Помоги проекту - поделись книгой:
Рассмотрев сказки Западной Европы, мы обнаружили практически все мотивы «Госпожи Холле», но не саму госпожу (Хлебная Мария не в счет). Правда, водная природа присуща некоторым персонажам, ее заменяющим (русалка, три головы), да и действие сказки часто происходит в колодце.
На востоке мы встретим целую россыпь заместителей, среди которых преобладают старушка и ведьма. В латышских сказках к доброжелательным персонажам относятся змея и старичок, живущий на небе, куда девушки забираются по бобовому стеблю, а к злобным — псоглавец (в славянских и балтийских землях так именовали кинокефала — человека с собачьей головой) [248]. В венгерских — Мать Луны и ведьма соответственно. С водой никто из них не связан, хотя Мать Луны велит девушкам окунуться в реку, чтобы обрести красоту. Жадная девушка окунается лишний раз, и на ее теле проступают темные пятна, а волосы спутываются [249].
Мотив выбора принимает порой откровенно морализаторскую форму. Старичок или старушка в приступе мазохизма распоряжаются топить баню костями, волочь себя за ноги и мыть навозной жижей, но добрая девушка использует дрова, несет хозяев на плечах и моет их водой. Нередко мать или мачеха погибают, удавившись с горя, лопнув от зависти, а иногда они прибегают к колдовству. Интересна в этом отношении карельская сказка «Пряхи у проруби». В роли мачехи здесь выступает Сюоятар — людоедка, на первый взгляд очень похожая на Бабу Ягу. Она живет в лесу, под землей, на берегу озера или реки и чаще всего сжигается героями. Само ее имя происходит от глагола «пожирать». Однако с водной стихией она связана прочнее Яги и даже передвигается по воде в лодке [250].
Прыгнувшая за веретеном в прорубь падчерица служит у безымянной старушки, в частности, моет и холит ее деток — ящериц и лягушек. Дочь Сюоятар хлещет и давит старушечьих деток, а дома из подаренного ей сундука вырывается огонь, палящий дотла и ее, и Сюоятар. В аналогичной сказке коми мачеха — обычная женщина, а девушки попадают в избушку Ёмы (старуха с железными зубами и когтями) и ее деток. Любимая дочка приносит в лукошке пожирающий огонь.
Гадких хозяйских деток приходится обслуживать героиням румынских, сербских и болгарских сказок. В Румынии детками заправляет старушка по имени Святое Воскресение, в Сербии — змееобразная Хала в виде уродливой старухи с волосами, полными вонючих червей (естественно, их надо вычесывать), в Болгарии — безымянная старушка, окунающая девушек в речные воды. Все эти добрые и недобрые персонажи расправляются с мачехой и ее дочкой, отослав им сундук со змеями [251]. Чешская сказка повторяет одну из немецких версий с ведьмой, запретной комнатой и погоней за девушками, причем среди помощников есть мостик.
Свои варианты с заколдованным принцем имеются в Сербии и Польше. В первом случае принц носит медвежью шкуру, во втором падчерица подвергается испытанию страхом (стук в дверь), пользуется советами петуха, собаки и кошки. То же испытание ждет сводную сестру. Она открывает дверь не вовремя, и ей сносят голову, сдирают кожу и прибивают ее к стене [252].
Самое популярное нечистое место в восточноевропейских сказках — это мельница. В греческой сказке падчерица отправлена мачехой на мельницу перед Рождеством. В полночь туда приходят калликанзарос (злые духи) и хотят ее съесть, но она обманом выманивает у них платья и драгоценности. Сводную сестру выручает мельник, и калликанзарос успевают лишь поцарапать ей лицо своими длинными когтями. Встреча девочек с калликанзарос (сербские караконджулы) неслучайна. Эти подземные демоны, имеющие связь с водой, появляются на Рождество и уносят младенцев из колыбели. Кстати, умершие на Святках дети тоже могут превратиться в калликанзарос [253].
В албанской сказке падчерицу на мельнице обступают джинны. Она заговаривает им зубы, стараясь протянуть время до крика петуха. Довольные беседой, они облепляют ее золотом, а невоспитанной сестре сворачивают голову набок. В польской сказке умная девушка обманывает чертей во главе с господином во фраке, желающим с ней потанцевать. Она заставляет их носить кучу вещей, якобы необходимых ей для туалета. Глупая сестра желает получить все разом и получает — господин танцует с ней до упаду, а потом отрывает голову. Сказка кончается неожиданно — примирением мачехи с падчерицей.
В украинских и белорусских сказках обман происходит в лесной избушке (обманывают лешего), в бане (чертей) или на кладбище (мертвеца). Мертвец может приползти домой к девушке подобно исландским аульвам, и ей приходится занимать его, пока не закричит петух [254]. Петух в мифах и легендах возвещает момент окончания власти нечистой силы над душами. Показательна в этом плане роль петуха в «Госпоже Холле» и других сказках — он кукарекает, когда девушки возвращаются домой из царства мертвых.
Забавный персонаж встречает девушек в украинских сказках. Это кобылья голова. Ее нужно пересадить через порог, посадить на печь и накормить. Исполнив эти поручения — особенно тяжело дается второе: голова так и норовит брякнуться с печи, — падчерица влезает в ее правое ухо, вылезает из левого красавицей и одаряется приданым. На радостях в кобыльей голове усмотрели не только обрядовую пасть, но и магический фетиш тотемного происхождения [255]. Мотив головы без тела не уникален — в русской сказке, как и на Западе, фигурирует человеческая голова. В нее, конечно, никто не залезает (она разваливается сама, образовав кучу золотых монет), а вот живым коням на Руси частенько доводится подставлять свои уши.
В ближневосточных сказках новых мотивов мы не обнаружим, да и коллеги госпожи Холле по большому счету те же, что в Европе. В кавказских сказках это мать дэва с волосами, полными насекомых, и Мать Ветров, льющая падчерице на голову воду из кувшина; в турецкой — старушка с зеркалом судьбы, с которой героиня вступает в нескончаемый обмен любезностями; в таджикских — демон Биби Се-Шамбе, покровительница ткачества и прядения, и т. п.
В Восточной Азии превалируют животные, в первую очередь — тигр с нарывами на голове, умудряющийся наполнить плетенку золотом для падчерицы и змеями для мачехи и ее дочки [256]. Обычно девушки отправляются куда-нибудь не за исчезнувшими предметами, а по хозяйственным нуждам: на поле к отцу, брату и невестке, как в пакистанской сказке, или на рисовые и кукурузные плантации, как во вьетнамской. В Индии, по наблюдению Мелетинского, падчерицу может заменять старая жена, изгоняемая из дома молодой. По приказанию дервиша она окунается в воду и становится красавицей; дервиш предлагает ей на выбор несколько корзин, и она выбирает худшую, которая оказывается полной золота [257].
Лишь японские сказки типа 480 богаты на демонов и ведьм. Есть в них и свои нечистые места. Умная старшая сестра помогает храму Дзидзосамы (божество — покровитель детей) избавиться от чертей-дебоширов, имитируя петушиный крик. Младшая, нагрубившая божеству, раньше времени кричит петухом и избивается полупьяными чертями.
Неоригинальны башкирские и татарские сказки — то подверженные мазохизму старухи (истопить баню соломой, затолкать туда в шею, попарить ручкой от веника) с волосами, наполненными золотом и самоцветами; то баня с нечистой силой, которой можно морочить голову до утра. Мачеха с дочкой гибнут от змей, выползших из сундука.
В нанайской сказке нет бегства, зато благоразумная девушка, возвращаясь из тайги от старушки, испытывается страхом: «Пока она шла по дорожке, ее преследовали разные звери, которые рычали, визжали, кричали на разные голоса, пугали и хватали ее за халат». Непослушная девушка прежде срока открывает свой сверток и атакуется змеями [258].
Персонажи русских сказок перечислены выше. Яга, по своему обыкновению, вредна сверх меры: заставляет носить воду в решете и мыть червяков, лягушек, крыс, насекомых. Из сундука вырывается губительное для мачехи и дочки пламя. В общем, Яга здесь сродни персонажам из Карелии и Коми.
Знаменитая русская игра в жмурки с медведем при участии мышки-помощницы описана также в латышской (псоглавец) и якутской (медведь) сказках. В одном из вариантов медведь женится на падчерице, не превратившись в царевича, но в целом такая дикость сказкам типа 480 не свойственна. Правда, есть странный вариант без родной дочки, но с падчерицей, которую мачеха услала в лес. Девушка готовит еду, а тем временем наступает «ночь длинная, жуткая, слова молвить не с кем, и скучно и страшно!». Не дождавшись старика, тролля и прочих кандидатов в царевичи, девица отворяет дверь в лес и зовет: «Кто в лесе, кто в темном — приди ко мне гостевать!» Услышал леший, обернулся молодцом, гостинцев принес. Повадился ходить каждый вечер, натаскал кучу добра. С таким вот, с позволения сказать, гонораром падчерица и возвращается домой [259].
Зимняя Холле с ее вызывающей снегопад периной может ассоциироваться с Морозко, старичком с длинной седой бородой, сковывающим воду «железными» морозами. Сказки с участием Морозко стандартны — девушкам надо не замерзнуть и порадовать старика «хорошими речами». Как следствие, тамошняя лексика не всегда нормативна. Родные дочки на все корки честят Морозко: «Убирайся ко всем чертям в омут, сгинь, окаянный!» — а мачеха, получив их трупы, примиряется с падчерицей после не менее бодрящего вразумления со стороны мужа [260].
Благопристойный вариант этой сказки был создан В.Ф. Одоевским в 1840 г. под явным впечатлением от «Госпожи Холле». В нем взбивают перину, а ледяной дом Мороза Ивановича находится в колодце, куда спускаются за ведром девушки. Образ добродушного деда весьма далек от грозного и омертвляющего божества подобного финскому Морозу, который «вспоен гадюками в чужих землях, мать его без груди, отец — злодей» [261].
Согласись, читатель, в сказках типа 480 нет такой захватывающей дух атмосферы иного мира, как в типе 327. Их сюжет проще и схематичнее, а Пропп считал простоту сказки верным признаком ее древности. Тем не менее из-за ряда уже известных нам мероприятий он называл архаическими именно сказки о ведьме и детях. Остается только признать его правоту. Эти сказки древнее, но не потому, что они зародились из инструкций к обрядам, а потому, что они отражают в художественной форме древнейший опыт встречи разных народов с ведьмами и великанами. В них почти нет других отрицательных персонажей (об их замещении животными мы скажем ниже), тогда как тип 480 просто кишит различными чудовищами — и добрыми, и злыми.
Можно предположить, что он представляет собой позднейшую интерпретацию типа 327, обладающую сильно развитой моралью. Все эти старухи, старики, черти, мертвецы могли быть вставлены туда случайно. Вот пример: раз в типе 327 есть дэв, значит, в качестве благодетеля, а не людоеда в типе 480 должна выступать мать дэва — явно надуманный персонаж. Но этим выводом нельзя ограничиться. Пропп сумел показать, что действующие лица типа 480 наделены важными функциями, присущими и типу 327. Эти функции, а также ряд образов вроде зубастой госпожи и голов без тел заимствованием не объяснишь.
Лесной ужас и водная преграда
Типу 480 ввиду его дидактичности дано намного больше толкований, чем типу 327. Образа дарителя (губителя) толкователи почти не касались. Их внимание было сосредоточено на конфликте мачехи и падчерицы, поведении двух девушек и т. п.
Афанасьев писал о путешествии двух душ в загробное царство, ассоциирующееся с блаженной областью света. Добрая душа становится золотой, то есть осиянной солнечным блеском, а злая поступает в туманное жилище демонических змеев и осуждается пребывать среди мглы и ненастья. Потебня, упомянув о солнечных лучах, дожде и граде, не забыл и о христианских мотивах, уподобив возвращение девушек рождению в новом теле с его добродетелями и пороками, внешними достоинствами и недостатками [262]. Эти два толкования в наши дни соединил католический богослов и священник Е. Древерманн. Девушки у него выступают как Дева Солнца и Дева Луны, мачеха олицетворяет нечестие внешнего, материального мира, госпожа Холле — справедливость загробного [263].
Проппу очень хотелось прицепить тип 480 к инициации, поэтому он поспешил интерпретировать ряд существенных деталей этих сказок. Так, помощь нуждающимся, в частности накормление животных, он отнес к умилостивительным жертвам, а игру в жмурки — к ритуальным пляскам или очередному испытанию неофита. О его взглядах на место девушки в мужском доме и необходимость ее посвящения мы уже говорили. Такое понятие, как испытание страхом, Проппу незнакомо. Внезапное исчезновение хозяев, визит невидимок, а также феномен невидимых слуг вроде пар рук из «Василисы Прекрасной» он объясняет некоей условной маскировкой тех, кто пребывает в символическом царстве смерти. Поэтому и юноши, жившие в мужских домах («лесные братья»), маскировались животными — обычай, породивший заколдованного принца. Церемония посвящения включала запрет на умывание. Не умываться — все равно что обмазываться сажей или глиной, окрашиваться в черный или белый цвет (сказочные смола и золото), то есть делаться невидимыми [264].
Все эти мудреные процедуры должны были найти отражение в мифах «первобытных» народов. Но их там нет. У южноамериканских индейцев самая распространенная ситуация, связанная с пребыванием женщины в мужском доме, — насилие, совершаемое над матерью ее сыном (сыновьями). Мать приходит в лесной дом, живущие там сыновья насилуют ее, а отец пытается отомстить или убить их (или они его) [265]. Можно ли считать отголосками этого безобразия предложение исландского тролля и зазывание русского лешего? Или они содержат намек на проституцию, процветавшую в мужских домах?
Мотив бегства Пропп трактует с позиций первобытного коммунизма. В древнем обряде волшебный предмет давался и возвращался мирным путем, а с возникновением собственнических отношений он стал похищаться. Похищение влечет за собой преследование [266]. Тут ученый готов признать первенство типа 480, ведь именно там предмет не только похищается, но и даруется мирно. Но как тогда быть с базовой инициацией из типа 327? Даже ученики Проппа признают, что «преследование характерно лишь для ограниченной группы мифических вредителей», прежде всего для ситуации «дети во власти лесного демона» [267]. В этой ситуации кража тоже случается (тип 328), но цель бегства — не унести ценный предмет, а скрыться, чтобы тебя не съели. Лишь после смерти врага можно ограбить его дом, и вот тогда собственнический инстинкт по-настоящему дает себя знать.
Уход и бегство с чудесным предметом фигурируют в основном в евразийских сказках, а в мифах дикарей практически отсутствуют. Героев здесь преследуют сплошь одни каннибалы и сексуальные маньяки. К вышеприведенным мифам добавим рассказы тоба и пилага (Аргентина, Бразилия, Парагвай) о детях, удирающих от матери-ягуара. Они роют яму и прикрывают ее листвой или прячутся в стволе дерева [268].
Жмурки и прятки от врага — довольно распространенный мифологический мотив, ни с какими ритуалами, конечно же, не связанный. Прятаться могут и те, кто, по словам фон Франц, избирает «интровертарованный способ непротивления злу», например Будда, который, будучи преследуем властелином демонов, удалился и сделался недоступным для зла благодаря своей невидимости [269].
Мелетинский не питал иллюзий относительно ритуальных корней сказок типа 480 и даже признавал, что основное их содержание — встреча с «нечистой силой» — частично отражает христианские представления. Естественно, об этих представлениях речь у него не заходит. Главное внимание он уделяет притесняемой мужем (соперницей) жене, замещающей падчерицу в фольклоре чукчей, эскимосов, индусов и полинезийцев. Жен выгоняли из дома в обществе, где была принята полигамия, — том самом, которому мы обязаны злой мачехой [270].
Перед тем как приступить к рассмотрению образа госпожи Холле, поговорим о воде. В сказках типа 480 немало персонажей проживает в колодце, в проруби, на берегу реки, а в типах 327 и 328 на границе владений врага зачастую находится водоем с перекинутым через него мостом.
Российская фольклористика школы Проппа несколько затушевывала эти факты. О связи воды с потусторонним миром известно давно, а вот в инициацию ее вписать сложно. Пропп уверенно заявлял: «Обряд посвящения производился всегда именно в лесу. Это — постоянная, непременная черта его по всему миру. Там, где нет леса, детей уводят хотя бы в кустарник»[271] — и следом цитировал Вергилия, описывавшего вход в иной мир: «Свод был высокий пещеры, зевом широким безмерной, каменной, озером черным и сумерком леса хранимой» (Энеида, 6: 237–238). То есть не один лес окружает царство мертвых, но и озеро. А вот цитата из Овидия: «Есть по наклону тропа, затененная тисом зловещим. К адским жилищам она по немому уводит безлюдью. Медленный Стикс испаряет туман» (Метаморфозы, 4: 432–434). И здесь тисовый лес сочетается с речными водами.
Безусловно, Пропп знал и о колодце, и о болоте, и о реке. Изменение места действия сказки его не беспокоило. Если бывший руководитель обряда приходил на дом, ученый так и писал: «Испытание происходит в самом доме» (о «Золушке»), Но водоемов в сказках действительно много, и они успешно конкурируют с лесом. Поэтому Пропп счел нужным уточнить, что море (водоем) сменило лес позднее, в обществе земледельцев, когда «лесная охотничья дичь перестала быть единственным источником существования и соответствующие обряды потеряли свой смысл» [272]. Вот так! И попробуйте возразить. Вам сразу укажут на охотящихся дикарей, которые за получением знаний неизменно идут в кусты.
Доказывать знаковое сродство леса и воды с царством мертвых я не буду [273]. Его корни теряются в глубине веков, и отделить лес от воды не легче, чем тисы от Стикса, а доисторических охотников от земледельцев. «Мифологисты» соотносили водную стихию с воздушной — между прочим, в связи с той же Холле — и этим объясняли ее потусторонность. Мы же скажем пару слов о средневековом восприятии леса и воды.
Г. Рупнель в своей «Истории французской деревни» отмечает, что лес всегда, начиная с периода неолита и до конца Средневековья, являлся для человека местом, которое воображение его «населило ужасами». Святой Перегрин, войдя однажды в темный лес, услышал чудовищный шум, завывания и вопли (не те ли, что слышат герои сказок в избушках?) и обнаружил, что находится посреди скопища демонов во всевозможных обличьях, которые возопили к святому: «Зачем ты явился сюда? Этот лес — наш» [274]. Современное воображение (назовем это так, хотя я бы предпочел слово «вера») больше не населяет лес ужасами, но человеку, угодившему туда ночью или заблудившемуся днем, все равно страшно, и страх этот гораздо реальнее первобытных ритуалов.
У воды же не столь, простите за каламбур, подмоченная репутация. С одной стороны, «места влажные и болотистые» в трактате Петра Тирского (XVI в.) тоже названы местом обитания демонов [275], а водяные и русалки бывают вредоноснее лешего. Но с другой — существовало поверье, что злой дух не в состоянии пересечь водный поток. Румыны считали, что проточная вода снимает все заклятия и ведьма не может ее перейти. О борьбе с мертвецами мы уже сказали. Сербы не забывали лить воду перед домом после возвращения с похорон. В Греции было принято увозить мертвое тело на пустынный остров, дабы вампир не преодолел морскую преграду, а на Руси покойника нередко пускали по воде. Память об этом способе погребения сохранилась в названии знакомых нам монстров — навьи, которое родственно латинскому navis («корабль») [276].
Теперь логика поведения сказочных чудовищ отчасти проясняется. Людоеды и ведьмы обитают в лесу и около воды, а во время погони не могут пересечь реку или озеро. Лес тоже вырастает на их пути, но сквозь него они, как правило, прогрызаются, вода же останавливает их окончательно (это подчеркнул и Пропп). Иногда река бывает огненной — вода и огонь дополняют друг друга в качестве апотропеев. Ту же роль играет и мост, по которому не могут пройти не только великан или дэв, но и грешники в аду. Они падают с него в адскую реку, где плавают инфернальные твари (впервые в «Диалогах» Григория Великого) [277]. Не оттого ли в славянских поверьях души убийц помещены под мост? Впрочем, мост может просто связывать два мира подобно Мировому древу.
Осталось сделать последний шаг — признать возможность существования благодетельных мертвецов, живущих в воде. Один из них — «светлая» ведьма госпожа Холле.
Подозрительная доброта
Нет ничего более демократичного,
чем логика: она совершенно равнодушна
к тому, кто как выглядит, и даже крючковатые
носы нередко принимает за прямые.
Но стоит откинуть крышку сундука немецкой мифологии, чтобы извлечь оттуда светлую богиню, и на нас полезут змеи и лягушки, как на мачеху с дочкой. Не зря братья Гримм не учли родословную Холле — для добросердечной владелицы снеговой перины она чересчур зубаста. Ее имя, образуемое от Hohle («пещера, нора») и Holle («ад») [279], ни к воде, ни тем более к небу отношения не имеет.
Самое раннее письменное упоминание о Холле (Хольде) содержится в «Пенитенциалии германских церквей» Бурхарда (965-1025), архиепископа Вормского, написанном между 1008 и 1012 гг. Бурхард был родом из Гессена и Тюрингии, где Хольду особенно чтили. Архиепископ пишет о женщинах, которые в определенные ночи отправляются на свои сборища верхом на животных: «Народная глупость именует такую ведьму (striga) Хольдой». В другой рукописи пенитенциалия она названа Frigaholda, вероятно, по аналогии с древнегерманской богиней Фригг, или Фрейей. Термин striga (stria) был знаком еще франкам и лангобардам, чьи церковные проповедники осуждали народные верования в таких ведьм, готовящих в котле варево и пожирающих внутренности человека [280].
Сведения о Хольде, купающейся в прудах и озерах, живущей в недрах гор или на дне колодца, владеющей чудесным садом, повелевающей снегопадами, расчесывающей свои волосы и награждающей крестьян щепками, превращающимися в золото, поступают лишь на исходе Средневековья. Хольда почиталась на многочисленных горах. Ее главными резиденциями были гора Хоэр-Мейснер между Касселем и Эшвеге (Гессен) и горный хребет Херзельберг около Айзенаха (Тюрингия). Херзельберг (Horselberge) известен с языческих времен как резиденция богов[281], а гора Хоэр-Мейснер (Hoher MeiBner) — с 1195 г. под именем Wissener, происходящим от древневерхненемецкого wisa («луг»), wizon («провидец») или wiz («белый»). Последний вариант наиболее вероятен: на горных склонах рано выпадает и подолгу лежит снег. Новое имя впервые упоминается в 1530 г. На горе находится холодный и глубокий пруд, считающийся входом в подземный мир Холле. О пруде и о связанных с ним легендах впервые поведал в 1641 г. ландграф Герман фон Гессен-Ротенбург. В пруду купались молодые женщины в надежде на беременность. В 1850 г. на берегу пруда была найдена римская монета (I в. до н. э.), а в 1937 г. велись археологические раскопки, обнаружившие черепки посуды. Предположительно в древности здесь совершались жертвоприношения[282].
Пруд, образующий вход в подземный мир — мир мертвых, нас уже не удивит. Ту же функцию выполнял колодец. В финно-угорском фольклоре колодец знаменовал собой вход в преисподнюю и представлял опасность для девушек, похищаемых его обитателями. Чехи думали, что утопившихся в колодце девиц призвала Била Пани. Колодцы с их змеями и жабами предназначались для грешников, а праведники заселяли родники с чистой ключевой водой, на берегах которых благоухали цветы, зрели на деревьях плоды и пели райские птицы. Кроме того, колодцы были подвластны колдунам и ведьмам. Первые хранили там град, а вторые закрывали колодцы с дождевой водой, чтобы устроить засуху [283].
Подобно водной стихии Хольда двулична. Юная и красивая, она носит длинное платье и белое покрывало; волосы у нее густые и золотистые. Но гораздо чаще она предстает суровой уродливой старухой с больной ногой (она долго вертела колесо прялки — отсюда и увечье). У нее страшное лицо, всклоченные волосы, длинный нос, веник в руках и коровья шкура, наброшенная взамен верхней одежды. Такова и госпожа Берта (Перхта) — заместительница Хольды в Швабии, Эльзасе, Швейцарии, Баварии и Австрии. Берта почти всегда сгорбленна, длинноноса, космата и, как и Хольда, наделена острыми большими зубами. Она величается железной, поскольку имеет железные нос и грудь [284].
Другая черта облика Хольды и Берты, свидетельствующая об их двуличии, — отсутствие спины, на чьем месте находится корыто или дыра. Даже когда Хольда спереди выглядит как девушка, зад выдает ее сущность. Это особенность многих выходцев из преисподней. Великанши и сродные с ведьмами существа носят на спине корыто. По украинскому рассказу, черт — «пан такий убраний, а ззаду кишки висять»; у уральских казаков о черте говорилось прямо, что у него спина корытом. Древесные девы, прекрасные с первого взгляда, сзади трухлявы. Финская «лесная дева» только спереди имеет вид женщины, а сзади оказывается корягой или переплетением ветвей с хвостом. У некоторых скандинавских фей красивые лица, но с обратной стороны они пустые. Лесная или горная Хульдра, героиня норвежских и датских саг, танцующая вместе с нимфами на деревенских лужайках, распознается по кончику коровьего хвоста, торчащему из-под белоснежных одежд [285]. У нашей старой знакомой Убыр тоже не бывает спины.
Еще один лишенный спины персонаж — германская госпожа Вельт, аналог древнеримской богини Волупии, олицетворявшей сексуальное удовольствие, веселье и радость жизни. Статуя Вельт помещена на южный портал собора Вормса (1298). Спереди статуя красива и элегантна, но спина ее покрыта жабами и змеями. Древер-манн в своем толковании сказки братьев Гримм весьма символично сравнивал мачеху с Вельт, противопоставляя ее Холле. Но эти богини, как убедимся, схожи не одними спинами. Полюса сходятся, а мачеха сливается не только с красноглазой ведьмой, но и с госпожой Холле.
Бабу Ягу, о которой наверняка многие вспомнили, ознакомившись с описанием Хольды-старухи, крайне трудно соотнести с благодетельной языческой богиней (хотя Рыбаков пытался это сделать). Но Хольда-девушка в анфас обольстительна, и вот мы уже читаем о «светлой богине рая, кроткой владычице блаженных душ», позднее обретшей демонический характер (Афанасьев); о доброжелательном духе, превратившемся в ведьму (Я. Гримм); об «архетипе безобразной ведьмы, сложившемся в Средние века», под который угодила прекрасная Холле [286].
Неужели христианство так исказило образ древней богини? Потебня сомневался в этом, ведь «уродливые черты Хольды очень глубоко коренятся в мифах». Согласно его данным, «существо со всеми признаками ведьмы как враждебного образа» предшествовало христианской эпохе [287]. Мы видели, как священники успокаивали свою паству, напутанную Хольдой в ведьмовском обличье. В Средние века она считалась в народе предводительницей ведьм или ночных духов, покидающих свои дома и слетающихся на шабаш. В хронике аббатства Тегернзе (Бавария) в 1468 г. сказано, что «госпожа Перхт бродит по ночам, водя за собой толпу женщин» [288]. О ритуалах, связанных с культом Холле с «уродливым рылом и страшным носом», упоминает в 1522 г. Мартин Лютер. Мартин из Амберга называет ее «Перхтой с железным носом», а Эразм Альберус (1500–1553) говорит об армии женщин с серпами в руках, следующих за госпожой Холле. Доныне на Рождество в альпийских регионах Германии, Австрии и Швейцарии проводятся шествия в масках, имитирующие средневековую процессию Холле [289].
Но наряду с этими существовали иные представления. В XIII в. некоторые крестьяне сопоставляли Холле с Девой Марией, о чем свидетельствует цистерцианец Рудольф, автор сборника суеверий, составленного в 1236–1250 гг. [290] Благодаря фантазии народа, ожидающего земных благ от новой госпожи загробного мира, родилась на свет фея с палочкой, в сусальном облике которой, особенно со спины, время от времени проступают черты древней хозяйки преисподней. Наши современники забывают, что «бабушка Сатаны… на самом деле порождена воспоминанием о мрачной богине Кибеле, или Хольде» [291], и что именно христианство облагородило народную каргу.
Что общего в повадках Яги и Холле? В мифах (но не в сказках) Холле может исполнять роль воительницы, возглавляя Дикую охоту — конное войско мертвецов и уподобляясь самому богу Одину; в этих случаях ее иногда называют Годе или Воден. Охота нередко происходит на небесах, и мифологическая школа усмотрела в ней грандиозный спектакль с ветрами и облаками, дождями и колодцами. Ко двору пришлась снеговая перина, по поводу взбивания которой припомнили народное выражение «Старухи вытрясают свои юбки», употребляемое в смысле «Снег идет». Кстати, под старухами здесь разумеются именно ведьмы. В XVI в. многие полагали, что «ни град, ни снег, ни гром и ни молния, ни дождь и ни бурный ветер не сходят с небес по велению Господа, но поднимаются хитростью и силой ведьм и заклинателей» [292].
Склонность Хольды и Берты к прядению и ткачеству, их благоволение к трудолюбивым пряхам и ненависть к ленивым — черта почти всех волшебниц из мифов и сказок. Именно поэтому девушки из типа 480 отправляются добывать упавшее веретено (прялку) или улетевшую (уплывшую по воде) пряжу. На тему прядения как аллегории человеческой судьбы написаны тома книг. Перечислю самых известных прядильщиц: мойры, парки, норны, валькирии, Хольда, Фригг, Фрейя, шотландские феи (Хабетрот, Лориак), Лаума, сербские вилы, ближневосточные символы дней недели, Баба Яга, рожаницы, Макошь, кикимора, русалки, Параскева Пятница, Среда, Неделька (она же Святое Воскресение). Венчает этот список Пречистая Дева. Она пряла, когда к Ней явился архангел с Благой вестью, а затем вместе с другими пряхами стала наказывать грешниц, которые прядут и ткут в период от Рождества до Крещения и в прочие запретные дни.
Ярчайшее воплощение образа прях в сказках — тип АТ 501 («Три пряхи») с одноименной сказкой братьев Гримм. У одной из гриммовских прях широкая приплюснутая нога, как у Берты, а в иноязычных вариантах встречаются пряхи с длинными острыми зубами, коими удобно перекусывать нитку. Мифологические и сказочные пряхи бывают очень опасны, причем не только для ленивиц. Они могут убить героиню (к примеру, удавить на холсте) или потребовать отдать ребенка. В сети к трем прядущим ведьмам попадаются и мужчины, как в кельтском мифе о Финне Мак Кумале[293].
Кроме широкой ноги, Берта обладает гусиной и лебединой или оборачивается коровой и лебедем. Хольда предводительствует армией мышей, к тому же ей прислуживает кошка [294]. Ответьте-ка, что это может означать? Правильно. Эта богиня была когда-то тотемом, как и гипотетическая предшественница Яги. Потебне, конечно, не пришло в голову обосновать тотемизм Яги и Холле курьими ножками и костяными ногами, но он скрупулезно отследил связь злой бабки и доброй госпожи с животными. Получился такой список: мышь, ворона, сорока, лиса, кошка, собака, кобыла, змея, жаба, лягушка, черепаха, рак. По какому принципу сформировался зоосад? По сходству манеры поведения (пропповским функциям) и внутрисемейным отношениям. Мышь помогает девочке; ворона похищает детей; сорока прядет; лиса утаскивает мальчика; кошка дает огонь девочке; собака живет у Яги (кошка тоже там живет); жабы и змеи посылаются в наказание (мы видели, что Яга становится змеей, а змея подменяет Холле); лягушка и черепаха являются дочерьми Яги, равно как и кобыла (здесь пригодилась украинская голова); рак в аналогичной сказке хоть и не зубаст, но с клешнями [295].
Яга — неподходящая компания для светлой госпожи. Того и гляди, перед нами замаячит красноглазая ведьма. Пора отдать должное Холъде: детей она не пожирает, несмотря на давнишнюю ассоциацию со стригой. Подобно обитающей в колодце нечисти Хольда охотится за душами. Она увлекает к себе живых людей и некрещеных младенцев, легко подпадающих под власть колдунов и ведьм. Но эти действия не могут служить аллегорией людоедства. Та же Хольда снабжает душами рождающихся на свет младенцев. В городе Гота (Тюрингия) госпожу Холле называют хранительницей источника, где обитают души еще не рожденных детей [296].
Ближайшие родственники Хольды, с которыми она, по всей вероятности, составляла некогда одно лицо, — богини Фригг, Фрейя и Хель — известны преимущественно из скандинавской мифологии, прошедшей христианскую обработку. О верховной богине Фригт, жене Одина, многого не скажешь. Она прядет золотую нить и, как следствие, заведует человеческими судьбами, сидя в белоснежных или темных одеждах во дворце Фенсалир («болотный чертог», иногда переводится как «водный» или «океанический»). Ее связь с небом и облаками более очевидна, чем у Хольды [297].
Фрейя, кроме интереса к охоте, прядению и кошкам, славится сластолюбием, которое в дохристианские времена наверняка имело более откровенные формы. Словаки называли распутную женщину именем богини Прии (Лады), аналога Фрейи, а русские крестьяне — именем Макоши («мокосья»), тоже родственной Фрейе и Хольде. На репутацию Хольды-красавицы пятном ложится хребет Херзельберг (его второе название — Венерина гора). Местными жителями Хольда именуется госпожой Венус (Венерой), завлекающей мужчин в свое царство и оставляющей там погруженными в чувственные наслаждения (параллель с Вельт). Самая известная ее жертва — Тангейзер [298]. Однако в сказках эта ипостась доброй госпожи никак не отразилась.
Наиболее близка Хольде повелительница скандинавского мира мертвых Хель. Общее у них не только имя. Тело Хель состоит из двух половинок — черносиней и мертвенно-бледной (иногда разделительная линия проходит по лицу или по талии). Она держит в руках метлу или грабли и безжалостно ими пользуется. Дорога в ее царство ведет через мост и лес с голыми или покрытыми железными листьями деревьями, а ворота охраняет свирепый пес Гарм, которого можно умилостивить особым пирогом. Афанасьев утверждает, что первоначально царство Хель было местом пребывания усопших, а лишь потом туда стали отправлять людей злых и нечестивых. На самом деле у викингов это царство предназначалось не для всех умерших, а только для тех, кому не досталась смерть в бою. Фактически они приравнивались к грешникам — мирная смерть от старости и болезней казалась презренной. Так что древняя Хель была далеко не благородной дамой [299].
Но и законченной злодейкой она не была. В древнеанглийском Евангелии от Никодима (XI в.) упоминается персонаж женского рода Сео Хелл, участвующий в словесной перепалке с самим Сатаной и изгоняющий его из своего дома. При этом в древнескандинавском «Житии святого Варфоломея» (XIII в.) посрамленный святым дьявол упоминает «нашу королеву Хел», побежденную Христом [300].
Хель собирает души, разъезжая в колеснице или на трехногом коне и поражая людей болезнями. В Дании и Германии именем Хель (Хелгест) величали старую трехногую лошадь, шатающуюся каждую ночь по улицам. Если она останавливалась перед домом или заглядывала внутрь, кому-то из его обитателей предстояло умереть. Связь Хольды и Хель с лошадью довольно устойчива, а поскольку обе они правят мертвецами, уместно будет вспомнить о головах без тел, заменяющих госпожу Холле в сказках типа 480.
Дары мертвеца
Тут ее тоска взяла,
И царица умерла.
Живительно, но кобылья голова столь же амбивалентна, что и вода, Хольда и Хель. И она тоже родственна царству мертвых. С одной стороны, в Германии, на Украине, на Руси она защищала от лихорадки и, будучи установленной на крыше (конек), на шестах в хлеву или зарытой в углу строящегося дома, оберегала от действия нечистой силы. С другой — сжигалась на купальских кострах, символизируя ведьму и даже ведьмой называясь [301].
Существовали обычаи, очевидно, легшие в основу влезания падчерицы в ухо головы. На Руси умирающего колдуна втаскивали на крышу и укладывали вдоль по коньку или князьку (продольный брус), а затем переносили к порогу дома. За душой умирающего колдуна мог приходить жеребец, просовывающий свою голову в окно. В украинской традиции женщина, пожелавшая стать ведьмой, забиралась ночью в труп околевшей лошади, пробив дыру в его боку, и, посидев там, вылезала через другой бок. Из трупа выходила ученая ведьма, способная превращаться в животных [302].
Страшные, но и апотропеические свойства кобыльей головы Р.Г. Назиров относит к глубокой древности. Он приводит отрывок из индийской Махабхараты, рассказывающий об огромной конской голове, выпускающей вселенский огонь, и объясняет смертоносное воздействие лика Медузы Горгоны его лошадиным происхождением (змеи на голове Медузы — это переосмысленная конская грива). Греки использовали Горгонейон в качестве оберега, а прежде на его месте находилась кобылья голова. Герой исландской «Саги об Эгиле» (XIII в.) изрекает проклятие, используя насаженный на шест конский череп. Колдовская сила этого черепа была известна и на Руси (рассказ о смерти Олега, совпадающий с исландской сагой об Одде Стреле). Славянское сжигание черепа символизировало смерть ведьмы от огня. Использовавшийся ведьмами череп в силу своей огненной природы оборачивался против них самих в полном соответствии с событиями, изложенными в сказках.
Назиров рассуждает о причинах замены надетого на шест конского черепа человеческим в сказке «Василиса Прекрасная». К его чести, он не списывает эту замену ни на тотемизм, ни на обычаи дикарей, украшающих ограды черепами врагов, а пытается объяснить ее аналогией с Медузой, людоедством Яги, которая предпочитала конине человечину, а также необходимостью стилистического усиления характеристики зла: Древняя Русь относилась почтительно к человеческой голове. Варяжское же волхование с лошадиным черепом у нас «не практиковалось реально, а приписывалось ведьме» [303].
Последнее выражение не совсем ясно. Что значит «не практиковалось реально»? А как его практиковали те же ведьмы? Да и человеческая голова издревле служила колдовским средством, что вовсе не противоречило уважительному отношению к ней. Цирцея, направляя Одиссея в Аид, велела, среди прочего, на границе мертвого царства принести «главам бессильным умерших мольбу» (Одиссея, 10: 521). По одной из версий, терафимы (идолы), похищенные Рахилью у ее отца (Быт. 31: 19), представляли собой мумифицированные человеческие головы, употреблявшиеся для гаданий. Один советовался с отрубленной головой великана Мимира, которой он придал способность предвещать судьбу. Кельты высоко ценили мертвые человеческие головы, а в их легендах отрубленная голова часто преследует преступника [304]. Напомню также о беспорядках, учиняемых в английских домах мстительными черепами. Угодили головы и в норвежский ручей и английский колодец, заменив в роли благодетелей подземную богиню или золотую рыбку (второе сравнение принадлежит Афанасьеву).
Злобными головами переполнены мифы американских индейцев. Эти головы превращаются в птицу, воду, камень, звезды и луну (тем самым они мстят женщинам, у которых начинаются менструации); катаются по земле, ругаются, кусаются, пожирают людей и даже беседуют по-свойски с человеческими экскрементами. В мифе кашинауа (Перу, Бразилия) голова-преследователь без труда пересекает реку и сторожит своих врагов под деревом [305]. Однако все эти головы действуют сами по себе и ничьим оружием не служат.
К традиции преследований относится и случай с Василием Буслаевым, на основании которого Назиров сделал вывод об «уважительном отношении». Василий пинает ногой пустую голову, а та пророчит ему смерть, которую он и находит, перескакивая через камень, очутившийся на месте головы. Славяне думали, что грешные души сидят под камнем и, споткнувшись об него, читали молитву [306]. Так что погубивший Буслаева череп принадлежит отнюдь не праведнику.
На Руси проводились церемонии с участием мертвых голов, например на могиле ногайского великана в Курской губернии. Отдельно хранимую голову катали вокруг памятника, поставленного на месте убийства великана. Тем самым куряне, по мнению Зеленина, образовывали магический круг около места смерти беспокойного мертвеца: последний не должен переходить за черту этого круга [307].
В связи с черепом из «Василисы» Афанасьев вспоминает об образе трубадура Бертрана де Борна (1140–1215) у Данте. Он несет за волосы свою собственную голову, отделенную от туловища, и освещает ею путь, как фонарем. Бертран «возмездья не избег», его мозг в наказание за грехи «отсечен навек от корня своего в обрубке этом» (Ад, 28: 134–142). Мертвую голову носит с собой бог Ярило, хтоничность образа которого «подчеркивает то, что в его праздники нередко доходило до смертоубийства и разнузданных сексуальных оргии» [308].
Языческая и христианская трактовки переплелись в сказке. Череп обладает карающим огнем — он смертоносен для злых сил, будь то мачеха, ведьма, великан и т. д. Но он взят у ведьмы — черепа не было бы, не скушай Яга его владельца, — и потому наделен магическими свойствами. С точки зрения язычника эта магия и опасна, и полезна, с точки зрения христианина — греховна. Василиса зарывает череп в землю после гибели мачехи и сестер. По толкованию фон Франц, она прерывает цепную реакцию зла, заключенного в «магической силе мести». Слово «магическая» у фон Франц столь же бессодержательно, что и слово «божественная». Ведь «сила мести» действенна только на психологическом уровне, а Василису она и вовсе не затронула — та «не собиралась мстить мачехе никоим образом; просто так вышло» [309]. Для нас же зло обладает, вне зависимости от настроя Василисы, реальностью колдовского дара — дара мертвеца. И хотя Василиса отказалась от дальнейших услуг мертвой головы, к магии она все-таки приобщилась.
Приобщились к ней и героини сказок типа 480. Дети из типа 327, изгнанные родителями, похищенные, завлеченные или заблудившиеся, вступают в конфликт с мертвецом и стараются удрать. Волшебных даров они не получают, за исключением огня. А огонь лучше не трогать — сжег ведьму, и до свидания! Унесенный огонь причиняет беды: вслед за ним приходит Убыр, да и к вящей славе Василисы он не послужил. Тем не менее дети могут попасть в зависимость от врага, особенно если они возвращаются в его дом за чудесными предметами (тип 328). Разграбление дома умершего врага я бы отнес к позднейшему наслоению. Социальный мотив в такой концовке выражен однозначно.
Среди героев типа 480 преобладают не дети, а юные девушки. Хотя мачехи недолюбливают их, в мир мертвых они нередко отправляются сами, как правило, за исчезнувшим предметом, который может являться и приманкой. Белая птичка помогает красноглазой ведьме, а веретено и прялка — покровительницам прядения.
Пора закрыть тему мачехи или матери — для нас, в отличие от Мелетинского, разница не принципиальна. Мачеха имеет отношение к другому миру. Она может колдовать, именуется ведьмой или ее родственницей, наконец, отсылает из дома приемных детей, падчерицу, а затем и родную (любимую) дочь.
В «Василисе» она заигрывает с огнем. В упомянутой нами венгерской сказке типа 480 у первой девушки пряжу подхватывает сильный ветер, а мать второй тайком запирает ворота, раскладывает у черного хода пряжу, что-то шепчет над ней и сажает дочь караулить. Резко поднявшийся ветер уносит пряжу в нужном направлении.
Зачем мачехе избавляться от детей? В типе 327 не исключен мотив жертвоприношения. Жертвенный огонь — одна из его форм. Не дождавшаяся жертвы богиня (идол) забирает вместо детей самого жертвователя — мачеха умирает следом за ведьмой. Николя Реми (1554–1600) рассказывает о пастухе, влюбившемся в соседку, под личиной которой скрывался демон Абраэль. Будущая мачеха потребовала от пастуха принести в жертву его дочь и дала ему отравленное яблоко. Откусив от яблока, дочь упала мертвой [310]. Этот прием, проникший в другую сказку, помогает лучше понять образ мачехи. Принцип же «мера за меру» добавился потом (тут я согласен с Проппом, а не с Жирмунским), когда маскирующийся под человека мертвец обзавелся собственными детьми.
В типе 480 интерес у мачехи иной — она, судя по всему, ждет от богини земных благ, но их получает падчерица, которая успешно прошла испытания. Не на стойкость, мужество, доброту, отзывчивость — это позднейшая интерполяция, — а на соответствие колдовскому кодексу. Из уха кобыльей головы и из чертогов госпожи Холле выходит новая девушка — настоящая ведьма, снабженная магическими атрибутами, дающими богатство и успех. Сводную сестру (незадачливую ведьму), не угодившую хозяйке или хозяину, ждет расплата.
Среди получаемых девушками «даров» есть и огонь — в своем исконном виде (в сундуке) или в форме угольков, превращающихся в золото. Каленые уголья вместо поддельного золота выпрашивает у черта баба-повитуха в украинской повести. Другой «дар» — жабы и змеи — вылезают из сундука и вцепляются в лицо грешникам (душат их) в рассказах доминиканца Этьена де Бурбона (XIII в.) [311]. Историю жабы, преследующей грешника, поведали и братья Гримм в сказке «Неблагодарный сын».
Как же так? Опровергали, опровергали инициацию — и на тебе! Чем это не обряд? Да, это обряд. Конечно, не тот, что у дикарей, — скорее тот, что у колдуна в русской бане, — но все-таки обряд. Из всех сказочных типов, о которых мы будем говорить, он присущ только этому. На правильности обрядовой гипотезы я не настаиваю. Тип 480 с течением времени сильно изменился. Изменения коснулись прежде всего манеры поведения героинь и образа дарителя (губителя), на чьем месте в итоге очутились Богоматерь и Христос! Колорит встречи с мертвецами поблек, растворился в моральных сентенциях и буйстве поэтических образов, но суть осталась: неуемное стремление человека к земному богатству и счастью, достигаемому с помощью «светлой» богини, чья истинная природа лишь изредка — изо рта или со спины — выступает наружу. Догадывались об этой природе и братья Гримм, наделившие Холле добрым сердцем, но не
Следы испытания будущей ведьмы уцелели в отдельных сказках. Старик, тролль, дикий человек, леший — модификации того самого духа, в тесную связь с которым вступали участницы тайных сборищ. Однако мотив испытания страхом (сном) к этим сборищам не относится, он попал сюда из другого источника. На эти сборища могут намекать сказки с нечистыми местами. Хотя обитающие там существа враждебны и строптивы, кандидатке в ведьмы удается заставить их служить себе.
Теперь о необычном испытании Василисы и девочки из «Госпожи Труде». Девочка, на мой взгляд, сгорает в печке не из-за любопытства. Здесь нет никакого инфантильного вызова (выражение фон Франц). Я в детстве тоже страдал от любопытства, очень любопытны дети из многих изученных нами сказок. А вот вопросы, которые задают или не задают две героини, действительно важны. Фон Франц думает, что девочка была нетактична, указав богине (Труде) на ее «темную сторону». Василиса же о руках умолчала, тем самым побудив Ягу «устыдиться (!) своей темной стороны и признаться, что эту темную сторону не следовало разглашать». Зло само по себе не исходит от природы, воплощенной в Яге. Оно зависит от установки человека и его поведения. Василиса сумела совладать с природой, и потому природа расположена к ней [312]. Свойственный фон Франц пантеизм в этом толковании достигает кульминации.
Василиса и вправду не указывает на темную сторону Яги. Но не ради вежливости. Она вообще не считает эту сторону темной и не собирается докапываться до ее истинной сути. Потому она и выдерживает испытание. Так было в исходной версии. В дальнейшем само испытание вызвало подозрения. Скорей всего, первоначально куколка-мертвец помогала в колдовском обряде (возможно, ту же роль играли другие помощники — недаром кот в «Бабе Яге» дает героине волшебные предметы), и лишь затем она стала оберегать героиню от злой хозяйки. Благословение матери — языческий мотив, а гнев Яги на это благословение — уже христианский. Из-за него она выгоняет Василису и, заметьте, ничего не дарит ей, кроме огня, несмотря на выполненную работу. Посредством огня Яга отчасти добивается своего. Но почему госпожа Труде сожгла девочку? Да потому, что образ девочки возник позднее образа Василисы. Это христианка, и ведьму она оценивает по-христиански — как черта из пекла. Какой же ведьме это понравится?
Несчастливый исход сказки, напротив, очень древний. Он древнее колдовских обрядов и отражает подлинную атмосферу мира мертвых, а не позднейшие заигрывания с выходцами оттуда. В сказки типа 327 было внесено, не считая мелочей, одно-единственное изменение: оказавшись во власти старухи или людоеда, дети не умирают, не достаются мертвецам, а прячутся, убегают или побеждают. Этим изменением, равно как и смягчением древнего ужаса, мы тоже обязаны христианству и другим традиционным религиям.
Старушонка с прутиком
Ведьма веткою омелы
Головы моей коснулась.
Поделиться книгой: