Любовь по-французски

Али ответил:

– Та, муси.

И, взвалив на плечи чемодан, он бросился бежать, вздымая пыль своими черными пятками.

Тремулен взял меня под руку и повел. Тут же он стал расспрашивать меня о путешествии, о вынесенных мною впечатлениях и при виде моего энтузиазма, казалось, полюбил меня еще больше.

Жилищем ему служил старый мавританский дом с внутренним двором, без окон на улицу, увенчанный большой галереей, с которой открывался вид на террасы соседних домов, на залив, и леса, и горы, и море.

Я воскликнул:

– Как мне здесь нравится! В этом доме я всей душой чувствую Восток. Бог мой, какой ты счастливец, что живешь здесь. Какие ночи проводишь ты, вероятно, на этой террасе. Ведь ты здесь ночуешь, не правда ли?

– Да, летом ночую. Мы посидим там наверху сегодня вечером. Ты любишь рыбную ловлю?

– Какую?

– Рыбную ловлю с костром.

– Конечно. Я ее обожаю.

– Отлично. После обеда мы этим и займемся, а вернувшись, будем на крыше угощаться шербетом.

После того как я выкупался, мой друг предложил мне осмотреть очаровательный кабильский город, настоящий каскад белых домов, спускающихся к морю, а когда стемнело, мы вернулись домой и после изысканного обеда спустились к набережной.

Теперь видны были лишь огни города и звезды, огромные, яркие, сверкающие звезды африканского неба.

В порту нас ждала лодка. Как только мы в нее сели, какой-то человек, лица которого я не мог рассмотреть, стал грести, а мой друг занялся устройством костра, чтобы потом сразу разжечь его. Он сказал мне:

– Знаешь, я сам управляюсь с острогой. Искуснее меня здесь никого нет.

– Поздравляю.

Мы обогнули мол и очутились в маленькой бухте со множеством высоких скал, чьи отражения казались воздвигнутыми в воде башнями. И вдруг я заметил, что море фосфоресцирует. Весла, погружаясь медленными, равномерными движениями в воду, зажигали в ней причудливый, зыбкий свет, который, затухая, долго тянулся вслед за нами. Перегнувшись через борт, я смотрел на эту светлую прозрачную струю, дробящуюся под веслами, на это непередаваемое свечение моря, на эти холодные огоньки, вспыхивающие при движении и потухающие, как только успокаивается вода.

Мы двигались втроем во тьме по этой блестящей дорожке. Куда? Я не видел своих спутников, ничего не видел, кроме этой светящейся струи да искрящихся брызг, разбрасываемых веслами.

Было жарко, очень жарко. Мрак словно раскален был в печи, и это таинственное путешествие с двумя людьми в бесшумной лодке вызывало во мне какое-то тревожное чувство.

Собаки, худые арабские собаки с рыжей шерстью, острой мордой и сверкающими глазами, лаяли где-то вдали, как лают они всегда по ночам в этой необъятной стране на берегу океана и в глубине пустынь, где разбивают свои шатры кочующие племена. С ними перекликались лисицы, шакалы, гиены, и где-то недалеко, видимо в горном ущелье Атласа, рычал какой-то одинокий лев.

Вдруг гребец остановился. Где мы? Я услышал рядом легкий шорох, вспыхнула спичка, и показалась рука, только одна рука, подносившая этот колеблющийся огонек к железной решетке с дровами, висевшей на носу, как плавучий костер. Словно в ожидании какого-то нового, волнующего зрелища, я стал напряженно следить за огоньком, от прикосновения которого затрещала положенная сверху связка сухого вереска.

И вдруг в этой уснувшей ночи, в этой душной знойной ночи вспыхнуло большое яркое пламя и под куполом нависшей над нами тьмы осветило лодку и обоих моих спутников – старого худого матроса с морщинистым лицом и седой головой, повязанной платком, и Тремулена, с его золотистой бородой.

– Вперед! – крикнул он.

Матрос взялся за весла, и мы двинулись в огненном кольце под следовавшим за нами темным сводом. Тремулен непрерывно подбрасывал дрова в яркое, потрескивающее пламя пылавшего костра. Я снова нагнулся и увидел морское дно. По мере того как мы двигались, под нами на глубине нескольких футов раскрывалось удивительное водное царство, где жизнь растениям и животным дает вода, как в поднебесье – воздух. При ярком свете костра, проникавшем до скалистого дна, мы плыли над необычайными зарослями бурых, желтых, розовых, зеленых трав. Отделявшее их от нас необыкновенно прозрачное стекло, текучее стекло, почти невидимое, придавало им что-то сказочное, переносило в мир грез, навеянный океанскими глубинами.

Под светлой прозрачной водой, скорее угадываемой, чем видимой, эта странная растительность вызывала беспокойное чувство, какое-то сомнение в ее реальности и казалась призрачной, как природа в сновидениях.

Порой эти травы, похожие на пряди волос, всплывали наверх и тихо колыхались при медленном движении нашей лодки.

Между ними, убегая, скользили тоненькие серебристые рыбки и, мелькнув на мгновение, исчезали. Другие, еще не проснувшись, свисали между водорослями и качались – блестящие, хрупкие, неуловимые. Порою пробегал краб, ища убежища в какой-нибудь норке, да попадало в легкий водоворот студенистое тело голубоватой, прозрачной, почти невидимой медузы, похожей на лазоревый цветок, настоящий цветок моря. И вдруг дно исчезало, словно провалившись глубоко, очень глубоко в стеклянный, сгустившийся туман. Тогда смутно виднелись лишь большие скалы да темные водоросли, слабо освещенные костром.

Тремулен, подавшись вперед, стоял на носу с длинным остроконечным трезубцем-острогой и зорко всматривался в скалы, в травы, в меняющееся дно моря горящим взглядом вышедшего на добычу зверя.

Внезапно он быстрым, легким движением опустил в воду расщепленную головку своего орудия и метнул ее, как стрелу, с такой быстротой, что на ходу проткнул большую, ускользавшую от нас рыбу. Мне виден был только жест Тремулена, но я слышал его торжествующий возглас, и когда он поднял острогу, я при свете костра увидел на ней извивающееся животное, проткнутое железными зубьями. Это был морской угорь. Мой друг рассмотрел его, потом, подняв над костром, показал его мне и швырнул на дно лодки. Морской змей, раненный в нескольких местах, заскользил, пополз в поисках убежища мимо моих ног и, найдя между досками лужицу соленой воды, свернулся там, скорчился, умирая.

Тремулен ежеминутно с поразительной ловкостью, молниеносной быстротой и необычайной меткостью ловил этих диковинных жителей соленых вод. Я видел, как, извиваясь в предсмертных судорогах, летели через костер один за другим серебристые морские волки, темные мурены, испещренные кровавыми пятнами, колючие зубатки, каракатицы, эти странные животные, изрыгающие чернила, от которых вода вокруг нашей лодки на несколько минут становилась совершенно черной.

При этом мне все время чудился во тьме крик птиц, и я ежеминутно подымал голову, стараясь разглядеть, откуда несется, то приближаясь, то удаляясь, это, порой короткое, порой протяжное и резкое шипение. Оно слышалось, не умолкая, отовсюду, и казалось, что над нами парит туча крылатых, привлеченных, очевидно, нашим костром. Порой это шипение, обманывая слух, как бы доносилось из воды.

– Что это шипит? – спросил я.

– Да это угли падают в воду.

Костер действительно усеял море целым дождем горящих сучков. Они падали, тлея или догорая, и потухали с какой-то странной, тихой, щемящей жалобой, похожей то на щебет, то на короткий призыв перелетной птицы.

Пузырьки смолы жужжали, как шмели, как летящие пули, и, погрузившись в воду, внезапно умирали. Получалось и впрямь впечатление голосов, непередаваемый беспомощный ропот жизни, затерявшейся где-то рядом в окружающей нас тьме.

Тремулен вдруг вскрикнул:

– Ах, дрянь этакая!

Он метнул острогу, и, когда поднял ее, я увидел обволакивающий ее зубья, прилипший к дереву большой лоскут красного мяса, который дергался, двигался, то свивая, то развивая вокруг остроги длинные, гибкие, сильные ноги, усаженные присосками.

Это был спрут.

Тремулен поднес мне свою добычу, и я увидел уставившиеся на меня огромные глаза чудовища, выпученные, потускневшие, страшные глаза, казалось вылезавшие из каких-то шишковатых сумок.

Считая себя на свободе, спрут стал медленно выпускать одну из своих ног, направляя ее белые присоски прямо на меня. Кончики их были не толще нитки, и как только эта свирепая нога зацепилась за скамью, сразу же поднялась, стала разворачиваться вслед за ней другая. В этом гибком мускулистом теле, в этой живой кровососной банке, красноватой и плоской, чувствовалась непреодолимая сила. Тремулен раскрыл нож и быстрым движением всадил его спруту между глаз.

Послышался вздох, шум выпускаемого воздуха, и спрут перестал двигаться.

Он не был еще мертв, так как это нервное тело цепко держится за жизнь, но сила его была сломлена, насос разорван, он не мог уже пить кровь, сосать крабов и опустошать их панцири.

Тремулен, как бы играя с агонизирующим животным, стал отрывать от борта его обмякшие щупальцы и, внезапно, охваченный непонятной злобой, воскликнул:

– Погоди, согрею я твои ножки!

Он поднял спрута вверх и стал водить кончиками его ног по раскаленной решетке пылавшего костра.

Они затрещали, скорчились, покраснели, стали укорачиваться на огне. При виде страданий этого страшного животного я сам почувствовал боль, пронизавшую меня до самых кончиков пальцев.

– Перестань! Не делай этого, – закричал я.

Он спокойно ответил:

– Ничего, не того он еще заслуживает.

И Тремулен швырнул полумертвого, искалеченного спрута на дно лодки. Тот полз между моих ног, пока не добрался до лужицы соленой воды и свернулся там, издыхая среди мертвых рыб.

Ловля продолжалась еще долго, пока не выгорели все дрова.

Когда уже нечем было поддерживать огонь, Тремулен швырнул весь костер в воду, и ночь, висевшая над его ярким пламенем, спустилась и вновь окутала нас густой мглой.

Старик снова принялся медленно и равномерно грести. Где порт, где земля? Где вход в залив и где открытое море? Я не мог ничего сообразить.

Спрут еще двигался у моих ног, и я чувствовал боль под ногтями, точно и мне их прижгли. Вдруг я увидел огни. Мы входили в порт.

– Ты хочешь спать? – спросил меня мой друг.

– Нет, совсем не хочу.

– Тогда поболтаем у меня на крыше.

– Охотно.

Как только мы поднялись на террасу, я сразу увидел серп луны, выплывавший из-за гор. Временами доносился порыв горячего ветра, напоенного легкими, чуть уловимыми запахами, и казалось, что, пролетев над садами и селениями всех стран, опаленных солнцем, он унес с собой их аромат.

Вокруг нас на плоских крышах белых домиков, спускавшихся к морю, стояли, лежали человеческие фигуры, спавшие или мечтавшие при звездах, – целые семьи, – все они, закутанные в длинные шерстяные одежды, отдыхали в ночной тиши от дневного зноя.

И вдруг мне почудилось, что в меня вошла душа Востока, поэтическая и легендарная душа простодушных народов, так ярко, образно мысливших. Я был захвачен видениями из Библии и «Тысячи и одной ночи». Я слышал пророков, вещающих о чудесах, я видел принцесс в шелковых шальварах, выходящих на террасы своих дворцов, серебряные кадильницы, где сжигались благовонные масла, и подымающийся дымок, принимавший очертания джиннов.

Я сказал Тремулену:

– Тебе повезло, что ты живешь здесь.

Он ответил:

– Меня привел сюда случай.

– Случай?

– Да, случай и несчастье.

– Ты был несчастлив?

– Очень несчастлив.

Он стоял предо мной, завернувшись в бурнус, и в его голосе я почувствовал такое страдание, что у меня дрожь пробежала по телу.

После минутного молчания он продолжал:

– Я могу рассказать тебе о моем горе. Быть может, мне станет легче, если я выскажусь.

– Расскажи.

– Хочешь?

– Да.

– Так вот. Ты помнишь, чем я был в коллеже? Своего рода поэтом, получившим воспитание в аптеке. Я мечтал стать писателем и, сдав экзамен на бакалавра, попробовал свои силы, но потерпел неудачу. Я издал томик стихов, потом роман – ни тот ни другой не нашли сбыта, я написал драму – ни один театр ее не поставил.

Тут я влюбился. Не буду много говорить о своей страсти. Рядом с аптекой отца жил портной – у него была дочь. Я полюбил ее. Это была развитая девушка, добившаяся диплома высшей школы, живая и порывистая по натуре, что вполне гармонировало с ее внешностью. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, хотя ей исполнилось уже двадцать два года. Совсем миниатюрная женщина с нежными чертами, линиями, тонами, похожая на изящную акварель. Ее нос, рот, голубые глаза, золотистые волосы, улыбка, ее фигурка, ее руки, казалось, были созданы для витрины, а не для жизни на вольном воздухе. Но при этом она была очень подвижная, гибкая и удивительно деятельная. Я был сильно влюблен. Помню две-три прогулки с ней в Люксембургском саду, около фонтана Медичи, – они навсегда останутся лучшими часами в моей жизни. Тебе знакомо, не правда ли, это состояние любовного безумия, когда все помыслы сосредоточены на предмете нашего обожания? Становишься действительно каким-то одержимым, неотступно думающим только об одной женщине, человеком, для которого, кроме нее, не существует больше никого на свете.

Мы вскоре обручились. Я поделился с нею своими планами на будущее, но она их не одобрила. Ей не верилось, что я могу стать поэтом, романистом, драматургом, и она считала, что и коммерсант, если он преуспевает, может быть совершенно счастлив.

Отказавшись от мысли сочинять книги, я в силу необходимости решил заняться их продажей и приобрел в Марселе универсальный книжный магазин, владелец которого как раз умер.

Я счастливо прожил три года. Мы превратили наш магазин в своего рода литературный салон, куда приходили поболтать все образованные люди города. К. нам приходили, как ходят в клуб, у нас обменивались мнениями о книгах, о поэтах, главным образом о политике. Жена, ведавшая продажей книг, пользовалась в городе большой известностью. Что же касается меня, то, пока они болтали внизу, я работал в своем кабинете на втором этаже, сообщавшемся с магазином винтовой лестницей. Я слышал голоса, смех, споры и временами, перестав писать, прислушивался к ним. Я втайне начал сочинять роман, но окончить его мне не пришлось.

Самыми частыми посетителями были мосье Монтина – рантье, высокий мужчина, очень красивый, настоящий южный красавец с черной шевелюрой и маслеными глазами, мосье Барба – магистр, два коммерсанта – мосье Фосиль и мосье Лабарег, и генерал, маркиз де Флеш, самая влиятельная особа в округе, лидер местных роялистов, старик шестидесяти шести лет.

Дела шли хорошо. Я был счастлив, очень счастлив.

И вот однажды, отправившись в три часа по делам, я, проходя по улице Сен-Ферсол, вдруг увидел выходившую из ворот женщину, до того похожую на мою жену фигурой, что я сразу сказал бы себе: «Это она!» – если бы час назад, перед моим уходом из магазина, она не жаловалась на головную боль. Женщина быстро шла впереди меня, не оборачиваясь, и я, удивленный и обеспокоенный, невольно последовал за ней.

Я говорил себе:

«Нет, это не она. Этого быть не может, ведь у нее мигрень. Да и что ей делать в этом доме?»

Желая окончательно удостовериться, я ускорил шаг, чтобы догнать ее. Почувствовала ли она мое присутствие, угадала ли, узнала ли мою походку – не могу сказать, но только внезапно обернулась. Это была моя жена! Увидев меня, она сильно покраснела и, остановившись, сказала с улыбкой:

– Ах, это ты!

У меня сжалось сердце.

– Да. Ты все-таки вышла? А твоя мигрень?

– Мне стало лучше, я вышла по делу.

– Куда?

– К Локоссаду на улицу Кассинели, сделать заказ на карандаши.

Она смотрела мне прямо в глаза. Краска с ее лица сбежала, теперь она слегка побледнела. Ее светлые, ясные глаза – о, эти глаза женщин! – казались такими правдивыми, но я смутно, мучительно чувствовал, что они лгут. Я стоял перед ней, более взволнованный, более смущенный, более потрясенный, чем она сама, не смея ничего подозревать, но вполне уверенный, что она лжет. Зачем? Этого я не знал.

Я только сказал ей:

– Ты хорошо сделала, что вышла, раз почувствовала себя лучше.

– Да, гораздо лучше.

– Ты идешь домой?

– Ну конечно.