Помоги проекту - поделись книгой:
В начале 1720 года регент отвечал, что союзный договор 1717 года он свято исполнял и всегда исполнять будет, но требуемую письменную декларацию дать не может, потому что это противно его чести. Если царь поверит его обнадеживаниям и примет посредничество, то увидит, что он, регент, будет поступать с совершенным беспристрастием: впрочем, если с русской стороны питается хотя малейшее недоверие к этому посредничеству, то ему, регенту, во всяком случае будет приятно, когда царское величество заключит мир с Швециею прямо или при посредничестве какой-нибудь другой державы.
Прошло три месяца. В апреле является к Шлейницу граф Деламарк, бывший французским послом в Стокгольме, с тайными предложениями от регента. «С Испаниею, – начал Деламарк, – заключен теперь мир, и это обстоятельство заставляет регента без потери времени думать о союзе с некоторыми державами, а именно о союзе между Россиею, Франциею, Испаниею, Швециею, Пруссиею и некоторыми более значительными имперскими князьями протестантского исповедания, между которыми находится ландграф гессен-кассельский. Приступить к этому союзу надобно немедленно; но так как этого сделать нельзя прежде мира между Россиею и Швециею, то регент берется хлопотать об этом мире и велел Дюбуа объявить вам, что он ни прямо с Швециею и ни с какою другою державой не находится в таком обязательстве, какое могло бы быть противно союзному договору его с Россиею 1717 года или могло бы поколебать беспристрастие его как посредника. Мало того, регент обязывается и впредь не вступать в подобные обязательства. Император, Англия, Польша сильно настаивали, чтоб регент вошел в такие обязательства, но он решительно отказался, и здесь заключается настоящая, хотя и тайная, причина несогласия с королем английским. Регент надеется, что такое поведение его заслужит доверенность царского величества и посредничество его примется безо всяких письменных деклараций. Английский король велел пригрозить шведской королеве, Сенату и государственным чинам, что он флота в Балтийское море не пошлет или назад отзовет, как скоро королева шведская без его ведома покусится вступить в переговоры с царем. Английский король как в испанских, так и в северных делах употреблял имя регента совершенно произвольно, безо всякого соглашения с ним, как, например, в письмах лорда Картерета и адмирала Норриса, отправленных к царскому величеству. Английские министры французского министра в Стокгольме Кампредона принудили к тайному договору между Англиею, Франциею и Швециею. Регент не одобрил этот поступок Кампредона, поступившего без полномочия; но так как до сих пор Франция должна избегать всего, что может возбудить в Англии преждевременное подозрение и недоверие в Швеции, то регент мог удержать ратификацию договора только под тем предлогом, что в проекте договора дело недостаточно уяснено. Для предупреждения подобных поступков со стороны Англии регент послал указ всем своим министрам при иностранных дворах, чтоб они по северным делам без инструкции ни в какие соглашения не вступали. Если предполагаемый союз состоится, то все европейские дела будут от него зависеть: это тот самый союз, о котором царское величество в бытность свою в Париже предлагал регенту. Регент для этих секретных изъяснений потому назначил меня, что английские министры, находящиеся здесь, зорко смотрят на его поступки и он не мог решиться призвать вас в свой кабинет; кроме того, Дюбуа не должен об этом ничего знать. Регент знает, что царское величество находится в сношениях с герцогом голштинским, который намерен отправиться в Петербург, чтоб вступить там в брак с старшею царевною. Это дело очень важно: смотря по тому, как его поведут, можно или всю Европу вовлечь в долгую войну, или способствовать заключению общего северного мира. Если герцог в злобе своей на королеву шведскую успеет склонить царское величество вести дело до крайности для доставления ему шведского престола, то в случае дурного успеха он лишится своих наследственных земель и всякой надежды быть когда-нибудь королем шведским, и обязательства в отношении к нему царского величества будут противны предлагаемому регентом союзу. Но если царское величество отдаст герцогу за дочерью в приданое завоеванные у Швеции провинции и потребует, чтоб герцог был признан наследником шведского престола после тетки его и её мужа, если у них детей не будет, то регент готов помогать этому всеми своими силами». Донося об этих изъяснениях Деламарка, Шлейниц писал: «Я верю, что регент поступает искренно; ему союз с императором и Англиею уже наскучил: лорд Стерс поступал с ним как с рабом и сильно огорчал его своими гордыми поступками. Регент видит, как он своею помощию в Делах испанских усилил австрийский дом, и теперь не находит другого средства поправить дело, кроме союза, предлагаемого им вашему величеству. Что же касается наследства французской короны в случае бездетной смерти короля, то для обеспечения его себе регент не нуждается в помощи императора и Англии, ибо благодаря распоряжениям генерал-контролера Лау наличные деньги всего народа в руках у регента, у народа только одни бумаги; никакой король французский, даже покойный Людовик XIV, не был так самовластен и силен внутри государства, как герцог Орлеанский, хотя он только регент, а не король». В то же время воспитатель короля маршал Вилльруа свел у себя Шлейница с шведским сенатором Шпаром, чтоб они вступили в мирные соглашения прямо, безо всякого посредничества. Наступил май-месяц. Ветер подул из Вены; узнали, что там ведутся переговоры о сближении России с Австриею, которая также хочет быть посредницею в северных делах. Деламарк опять приезжает к Шлейницу с тайными изъяснениями: «Регент увидал, что император в своих сношениях с царским величеством более имеет в виду втянуть Россию в дальнейшую войну, а не привести к заключению мира, и для этого венский двор употребляет герцога голштинского. В империи идет теперь вражда между католиками и протестантами; император, разумеется, доброхотствует католикам, но, с другой стороны, боится соединения Англии, Швеции и Пруссии, к которым пристанут и все другие протестантские владельцы Германии. Силою противиться этому союзу для императора не пришло еще время, и потому он хочет отдалить опасность продолжением шведской войны». При этом Деламарк сообщил Шлейницу коллективное письмо, присланное регенту от имперских князей – гессен-кассельского, гессен-дармштадского, саксен-готского и вольфенбительского; князья пишут, что они готовы выставить армию от 30 до 40000 человек для обеспечения империи от замыслов иностранных государств, для сохранения Вестфальского мира и для спасения Швеции от погибели; армия будет выставлена, если регент даст субсидии. Регент, по словам Деламарка, сейчас же догадался, где эта машина сочинена, догадался, что она главным образом направлена против России, и отвечал, что, по его мнению, империя вовсе не нуждается в армии, потому что ни одна чужая держава ей не угрожает, да и Швеция заключила мир с курфюрстом ганноверским, с Пруссиею, мир с Даниею скоро будет заключен; надобно ожидать, что не замедлит и примирение с Россиею.
3 июня в Екатерингофе Петр подписал составленную в коллегии Иностранных дел инструкцию поручику гвардии графу Платону Мусину-Пушкину: «Ехать ему в Париж наскоро на экстраординарной почте, объявляя в нашей земле, что послан в Голландию для некоторых партикулярных комиссий, а за границею объявлять, что едет на воды; ехать прямым путем, не заезжая в Голландию. Приехав в Париж, стать на особливой квартире, потом быть у барона Шлейница и объявить ему, что прислан с ответом к нему на его реляции, и вручить ему рескрипт; объявить при этом, что посланы с ним к регенту две грамоты: одна – о том же деле, а другая – кредитив для отправления партикулярного комплимента и чтоб он, Шлейниц, представил его регенту на приватной аудиенции. Потом как можно скорее домогаться ему быть у регента на приватной аудиенции одному, домогаться секретно, чтоб Шлейниц о том проведать скоро не мог; объявить регенту наедине, что так как дело, о котором мы писали к нему, великой важности, то угодно ли его высочеству вести его чрез барона Шлейница, как человека немецкой нации, и приятна ли ему его персона? Если регент объявит, что персона Шлейница ему приятна, то отдать последнему нужные бумаги; если же объявит, что неугодно, то бумаги удержать и объявить регенту, что мы не только переговоры поручим другому министру российской нации, именно князю Куракину, но и велим отозвать Шлейница совсем от двора французского; объявить, что если персона Шлейница регенту и непротивна, то все мы желаем, чтоб он вел переговоры не один, а вместе с князем Куракиным». В грамоте к регенту были объявлены условия, на которых царь соглашался заключить мир с Швециею при французском посредничестве.
13 июня Мусин-Пушкин приехал в Париж, 19-го был у регента на приватной аудиенции вместе с Шлейницем, и только 4 августа удалось ему быть одному. На вопрос Мусина-Пушкина, верит ли он Шлейницу, регент отвечал: «Без сомнения, лучше верится природному, чем чужестранному» – и послал за Дюбуа, которому поручил переговорить о подробностях с Мусиным-Пушкиным, причем сказал: «Шлейниц – немец, оттого я ему мало верю». Дело с Дюбуа шло медленно, ибо внутренние дела поглощали все внимание регента: финансовая система Лау рушилась! 21 августа Дюбуа объявил Мусину-Пушкину, будто регент сказал: «Надобно нам прежде об этом подумать». Потом Дюбуа сказал: «О котором деле мы с Шлейницем говорили – все, от слова до слова, в Ганновере, в Швеции и Вене известно. Кроме Шлейница, некому этого разгласить. Хотя это разглашение не может в нашем деле никакого препятствия сделать, однако надобно принять другие меры, а князю Куракину сюда приехать нельзя, потому что нельзя будет утаить его приезда». Как скоро в Петербурге получили донесение Мусина-Пушкина об этом разговоре Дюбуа, то Шлейниц был отозван, и на его место назначен князь Василий Лукич Долгорукий; но еще прежде царь велел Мусину-Пушкину предложить регенту прислать в Петербург аккредитованного министра, с которым можно было бы обо всем откровенно объясниться и который, с другой стороны, доносил бы своему правительству верные известия.
И отрицательные результаты, Добытые из сношений с Франциею, отсутствие враждебности были важны. Особенно были важны они по отношению к Турции, где французское влияние считалось всегда преобладающим. С разных сторон приходили в Петербург известия, что враги России стараются снова поднять против нее султана. Турецкая война поставила бы в это время Россию в крайне затруднительное положение, и для ее отвращения отправлен был посланником в Константинополь известный уже нам Алексей Дашков. В начале 1719 года приехал он в Константинополь и в июле доносил, что представление его султану все откладывается: наговаривает английский посланник, чтоб аудиенции ему не давать прежде приезда в Константинополь императорского посла; по словам английского посланника, Дашков приехал склонять Порту к возобновлению войны против императора, и если императорский посланник на дороге узнает, что султану делаются такие предложения, то возвратится назад. Узнав об этом, Дашков дал знать рейс-еффенди и визирю (Ибрагим-паше), что он очень недоволен: не видя от него никаких противностей, слушают фальшивые наущения английского министра в цесарских интересах; не зная еще, кто будет крепче содержать дружбу с Портою, царь или цесарь, уже начинают делать неприятности царю, тогда как он, Дашков, приехал вовсе не за тем, чтоб поднимать султана против императора, но укреплять дружбу царя с султаном, отстраняя всякие противности. Аудиенция дана была немедленно со всякою подобающею честию. «Султан (Ахмет) сам являл себя гораздо веселым и часто посматривал на меня когда я говорил перед ним орацию», – доносил Дашков. «И то, – продолжает посланник, – обратилось к немалому посрамлению английского министра, который тотчас же объявил себя моим не приятелем публично: я после аудиенции послал к нему, также к министрам французскому и голландскому с объявлением о моем приезде; французский и голландский посланники прислали на другой день первых своих переводчиков с поздравлением, но английский не прислал и теперь днем и ночью старается, чтоб какое-нибудь повреждение сделать интересам вашего величества и меня отбить от здешнего двора. Видя, что его труды не остаются без действия, выпросил я у визиря самую приватную аудиенцию. чтоб никто при ней не был». По совету с преданным России переводчиком голландского посольства Тейльсом Дашков написал для визиря следующие пункты: 1) царь желает содержать договоры с Портою во всякой целости; 2) царь прислал своего посланника для уничтожения враждебных внушений, которые делаются с целию поссорить Порту с Россиею; 3) царь с своей стороны не слушает никаких враждебных Порте внушений и доказал это тем, что не принял от императора и Венеции предложения вступить с ними в союз против Порты; за это цесарь озлобился и старается всеми средствами, сам и через других, поссорить Порту с Россиею; помогают ему в этом короли английский и польский, как немцы, члены империи, один курфюрст ганноверский, а другой саксонский, кроме того, для свойства и для интересов: король английский по испанским делам, чтоб мог что-нибудь в союзе с цесарем у Испании оторвать, а король польский, чтоб с помощию цесаря Польшу в
Визирь, выслушав пункты, сказал: «Правда, что много на вас Порте наносят, однако Порта не слушает, особенно когда ты теперь здесь». Когда прочли четвертый пункт, визирь обрадовался, что царь не боится императора. Пункт присоветовал написать Тейльс. «Порта, – говорил он, – получила такие известия, что цесарь хочет войну начать с Россиею, а царь не в состоянии дать отпора и очень боится цесаря; и если туркам не объявить, что такого страха нет, то интерес царя будет у Порты в презрении и посланник русский в утеснении». Дашков выхлопотал письменные ответы на свои пункты: 1) Порта сохраняет мир с Россиею и ложным внушениям верить не будет; 2) хану послан указ, чтоб возвратил русских пленных, взятых разбойниками-татарами без его ведома; 3) те, которые предлагали царю союз против Порты, на мирном конгрессе предлагали Порте союз против России, но Порта ложным внушениям верить не будет; 4) насчет предложений хана Польше царь получил ложные известия: хан не мог этого предлагать без воли султана.
Дашков писал, что с ним обходятся очень хорошо, как и с министрами других держав, дали летний приморский дом в Буюкдере, хотя английский посол и много хлопотал, чтоб его не выпускали из Константинополя. «Разве вы не знаете, как греческий народ склонен к русскому?» – внушал англичанин визирю. Визирь смутился, призвал караульного, стоявшего у русского посланника, и спрашивал: часто ли ходят греки к Дашкову? Караульный отвечал, что посланник, как только приехал в Константинополь, так заказал караульному не пускать к себе греков и людям своим запретил с ними знаться. Визирь успокоился и велел пускать всех свободно к Дашкову. Этим воспользовался князь Рагоци, нашедший убежище в Турции, и отдал визит посланнику; Дашков был у него первый, потому что визирь сказал ему о Рагоци: «Он наш приятель, говорит, что и ваш великий приятель; можно вам у него быть». Чтоб войти в доверенность визиря и тем успешнее противодействовать внушениям со. стороны Англии и Австрии, Дашков не ездил ни к кому, не спросившись прежде у визиря. С Рагоци Дашков должен был сблизиться и советоваться в важных делах, потому что прежних приятелей уже не было. «Которых мы имели здесь приятелей, те все нам теперь для цесаря недоброхотны, и говорить мне здесь теперь не с кем ни о каких делах, потому что и голландский посол беспрестанно с цесарским и пьет и ест вместе и дружба великая; сколько я ни старался чрез старого Тейльса, чтоб мне тайно видеться с голландским послом, но он со мною не видался; да и Тейльс-старый бездельничает для сына своего Николая, который при цесарском после; Тейльс только манит здесь мне для своей бедности, чтоб брать от вашего величества деньги, а сделать ничего не умеет и не может, во-первых, оглох совсем, да и глуп стал и к Порте не ходит; что б я с ним ни говорил, сейчас жене скажет и меньшому сыну, и все это очутится в ушах у цесарского посла. Последний старается всеми способами ссорить Порту с вашим величеством и теперь пропустил слухи по всему Константинополю, что визирь обещал ему посадить меня в Семибашенный замок и объявить войну вашему величеству.
Я испугался и стал просить у визиря приватной аудиенции; цесарский посол с другими послами начал стараться, чтоб аудиенции мне не дали; только о французском после (маркизе де Бонаке) не слышу, чтоб мешался в цесарские дела. Но приватной аудиенции я добился и сейчас же увидал, что в уши визирю уже надули. Спросил меня: „Есть ли ваши войска в Польше?“ Я отвечал, что есть. „Вы говорите на цесаря, а сами что делаете?“ – сказал визирь, только не с сердцем. Я ему объяснил, что войска не для завоевания Польши, а для того, чтоб король Август чего не сделал над польскою вольностию. Визирь развеселился. Я стал ему говорить о противных поступках цесаря, который вступил в великую гордость приобретением себе завоеванных земель от Турции, и спросил, его мнения: не противно ли будет Порте, если ваше величество с другими союзниками объявят войну цесарю и королю польскому, и сама Порта не поднимется ли на него в такое удобное время для отмщения ему его неправых поступков? Визирь очень обрадовался этим речам и отвечал: „Если царское величество имеет от цесаря такие противности, то может воевать, помоги ему бог; и Порта его не оставила бы, если б это случилось перед заключением нашего мира с ним“. Я сказал ему: „Нужда и закон ломает, не только мирный договор; вы не из доброй воли с ним помирились?“ „Увидим, – сказал визирь, – как вы начнете: все может статься“. Есть при мне пристав, ага, великий мне приятель, и живет в Цареграде, точно мой стряпчий: всякий день ходит к Порте и, что там услышит, все мне пересказывает; я ему своих денег даю по 30 левков на месяц; а от христиан нечего надеяться: все на цесаревой стороне. Турки думают, что будет непременно война между Россиею и императором, и для того про запас стали готовиться: если ваше величество одолеет цесаря, то они пойдут на последнего; если же цесарь одолеет нас, то они против вашего величества пойдут от страха перед цесарем и чтоб приобрести что-нибудь от нас в награду потерянного. Для этого немедленно надобно заключить с ними вечный мир. Я не видал злейшего неприятеля вашему величеству, как английский король: министр его старается, чтоб каждый день. сделать мне какую-нибудь неприятность. Был у визиря, настаивал, чтоб меня здесь не было; говорил, что в Польше русские войска вопреки договорам, прославлял победы цесаря над Испаниею».
В декабре императорский посол явился к визирю с предложением оборонительного и наступательного союза против России.
Визирь отвечал: «Быть тому нельзя, папа проклянет императора за союз с басурманами; император при коронации присягает не дружиться с ними». «Правда, – сказал посол, – но не сомневайтесь, мы это сделаем другим способом». «Каким?» – спросил визирь. «Увидите на деле, – отвечал посол, – только прежде всего вышлите русского посланника, чтоб он не мешал нам». Явился и английский посол с тем же требованием. «Если вы, – говорил он, – русского посланника не вышлете и этим подозрения у императорского двора не уничтожите, то всех христианских государей против себя вооружите; царь вам тогда не поможет, потому что занят шведскою войною, лучший его приятель, король прусский, и тот от него отступил». Внушения подействовали, и Порта решила выслать Дашкова; прислано уже было ему приказание выехать, потому что дел с ним нет никаких. Дашков послал подарки к визиреву кегае и к рейс-еффенди с просьбою о помощи. Рейс-еффенди с переводчиком Порты принялись хлопотать и склонили визиря к тому, что велел Дашкову прислать мемориал, в котором посланник написал, что государь его готов заключить вечный мир с Портою и потому надобно узнать, на каких условиях Порта желает заключить его. Дашков просил, чтоб ему позволено было остаться до отъезда императорского посла или до возвращения его, посланникова, курьера из Петербурга. Остаться позволили, но с условием, чтоб Дашков жил на свой счет. Дело было ведено с величайшею тайною, иначе австрийский и английский послы перекупили бы кегаю и рейс-еффенди. Дашков доносил, что из всех иностранных министров оказывает к нему расположение один французский посол, который говорил ему: «Больше всего старайтесь сохранить мир с Портою, тогда и шведскую войну счастливо окончите». Князь Рагоци давал знать, что французский посол внушает с другой стороны визирю, чтоб Порта не разрывала с Россиею. «Несмотря на то, – писал Дашков, – я еще осторожно обхожусь с французским послом, потому что всегда бывает вместе с послом цесарским и Франция в союзе с императором. Хотя меня переводчик Порты и уверял, что посол – притворный друг цесарский, однако не могу с ним откровенно поступать, пока не получу явного знака его приязни. А у Порты он имеет добрый кредит, и я всячески склоняю его к интересам вашего величества и склонять буду: дал ему мех соболий и переводчика его в службу вашего величества склонил за 600 левков пенсии. А если б французский посол говорил Порте за цесаря, то она сейчас бы склонилась на его слова, и никто не мог бы нам столько зла сделать, как он, потому что силен он у Порты и нейтрален, потому Порта ему и верит. Не угодно ли будет вашему величеству назначить ему пенсию, потому что голландскому послу давать пенсии теперь не за что: весь на цесарской стороне и кредита у Порты никакого не имеет».
В январе 1720 года переводчик Порты рассказал Дашкову, что императорский посол был у визиря, подал грамоту от шведской королевы, в которой, благодаря за помощь, оказанную брату ее Карлу XII, Ульрика-Элеонора просила не оставить Швецию в настоящих ее нуждах; потом посол говорил визирю, что в Константинополе чернь очень недовольна последним миром с Австриею и всего безопаснее султану выехать в Адрианополь, тем более что оттуда ближе будет наблюдать за движениями русских войск, которые стягиваются на Украину, готовясь к войне с Портою; последней надобно поэтому объявить войну заблаговременно и высылать свои войска, чтоб русские не предупредили. Визирь промолчал. Видя, что Порта не поддается, австрийский и английский послы придумали новое средство: предложили именем своих государей, чтоб Порта приняла посредничество между Россиею и Швециею и принудила царя возвратить Швеции свои завоевания, потому что если Россия удержит все завоеванное, то и туркам будет не безопасно от такого сильного соседа. Визирь призвал. в тайную конференцию французского посла и спрашивал его как друга и нейтрала, чтоб дал совет, что тут делать. Французский посол отвечал, что не должно принимать посредничества, которое поведет только к бесполезной и убыточной ссоре с Россиею, а от Швеции за то какого ждать награждения? «Сами рассудите, – говорил посол, – что царь всего завоеванного возвратить не может и ваше предложение отвергнет, следствием будет война между ним и вами, и в этой войне царь будет прав пред всем светом, потому что не он ее начал». «Что же нам делать?» – спрашивал визирь. «Завтра же призовите царского министра, – отвечал посол, – объявите ему прямо, кто вам что доносит, что предлагает, из чего окажется ваша правдивая дружба; потом говорите ему, чтоб он просил царя о присылке полномочия для заключения вечного мира, ибо мир с Россиею вам всего выгоднее». «Как ты нам сказал, так и будет», – отвечал визирь, послал за Дашковым и объявил ему все, как советовал французский посол. Последний прислал сказать Дашкову, что если царское величество хочет заключить выгодный мир с Турциею, то спешил бы этим делом при нынешнем визире и нынешних министрах, потому что визирь – человек миролюбивый, а министры все – большие взяточники, сами просят бесстыдно, и с такими лучше дело иметь, чем с бескорыстными. Дашков доносил, что французский посол действительно трудится в интересах царских, но что он человек корыстолюбивый., уже осведомлялся, какая шла пенсия от русского двора голландскому послу; также и жена его любит подарки и давала знать Дашкову, что ей нужно соболей на шапку, за которых она обещает отслужить. Дашков послал ей две пары соболей и мех горностаевый.
Полномочие было получено из Петербурга, и 30 мая Дашков вступил в переговоры с рейс-еффенди. «Турки, – доносил он царю, – спрашивают у меня великих подарков, и принужден я всем давать вдвое: султану подарил я мех соболий в 1600 левков и семь других мехов немалой цены да шесть пар соболей, но эти подарки были ему неприятны, требовал от меня черного лисья меха. Визирю принужден был я в другой раз давать; не знаю, обойдусь ли я 4000 червонных, присланных со мною, потому что из этих денег я уже дал французскому послу 1000 червонных да переводчику Порты – 500». Дело сначала шло успешно и вдруг остановилось благодаря Франции, хотя со стороны последней не было никакого умысла помешать ему. Порта все жаловалась французскому правительству, что в последней войне с Австриею оно оставило ее без помощи, выдало императору, тогда как прежде никогда не бывало, чтоб Франция допустила Австрию таким образом стеснить Турцию. Чтоб прекратить жалобы, из Франции отвечали, что причиною всему было малолетство королевское и недостаток денег в казне, но теперь французский двор твердо обнадеживает Порту, что если император опять захочет объявить войну Турции, то французы готовы против него действовать; если даже турки сами объявят войну императору, то Франция не будет против этого. Французское правительство обещало даже дать письменное удостоверение в этом, и турецкий посол отправился за ним в Париж. Когда турки получили обнадеживание, что Франция их не оставит, то у них отпала охота заключать договор с Россиею, потому что главным побуждением к сближению с Россиею был страх пред императором, надеялись повести дело к заключению оборонительного и наступательного союза с царем. Тут опять явился на сцену английский посол, чтоб не допустить до заключения вечного мира между Россиею и Турциею, тогда как де Бонак продолжал сильно помогать Дашкову; австрийский резидент вследствие возобновления приязненных сношений своего двора с петербургским явно не мешал делу, но при случае говаривал турецким министрам: «Зачем вы заключаете вечный мир с царем? У вас есть мир, а потом обстоятельства могут перемениться». Вследствие всех этих враждебных внушений и препятствий только 5 ноября 1720 года Дашкову удалось превратить Адрианопольский договор 1713 года в договор вечного мира между Россиею и Портою.
В то время, когда Россия обеспечила себя со стороны Турции, когда старания английского короля поднять султана против царя и тем заставить последнего умерить свои требования относительно Швеции остались тщетными, когда, таким образом, исчезла последняя надежда связать руки царю, – в это самое время произошло прекращение дипломатических сношений – между Георгом и Петром. В это время русским резидентом в Лондоне был уже не Федор Веселовский. Бегство брата его Абрама и предполагаемое укрывательство в Англии побудили царя сменить Федора Веселовского, и на место его был назначен Михайла Петрович Бестужев-Рюмин, родной брат русского министра в Копенгагене. Мы видели, что уже давно между царем и королем английским происходила борьба мемориалами, которые, будучи обнародованы, имели целию изложением неправд короля и его министерства склонять на сторону России общественное мнение в Англии и Европе. Так как со стороны короля Георга был обнародован ответ на мемориал, поданный Веселовским, то в октябре 1720 года Бестужев в опровержение этого ответа подал новый мемориал или предложение. Мы не будем приводить содержания этого длинного акта; укажем только на любопытнейшие места, относящиеся к последним поступкам Георга: «Предлагать медиацию и тогда же делать угрозы суть вещи противоречительные и несовместные между собою; предлагать медиацию для примирения государя с его неприятелем и тогда же объявить, что сделали союз с сим неприятелем, – сие ясно показует, что медиация не с тем предлагается, чтоб достигнуть до сего примирения, но что ищут причин ко вражде и разрыву. Заключение ответа великобританских министров довольно показует, что ваше величество не посредником, но судиею хотите быть и давать законы и что министры вашего величества мнят, что его царское величество должен без противоречия покориться законам, каковые они рассудят ему предписать. Оставляется неучастной публике рассуждать, что такое мнение великобританских министров и их изъяснения благопристойны ли и справедливы ли. Его царское величество не рассудил за благо немалого о сем внимания учинить, ибо он зависит токмо от бога, от коего единого имеет свое священное достоинство, власть и силу… Оставить своих союзников, соединиться с неприятелем такого союзника, с коим многие веки в постоянной и непременной дружбе пребывали, помощию которого получили толь многие пользы и толь великие прибытки, и ввести их между собою в открытый разрыв – сие есть неизвинительно пред богом и пред человеки. Министры вашего величества предлагают, якобы Великая Британия никогда не брала участия в нынешней Северной войне и сия самая корона не имеет никакой пользы в Бремене и Вердене. Сии провинции по Вестфальскому трактату должны были остаться за Швециею, который Великобританскою короною гарантирован. Великая Британия не имеет никакой причины завидовать счастию его царского величества, и, напротив того, для обоих народов взаимственно полезно, чтоб доброе согласие и дружба навсегда между двух монархий пребывали. Никакой не может пользы произойти Великобританской короне от разрыва с Россиею, а, напротив того, может великих убытков ожидать. Умалчивают, что поступки вашего величества доведут вас до лишения справедливых требований должного Швециею возмездия за несколько сот кораблей с их грузами, взятых шведами у англичан, и чрез сие ваше величество лишитесь справедливого удовольствия, которого бы по праву и по справедливости могли требовать. Если все сие делается токмо в намерении получить уступление и сохранение Бремена и Вердена в пользу курфюрстского брауншвейг-люнебургского дома, то является, что более сделали, нежели надлежит; понеже что касается до сего, то уже ваше величество достигли до сего предмета чрез учиненные ему гарантии сих двух провинций его царским величеством и королями польским, датским и прусским. И если бы ваше величество заблагорассудили пребыть тверды в союзах с его царским величеством, то бы Швеция принуждена была согласиться на общий мир, чем бы намерения северных союзников исполнены были и давно бы уже общее спокойство восстановлено. И так не нужно для утверждения Бремена и Вердена брауншвейг-люнебургскому курфюрстскому дому приводить Великобританскую корону в обязательства, клонящиеся прервать древние узы дружбы между ею и Россиею и довести до разрыва. Добрая дружба и согласие между Россиею и Великобританиею были всегда для торговли великобританской нации источник великих польз и прибытков; разрыв же не может ей неубыточен быть. Его царское величество не подал никакой причины прервать толь твердо установленную и толь полезную обеим нациям дружбу. Для показания искреннего своего благоволения к великобританской нации хотел дать ей коммерческим трактатом многие выгоды. Его царское величество еще и ныне склонен сохранять сию дружбу, и учиненное им объявление английским купцам о позволении им свободной торговли во всех своих областях есть ясное тому доказательство, и тем более, что сие он учинил в то время, когда ваше величество и ваши министры неприятельски с его царским величеством поступали, посылая флот против его на помощь его неприятелю и возбуждая против его величества все державы, не исключая и турков».
Явная цель мемориала – выставить перед английским народом, что его интересы приносятся в жертву желанию упрочить Бремен и Верден за Ганновером, выставить вместе неуменье вести дело, потому что Бремен и Верден были крепки и без того Ганноверу; нужно было только сохранять Северный союз и не увлекаться внушениями мекленбургских господ, Бернсторфа с товарищами, – все это должно было в высшей степени раздражить короля Георга и его министерство. Бестужеву было объявлено, чтоб он выехал из Англии в восемь дней. Но Петр остался до конца верен своей политике: повестив англичанам, находившимся в России, о прекращении дипломатических сношений с королем их, он объявил им, что не разрывает с Англиею и они могут спокойно оставаться и торговать в России.
Это событие не произвело никакой перемены в ходе дел. Король Георг не получил больше средств действовать против России, в пользу Швеции, и Швеция давно уже увидала, что жестоко обманулась в своих расчетах, переменив Гёрцев план: уступки Ганноверу, Пруссии и Дании были сделаны понапрасну; Россию нельзя было заставить ни на сколько уменьшить свои требования, Англия защищала плохо, и никто не поднимался против России в угоду королю Георгу.
В мае 1720 года приезжал в Петербург шведский генерал-адъютант фон Виртенберг с объявлением о возведении на престол мужа королевы Ульрики-Элеоноры принца Фридриха и возвратился с ответом, что царское величество склонен к восстановлению мира и древней дружбы между Россиею и Швециею. Но мы видели, что в то же самое время, несмотря на присутствие в Балтийском море английской эскадры, русские войска опустошили шведские берега, а в конце июля князь Мих. Мих. Голицын разбил шведскую эскадру при острове Гренгаме; Петр по этому случаю писал Меншикову: «Правда, не малая виктория может почесться, потому что при очах господ англичан, которые ровно Шведов оборонили, как их земли, так и флот». В августе отправился в Стокгольм поздравить нового короля с восшествием на престол генерал-адъютант Александр Румянцев и был принят там с большою ласкою: король выразил ему свое искреннее желание как можно скорее покончить войну и предложил начать мирные переговоры в Финляндии, именно в Або. Когда Румянцев, возвратившись, Донес об этом государю, тот велел ему написать шведскому государственному секретарю Гепкену, что русские министры будут отправлены в Финляндию, только не в Або, где находится генералитет и все магазины для русского войска, и потому съезду быть там непристойно и по великой тесноте невозможно. В этих пересылках окончился 1720 год.
Местом конгресса был выбран город Ништадт, министрами назначены те же лица, которые вели аландские переговоры, – Брюс и Остерман, последний выпросил себе титул барона и тайного советника канцелярии; с шведской стороны были назначены граф Лилиенштет и барон Штремфельд. Между тем в феврале 1721 года приехал в Петербург полномочный французский министр Кампредон, прежде бывший в Стокгольме; приехал скрепить дружбу между Россиею и Франциею и содействовать примирению России с Швециею. В конференции, бывшей 21 февраля, русские министры объявили Кампредону, что царское величество уже объявил регенту о своих условиях, убавить из них ничего не может, и если у него, Кампредона, есть указ трактовать на этих условиях, то государь укажет вступить в переговоры. «Если эти условия составляют ультиматум, – отвечал Кампредон, – то посредничество невозможно; посредничество состоит в том, чтоб сближать обе стороны взаимными уступками». Русские министры сказали на это, что царское величество уступает Швеции целое Великое княжество Финляндское, другого же уступить нельзя и не для чего, потому что царское величество в прежнем благополучии, а шведам надежды иметь, кажется, не на что и перед прежним их состоянием не лучше стало. 28 февраля Кампредон был на партикулярной аудиенции у царя и просил позволения ехать в Швецию, чтоб склонять короля к миру представлением о силах России, о невозможности для Швеции бороться с нею; просил также позволения объявить шведам, в утешение им, что за уступленные земли царь согласен дать им некоторое вознаграждение; наконец, просил позволения объявить, что уступленные Швециею провинции останутся за Россиею, не будут переданы никому другому (конечно, разумея здесь герцога голштинского). Царь согласился, и Кампредон отправился в Швецию. Русские министры приехали в Ништадт 28 апреля 1721 года и застали уже там шведских уполномоченных. Последние начали дело требованием, чтоб им сообщены были условия, на каких царь желает заключить мир. Им отвечали, что условия были объявлены на Аландском конгрессе и потом сообщены шведскому правительству французским посланником Кампредоном. «Об Аландских условиях теперь нечего думать, – сказали шведы, – в то время Швеция имела четверых неприятелей, из которых с датским и прусским королем мир заключила, с польским, надобно надеяться, также скоро помирится, а король английский, как всем известно, теперь союзник Швеции, на помощь которого она всегда надеется; теперь эту помощь для наступательной войны Швеция не приняла, желая скорейшего заключения мира». Брюс отвечал: «Царское величество, когда был в союзе с упомянутыми королями, почти никакой от них помощи не имел; от англичан Швеция никакой помощи не получит, как видно из примера прошлого года, и царское величество всегда в состоянии против врагов своих один войну вести». «Мы думаем, – сказали шведы, – что царское величество желает удержать за собою Лифляндию и Выборг; но если они останутся за Россиею, то мы все в Швеции должны будем в отчаянии и безо всякого довольства помереть и скорее согласимся дать обрубить себе руки, чем подписать такой мирный договор». «Без Лифляндии и Выборга царское величество мира не заключит, а Швеции будет довольно получить опять Финляндию», – отвечал Брюс. «На Аландском конгрессе было предложено оставить Лифляндию за Россиею только на время», – заметили шведы. «Это предложение было сделано тогда, чтоб помешать заключению мира у Швеции с Англиею», – отвечал Брюс.
Английский флот опять явился в Балтийском море и опять не помешал генералу Ласси с 5000 войска высадиться на шведские берега и опустошить их, сжечь три городка, 19 приходов, 79 мыз, 506 деревень с 4159 крестьянскими дворами. В Ништадте шведские уполномоченные становились все сговорчивее. Они сильно стояли только за Выборг, а из Лифляндии требовали хотя Пернау и острова Эзеля. «Выкиньте это из головы, – отвечал им Брюс, – Пернау принадлежит к Лифляндии, где нам соседа иметь вовсе не нужно, а Выборга отдать вам нельзя». «Мы уступим всю Лифляндию, – продолжали шведы, – только на двух условиях: чтоб царское величество заплатил нам за нее секретно известную сумму денег да чтоб не вмешивался в дело герцога голштинского: мы сами и многие другие у нас к его стороне склонны; но теперь, вследствие присяги всего государства, ничего в пользу его сделать нельзя. После нынешнего короля герцог имеет несомненное право на шведскую корону и получить может, потому что, кроме него, нет никого на линии; только он может получить корону по воле государственных чинов, а не насилием. Да просим, чтоб царское величество не посылал теперь войск своих в Швецию для ее разорения, потому что от этого будет большое препятствие здешнему нашему делу; и Аландский конгресс прекратился от того же». «Если царское величество, – отвечал Брюс, – пошлет свое войско в Швецию, то от этого здешнему делу никакого препятствия не будет, а еще скорее мир будет заключен».
Соглашаясь на уступки Лифляндии, шведы продолжали стоять за Выборг. «Этот город – ключ Финляндии, – говорили они, – если он останется за Россиею, то вся Финляндия всегда будет в воле царского величества. Мы готовы дать всякое ручательство в безопасности России со стороны Выборга, обяжемся не держать более 400 человек гарнизона, выхлопочем гарантии других держав, но города уступить не можем». Наконец шведы уступили и Выборг, спорили только об округе его.
Шведы уступали Лифляндию под условием, чтоб царь не вмешивался в дело герцога голштинского. Мы видели старания герцога и его министров в Вене сблизиться с русским двором и заставить царя принять к сердцу интерес герцога предложением брачного союза между ним и царевною Анною. На донесения Ягужинского об этом деле Петр писал: «На предложение сего герцога о супружестве с старшею, царевною ответствовать не могу ныне двух ради причин: первое, еще не знаем, что в нынешних непрестанных отменах последовать может; другое, что его самого не знаем, а надобно, чтобы он сам ко двору моему приехал, а сие для него полезно будет и потому, понеже ныне в Швеции его партия паки стала усиливаться». В другом письме к Ягужинскому Петр имел неосторожность написать, что не заключит мира с Швециею, пока не сделает герцога наследником, в чем готов и письменно обязаться. В Петербурге об интересах герцога хлопотал известный нам Штамкен в звании посланника голштинского, но на все свои представления получал неопределенные ответы в таком роде: «Царское величество радостного отменения в делах герцога и постоянного благоповедения охотно желает, и, что его царскому величеству зело приятно будет, когда он добрыми своими оффициями при являющихся случаях к споспешествованию его королевского высочества блага и интереса способствовать может, его царское величество от господина посланника милостиво желает, дабы он, его королевское высочество, о сем и о имеющей к нему его царского величества доброй дружбе и склонности наилучшим образом обнадежил». В конце сентября 1720 года Штамкен подал промеморию: «Его королевское высочество желает и царское величество в служебной преданности просит, чтоб в предбудущий мир между Россиею и Швециею его королевское высочество таким образом включен был, чтоб наследие Шведского государства ему и его потомству определено и в своей силе содержано было». Шафиров отвечал: «Царское величество сомнения не имел его королевского высочества благоосновательное право к шведской короне данным уже титулом
12 декабря 1720 года призван был к царскому величеству в зимний старый дом голштинский посланник Штамкен, и подканцлер объявил ему о сообщении генерала Кришпина князю Василью Лукичу Долгорукому в Копенгагене, что он, Кришпин, имеет поручение от некоторых знатнейших шведских сенаторов заехать к герцогу голштинскому в Бреславль, объявить ему о их склонности к нему, о неудовольствии их на короля, и пусть он, герцог, старается об усилении своей партии в Швеции. Штамкен отвечал, что и он получил от своего двора известие, что в Швеции хотят заставить короля объявить наследником герцога голштинского; англичане же и датчане всеми способами стараются отводить герцога от царского величества. Царь объявил ему на это, что все датские и английские интриги и ласкательства клонятся к одному – отвесть герцога от России и потом провесть; никто не имеет таких средств и таких причин помогать герцогу, как Россия: ибо как может ему помочь датский король против Швеции, с которою он только что получил мир и с обидою герцога выговорил себе у Швеции и Англии Шлезвиг, и какая сила одного датского короля против Швеции? А ганноверцы стараются только о своем интересе, чтоб удержать за собою Бремен и Верден. «Я, – говорил царь, – герцогу к получению в Швеции сукцессии, также и в прочем всеми силами помогать буду, и если герцог сюда, в Петербург, приехать изволит, то мне будет легче показать это на самом деле, потому что я с Швециею в войне и сильно вооружаюсь к будущей весне; так герцогову интересу очень может помочь, когда в Швеции узнают, что он имеет такую сильную помощь».
Как только подул попутный ветер, Штамкен выплыл с рассуждением: заключению мира между Россиею и Швециею главным препятствием служат Лифляндия и Эстляндия. Шведы думают, что они без этих провинций и Ревельской гавани пробыть не могут, а царское величество не хочет уступить этих провинций, чтоб быть спокойным в новом утверждении своем на Балтийском море, и для того предается в рассуждение, не может ли царскому величеству приятный способ быть, когда герцог голштинский приведен будет в посредство. Этому государю в Швеции хотя и неправда учинена, что на его наследственное право не обращено внимания, однако право, на время приостановленное насилием, не уничтожается. Дабы его царское величество мог иметь совершенное доверие к герцогу, для этого за основание постановляется супружество между герцогом и старшею дочерью царского величества. Для вспоможения такому супружескому союзу царскому величеству не трудно будет Лифляндию и Эстляндию уступить зятю своему герцогу в
16 января 1721 года царь написал герцогу: «Светлейший герцог, дружебнолюбезнейший племянник! Мы как чрез вашего министра, при вас пребывающего Штамкена, так и чрез нашего в Вене обретающегося действительного камергера Ягужинского о нашем к вашему высочеству и любви имеющем истинном и благосклонном намерении вас обстоятельно уже уведомили и притом и то объявить велели, что вашего высочества и любви скорейший приезд сюды не токмо нам весьма приятен, но и к споспешествованию собственных ваших интересов весьма потребен будет. Мы вашему высочеству и любви чрез сие паки о том засвидетельствовать и притом вас обнадежить восхотели, что мы к вам и вашим интересам благосклонное намерение имеем, и ежели вашему высочеству и любви угодно нам удовольство показать вас здесь у нас видеть, то мы случай иметь будем вам вящие опыты в том подать и с вашим величеством и любовью все то концертовать, что к вашим интересам и к общему обеих сторон благу полезно быть может, понеже то чрез пространные негоциации и чрез многие переписки учинено быть не может и токмо много времени всуе препровождает».
Герцог принял предложение и 27 июня, в день празднования преславной виктории, въехал в Петербург. О приеме, ему сделанном, приведем слова Бассевича, не отвечая за их достоверность: «Как ни дружествен и ни великолепен был прием, сделанный герцогу царем, но для него прием этот получил еще особенную цену по тому расположению, которое высказала ему царица. Вполне уверенная в своем величии, она, не боясь уронить себя, в присутствии герцогини курляндской сказала угнетенному принцу, что, одушевленная сознанием долга, внушаемого ей высотою положения, она принимает живое участие в интересах герцога и что для нее, супруги величайшего из смертных, небо прибавило бы еще славы, даруя ей в зятья того, которого она была бы подданною, если б счастие не изменило Швеции и если б Швеция не нарушила присяги, данной ею дому великого Густава. Слова эти заставили проливать слезы всех присутствовавших: так трогательно умела говорить эта государыня. Если б дело зависело от нее, ничто не было бы упущено, чтоб без промедления восстановить Карла-Фридриха в его правах. Но хотя влияние ее на душу великого царя могло сделать много, однако не все. Она была его второю страстью, государство – первою, и потому всегда благоразумно уступала место тому, что должно было предшествовать ей».
Оказывалось, что интерес государства, главной страсти Петра, требовал не вмешивать голштинского дела в мирные переговоры со Швециею.
Брюс и Остерман прислали свое рассуждение о шведском состоянии: «Шведское государство как по внешнему, так и по внутреннему состоянию своему принуждено искать мира с царским величеством. Единственная надежда для Швеции была на помощь английскую да на субсидии ганноверские и французские; но у этих держав, кроме шведских, своих домашних дел довольно. В Швеции находятся три партии: 1) королевская; 2) тех, которые хотят поддерживать нынешнее правительство; 3) партия герцога голштинского; но при этом должно заметить, что люди, склонные к герцогу голштинскому, хотят свою вольность и нынешнюю конституцию сохранить. Король хочет престолонаследие перенести в кассельский дом; шведские уполномоченные прямо нам объявляют, что они знают об этом намерении короля, но никогда до его исполнения не допустят: королевскому намерению никто так не мешает, как герцог голштинский, и король спешит заключением мира с Россиею, чтоб царское величество не вступил с герцогом голштинским в обязательство. Приверженцы нынешнего правительства не меньше короля желают мира, боясь, чтоб король во время войны не нашел средств осуществить свое намерение и чтоб государство не подверглось большому несчастию, если Россия вступится за герцога голштинского. Партия голштинская сними во всем согласна. Итак, можно сказать, что пребывание герцога голштинского при дворе царского величества служит для шведов немалым побуждением к миру; но при его заключении все хотят постановить, чтоб царское величество не вступался в домашнее дело Швеции, и не думаем, чтоб от этого условия отстали: это фундамент мирного договора. Другой главный пункт состоит в том, чтоб имения в уступленных областях были возвращены прежним владельцам, потому что в числе шведского дворянства очень много лифляндцев и эстляндцев, которым в Швеции нечем кормиться и хотят получить насущный хлеб чрез возвращение своих имений посредством мира».
Уже наступил июль-месяц. Шведские уполномоченные предложили заключить сперва прелиминарный трактат с обозначением главных условий, а потом рассуждать о подробностях в продолжение шести недель. Когда Брюс и Остерман дали об этом знать в Петербург, то Петр отвечал: «На то соизволить нам невозможно, ибо не можем иной причины в том признать, кроме того, чтоб им время, а потом, по конъюнктурам смотря, главный трактат разными затруднениями и кондициями вымышленными вдаль проволочь и проискивать из того какой себе пользы. Но если они истинное намерение имеют, то могут и без того во время двух или трех недель и главный трактат с нами заключить, понеже уже в сем трактате, который ныне прелиминарным хотят учинить, все главные дела определяются, и в другом, кроме некоторых церемоний и гарантий, не знаем, чтоб могло присовокуплено быть. И тако вам на том стоять, чтоб главный трактат ныне заключить, к чему можете им две или три недели сроку дать. Но ежели они будут требовать того для опасности от наших воинских действий и ради спасаемого некоторого обязательства с герцогом голштинским, то можете разве вместо прелиминарного трактата на то позволить, чтоб главные пункты написаны были и от вас с обеих сторон состоявшиеся подписаны и разменены с заключением таким, что на сии главные пункты с обеих сторон соизволено и соглашено, и что оным таким образом быть внесенным в главный трактат беспрекословно, и что и прочие пункты главного трактата имеют быть окончены и весь трактат постановлен в определенный срок, а именно в две или три недели, а по высшей мере и в месяц; и когда тако сии пункты между вами разменены будут, то притом можете им обещать и постановить, что все воинские действия с обеих сторон престать имеют и до совершения главного мирного трактата сей армистициум содержан быть имеет, и в таком случае имеете писать к генералам нашим, которые указ иметь будут от всяких воинских действ тогда удержаться; а ежели с шведской стороны будут требовать больше к тому времени, то можно будет признать, что они то чинят, дабы провесть сию кампанию без действа, на что нам позволить невозможно».
Шведы согласились оставить прелиминарный договор, но дело тянулось за спорами о финляндских границах, о герцоге голштинском, о включении в договор короля английского как курфюрста ганноверского, чего требовали шведы и чего не хотели русские, о включении в договор короля и Речи Посполитой Польской, чего требовали русские и на что не соглашались шведы. О герцоге голштинском Петр написал своим уполномоченным: «Понеже герцог голштинской нас просил и министры его, быв с нашими министры в конференции, то прошение подтвердили, чтоб о его интересе еще покрепче говорить, объявляя из Швеции от своих склонных (приверженцев) письма, что ежели на том стоять будем, то будто на то позволят, и они в то дело крепко вступить повод иметь будут: того ради можете еще о том приложить старание и показать все резоны о сукцессии его, герцоговой, о которых голштинские министры нашим министрам объявили; но буде весьма на то не склонятся, то по соглашении о всех прочих наших кондициях можете напоследок от того отступить, дабы сие дело нашему делу не могло
Пока тянутся переговоры в Ништадте, посмотрим, что делалось в других странах, при других дворах, наиболее заинтересованных ходом этих переговоров. Еще в апреле князь Куракин из Гаги сообщил царю известие о письме короля английского к шведскому. Георг писал, что флот английский, по обещанию, готов выступить в Балтийское море, но просил шведского короля взять в соображение положение дел в Европе и каким бы то ни было образом заключить мир с Россиею, потому что Англия более не может тратить так много денег на высылку эскадр; нынешнее отправление эскадры стоило 600000 фунтов, и адмирал Норрис по состоянию своего флота может только прикрыть Швецию от неприятельского нападения. В королевском совете только одним голосом взяло верх мнение тех, которые настаивали на необходимости отправления Норриса, чтоб не подвергнуть Швецию крайнему разорению от русских войск. В июле Куракин дал знать, что английский посланник при прусском дворе Витворт проездом из Берлина был у него и уведомил, что прелиминарный мирный договор скоро должен быть заключен между Россиею и Швециею и правительство последней решилось во что бы то ни стало кончить войну. При этом Витворт говорил, что миром с Швециею должны прекратиться и все несогласия царского величества с английским двором; что он, Витворт, помня все милости царя к себе, ничего так не желает, как видеть доброе согласие между царем и королем Георгом, потому что первое основание дружбы между Россиею и Великобританиею положено им, Витвортом, в бытность его при дворе царском; и теперь желает он приложить все свои старания к восстановлению доброго согласия между обеими державами, чтоб с обеих сторон преданы были забвению все бывшие неудовольствия, которые не так сильны, чтоб вести к вечной или продолжительной вражде. Война Северная почти уже кончилась, и взаимный интерес обеих держав требует восстановления дружественных отношений как для торговли, так и для других дел. Витворт просил о всех этих добрых намерениях донести царскому величеству. Куракин спросил, говорил ли он все это по указу от двора своего или сам собою. Витворт отвечал, что хотя указа у него и нет, но он знает, что двору его это будет приятно; теперь он едет в Спа на воды и между тем будет хлопотать чрез своих приятелей при дворе о сближении Англии с Россиею.
В Вене в марте 1721 года Ягужинский объявил графу Шёнборну, что французский двор предложил свое посредничество в примирении России с Швециею и царь принял предложение. Шёнборн отвечал, что цесарь теперь с Франциею в мире и доброй дружбе и ему не будет противно, если царь при его посредничестве примет и французское, только необходимо отправить уполномоченных на Брауншвейгский конгресс. Но удар был впереди: «Ягужинский объявил, что уже положено съехаться русским уполномоченным с шведскими в Финляндии. „Мы очень благодарны за это сообщение, – отвечал Шёнборн, – естественно всякому государю желать мира и принимать всякие предложения, которые к тому клонятся; мы просим об одном: если на съезде дело станет улаживаться, то царское величество изволил бы сообщить об этом заранее здешнему двору, чтобы императорские министры понапрасну в Брауншвейге не ждали, от чего цесарю было бы не без стыда“». Потом Шёнборн распространялся о склонности цесаря к дружбе с царем и об особенном великом уважении к его особе; доказательством служит то, что сколько враги царские ни трудились возбудить цесаря против России, все старания их остались напрасными, ибо цесарь принял себе за правило, что с царским величеством ему делить нечего и враждовать не за что. Потом Шёнборн стал превозносить выгоды, которые проистекут для обоих государств от усиленной торговли между их подданными; наконец сказал: если между их величествами утвердится дружба, то многих чрез это можно будет держать в респекте и гордость их укротить: ибо кто тогда осмелится напасть на оба союзных высочайших дома?
С этим Ягужинский и уехал из Вены, где остался резидент камер-юнкер Людовик Ланчинский. 29 марта Ланчинский писал: «Теперь здесь страстная неделя, все молятся, кроме английских министров, которые никогда не празднуют, а все лживые вымыслы рассеивают, стараются пускать слухи, которые хотя бы на два или на три дня произвели неприятное в отношении к России впечатление. Не удалось уверить, что турки хотят начинать войну: теперь поднимают старое, будто Ягужинский приезжал только для вида, без прямого намерения утвердить дружбу с цесарем, но для отведения его от соглашения с английским королем, что царское величество и не думает мириться с Швециею чрез медиацию цесарскую и что финляндские переговоры приходят уже к окончанию». Но при этом резидент доносил, что английская партия упала в Вене, из министров ее держится только один граф Цинцендорф. По отзыву влиятельных лиц, приезд Ягужинского был полезен императорскому правительству в двух отношениях: во-первых, английский посланник удержался от наглых поступков и принужден был отправиться из Вены с одними праздными обещаниями инвеститур для своего короля на Бремен и Верден и злобу свою при этом выказать побоялся, чтоб не ускорить сближения Австрии с Россиею; когда протестантам сообщен был сильный и неприятный для них рескрипт императорский, то они объявили, что будут дожидаться спокойно обещанной им управы именно в том предположении, что цесарский двор употребил в рескрипте высокий цесарский стиль, надеясь на дружбу с царем.
Английский посланник продолжал пугать австрийских министров известиями о замыслах царя, о высадке русских войск в шведскую Померанию. Между тем царь, узнав о неудовольствии императора на Англию и не предвидя еще скорого и благоприятного конца ништадтских переговоров, велел Ланчинскому объявить в Вене, что граф Александр Головкин отправляется уполномоченным на Брауншвейгский конгресс. Тогда английский и ганноверский посланники стали внушать, что Головкин отправляется в Брауншвейг только для виду и будет там только излегка трактовать, что царь возобновил сношение с Испаниею и непременно двинет свои войска в империю, причем на Пруссию надеяться нечего. Внушения действовали; австрийские министры были в большом раздумье; беспокоило их и то, что на Брауншвейгский конгресс отправляется с русской стороны один только уполномоченный граф Головкин, тогда как прежде говорилось и о князе Куракине: в Брауншвейг едет один, а в Ништадте двое! От 31 мая Ланчинский доносил: «Отправление графа Головкина в Брауншвейг не произвело здесь сильного впечатления: ждали этого с великим нетерпением, а когда сделалось, то относятся очень равнодушно. Недавно еще о делах вашего величества рассуждали, как о собственных, с доброжелательством, о пользах русского союза с радостию разговор вели, как на английскую партию нападали, а теперь на вопрос коротким словом отрывисто отвечают. Один министр недавно сказал: „На русскую дружбу надеяться нельзя, потому что есть у них какое-нибудь скрытное намерение“. Ланчинский начал доискиваться причины охлаждения и узнал: из Стокгольма получено письмо, что у России с Швециею заключены прелиминарные статьи на основании Кампредоновых предложений. Ланчинский поехал для объяснений к графу Шёнборну, и тот говорил ему с жаром: „Пусть двор царского величества рассмотрит дружбу к себе и поступки других государств и сравнит наше поведение, которое всегда основанием имеет честность; из-за этой честности австрийский дом часто терпел вред, но никогда от нее не отступает. Мирные переговоры у вас во многих местах начинались, но нигде не удалось мира заключить; поэтому попробуйте и у нас хотя однажды в Брауншвейге и посмотрите, доброжелательно ли будем к вам поступать. Если недоброжелательно, то принимайте всякие меры к вашей пользе“».
Пришло известие, что граф Головкин, оскорбленный неучтивостию шведского уполномоченного, выехал из Брауншвейга. Пошли новые толки. Австрийские министры говорили Ланчинскому: «Трудно понять, чтоб граф Головкин сам собою, без указа оставил конгресс; скорее он прислан в Брауншвейг для соблюдения формы, имея указ искать предлога для скорейшего отъезда; но нельзя надивиться, как двор царского величества, оставя цесарское прямодушие, может иметь доверенность к лукавым и враждебным предложениям самого злого врага царского, короля английского? Кто устроил Ништадский конгресс? Регент французский; а регент кто? Вассал английский. В том и затаено лукавство ваших врагов, что вдруг решили во всем исполнить желания царского величества. Но надолго ли этот бумажный мир станет? И кто его будет гарантировать? Может ли царское величество положиться на гарантию английского короля, который, если б можно, весь свет поднял бы против царя, нам самим предлагал субсидии на 40000 войска, чтоб только заставить нас действовать против России? Может быть, французская гарантия обещается? Но можно ли поверить, чтоб Франция, особенно теперь, когда приближается совершеннолетие. молодого короля, покинула искони союзную и основными интересами с собою связанную Швецию? Прочие сообщники Англии не по ее ли нотам поют? Не великая штука получить; но надобно укрепить на будущее время! Все те державы, которые вам мнимые выгоды доставляют, в то же время уже в запас здесь нам о многих противных намерениях ваших внушают. А когда у вас мир с Швециею состоится, то те же англичане и их сообщники нам станут говорить: разве не справедливы были наши внушения, что царь не намерен вести переговоры в Брауншвейге и на другие каналы надеется? Наш двор увидит, как вы без всякой нужды домогались от нас беспристрастного посредничества и конгресс наш продолжен на посмешище! Потом англичане по степеням будут трудиться и то доказать, что присылки Вейсбаха и Ягужинского были только для вида, чтоб позабавить нас, и что царь с цесарем в доброй дружбе быть не желает; наконец, отыскав какой-нибудь предлог, будут стараться привести вас с собою в соглашение, если восстановленный ваш кредит снова поврежден будет. Надолго ли шведы хотят с вами мириться – это легко вам подвергнуть поверке: предложите им необходимое условие (condito sine qua поп), чтоб мирный договор был подтвержден генеральным трактатом в Брауншвейге и был гарантирован цесарем; увидите, как шведские министры будут переминаться и ни за что на это не согласятся. Английский посланник недавно здесь перед своею шайкою хвалился, что он еще прошлого года послал королю своему проект, что надобно царю на время все уступить, „дабы спасти Швецию от крайнего разорения, и что это единственный способ скоро все возвратить, лишь бы умеючи поступить“». Слухи о больших уступках, делаемых Швециею России, тревожили австрийский двор; это делается недаром: хотят с помощию России, утвердить гессенскую династию на шведском престоле, а гессенский дом противен Австрии по его зависимости от Франции. Потому в Вене пред Ланчинским начали изъявлять сожаление, что герцог голштинский без нужды оставлен; если б царь велел объявить необходимым условием признание герцога наследником, то Швеция, будучи в крайнем упадке, не порвала бы от этого переговоров, и Сенат мог бы принудить короля оставить свои частные интересы; Сенат не весь французскими деньгами закуплен, и из тех, которые эти деньги брали, есть приверженцы герцога голштинского; партия гессенская взяла силу не от чего иного, как от успеха в переговорах, а король Фридрих народом нелюбим, ибо только наружно лютеранин, а в сердце кальвинист. По крайней мере надобно было внести условие, что интересы герцога голштинского в целости отлагаются до Брауншвейгского конгресса.
Чем сильнее становились слухи о скором и выгодном для России окончании ништадтских переговоров, тем сильнее со стороны австрийских министров становились заявления о желании дружбы и союза с царским величеством. Ланчинский доносил: «Видя, что ништадтское дело разрушить трудно, объявляют, что и без конгресса друзьями быть могут, и к союзу готовы, дабы, озлобя англичан, вместе не потерять и дружбы вашего величества; но при этом все сомневаются, нет ли сверх партикулярного мира какой другой мистерии в Ништадтском трактате?» Шёнборн говорил Ланчинскому: «Никакие государи такого доброго дела устроить не могут, как царь и цесарь, к пользе и тишине всего христианства. Когда эти два монарха соединятся, то никто на них не посягнет, и будет в Европе напрасных войн поменьше. Интересы обоих сходны, особенно против турок. Хотя было мнение, будто мы королю польскому хотим помогать в получении неограниченной власти, но оно не имело никакого основания, ибо как царскому, так и цесарскому величествам одинаково нужно, чтоб Польша оставалась в прежнем своем положении и вольности, а курфюрстов в королях и так довольно; если наша эрцгерцогиня вышла за саксонского принца, то из этого не следует, чтоб мы намерены были помогать ее мужу против собственных австрийских интересов. Но подозрение уже исчезло, и я не знаю, что бы могло теперь помешать нашему союзу?».
Мы видели, что к польскому королю в Дрезден возвратился с ответом на его предложение князь Сергей Григорьевич Долгорукий (старик отец его уехал в Петербург и здесь остался). Август принял князя Сергея очень милостиво и показал вид, что доволен царским ответом. Причина такого приема сейчас же объяснилась; король начал говорить: «Здесь носятся слухи, что царское величество заключил мир с Швециею, но я не верю этим слухам, ибо я царским величеством обнадежен, что меня не изволит оставить». Долгорукий уверил его, что без включения Польши мир не будет заключен. Между тем произошло любопытное происшествие. В Берлин к прусскому королю явились два жида, факторы короля Августа Леман и Мейер, с словесным предложением о разделе Польши, а именно: король прусский должен помочь королю польскому получить самодержавие в Польше, за что получит в вечное владение польскую Пруссию и Вармию; прусский король должен склонять к этому и русского царя, который получит за это всю Литву; когда польский король узнает, что царь согласен, то будет склонять к тому и цесаря, который за согласие также получит значительную часть польских земель, пограничных с Венгриею и Силезиею. Прусский король, не давая жидам определенного ответа, уведомил об этом царя; царь отвечал дружеским советом, чтоб король Фридрих-Вильгельм не вступал в эти планы польского короля, ибо они противны богу, совести и верности и надобно опасаться от них дурных последствий, и что касается до него, царя, то он не только никогда не вступит в подобные планы, но и будет помогать Речи Посполитой против всех, кто войдет в виды короля Августа. Леман повторил прусскому королю предложение чрез берлинского жида Гуммерта, давая знать, что о намерениях короля Августа уже сообщено тайным образом и венскому двору. Фридрих-Вильгельм велел отвечать жидам, чтоб они наперед известили его, как предложение будет принято цесарем. Петр счел нужным дать знать об этом епископу варминскому, позволив ему под глубочайшею тайною сообщить и некоторым другим польским вельможам, кому заблагорассудит, пусть разведают об этом хорошенько другими путями и себя остерегут.
Возвратимся на север.
Наступил сентябрь. Петр отправился в Выборг. 3 числа царь был на Лисьем носу, когда приехавший из Ништадта курьер подал ему бумаги; он распечатывает…
«Всемилостивейший государь! При сем к вашему царскому величеству всеподданнейше посылаем подлинный трактат мирный, который сего часу с шведскими министрами заключили, подписали и разменялись. Мы оный перевесть не успели, понеже на то время потребно было, и мы опасались, дабы между тем ведомость о заключении мира не пронеслась. Токмо вашему царскому величеству всеподданнейше доносим, что оный в главных делах во всем против указов вашего величества написан, и для лучшего известия при сем прилагаем изо всех артикулов краткий экстракт. Мы, ваше царское величество, тем по рабской нашей должности всеподданнейше поздравляем и молим бога, дабы оный вашу дражайшую особу в непременном святом своем сохранении имел и ваше царское величество чрез единые ваши труды и высокомудрое управление сим полученным вечно славным миром пользоваться, и все прочие свои намерения к собственно желаемому счастливому окончанию привесть могли, еже от всего своего сердца желаем, вашего царского величества всенижайшие рабы – Яков Брюс, Андрей Остерман. Августа 30 дня, в четвертом часу пополуночи».
Договор состоял из следующих статей: 1) вечный, истинный и неразрывный мир между царским величеством и его преемниками и его королевским величеством шведским и его преемниками. 2) С обеих сторон общая амнистия; из нее исключаются русские козаки-изменники, которые последовали за шведским войском. 3) Все неприятельские действия в четырнадцать дней по подписании договора, а если можно и прежде, прекращаются. 4) С шведской стороны уступаются царскому величеству и его преемникам в полное, неотрицаемое, вечное владение и собственность завоеванные царского величества оружием провинции: Лифляндия, Эстляндия, Ингрия, часть Карелии с дистриктом Выборгского лена, со всеми аппартиненциями и депенденциями, юрисдикциею, правами и доходами. Оные в вечные времена к Российскому государству присовокуплены быть и остаться имеют. При этом пункте Брюс и Остерман заметили: «Понеже шведские министры отнюдь допустить не хотели, чтоб прежнее обязательство, дабы сии провинции никому иному не уступить, в сем артикуле осталось, того ради мы вместо того внесли, что сии провинции вечно к Российскому государству присовокуплены остаться имеют, в чем и то разумеется, что оные иному никому уступить невозможно; и хотя шведские министры на нашу экспрессию долго не позволяли, однакож мы напоследок их к тому склонили». Эта
«Высокоблагородный и благородный, нам любезно верные! – писал Петр Брюсу и Остерману 10 сентября. – Отправленный от вас нашей гвардии капрал Обрезков в бытность нашу у Котлина-острова к нам прибыл с заключенным мирным трактатом, с которою всерадостною ведомостью мы сами в 4-й день сего месяца сюда прибыли и воздали всевысшему благодарение за такой благополучный мир, и тот от вас присланный трактат немедленно перевесть велели, и коего часу оный на российский язык могли успеть перевесть, то того же времени мы оный весь и присланную от вас образцовую ратификацию с великим нашим удовольством и увеселением слушали, и все пункты, в том трактате содержанные и чрез ваши труды постановленные, мы всемилостивейше апробовали».
От того же числа сохранилась засвидетельствованная Брюсом копия другого письма царского к уполномоченным: «Господа полномочные! Я намерен был ехать к Выборху для границ, но, приезжая к Дубкам, получил от вас уже подписанный и размененный трактат, которая нечаямая так скорая ведомость нас и всех зело обрадовала и что сия
Петр одинаково благодарил обоих уполномоченных, Брюса и Остермана. Во время ништадтских переговоров мы не замечаем, чтобы последний так резко выдавался на первый план, как это было во время Аландского конгресса. Брюс, как видно, принимал свои меры, чтоб товарищ не играл главную роль в Ништадте. Остерман должен был писать Макарову: «Вам известно о противных на меня доношениях господина генерала-фельдцейхсмейстера Брюса без всякой моей вины и заслужения. Я воистинно доброй и честной человек и не хочу и не пожелаю с ним в каком несогласии быть и истинным богом засвидетельствую, что, кроме услужения всякого и паче и больше, может быть, как надлежало, никакого случая к таким противностям от меня не подано. Пожалуйте, извольте к нему партикулярно от себя написать, чтоб он жил со мною согласно и, ежели он чает причину иметь к жалобам не меня, чтоб он мне самому лучше о том наперед объявил, ибо все то лучше как для него, так и для меня, нежели без основания жаловаться и государю докучать».
Но это несогласие между уполномоченными не помешало делу. Великая Северная война прекратилась! Взглянем на ее значение. Как для развития отдельного человека необходимо, чтоб он покинул одиночество, узкую сферу и приобретал познания различными путями посредством учения, чтения, бесед с живыми людьми, путешествия, так и для целых народов необходимое условие развития состоит в покинутии одиночества, в расширении сферы умственной и практической деятельности посредством знакомства с новыми странами и народами, в общей жизни с ними, и, чем более стран и народов входит в эту общую жизнь, тем развитие их многообразнее и сильнее, богаче результатами. Вот почему в жизни человечества имеют великое значение те эпохи, когда для народов происходит расширение круга их деятельности, когда многие страны и народы каким бы то ни было способом соединяются для общей деятельности, для взаимного влияния друг на друга. Так, в древнем мире, когда народы обыкновенно соединялись только путем насилия, завоевания, великое значение имеет деятельность Александра Македонского, соединившая западную и восточную цивилизацию; деятельность Рима, приведшая под одну державу народы древнего исторического мира. Древняя история оканчивается появлением на сцену новых стран, новых народов, бывших до тех пор за оградою исторического мира. В так называемой средней истории важнейшее по своим результатам явление есть знакомство западного мира с Востоком посредством крестовых походов. Так называемая новая история начинается расширением сферы деятельности европейского человека чрез открытие Нового Света и новых путей в отдаленные части Старого. Через два века после этого новое великое, богатое результатами явление – восточная часть Европы, до сих пор мало известная, жившая одиноко, является на сцену, входит в общую жизнь Европы; европейская земля собирается (кроме Балканского полуострова). Это новое расширение исторической сцены гораздо важнее, чем то, которое произошло в конце XV века и которым начинается новая история. Тогда европейский человек познакомился с новыми странами и народами, которые страдательно подчинились его влиянию; теперь же вошло в общую жизнь сильное европейско-христианское государство, представитель многочисленного европейского, исторического племени славянского, бывшего до сих пор под спудом. Если, входя в общую жизнь, Россия необходимо подчиняется влиянию других европейских народов, то, с другой стороны, при условиях своей силы, она обнаруживает сильное влияние на судьбу других народов, на общую жизнь Европы. Это влияние высказалось впервые в Северной войне.
Чтоб понять роль России в этой войне, влияние, которое она оказала, и влияние, которое приняла (ибо одно нераздельно с другим при общей жизни и деятельности), надобно обратить внимание на то, в каком положении находилась тогда Европа. В начале новой истории мы видим в Европе сильное религиозное движение, религиозную борьбу вследствие раскола, происшедшего в западной церкви; все явления более или менее примыкают к этой борьбе. С Вестфальского мира вероисповедный вопрос теряет свое прежнее первостепенное значение. На первый план выступают отношения чисто политические; движения, борьбы происходят оттого, что некоторые государства стремятся усилить себя на счет соседей, приобрести наибольшее влияние на дела Европы и встречают сопротивление в других; стремлениям к преобладанию, к гегемонии противопоставляется система политического равновесия. Важнейшие деятели этой эпохи, продолжающейся от Вестфальского мира до французской революции (1789 г.), суть четыре государя: Людовик XIV, Петр Великий, Фридрих II и Екатерина II. Значение России видно уже из того, что из четверых она дала двоих, и величайших, деятелей. Франция вышла из средней истории в новую самым сильным, наиболее выгодно поставленным государством континентальной Европы и по характеру своего народонаселения устремилась немедленно воспользоваться своими выгодами, усилиться на счет Италии и Германии, получить гегемонию в Европе; в этих стремлениях она встречается с габсбургским домом, встречается с ним в Испании и Нидерландах, в Германии, Италии, встречается, вступает в борьбу, сдерживается. Новую политическую историю Западной, а потом и Восточной, всей Европы можно рассматривать как историю борьбы против преобладания Франции. Только внутренние смуты Франции дают передышку Европе; как только эти внутренние смуты прекращаются, Европа должна готовиться к борьбе. Усобицы при последних Валуа, смуты в малолетство Людовика XI и Людовика XIV были этими передышками для Европы; при Генрихе IV, в правление Ришелье, и, наконец, при Людовике XIV Франция следует своему исконному стремлению к гегемонии. Это стремление обнаруживается сильнее прежнего при Людовике XIV благодаря выгоде его положения среди истощенной Испании, занятой внутренними делами Англии, раздробленных, слабых Италии и Германии, стесненной турками Австрии. Дело оканчивается, однако, сильною коалициею против Франции, и великий король умирает с увянувшими лаврами. Деятельность Людовика XIV была последним блестящим проявлением старой монархической, королевской Франции; с 1715 по 1789 год Франция в верхних слоях своих уже не та; Европа безопасна от ее стремлений к преобладанию; опасность придет, и самая страшная, небывалая, но уже от новой, революционной, императорской Франции, и в борьбе Европы с этою новою Франциею главное участие примет новое государство Восточной Европы – Россия.
В то время, когда великий король Франции вступил в свою последнюю войну, войну за испанское наследство, в Европе Северо-Восточной загорается также страшная война. Как на западе против Франции образуется союз из императора, Англии и Голландии, так на северо-востоке образуется союз из России, Дании и польского короля (курфюрста саксонского) против Швеции, которая в последнее время играла на севере ту же роль, какую Франция играла на западе, так же стремилась здесь к преобладанию, обрывая соседей. Против опасного союза Швеция выставила короля-героя, победами которого приобрела новую славу, новое значение. Но как Людовик XIV был самый блестящий из воинственных, истых королей Франции и вместе последний из них, так и Карл XII был последний из шведских королей-героев, утвердивших за Швециею важное значение на севере. Против Людовика XIV судьба дала союзникам великих полководцев – принца Евгения, герцога Марльборо; против Карла XII северные союзники не могли выставить никого вроде Евгения и Марльборо; но Россия выставила против него своего царя Петра, которого деятельность представляет противоположность с деятельностью и Людовика XIV, и Карла XII. И французский и шведский короли воспользовались прежде них бывшими, приготовленными для них средствами и вконец истощили их в своей блестящей деятельности. Для гениального царя ничего не было приготовлено, кроме убеждения в невозможности оставаться при старом, кроме робких попыток ощупью пробраться к новому; Петр создал новые, могучие средства своею небывалою в истории деятельностью и вызовом сил народных к многообразной и напряженной деятельности. Петр не был вовсе воинственный государь; его задача, необыкновенно ясно им сознанная, состояла в преобразовании, т. е. в приобретении новых, необходимых средств исторической жизни для своего народа; война была предпринята с тою же целью – с целью дать России место у северного Средиземного исторического моря, потому что Балтийское и Немецкое моря должно рассматривать как одно северное Средиземное море, соответствующее по важности своего значения для Северной Европы южному Средиземному морю. Ясно сознавая положение своего народа в семье других европейских народов, Петр смотрел на свою внутреннюю и внешнюю деятельность как на школу, которую должен был пройти народ для занятия достойного места. Спокойно смотрел он на первые робкие шаги ученика в военной школе, какою была для русских Северная война; не смущался поражениями, потому что нехорошо, если постоянный успех избалует ученика; терпеливо рассчитывал на постепенность, медленность учения: сперва русские выучатся побеждать неприятеля малочисленного, имея на своей стороне превосходство числа, потом выучатся побеждать с равными, а наконец, и с меньшими силами. Такая скромность взгляда на свои средства, соединенная с неутомимою деятельностью для их увеличения, с железною волею, непоколебимым решением не оканчивать войны без приобретения морского берега, разумеется, должна была повести к успеху: средства России, несмотря на всю затруднительность, тяжесть положения и ропот на это, невидимо росли день ото дня; средства Швеции уменьшались день ото дня, и через 20 лет восточное Балтийское поморье находилось в русских руках; степной, восточный период русской истории кончился – морской, западный период начался. Впервые славяне после обычного отступления своего пред германским племенем на восток, к степям, повернули на запад и заставили немцев отдать себе часть берегов северного Средиземного моря, которое стало – было – Немецким озером.
Таково было главное следствие Северной войны: Швеция потеряла свое первенствующее положение на северо-востоке, которое заняла Россия; но этим не ограничивалось значение великого события. Занявшая место Швеции держава была держава новая, не участвовавшая прежде в общей европейской жизни, держава, приносившая европейской истории целый новый мир отношений, держава громаднейшая, которой границы простирались до Восточного океана и сходились с границами Срединной империи, держава славянская, держава, принадлежащая к восточной церкви, естественная представительница племен славянских, естественная защитница народов греческого исповедания. Давно история не видала явления, более обильного последствиями.
Петр в борьбе с Карлом XII имел союзников: сначала королей датского и польского (курфюрста саксонского), потом прусского и английского (курфюрста ганноверского). Для уяснения следствий этого союза мы должны обратить внимание на отношения мира германского к миру славянскому вообще. Уже было сказано, что до XVIII века славяне постоянно отступали перед натиском германского племени, оттеснявшего их все более и более на восток. Одни из славянских племен не только подчинились немцам, но и онемечились; другие, после долгой борьбы, подчинились немцам с сохранением своей народности. Из двух отраслей славянского племени, восточной и западной, двум самым сильным народам, русскому и польскому, история вначале предоставила две борьбы для охраны славянства: русскому – борьбу с восточными азиатскими хищниками, польскому – с немцами. Русский народ после многовековой страшной борьбы уничтожил господство азиатцев на Великой Восточной равнине Европы и занял Северную Азию. Но польский народ не выполнил своей задачи, не поддержал своих западных собратий в борьбе с германским племенем, дал последнему онемечить польские земли – Померанию, Силезию; не сладив с пруссами, призвал на помощь немцев, которые сладили с ними и онемечили их. Но, отступая перед немцами на западе, поляки двигались на восток и стремились здесь вознаградить себя на счет своих же славян, на счет русского народа, заставляя его ополячиваться посредством католицизма. Уступая немцам целые области польские, поляки захватили русский Галич и чрез соединение с Литвою притянули к себе западные русские княжества. Но когда Восточная Россия, собравшись около Москвы и покончивши с торжеством борьбу на востоке, естественно и необходимо поворачивала на запад для соединения с Россиею Западною и для приобретения средств к дальнейшей исторической жизни, то в этом стремлении своем должна была столкнуться с Польшею, стремившеюся с запада на восток и старавшеюся отнять у западнорусского народонаселения его национальность. Это столкновение вело к продолжительной и сильной борьбе, в которой к концу XVII века обозначилось явное преимущество России над полумертвою от страшной внутренней болезни Польшею.
Но труп собирал около себя орлов. Западные соседи Польши, немцы, видели в ней легкую добычу и стали хлопотать, как бы усилиться на ее счет, захватить всю, и если нельзя, то поделить добычу. Германия не достигла государственного единства посредством усиления одной из своих частей на счет всех других. Сильнейшее из германских владений, которое долго боролось за действительное господство над Германиею и у государей которого осталось первенство номинальное, соединенное с императорским титулом, – австрийское владение Габсбургов распространилось не на германской почве, но на счет Венгрии, Италии и преимущественно стран славянских. Пример Австрии не остался без подражания для других немецких владений по исконному стремлению немцев распространяться на восток на счет славян. Любопытно, что, как поляки, не выдерживая натиска немцев на западе, обратились к востоку, чтоб распространиться там на счет России, так немцы не выдерживают натиска французов на западе, уступают Франции немецкие области и стремятся на восток, желая распространиться там на счет славян. Обессилевшая Польша представляла теперь немцам возможность распространяться на восток. Курфюрст саксонский посредством избрания становится королем польским. Но титул польского короля с тем ничтожным, пожизненным пользованием властию, какое предоставлялось королю в Польше, не мог удовлетворить саксонского курфюрста: он хочет усилиться на счет Польши, сделаться наследственным ее королем, самовластным, и для достижения этой цели не прочь поделиться польскими владениями с соседями. В этих стремлениях сначала мешает ему Швеция, потом Россия; он бросается к Австрии и Англии; но эти державы могли помочь ему только словами, а не делом; он выходит из Северной войны безо всякого приобретения, должен удовольствоваться тем, что остается королем польским: быть может, после удастся передать этот титул и сыну своему.
Итак, один из германских курфюрстов становится королем благодаря Польше. Но подле курфюрста саксонского – короля польского есть еще другой немецкий курфюрст, бранденбургский, который усилился на счет Польши, на ее счет стал королем, Курфюрсты бранденбургские были вассалами Польши по герцогству Прусскому, воспользовались бедою, слабостию Польши, освободились от вассальной зависимости и приняли королевский титул по Пруссии, не принадлежавшей к Германии, в которой они оставались курфюрстами. Таким образом, Польша двух князей немецких сделала королями на свой счет. Оба эти князя – естественные соперники друг другу, потому что оба хотят усиливаться на счет Польши. Прусский король не спускает глаз с нее и никак не хочет допустить, чтоб курфюрст саксонский сделался в ней наследственным и самовластным королем; тут он крепко держится России по единству интересов.
В то время как немцы стараются усилить себя на востоке на счет полумертвой Польши, Россия с своим Петром решительно поворачивает на запад, к морю. Но чтоб добиться его, ей нужно вступить в борьбу с Швециею; соседи пользуются этим случаем и вступают в союз с царем, одни – чтоб усилиться на счет Швеции, другие – чтоб положить предел завоевательным стремлениям этой державы, третьи – чтоб вытеснить шведов с германской. почвы и поделить между собою их владения здесь. Не все союзники получили желаемое. Паткуль, считавший Ливонию немецкою страною, предложил ее саксонскому курфюрсту Августу, который, как польский король, должен был воспользоваться претензиями Польши на Ливонию, отнятую у нее шведами; но план Паткуля, не хотевшего уступать России даже и Нарвы, не удался: Ливония досталась России, а не Саксонии. Август вышел из Северной войны ни с чем. Дания имела удовольствие видеть низложение своей страшной соперницы – Швеции, но не могла возвратить от нее своих старых провинций, удовольствовалась Шлезвигом, за который, однако, должна была заплатить полувековым мучительным беспокойством вследствие связи голштинского дома с могущественною Россиею. После других вошли в союз два курфюрста – бранденбургский и ганноверский, меньше других понесли военных тягостей и получили хорошую добычу. Не бросаться в предприятия, сколько-нибудь опасные или требующие значительных пожертвований, выжидать времени и продать свою помощь как можно дороже, получить хорошую добычу с наименьшими пожертвованиями – вот политика курфюрста бранденбургского, короля прусского, политика, увенчавшаяся полным успехом. Курфюрст ганноверский, также без пожертвований с своей стороны, выхватил из-под рук датского короля Бремен и Верден. Оба курфюрста были немецкие патриоты: они имели в виду вытеснить чужих, шведов, с немецкой почвы. Бранденбургский не шел дальше, не заглядывал слишком далеко вперед; но ганноверскому мекленбургская шляхта указала новую страшную опасность для Германии: русские займут место шведов на ее почве, и ганноверский забил тревогу. Он силен, он король английский, Англия же, после войны за испанское наследство, заняла место Франции на Западе, стала первенствующею здесь державою, стала тем на Западе, чем Россия стала на Востоке, и Европа приготовлялась быть зрительницею борьбы между этими двумя первенствующими державами. Но сейчас же оказалось, что Англия, как держава островная, морская, торговая, при односторонности своих средств, при отсутствии больших сухопутных сил, при односторонности, узкости своих интересов не может для континентальной Европы занять место Франции. Англии было неприятно развитие новорожденных морских сил России, Англии хотелось бы поддержать Швецию и этим поддержать равновесие на севере; но ей хотелось, чтобы это сделалось посредством других, она не могла для этого пожертвовать своими непосредственными торговыми выгодами; заглядывать далеко в будущее, тревожиться отдаленными опасностями для практической Англии было так же неблагоразумно, как и оставаться спокойною при виде явной опасности; опасность от России была слишком далека: Россия не Испания, не приатлантическая держава. Поэтому Англия не могла дать своему королю, курфюрсту ганноверскому, той помощи, какой бы ему хотелось в борьбе его за континентальные интересы, заставила его ограничиться дипломатическими средствами, заставила его в отношении взятой им под свое покровительство Швеции играть самую жалкую и постыдную роль: он обобрал ее в Германии ввиду вознаграждения для нее на восточном берегу Балтийского моря и этого вознаграждения не доставил; только новые трехлетние военные бедствия выиграла Швеция от английского союза. Три германских курфюрста были в это время королями: саксонский по Польше, бранденбургский по Пруссии, ганноверский по Англии. В их руках, по-видимому, была будущность Германии; но саксонский и ганноверский по отношениям к своим королевствам, по конституциям и положению последних не могли усилиться на их счет; прочнее и выгоднее было положение бранденбургского, хотя менее блистательно; сюда присоединялась личность Фридриха-Вильгельма I, скопидома, немецкого Калиты, приготовившего для Пруссии материальные средства стать первоклассною державою при знаменитом сыне его.
Отдавая должную справедливость гению Петра, необыкновенной ясности взгляда, выдержливости и уменью пользоваться обстоятельствами, мы не должны, однако, забывать, что обстоятельства сильно помогали ему. В начале войны, после нарвского поражения, Карл XII уходит во владения короля Августа и дает Петру возможность собираться с средствами и учить свое войско, своих солдат, офицеров, генералов и фельдмаршалов, постепенно проходить с ними военную школу. На востоке важно было то, что бунт астраханский не соединился с бунтом донских казаков; на юге Турция, истомленная войною, бывшею в конце XVII века, оставалась равнодушною зрительницею борьбы до самой Полтавской битвы. На западе одновременно с Северною войною шла война за испанское наследство, не дававшая западным державам возможности вмешиваться в дела северо-восточные; и после Утрехтского мира движения Испании отвлекали их внимание от этих дел. Но важнее всего было то, что война за испанское наследство истощила главную из западных держав, Францию, отняв у нее прежние средства и влияние – влияние, которое не могло быть благоприятно для России по отношениям Франции к Швеции и Турции; Англия, выдвинувшаяся на первый план, не могла действовать так, как могла действовать Франция, когда была на первом плане; ослабевшая Франция, чтоб подняться сколько-нибудь, должна прислоняться к другим державам: она поневоле в союзе с своими извечными врагами, Англиею и Австриею, и, чтоб избавиться от влияния последних, обращает взоры на восток, хочет там составить союз и опираться на него, осторожно и ласково обходиться с Россиею, видя в ней главу будущего нужного ей союза, и в Константинополе французский посланник помогает русскому. Австрия, по-видимому, вышла со славою и с прибылью из войны за испанское наследство и из войны с Турциею; но она своими успехами здесь была обязана таланту иностранца – принца Евгения Савойского; внутри была она слаба по своему пестрому составу, притом ее сильно беспокоили явления, происходившие в империи; тяжело ей было видеть, что здесь три курфюрста сделались королями, получили важное значение и самостоятельность; самый слабый из них искал ее помощи и союза – саксонский; она готова была с ним сблизиться и помогать ему, тем более что он для Польской Короны был католик; с большою подозрительностью и страхом смотрела она на бранденбургского и ганноверского – представителей протестантской Германии; ганноверский, как английский король, был с нею в союзе по делам испанским, но этот союз был тяжел для нее, оскорблял ее гордость, оскорблял ее католическую ревность. При таких отношениях Австрия не могла быть опасна для России, могла вредить ей только словом, а не делом.
Но какие бы благоприятные обстоятельства ни присоединялись к средствам царя и народа русского в Северной войне, война эта, окончившись таким блистательным миром для России, изменяла положение Европы: подле Западной Европы для общей деятельности с нею явилась новая Европа, Восточная, что сейчас же отразилось в европейском организме, отозвалось всюду – от Швеции до Испании. Легко понять, какое чувство при известии о мире должно было овладеть русскими людьми, которые прошли «троевременную школу, так кровавую и жестокую и весьма опасную, и ныне такой мир получили не заслуженною от бога милостию». Чрез знакомство с европейскою цивилизациею, чрез сильное и быстрое расширение своей сферы, до тех пор столь узкой, они сознавали себя людьми новыми, живущими новою, настоящею жизнию; но при этом народное чувство их было вполне удовлетворено тем великим значением, какое они получили в этой гордой и недоступной им прежде Европе; не покорными только учениками явились они здесь, но самостоятельными и сильными участниками в общей деятельности, заняли почетное место, заставили относиться к себе с уважением. Напряженные усилия, тяжкие пожертвования были вознаграждены небывалою славою, неожиданными выгодами. Труд не пропал даром и был так блистательно оправдан. Так блистательно был оправдан великий человек, руководивший народ свой, знаменитый корабельный плотник, знаменитый шкипер, так искусно проводивший корабль свой чрез опасные места.
4 сентября в Петербурге сильное волнение: царь неожиданно возвратился из своей поездки, плывет и каждую минуту стреляет из трех пушек на своей бригантине; трубач трубит: что это значит?…Мир!
Толпы собираются у Троицкой пристани; съезжается знать духовная и светская. Встреченный торжественными кликами, Петр едет в Троицкий собор к молебну. Приближенные знают, чем подарить его: генерал-адмирал, флагманы, министры просят принять чин адмирала от красного флага. А между тем на Троицкой площади уже приготовлены кадки с вином и пивом, устроено возвышенное место. На него всходит царь и говорит окружающему народу: «Здравствуйте и благодарите бога, православные, что толикую долговременную войну, которая продолжалась 21 год, всесильный бог прекратил и даровал нам со Швециею счастливый вечный мир». Сказавши это, Петр берет ковш с вином и пьет за здоровье народа, который плачет и кричит: «Да здравствует государь!» С крепости раздаются пушечные выстрелы; постановленные на площади полки стреляют из ружей. По городу с известиями о мире ездят 12 драгун с белыми чрез плечо перевязями, с знаменами и лавровыми ветвями, перед ними по два трубача. 10 числа начался большой маскарад из 1000 масок и продолжался целую неделю. Петр веселился, как ребенок, плясал по столам и пел песни.
Вторичное церковное торжество было назначено на 22 октября. За день, 20 числа, Петр приехал в Сенат и объявил, что в знак благодарности за божию милость дает прощение всем осужденным преступникам, освобождает государственных должников, слагает недоимки, накопившиеся с начала войны по 1718 год. В тот же день Сенат решает поднести Петру титул Отца Отечества, Императора и Великого.
22 октября царь со всеми вельможами у обедни в Троицком соборе. После обедни читается мирный договор; Феофан Прокопович говорит проповедь, в которой описывает все знаменитые дела царя, за которые он достоин называться Отцом Отечества, Императором и Великим. Тут подходят к Петру сенаторы, и канцлер граф Головкин говорит речь: «Вашего царского величества славные и мужественные воинские и политические дела, чрез которые токмо единыя вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на театр славы всего света и, тако рещи, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены: и того ради како мы возможем за то и за настоящее исходотайствование толь славного и полезного мира по достоинству возблагодарити? Однакож, да не явимся тщи в зазор всему свету, дерзаем мы именем всего Всероссийского государства подданных вашего величества всех чинов народа всеподданнейше молити, да благоволите от нас в знак малого нашего признания толиких отеческих нам и всему нашему отечеству показанных благодеяний титул Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского приняти. Виват, виват, виват Петр Великий, Отец Отечествия, Император Всероссийский!» Сенаторы три раза прокричали «виват», за ними повторил этот крик весь народ, стоявший внутри и вне церкви; раздался колокольный звон, звуки труб, литавр и барабанов, пушечная и ружейная стрельба.
Петр отвечал, что «желает весьма народу российскому узнать истинное действие божие к пользе нашей в прошедшей войне и в заключении настоящего мира; должно всеми силами благодарить бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой богом нам очевидно внутри и вне, отчего народ получит облегчение».
Не раз предшественникам Петра и ему самому указывали на титул императора восточного; но Петр отвергнул эту ветхость и принял титул императора всероссийского; родная страна не была отлучена от славы царя своего, впервые оказано было уважение к народности.
Как же эта новизна, принесенная Восточною Европою, принята была в Европе Западной? Пруссия и Голландия признали немедленно новый титул русского царя. Другие медлили.
В Вене на объявление Ланчинского о заключении мира император отвечал: «Равно как мы всегда охотно принимаем участие во всем, что к удовольствию и пользе царя, вашего государя, происходит, так и в нынешнем случае сорадуемся о сем счастливом сукцессе и впредь желаем от сердца царю, вашему государю, продолжения всяких благополучий». Тут все это было сказано внятно. Но иное произошло на другой аудиенции, когда Ланчин-ский уведомил Карла VI, что Петр принял императорский титул. «Я, – пишет резидент, – вшед в камору аудиенции и учиня три обыкновенные поклона, начал речь, преднаписанную мне в указе, и оную отправил гораздо вслух от слова до слова, примечая тем же временем, какую мину его величество показать изволит; но ничего переменного не усмотрел, и его величество, по своему обычаю, изволил стоять при столе неподвижно, и мою речь спокойно выслушал, и потом изволил мне ответствовать, но толь невнятно и толь скоро, что я ни слов, ни в какую силу не выразумел; но не мог я требовать у его величества экспликации, для того что многие примеры есть, что когда в чем не изволит себя изъяснить, то и повторне невнятно же ответствовать обык, и в таковых случаях чужестранные себя адресуют к имперскому вице-канцлеру». Вице-канцлер все извинялся, что не имел времени говорить с цесарем; другие министры отмалчивались; между ними была рознь; одни говорили, что лучше заранее признать титул и тем одолжить царя, нежели со временем последовать примеру других, что первенство между императорами все же останется за цесарем Священной Римской империи. Другие говорили, что если признать императорский титул царя, то и король английский потребует того же под предлогом, что англичане издавна свою корону зовут императорскою (the imperial crown), а потом и другие короли, у которых несколько королевств, будут искать того же; таким образом императорское отличие уничтожится. Придворный поэт Невен (Newen) подвергся преследованию и насмешкам за то, что по поводу Ништадтского мира написал стихи в честь Петра, которого назвал августейшим. В конце 1721 года отправлены были от цесаря две грамоты к новому императору, и обе с старым титулом. Решение дела было отложено.
Из Дрездена князь Сергей Долгорукий доносил, что саксонские министры хотя и рады, что король их включен в Ништадтский договор, однако можно было заметить, как сильно завидовали они выгодным для России условиям мира. Флеминг рассказывал Долгорукому подробно историю предложения о разделе Польши: по его словам, в марте месяце 1721 года приехал в Дрезден жид Леман и от имени прусского короля предлагал королю Августу разделить Польшу; король велел говорить с жидом Флемингу, который сказал ему, что дело состояться не может и чтоб он не смел больше об нем говорить. Между тем из Дрездена дали знать саксонскому министру при прусском дворе, чтоб осведомился у самого короля, приказывал ли он жиду Леману сделать подобное предложение. Фридрих-Вильгельм отвечал, что удивляется, почему предложение жида принято так странно в Дрездене, и желает повидаться с Флемингом. Тот отправился в Берлин. Король сам ничего с ним не говорил, но Ильген спросил: не саксонское ли правительство поручило жиду Леману предложить прусскому королю раздел Польши? Флеминг отвечал, что нет, но что жид приезжал с этим предложением в Дрезден от имени прусского короля. Ильген спросил: а что думает Флеминг о проекте разделения Польши, который Леман подал цесарскому двору чрез посредство герцога бланкенбургского? Флеминг отвечал, что ничего не знает о проекте; тогда Ильген прочел ему копию проекта и сказал, что об нем сообщено ими царю, который отвечал, что дело состояться не может; император отвечал то же самое. Призвали жида Лемана, который вошел с трепетом и со слезами; пригласили русского посланника графа Головкина, и Ильген спросил жида: откуда пришла ему мысль предлагать раздел Польши? Жид отвечал: «Господь бог послал мне ее на разум, и я вознамерился наказать поляков, как самых дурных людей в целом свете».
Но в Петербурге не хотели довольствоваться этим объяснением. «Сами вы высокопросвещенно рассудить извольте, – писал Петр королю Августу, – что никто этого не может почесть за вымысел таких бездельных людей, которые, кроме торгу, ничего не привыкли предпринимать. Никто этому не поверит и потому еще, что, к великому нашему удивлению, жиды в столь важном деле не только не спрошены насчет подробностей, не арестованы и розыску не подвергнуты, но, как слышим, Леману вся вина отпущена без малейшего наказания. Мы, ваше королевское величество, дружебно просим, дабы вы помянутых жидов Лемана и Мейера повелели взять за арест и учинить им в присутствии князя Сергея Долгорукого инквизицию и по исследовании сего дела нам над оными преступниками и над их наставниками надлежащую сатисфакцию дать, дабы, на то смотря, другие впредь в такие важные дела без указу вступать и нас с соседственными государствами, особенно же с Речью Посполитою, ссорить и великими государями так играть не отваживались».
Жиды были арестованы, подвергнуты допросу и показали, что никто им такого поручения не давал, а придумали они сами потому, что Леман имеет много должников в Польше и надеялся, что посредством раздела ее легче получит свои деньги.
Между тем русские министры при иностранных дворах давали великолепные пиры и праздники по поводу мира. Приготовлялась праздновать и старая Москва, куда к концу года отправился двор: 18 декабря новый император торжественно вступил в древнюю столицу царей и в Успенском соборе благодарил бога за мир, который дал России море и обезопасил новую приморскую столицу; маскарады, фейерверки, иллюминации, езда по улицам в великолепно украшенных морских судах, поставленных на сани, ознаменовали московские празднества. Но Петр недаром отвечал Сенату в Троицком соборе, что, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле: среди праздников шли приготовления к походу – на восток, к Каспийскому морю.
ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМУ 17
I. В 1717 году между английским духовенством обнаружилось движение для соединения англиканской церкви с восточною православною. При этом движении, разумеется, не могла быть обойдена православная Россия с ее великим царем, и двое епископов, Иеремия Колльер и Архибальд Кампбелл, обратились к Петру с следующим письмом из Лондона (8 октября 1717 г.):
Serenissima Majestas,
Nuper per Archimandritam Archiepiscopi Thebaidos Londini comitem, nobis innotuit, Majestatem Tuam pro summa benignitate res nostras propius aspexisse, et conatui nostro Ecclesiis Graecis et Britannicis coalescendis, favisse, ultroqiie in se recepisse, Articulos ex utraque parte concessos, ad quatuor Patriarchas Orientales perferendos, curaturam. Nos tali honore ex insperato dignati, officii nostri esse duximus, Majestati Tuae gratias quam maximas humillirne agere: Et cum tanto Principi cordi est dissidiis sopiendis, et concordiae inter Ecclesias revocandae, operam navare, speramus rem ad felicern exitum perductum iri. Fatemur quidem, mutationes quasdam tarn Religionern quam Rempublicam spectantes, partes nostras ad paucos redegisse: sed поп latet Majestatem Tuam Jus Fasque non semper pluribus adesse, nec suffrages colligenda. Coepta Majestatis Tuae tarn pietate insignia, prospero rerum cursu rependantur: Diu laetus terris intersis, Tibi ipsi et subditis felix; ac tandem, Gloriae et dierum satur, ad fastigium altius evehendus.
Hoc animitus in votis habent Majestatis Tuae maximo cuitu deditissimi Jeremias Collierius Episc.
Archibaldus Gampbell Episcopus.
Канцлер Головкин получил следующее письмо:
Mon Seigneur,
J'ay l'honneur de vous ecrire a present sur la recommandation du reverend pere Gennadius Archimandrite de l'Eglise d'Alexandrie mon tres cher ami, qui depuis son retour d'Hollande m'a informe qu'il avoit communique non seulement a votre Excellence, mais aussi a sa Majeste Csarienne mon desir d'entrer en communion avec l'Eglise Grecque, et d'avoir mes Ordres Sacres confirmes par une autorite Catholique et Apostolique. Il est vray, Mon Seigneur, que je demandais cette grace au reverendissime Arsenius Archeveque et Metropolite de Thebais, qui pour son humilite, piete et autorite dans l'Eglise Catholique j'avois en grande veneration. Votre Excellence me permettra de vous donner les raisons qui m'y ont porte. Il me paroit que l'Eglise Anglicane n'etoit ni virtuellement, ni actuellement en communion avec aucune part de l'Eglise Catholique, ni avec aucune Eglise qui a une succession reguliere des Eveques et des Pretres derivee des Apotres, ou par la Participation de la S. S. Eucharistie, ou par des lettres communicatives selon l'usage de l'Eglise Ancienne; et ayant de plus examine et considere l'autorite des Eveques et Pretres de cette Eglise, elle me paroissoit plutot humaine et politique, que vraiment Ecclesiastique, Apostolique et Divine. Ce qui me fit ardemment desire que s'il y avoit quelque defaut ou manquement dans les ordres Sacres que j'avois recus, il pouvoit etre supplee et rectifie par une autorite Catholique et Apostolique, et que je pourrois etre recu en Communion avec l'Eglise Grecque comme etant plus Catholique que celle des Latins, et plus exempite des innovations que l'Eglise Latine a fait dans la religion Chretienne: c'est pourquoi je demandais cette grace du reverendissime Arsenius, ce qu'il m'aurait accorde s'il n'avait ete empeche par des accidens dont il n'est pas necessaire d'incommoder Votre Excellence. J'ay toujours pourtant le meme desir de rentrer dans l'union de l'Eglise Catholique, pourvu que cela se pourrait faire sur des principes et conditions vrayement catholiques, et par des moyens propres et regulieres selon la pratique de l'Eglise Catholique et Ancienne en de telles occasions, et j'ay raison de croire qu'il y a bien des autres icy, qui souhaitent la meme chose avec moi. Et je prend la liberte de representer a Votre Excellence cette affaire sur le rapport qu'on m'a fait de votre grande bonte et zele pour l'Eglise Catholique et le bien des ames, dont vous avez donne les marques par les bons offices que vous avez rendu au reverend Pere Gennadius. Ce m'etait aussi un grand plaisir d'entendre que Sa Majeste Csarienne avoit pris les souffrances de lEglise Grecque tant a coeur, et qu'il avoit envoye le reverendissime Arsenius en Moscovie avec tant de marques de sa favour et protection royale; et que de son affection paternelle pour l amp; bien spirituel de ses sujets qui sont icy, il avoit donne ordre de pourvoir une maison ou chapelle, ou le reverend Gennadius pourrait celebrer les offices divines a leur profit et consolation spirituelle. Et comme les actions grandes et glorieuses que Sa Majeste a fait et les travaux infatigables qu'il a pris de faire cultiver a son peuple tous les arts liberaux et mechaniques, et de planter en son pays la politesse, ont rendu son nom illustre dans tout le monde, et le font meriter le nom de Grand et de Heros beaucoup plus que ne faisait Alexandre ou les autres heros de l'antiquite; aussi je supplie tres humblement le Grand Dieu de le faire encore plus grand et glorieux en l'inspirant un zele veritable et chretienne pour le bien de l'Eglise Catholique. Et assurement un prince si grand et magnanime peut faire beaucoup pour l'honneur de notre Seigneur Jesus Christ, pour l'interet de son Eglise (qui est son royaume sur la terre) pour faire agreer les differences qui ont depuis si longtemps dechirй et divise l'Eglise, et pour restorer cette union qui doit etre entre tous les membres de Jesus Christ. Votre Excellence me permettra encore de l'informer que j'ay deja commence avec une petite et pauvre congregation de celebrer (quoique d'une maniere secrette) l'Eucharistie sacre par une liturgie plus catholique et plus conforme aux anciennes, que celle dont on use a present dans l'Eglise icy, et de faire revivre l'ancienne discipline de l'Eglise tout a fait negligee parmi nous, et que je tache de composer une liturgie encore plus parfoite selon les plus anciennes liturgies Grecques, mais pour accomplir un tel oeuvre il me faudrait d'assistance et aussi d'appuy pour en pouvoir user en publique. Mais je me confie dans la protection de Dieu Tout puissant, qu'il suscitera des fauteurs et fournira les moyens necessaires pour me mettre en etat de finir avec son aide l'ouvrage qu'il m'a donne a faire a la gloire de son saint nom, le bien de cette Eglise et l'avancement de l'union catholique. C'est a ce bon Dieu et a son protection et benediction celeste que je recommande Votre Excellence, etant avec beaucoup de respect.
Mon Seigneur
Votre tres humble et tres obeissant serviteur en notre Seigneur
Jesus Crist Patrice Cockburn. Londres le 9 d'Octobre 1717.
Эти духовные, которые называли себя «остатками древнего православия в Британии», отправили на Восток несколько предложений, прося на них согласия у тамошнего духовенства. На эти предложения составлены были ответы «соборным восточные церкви судом и присудом, при собрании и со известнейшим рассмотрением всесвятейшего вселенского патриарха константинопольского нового Рима, господина Иеремии, и при случившихся блаженнейших и святейших патриархах, александрийского, господина Самуила, и иерусалимского, господина Хрисанфа, вкупе с сошедшимся множеством преосвященных митрополитов и прехвального Клироса Христовы великие церкви, в Константинополе в лето 1718, в месяце апреле, индиктиона 11».
Британское духовенство требовало, чтоб иерусалимская церковь признана была за начало всего церковного единения и всех других церквей матерью, вследствие чего иерусалимский епископ должен иметь председательство пред всеми другими христианскими епископами. Константинопольскому епископу должна принадлежать одинакая честь с римским епископом. Останки британских церквей, принявшие евангелие от пришельцев из Иерусалима, прежде подчинения своего римской церкви и ее епископу, исповедующие католическую веру, от апостолов переданную и на древнейших соборах, Никейском и Константинопольском, в символ сложенную, да считаются частию католической церкви, общность имеющею с апостолами и святыми отцами соборов. Восточное духовенство отвергло это требование, как несогласное с древним чином, установленным древними православными царями и утвержденным на соборах: «Британское духовенство хочет явиться мудрее богоносных отцов, как будто от неразумия определивших порядок патриарших престолов! Притом это дело вовсе не касается догматов веры; если же британское духовенство, признавая, что получило свет истинной веры из Иерусалима, хочет быть непременно под властию иерусалимского патриарха, то это ему позволяется».
Английское духовенство обещало снова ввести древнейшую англиканскую литургию и отвергнуть новую, как несогласную с восточною православною литургиею. На это восточное духовенство отвечало, что православная церковь признает одну литургию, которая должна быть введена и в Англии, англиканская же литургия ему неизвестна и подозрительна, не внесено ли в нее еретиками что-нибудь противное благочестию, надобно прежде с нею ознакомиться.
Английское духовенство требовало, чтоб главою церкви признавался один только Христос, чтоб это достоинство не присваивалось никому из людей, а особенно из мирских.
Английское духовенство принимало исхождение св. духа от отца, принимало причащение под обоими видами, отвергало чистилище. Восточное духовенство отозвалось с похвалою об этом согласии с православною церковию, но не согласилось с предложением не равнять авторитета соборов с авторитетом св. писания и признать возможность изменять постановления соборов; восточное духовенство отвечало, что изменение возможно только в вещах второстепенных, относящихся к обычаям, например северным жителям можно позволить есть рыбу в Великий пост, потому что у них нет плодов и овощей, и то опять по соборному же приговору, и никто из членов церкви не имеет права делать, что ему вздумается; в божественных же догматах не может быть никакого изменения против соборных решений.
Английское духовенство требовало, чтоб в почитании богородицы слава божия не отдавалась твари, святая дева не восхвалялась больше самого бога. На это восточное духовенство отвечало словами пророка Давида: «Убояшася страха, идеже не бе страх». В православной церкви никогда не отдается слава божия ни богородице, ни какому другому сотворенному существу; поклонение жертвоприносительное или служебное воздаем единому богу, а рабственное – святым, почитая их как рабов верных и истинных друзей божиих; преклоняемся и пред земными царями, но за это нельзя называть нас человекослужителями и говорить, что мы служим твари более, чем создавшему. Христос ходатай есть примирения нашего с богом и отцом. Он примирил с ним нас, бывших врагами вследствие преступления Адамова; ни ангел, ни человек, но сам господь спас нас, и спасены мы благодатию. А святые и богородица ходатайствуют о грехах наших, после крещения сделанных; ходатайствуют о покаянии нашем, о избавлении от бед и напастей.
О таинстве евхаристии английское духовенство предлагало принимать таинство,
Об иконах английское духовенство предлагало: почитая святых, не считаем незаконным иметь их изображения, но опасаемся соблазна для иудеев и магометан; боимся также, чтоб простые люди из нашего народа не прельстились и не предались нечестивому идолослужению; поэтому просим, чтоб девятое правило второго Никейского собора о иконах истолковано было таким образом, чтоб всякое погрешение предупреждено и всякий соблазн был отнят. На это восточное духовенство отвечало: святых, богородицу и самого Христа почитать в иконах у нас древнее обыкновение, любовно принимаемое и благочестиво совершаемое. Взирая на изображения святых и подвигов их, христианин возбуждается к подражанию, ибо живопись есть молчаливая история, так как история есть вещающая живопись. Боитесь соблазнить иудеев, магометан и некоторых называемых у нас иконоборцами; но о разрешении субботы многие жиды соблазнялись, однако господь и апостолы не обращали внимания на этот соблазн и продолжали разрешать субботу; жиды и магометане соблазняются нашими священнодейственными таинствами; так что же, мы должны перестать совершать их? Наши и неграмотные до сих пор иконам поклоняются, но в вере нисколько не повредились и в идолослужении не уклонились, умеют отвечать, что честь иконы к изображенному восходит; девятое правило второго Никейского собора, как установленное сонмом святых мужей под наитием св. духа, отклонить нельзя, как вы просите.
II. От господина канцлера (Головкина) к Михаилу Кантакузину:
Славнейший и благороднейший господине и приятелю! Понеже царское величество, мой всемилостивейший государь, чрез доношение племянника вашего, г. графа Фому Кантакузина, и других довольно известен о вашей христианской ревности и о непременной к его величеству верной службе, того ради повелел мне вашей милости за сие возблагодарить и обнадежить высокою своею милостию и достойным награждением, не токмо персоне вашей, но и прочим вашим родственникам, в верности к его царскому величеству сущим. Что же, ваша милость, объявляете о горячести сердец православного народа, сущих под властию турецкою и цесарскою против общего неприятеля салтана турского, особливо же что полковник сербский Вулин до 20000 в готовности войска имеет, и тот полковник Вулин и другой с ним, Тукелин, и Хаджи прислали ныне от себя и к царскому величеству нарочно поручика с объявлением готовых себя к службе его царского величества с 10000 человек войска и просят о сем известия и соизволения от его царского величества. А понеже враг всего христианства салтан турской весьма намерен злобу свою на православных христиан изнести и, несмотря на мирное прошлое лета постановление и на исполнение всего по договору со стороны царского величества, хочет вероломный разрыв мира учинить и против его, благочестивого монарха нашего, войну паки всчать и не токмо что публично оную объявить повелел, но и указы о сборе войска к границам нашим разослал и сам в тот поход готовится; того ради царское величество, оное салтана турского вероломство и неправедно начатую от турков войну праведному суду всевышнего вруча, принужден паки справедливое свое оружие восприять, уповая на всемилостивейшее в правде божие вспоможение. И тако всемилостивейше повелел мне к милости вашей писать, дабы вы, по христианской своей ревности и знаемой к его величеству верности, к помянутым полковникам сербским Тукелину, Вулину и Хаджи писали и по известному вашему искусству к тому их действительно привели, чтоб они с тем войском, как они сами объявляют, с 1000 человек или хотя и вяще добрых, конных и добровооруженных людей на службу его царского величества против общего всего христианства неприятеля пришли, и как возможно скоро к границам российским в совокупление с войски российскими поспешили, и против того общего неприятеля оружие свое с войски царского величества соединили, за что им давано будет его царского величества жалованье. А когда они, полковники, пойдут в поход и в коликом числе войск, о том дали б знать наперед чрез вас и чрез нарочных своих, посланных племяннику вашему, генерал-майору Фоме, который ныне в войске при Киеве, ибо то дело по указу царского величества вручено ему; а в тамошние края, кроме вашей милости, ни к кому о сем отсюда не писано, и когда они в тот поход пойдут, то б они, идучи, трудились, каким способом учрежденные турские магазейны сжечь. Также изволите и иных христиан, под властию турецкою сущих, к тому побуждать и склонять приняти оружие против того общего неприятеля, обещая им за службу их его царского величества милостию и награждением, и что будет о сем чинитися, также и о тамошних поведениях, и о неприятельских намерениях, поелику возможно, наведався, изволите к нам писать. Когда же те войска будут в собрании, и можете уведомить достоверно, что они на службу государеву придут и марш свой воспримут, и ежели будут иметь нужду в деньгах, прежде нежели придут к нашим границам, то изволь, ваша милость, или из своей казны, или у них кого сыскав, им дать по ефимку на каждого человека, что милости вашей заплачено будет с награждением, извольте в то поверить; а когда они придут в совокупление с войском ц. в., то им дано будет полное жалованье, а полководцам – особливая милость и награждение. При сем пребываю неизменный ваш друг Г. Головкин. Из Санкт-Петербурга 25 марта 1712; послано с сербянином Дмитрием Семеновым. Марта в 21 сие письмо изволил царское величество слушать у господина канцлера, и при том был господин Рагузинской. (Московск. архив министер. иностр. дел).
III. Перевод (современный) с перехваченного донесения голландского резидента Деби от 8 июля нов. стиля 1718 года: Хотя царевич Алексей Петрович чаял, что чрез полученное прощение и для того публикованный манифест о своем животе уверен был (понеже его царское величество сам его более за проведенного, нежели проводителя и главу того замысла, почитал), однако же об нем весьма инако оказывается. Метресса царевича случай подала на открытие наивящих тайностей. Она есть низкой породы, из Финляндии, пленная и к блуду с принцем Алексеем обнаженным ножом и угрожением смерти принужденная особа. Многие чают, что она, по принятии греческой веры и первому рождению чрез греческого священника и духовного отца того принца, который такожде посажен, в пути действительно венчана с царевичем, и видится, что сие некоторым образом основательно есть, понеже, когда помянутая метресса от царя совершенное прощение получила, некоторые драгоценные вещи оной назад отданы и ей при том сказано было, что когда она замуж выйдет, то предбудущему ее мужу хорошее приданое из казны выдано будет, она на это ответствовала: к первому блуду я принуждена была, и после того принца никто при моем боку лежать не будет, о которых словах разные сумнения учинены были, которые более к тому клонятся, что она еще вовсе надежду не потеряла, в которое время нибудь корону на себе видеть. Хотя она чрез глубочайшую покорность и объявление того, что она ведает, себя при сих опасных временах ищет в полученную милость от царя утвердить, однако ж она чрез изустное свое объявление много тягости как несчастливому принцу, так и участникам его причинила, также чрез письма, которые они к нему писали и у нее найдены. Довольно удивиться не можно о дальних намерениях, которые он, принц, имел к разорению и смерти всех царских министров, служителей и всех чужестранных, такожде о злых намерениях, которые он против своего государя и отца имел: он токмо доброго случая ожидал оные в действо произвесть, и тогда б пророчества в Москве казненного архиерея ростовского по человеческому рассуждению правдивые были, когда б божия милость сего священного (т. е. царя) не сохранила. Весь свет не мог рассудить, для чего его царское величество в желанном от дацкого десанте на Сканию не хотел вспомоществовать; но главнейшая причина, которая царя от того удержала, было кровопролитие, которое его величеству уже тогда здесь, в государстве, приуготовляли, и, пока б своими верными войсками их кровь пролил, тогда б его ко владению желающий сын время и случай получил, дабы Россию паки в прежний хаос и безобразие привесть. Его царское величество уже тогда в Копенгагене о тайных проектах и некоторых недовольных подданных отчасти уведомлен был, и от верных его служителей ему советовано было, дабы лучшими своими войсками гораздо не отдаляться и чрез то случай не подать, чтоб домашный огонь распалиться мог.
От 30 июня Деби писал, что царь перед смертию царевича в продолжение восьми дней каждый день молился на коленях с горькими слезами, прося бога внушить ему мысли, согласные с его честию и с благом народа и государства.
IV. Урбих канцлеру Головкину (в 1712 году): «О врученной мне комиссии о начале славянского народа и о их языке я старался и разным особам ученым в Праге комиссии дал все те книги, которые о том писаны, приискать и ко мне прислать; но никто больше в том служить не может, как тайный советник Лейбниц в Ганновере; я его о том просил, который мне еще перед отъездом моим записку вручил; я уповаю, что то описание царскому величеству угодно будет». В записке Лейбница сарматы и гунны причислены к славянам; народы, действительно принадлежащие к славянскому племени, перечислены верно; славянское происхождение болгар доказывается названием ереси
V. Граф Александр Головкин к отцу из Берлина (1712 года): «Господин Ильген просит, чтоб госпоже Монсовой, жене покойного Кейзерлинга, позволено было из Москвы выехать в Прусы для своих нужд».
VI. Меншиков князю Вас. Лукичу Долгорукому в Копенгаген (1713 года): «Во всех курантах печатают государство наше Московским, а не Российским, и того ради извольте у себя сие простеречь, чтоб печатали Российским, о чем и к прочим ко всем дворам писано».
Поделиться книгой: