вы не освободитесь къ 6-ти, то все равно обѣдъ будетъ ждать Васъ хоть до ночи. Maman dit que c’est le moins de ce que puissent faire les bonnes citoyennes pour ceux, qui administrent la justice dans l'interêt de tous. Venez donc absolument à quelle heure que cela soit.117 A. С.»
Все это: эти французскія фразы, эти шуточки, не шуточки, a какія то игривости, въ которыхъ никогда нельзя было понять, гдѣ кончается иронія и начинается серьезное, все это, преждe даже нравившееся ему, показалось ему теперь не то чтобы противнымъ, а жалкимъ и грубымъ, какъ грубыя декораціи, когда смотришь на нихъ не со сцены, а изъ за кулисъ. «А, впрочемъ, лучше пойти, – сказалъ онъ себѣ, – вѣдь надо развязать всю эту ложь. Лучше оборвать теперь, чѣмъ все дальше и дальше запутываться самому и запутывать другихъ».
Было только 6 часовъ, такъ что онъ могъ застать ихъ обѣдъ. Онъ почистился, помылъ руки118 и подошелъ къ зеркалу и сталъ по привычкѣ чесать свои густые волосы и небольшую курчавую бороду. «Экая мерзкая, подлая рожа, главное, слабая, – говорилъ онъ, остановивъ руки со щетками и съ отвращеніемъ глядя на свое испуганное, пристыженное лицо. – Слабое и подлое. Да», сказалъ онъ себѣ рѣшеніе и, окончивъ прическу, отошелъ отъ зеркала.
До дома Кармалиныхъ на Покровкѣ было далеко, онъ взялъ перваго попавшагося извощика и тотчасъ же, чтобы разсѣять свои мысли, вступилъ съ нимъ въ разговоръ.
– Здѣшней губерніи? – спросилъ онъ извощика, какъ обыкновенно начиналъ свой разговоръ съ извощикомъ.
– Здѣшней, Волоколамскаго уѣзда, – словоохотливо отвѣчалъ извощикъ, молодой черноволосый малый въ чистомъ синемъ кафтанѣ.
– Чтожъ, давно живешь?
Поделиться книгой: