Помоги проекту - поделись книгой:
– Подумаешь… У нас в Туле и похлеще делают, – пожал плечами Каблуков. – Я тут кое-что взял для полковника. Запиши.
– Да ладно, бери! – бросил старшина, и Каблуков степенно удалился.
Тем временем Сережа собрал винтовку и разглядывал ее уже в собранном виде. Скептическая реплика Каблукова нисколько не охладила его. Ему еще больше захотелось иметь это чудо оружейного искусства. Однако просить сержанта отдать ему винтовку он не осмеливался, будучи по своей природе человеком деликатным. Разобрав винтовку, вздохнул и аккуратно уложил ее в ящик.
На помощь пришел Беляков, догадавшийся о чувствах и мыслях стеснительного капитана.
– И что ты собираешься делать с этой штуковиной? – спросил он Травникова.
– Ну… Рано или поздно должен же я демобилизоваться. Возьму с собой.
– Отберут. На первом же пропускном пункте отберут, – усмехнулся старшина. – До дома не довезешь, не надейся!
– Ты думаешь? – уже понимая правоту Белякова, все же спросил Травников.
– Не сомневайся, сержант! – уверенно объявил старшина. – Лучше подари капитану. – Он чуть заметно подмигнул, кивнув на Сережу, все еще державшего в руках ящик с винтовкой. – Ему дозволят.
– Возьмите, товарищ капитан, – стараясь не показать своего огорчения, сказал Травников. – Пусть будет ваша.
Сережа покраснел. Случается, и капитаны краснеют. Пока молоды.
– Не жалко? – спросил он смущенно.
– Да ведь прав старшина – отберут. – Травников даже постарался улыбнуться.
– Ну, спасибо… – стеснительно пробормотал Сережа.
Так подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху оказался у капитана Подлеснова, пробыв во владении сержанта Травникова не более семи-восьми часов.
Эту главку один мой друг, замечательный тонкий прозаик, советовал пропустить, а предназначенные для нее события изложить, так сказать, ретроспективно. Возможно, он прав. Даже очень вероятно, что прав. Однако у меня свои счеты с сюжетом и моими героями. И если сержанту и капитану посвящены отдельные главки, то лишить этой привилегии полковника было бы с моей стороны совершенно неприлично. Тем более что ему предстояло стать генералом.
Итак – полковник Сухарев, Александр Кондратьевич.
Сухарев удостоился повышения в звании и должности командира роты в то лето, когда вслед за Тухачевским и Якиром лучшие офицеры и генералы Красной армии были или расстреляны, или отправлены в места, именуемые не столь отдаленными. Александр Кондратьевич, крепкий, жилистый, со скуластым, слегка оплывшим лицом, был не глуп, отлично знал устав воинской службы и еще лучше то, что в уставе не сказано, но что следует знать офицеру, желающему сделать карьеру. Был всегда в ладу с высшим начальством, что немало способствовало его продвижению по службе: к началу войны он был уже майором, в сорок втором получил звание подполковника, а в сорок четвертом – полковника.
В тот вечер Александр Кодратьевич был занят изучением последнего, довольно пространного приказа, поступившего из штаба фронта.
Как известно, дисциплина в армии в мирное время и во время войны несколько разная. Конечно, дисциплина всегда дисциплина, и без нее армия не армия. Однако расстегнутый ворот гимнастерки или, к примеру, недолгая самовольная отлучка во фронтовых условиях далеко не всегда приводят к дисциплинарному взысканию. Да и другие, подчас более серьезные проступки проходят как бы незамеченными. А в Германии солдаты и офицеры почувствовали такую свободу, что для многих – разумеется, для тех, кто остался в живых, – весна сорок пятого стала едва ли не самым приятным воспоминанием в жизни. Заплечные рюкзаки солдат и чемоданы офицеров распухли от далеко не всегда честно добытых трофеев. Да и ласки немецких девушек и женщин, подчас вынужденные, а нередко и добровольные, вносили в их жизнь те радости, которых они были лишены все четыре года войны.
Однако война кончилась. И если солдаты с нетерпением ожидали демобилизации, то офицеры испытывали чувства довольно противоречивые. С одной стороны – радость, что опасность погибнуть от пули, бомбы или снаряда больше не угрожает, с другой – неуверенность и беспокойство: как жить дальше? Война стала делом более привычным и понятным, чем будущая мирная жизнь. Далеко не всем предстояло остаться в армии, и не все понимали, что они будут делать на гражданке. К тому же сверху поступали приказы и распоряжения с требованием укрепить дисциплину и вернуться к жесткому армейскому распорядку. В частности, возобновить регулярные занятия строевой подготовкой, каковая есть главное средство укрепления воинской дисциплины. А после вольной фронтовой жизни это сильно не нравилось не только солдатам, но и офицерам.
Именно за изучением одного из таких приказов и застал полковника вернувшийся из каптерки его ординарец Каблуков.
И тут появляется еще одно лицо, безусловно, имеющее непосредственное отношение к нашей истории, – Тонька Шурыгина, телефонистка, девица с круглым, миловидным личиком и стройной, чуть полноватой фигурой, хорошо и детально знакомой едва ли не половине офицеров бригады. В данный момент, вот уже третий месяц, Тонька была как бы официальной любовницей командира батальона.
Хотя полковник Сухарев был женат и имел двоих детей, Тонька не теряла надежды стать со временем полковницей, а впоследствии и генеральшей.
Появилась она в роскошном черном пеньюаре с обилием рюшей и оборок, очевидно, не вполне понимая предназначение подобного одеяния.
– Что принес? – спросила она Каблукова, усаживаясь на подлокотник кресла, в котором располагался полковник, и обнимая его за плечи пухленькой обнаженной ручкой.
Каблуков протянул ей коробку шоколадных конфет.
– Хочу! – промурлыкала Тонька и, раскрыв коробку, сунула в рот шоколадку.
Каблуков рассказал о виденной им спортивной винтовке оберштурмбаннфюрера – причем совсем не тем тоном, каким высказывался в каптерке, – добавив, что винтовка принадлежит уже не Травникову, а капитану Подлеснову.
Тонька прищурила свои подведенные глазки.
– Хочу! – заявила она решительно.
– На черта тебе спортивная винтовка, – рассмеялся полковник.
– Хочу! – настойчиво и даже требовательно повторила Тонька и положила в рот еще одну конфету.
Полковник пожал плечами:
– Не могу же я приказать капитану отдать ее.
– Можешь! – твердо сказала Тонька. – Ты полковник! А он всего-навсего капитан. Она должна быть у тебя! Хочу!
Александр Кондратьевич признавал, что в словах Тоньки есть определенный резон: такая уникальная вещь, конечно, должна принадлежать ему, а не мальчишке капитану. Однако просто приказать отдать ему винтовку он, разумеется, не мог. Заполучить ее надлежало каким-то способом, более пристойным. Полковник задумался.
– Сержант приобрел ее незаконно, – вставил свое слово Каблуков, – не имел он права брать ее там, в ратуше. Да еще и дарить капитану.
– Да? Может быть… Может быть… – пробормотал полковник. – Не знаю, не знаю…
И тогда Тонька, топнув ножкой, произнесла еще раз свое “хочу!” и, прижавшись щекой к щеке полковника, ласково-капризным тоном промурлыкала:
– Ну прошу тебя, котенок, будь мужчиной! Сделай это для меня!
– Ладно, – согласился растаявший Александр Кондратьевич и поцеловал ее в шейку. – Будь по-твоему.
Он взглянул на часы и, хотя было не так чтобы поздно, решил, что займется этим щекотливым делом завтра.
А на другой день на мосту, где в тот день работала рота капитана Подлеснова, произошло ЧП.
Стояла такая жара, что многие солдаты поскидали гимнастерки и работали голыми по пояс. Старшина Беляков, входя в положение солдат, распорядился привезти на мост десяток ящиков с небольшими квадратными бутылочками желтоватого цвета. Он сам попробовал пахнущую апельсинами жидкость и даже причмокнул от удовольствия.
Стоявший рядом пожилой немец из тех “работоспособных”, которых привел на мост сержант Травников, что-то сказал Белякову. Но когда старшина, не поняв ни слова, протянул ему бутылочку, тот засмеялся и замахал руками:
–
Солдаты быстро расхватали бутылочки и, опорожнив их содержимое, тут же выбрасывали пустую тару в Эльбу, под сдержанно неодобрительными взглядами немцев. А через минуту все они, один за другим, срывались с места и исчезали под удивленным взглядом старшины.
Немцы, посмеиваясь, пытались что-то объяснить Белякову, но вовсе не их тарабарщина, а собственное самочувствие подсказало старшине разгадку непонятного поведения солдат. Он вдруг почувствовал настоятельную необходимость срочно, не медля ни секунды, опорожнить свой желудок и тоже бросился искать место, где это можно сделать, не роняя старшинского достоинства.
Вернувшись из-под моста, он застал сержанта Травникова, разглядывающего злополучные бутылочки.
– Что за чертово зелье?! – крикнул ему старшина. – Что это такое?
– Где ты их взял? – спросил Травников.
– Да Новоселов откопал на каком-то складе. Что там написано?
– Детское концентрированное слабительное – десять капель на стакан воды. Сколько ты выпил?
Беляков сочно, по-русски выругался. И только выражение лица Белякова удержало сержанта от смеха.
Солдаты постепенно возвращались на мост, однако, постояв минуту в раздумье, тут же снова бежали кто куда.
– Что случилось, старшина? – спросил подошедший к нему капитан Подлеснов, ненадолго отлучавшийся в штаб. – Куда все подевались? Где солдаты?
– Срут, – мрачно выдавил из себя Беляков.
– Что-что? – опешил капитан.
Выслушав объяснения старшины, Сережа рассмеялся, но, заметив усмехающихся немцев, тут же оборвал смех.
– Отпусти всех на полчаса, – приказал он и, улыбнувшись, добавил: – Пусть отосрутся.
Когда известие о конфузном происшествии на мосту дошло до полковника Сухарева, он решил, что это неплохой повод вызвать капитана на ковер. Но по зрелом размышлении предпочел лично посетить его, дабы собственными глазами взглянуть на эту эсэсовскую штуковину и, если она того стоит, заполучить ее. Ему казалось, что он знает, как этого добиться.
Сережа Подлеснов проживал невдалеке от моста, на самом берегу Эльбы, в небольшом домике, отделанном по белой штукатурке длинными деревянными брусьями в стиле фахверк. Домик принадлежал актрисе Дрезденского драматического театра Ингеборг Ульман, или просто Инге, молодой миловидной женщине, напомнившей Сереже знаменитую Марику Рёкк, которую он видел недавно в каком-то немецком фильме. Сидя за круглым изящным столиком, Сережа рисовал свою хозяйку, которая в небрежной позе сидела в кресле, поглаживая большого рыжего кота по кличке Зигфрид, или сокращенно Зиги, и смотрела на Сережу с легкой, непринужденной улыбкой. Ей нравился этот молодой русский офицер, импонировала его деликатность, шедшая вразрез с тем представлением о русских, которое сложилось у нее по первым с ними встречам, не внушившим ей лестного о них мнения. К тому же пребывание в доме русского офицера гарантировало от нежелательного вторжения солдат, вовсе далеких от всякой деликатности.
Автор не исключает, что отношения их выходили за рамки отношений между хозяйкой и постояльцем, то есть были более интимными. Правда, Сережа знал всего несколько немецких слов, что затрудняло их общение, но известно, что в подобных случаях улыбки и жесты вполне заменяют слова. К тому же химинструктор Травников частенько посещал капитана и со своим знанием языка давал им возможность узнать друг о друге побольше.
Впрочем, это так, к слову. Какими бы их отношения ни были, никакого влияния на последующие события они не имеют.
Появление полковника Сухарева прервало эту идиллическую сцену. Сережа вскочил, уронив альбом на пол, и вытянулся, отдавая честь.
– Сиди, сиди! – махнул рукой Александр Кондратьевич.
Инга улыбнулась полковнику и, держа на руках рыжего Зигфрида, удалилась. Александр Кондратьевич проводил ее оценивающим взглядом и, садясь в оставленное ею кресло, подмигнул Сереже:
– Миленькая немочка! Весьма!
Сережа покраснел.
– Ну, ну, не смущайся, дело житейское, – заметив его смущение, успокоил его полковник. – Да ты садись!
Сережа подобрал с полу альбом и, слегка поколебавшись, сел.
– Значит, наложила твоя рота в штаны, – посмеиваясь, проговорил Александр Кондратьевич. – Удружил тебе старшина!
Сережа вымученно улыбнулся.
– Ладно, чего не бывает. Не в боевой обстановке.
Сухарев закурил, раздумывая, как поаккуратней подойти к сути того дела, ради которого пришел.
Вошла Инга с подносом, на котором стояла бутылка “либфраумильх” и два хрустальных бокала. Поставив вино и бокалы на стол, она произнесла хорошо известное русским слово
– М-да… Неплохо устроился, – сказал Александр Кондратьевич, проводив ее глазами. – Совсем недурно! – добавил он, беря в руки бокал, в который Сережа успел налить вино.
Отпив глоток, он поморщился и поставил бокал на стол:
– Дрянь… Не для русского человека.
– Я принесу что-нибудь покрепче. – Сережа хотел встать, но полковник удержал его успокаивающим жестом.
– Не надо. – Он пристально поглядел на капитана. – Ну, показывай!
– Показывать что? – не понял Сережа.
– Ну, это… То, что тебе химинструктор подарил. Наслышан, наслышан… Показывай!
Сережа вышел из комнаты и тут же вернулся, неся ящик с подарком оружейников Зуля. Поставив ящик на стол, он приоткрыл крышку.
Полковник встал, подошел поближе, провел рукой по инкрустированной поверхности приклада.
– Да, вещь… – Он нагнулся, разглядывая гравировку ствола. – Умеют работать, сволочи! – Подняв голову, он, лукаво прищурившись, взглянул на Сережу. – Значит, сержант подарил эту штуковину капитану? А не хотел бы капитан подарить ее полковнику? А?
– Подарить… – растерялся Сережа.
Полковник не ответил. Он взял со стола альбом с Сережиными рисунками, полистал его.
– М-да… Рисуешь похоже… Может, и впрямь художник, а не военный? Взаправду – талант?
Сережа смотрел на полковника с недоумением – первый раз тот говорил о его пристрастии без насмешки.
– А что если все-таки не посылать тебя в академию? – как бы раздумывая про себя, проговорил Александр Кондратьевич. – М-м… Что ж, это можно. Это – запросто. Все в нашей власти. Напишем бумагу в художественный институт или как он там называется, дескать, талант и все такое… Так сказать, рекомендацию. А? Ты не против?
– Не против, – чуть слышно пролепетал Сережа.
– Вот и отлично! Так и сделаем. – Полковник похлопал его по плечу. – Ну, так как насчет подарка? А?
– Возьмите, товарищ полковник, – проглотив слюну, произнес Сережа. – Он ваш.
Так подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху обрел нового хозяина, пробыв у капитана Подлеснова не более суток.
Однако шедевр оружейного искусства не задержался и у полковника Сухарева. Достоверно известно, что инкрустированный ящик со спортивной винтовкой стал собственностью командира бригады генерала Бородая.
Генерал, прежде за глаза именуемый Бородой, с некоторых пор получил новое прозвище – генерал Дай, тоже связанное с его фамилией. Поговаривали, что не было такого ценного трофея, который так или иначе не перекочевал бы из рук его подчиненных в его собственные, и что он отправил в Москву пару грузовиков, груженных его приобретениями.
Поделиться книгой: