История России с древнейших времен. Том 5. Великий князь московский Иоанн III Васильевич и его время. 1462–1505 гг.

По свидетельству псковского летописца, число московского войска, загородившего дорогу Ахмату в первое его нашествие, простиралось до 180000, растянутых на полутораста верстах; число войска, посланного на защиту Пскова от немцев в 1481 году, простиралось до 20000; новгородской силы во время Шелонского боя было 40000; столько же было московского войска на Ведрошской битве, если верить Стрыйковскому. Войска ходили по-прежнему сухим путем и по рекам: так, в 1470 году войска, назначенные в поход на Казань, плыли из разных мест к Нижнему реками Москвою, Клязьмою, Окою и Волгою; под 1467 годом встречаем известие, что войска отправились на Черемис из Галича 6 декабря и пошли лесами, без пути в жестокие морозы. Относительно продовольствия войск во время похода встречаем следующие известия: при описании похода на Казань князя Стриги-Оболенского в 1467 году говорится, что войска возвратились без успеха, истомленные, потому что осень была холодная и дождливая, корму начало недоставать, так что многие ратные люди в постные дни ели мясо, лошади мерли с голоду; во время второго похода Иоанна III на Новгород великий князь тверской присылал сына боярского отдавать кормы по отчине своей; потом уже, находясь под Новгородом, Иоанн велел всем воеводам посылать за кормом половину людей, а другую половину оставлять у себя; наконец, до нас дошли грамоты Иоанна III, по которым запрещалось полкам, идущим в поход, останавливаться брать кормы, подводы и проводников по волостям, принадлежащим Троицкому Сергиеву монастырю. Из всего этого видим, что войска брали съестные припасы по местам, по которым проходили. Из оружия упоминается огнестрельное – пушки, тюфяки и пищали. При описании войн псковичей с немцами мы уже видели, что немцы брали верх своим нарядом или артиллериею; при осаде городов псковские пушки действовали не очень удачно: так, при осаде Нейгаузена псковичи били городок пушками, пустили в него большою пушкою, но колода у нее вся изломалась, и железа около разорвались, что заставило снять осаду. Войска по-прежнему состояли из пяти частей: большого полка, правой и левой руки, передового и сторожевого полков. Еще сохранялся старый обычай браниться перед битвою: пред началом Шелонского сражения «новгородцы по оной стране реки Шелони ездяще, и гордящеся, и словеса хулные износяще на воевод великого князя, еще же окаяннии и на самого государя великого князя словеса некая хулная глаголаху, яко пси лаяху». Мы видели, что казанский поход 1469 года не удался от недостатка единства в движениях, от недостатка подчиненности. Для введения последней великий князь должен был прибегнуть к строгим мерам: когда сын его, князь Димитрий, возвратясь из Смоленского похода, пожаловался отцу, что многие дети боярские без его ведома отъезжали в волости на грабеж, его не слушались, то Иоанн велел этих ослушников схватить, бить кнутом на торгу и многих в тюрьму бросить. Уже встречаем известие и о местничестве как явлении, препятствовавшем успеху военных действий; при описании Казанского похода архангельская летопись говорит: «А воеводы судовой рати нелюбье держали между собою, друг под другом идти не хотели». Привыкши защищаться от немцев в крепких стенах своего города и потом, после ухода неприятеля, мстить ему вторжением в его землю немногочисленными отрядами для опустошения, псковичи, как видно, не любили или не умели сражаться правильным строем; об этом можно заключить из следующего летописного рассказа: «Погнались воеводы великого князя и псковичи и нагнали немцев в Очеровах на Могильнике; немцы обоз (кош) свой поставили поодаль от себя и сказали: „Когда Русь ударится на кош, то мы воспользуемся этим и выйдем из Псковской земли; если же ударится на нас, то тут нам сложить свои головы“». Псковичи первые ударились на кош, за ними москвичи и начали между собою драться за немецкое добро, чудь, находившуюся при обозе, всю перебили; немцы в это время напали на москвичей и псковичей, и была с ними сеча, но небольшая. Князь псковский Иван Горбатый начал загонять псковичей, чтоб не ехали по одиначке, и они все по закустовью, и начали ему псковичи прозвища давать – опремом и кормихном. При осаде городов били пушками, стреляли стрелами, приметывали примет; первым делом осажденных было сжечь этот примет.

Ахмат в оба нашествия свои не заставал Иоанна врасплох, что, вероятно, было следствием бдительности русских сторожевых отрядов, высылаемых в степи; Иоанн жаловался Казимиру, что русские люди ездили на поле оберегать христианство от бусурманства, а литовские люди напали на них из Мценска, Брянска и других мест; потом жаловался, что литовцы перебили московских сторожей на Донце, сторожей-алексинцев, сторожей на Шате.

Относительно состояния дружины, или военного служилого сословия, в Руси Юго-Западной мы узнаем, что здесь в описываемое время название дворянин, уже получает важное значение, какого в Московской Руси не имеет: так, в жалованной грамоте великого князя Александра 1499 года дворянином называется знаменитый князь Василий Глинский. От описываемого времени дошел до нас большой ряд жалованных великокняжеских грамот князьям, панам, боярам на временные владения, или на хлебокормления, и на вечные владения городскими местами и селениями; в грамотах обыкновенно говорится, что имения эти даются самому пожалованному, его жене, детям, будущим потомкам, вечно и непорушно, с пашенными землями, бортными, подлазными, с сеножатьми, с озерами и реками, с бобровыми гонами, езами, перевесьями, болоньями, ловами, с данями грошовыми и медовыми, со всякими входами, приходами и платами (уплатами), с землями пустовскими, с млынами (мельницами) и с их вымалками, ставами и ставищами, с рыбниками, с речками и потоками их, с колодезями, с борами, лесами, гаями (рощами), дубравами и хворостниками, с лядами и лядищами, с данями куничными илисичными, со всяким правом и панством, с мытами, явками, капыцинами, со всеми боярами и их имениями, с слугами путными и даньниками, с слободичами, что на воле сидят, с людьми тяглыми, с куничниками, лейтами, конокормцами. В Киевской области княжата и панята, хотевшие ехать в чужие края, должны были сказаться королю или его наместнику и, когда устроят в своем имении службу так, как бы она была при них самих, тогда могут ехать, если только земской службы не будет; но в неприятельскую землю ехать не могут. Киевлянин, по королевским грамотам, пользовался тою же честью, как литвин, ничем перед последним не понижался; волости киевские держали только киевляне, но киевлянам король раздавал городки, кому хотел; князья, паны и бояре литовские, владевшие имениями в Киевской земле, обязаны были служить с этих имений вместе с киевлянами сами, своими головами. Урядники коронные не имели права судить слуг и людей княжеских, панских и боярских. В уставной Волынской грамоте говорится, что староста не смел срамить злыми словами князей, панов и земян, не смел казнить их и сажать в башню; но если кто из них провинится, то староста извещает короля и поступает с преступником по королевскому наказу; если обвиненный потребует суда королевского, то староста отпускает его к королю, назначивши срок, когда он обязан стать перед последним; князя, пана и земянина староста или наместник один не судит, но имеет при себе князей, панов и земян.

Думают, что относительно управления при Иоанне III последовал переход от прежнего управления посредством только известных лиц к управлению посредством известных присутственных мест, или приказов; думают, что при Иоанне III несомненно должны были существовать приказы: Разрядный, Холопий, Житный, Новгородский. Но ни в одном памятнике, дошедшем до нас от княжения Иоанна III, не упоминается о приказах; и если некоторые приказы должны были явиться непременно при Иоанне III, то не понимаем, почему некоторые из них не могли явиться ранее, если уже не хотим обращать внимания на молчание источников; не знаем, почему, например, Разрядный, Холопий приказы не могли явиться ранее? По некоторым известиям, Иоанну приписывается разделение России на три части: Владимирскую, Новгородскую и Рязанскую – и образование для каждой из них отдельного приказа под названием трети. Но с этим известием мы не можем согласиться, ибо Рязанское Великое княжество не было присоединено еще при Иоанне.

В городовом быте Северо-Восточной Руси произошло важное явление: главный представитель быта старых русских городов, Новгород Великий, приравнялся своим бытом к городам Низовой земли. Мы видели, как скудны были наши известия о быте Великого Новгорода, как трудно было по этим известиям составить о нем ясное, определенное понятие; посмотрим, нельзя ли будет теперь, при последнем столкновении Новгорода с великим князем, дополнить несколько наши сведения о различии между бытом Новгорода и бытом городов низовых. Иоанн III потребовал от новгородцев, чтоб государство его было такое же в Великом Новгороде, какое оно в Низовой земле, на Москве; тогда новгородцы просили, чтоб великий князь объявил, как его государству быть в Великом Новгороде, потому что Великий Новгород низовского обычая не знает, не знает, как государь держит свое государство в Низовой земле. На это Иоанн отвечал: «Наше государство таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все нам держать». Итак, быт Новгорода рознился от быта низовых городов тем, что в Новгороде был вечевой колокол, было вече, чего в низовых городах не было; следовательно, если мы встретим в источниках, что в том или другом низовом городе, даже в самой Москве, было вече, то это слово, означающее неопределенно всякое совещание, хотя бы даже между немногими лицами, потом означающее исключительно на северо-востоке народное восстание, мятеж, – это слово не должно вводить нас в заблуждение, заставлять предполагать, что в низовых городах могло быть что-нибудь похожее на быт старых городов, уцелевший и, вероятно, сильнее развившийся в Новгороде. Требование Иоанна, чтоб в Новгороде вечевого колокола не было, и потом известие, что вечевой колокол действительно был взят из Новгорода и отвезен в Москву, очень важны; существование одного вечевого колокола предполагает существование одного правильного, обычного веча, созывавшегося по звону этого колокола лицами правительственными, князем, посадником, следовательно, другие веча, созываемые противниками князя или посадника по звону других колоколов, не на обычном месте, не были собственно вечами, хотя по неопределенности, обширности значения слова и называются так; в некоторых списках сказания о Тохтамышевом нашествии говорится, что и в Москве по отъезде великого князя «сотвориша вече, позвониша во все колоколы, и сташа суймом народы мятежницы, крамольницы». Ясно, следовательно, что вечей, или восстаний, в Москве на людей, хотевших бежать от татар, в Ростове на татар, в Костроме, Нижнем, Торжке на бояр, вечей, созываемых всеми колоколами, не должно, по одному тождеству названия, смешивать с вечами Новгорода и других старых городов: Смоленска, Киева, Полоцка, Ростова, где жители, по словам летописца, как на думу, на веча сходились и, что старшие решали, на то пригороды соглашались. В известиях о последних минутах вечевого быта в Новгороде мы встречаем другое, еще более важное известие о большом вече; при исчислении неисправлений новгородских к великому князю летописец говорит: «А на двор великого князя, на Городище, с большого веча присылали многих людей, а наместником его да и послу великого князя лаяли и бесчествовали» Если было большое вече, то было и малое – совет, заседание правительственных лиц в противоположность большому, всенародному вечу.

В Новгороде вечевой быт исчез; но он остался еще до времени во Пскове. И в псковской летописи вследствие частых столкновений веча с усилившейся властью великокняжескою находим в описываемое время большее число известий о вечевом быте, чем прежде. Мы видим распоряжение веча в 1463 году во время отсутствия князя-наместника; пришла весть о нападении немцев, и вот Зиновий посадник и псковичи, услыхавши эту весть, поставили вече и дали на вече воеводство Максиму посаднику и двум другим лицам; немцы ушли; тогда посадники псковские и псковичи начали думать, куда идти за ними? Приехал князь-наместник, и опять встречаем известие, что псковичи дали на вече воеводство посаднику Дорофею; но, как видно, князь-наместник в это время находился в походе, ибо прежде было сказано, что он и посадники псковские начали собирать пригорожан и волостных людей, и, собравшись, псковичи с пригорожанами и со всеми людьми выступили в поход. Немцы прислали бить челом о мире воеводе великого князя, который приходил на помощь псковичам, князю-наместнику псковскому и всему Пскову; воевода, князь-наместник, посадники и весь Псков, подумавши, заключили мир, после чего немецкие послы целовали крест на вече пред воеводою великого князя и перед всем Псковом. Послы, отправленные Псковом в Москву к великому князю, по возвращении отдавали отчет в своем посольстве на вече; так, посадник Максим, возвратясь в 1464 году из Москвы, начал править на вече посольство: «Князь великий Иван Васильевич всея Руси тебе, своему наместнику, псковскому князю Ивану Александровичу, посаднику степенному старому Юрию Тимофеевичу, и старым посадникам, и всему Пскову, отчине своей, повествует» и проч. Также на вече отдавали отчет на своем посольстве и послы, возвращавшиеся из Литвы. Мы видели, что еще Василий Темный отнял у новгородского веча право давать грамоты без участия князя, т. е. его наместника; во Пскове при Иоанне мы видим, что вече распоряжается землями в пользу той или другой церкви или монастыря, причем о князе-наместнике не говорится, хотя он находился в это время в городе; под 1471 годом читаем: «Посадники и весь Псков даша им на вече тую землю и воду, и в тыя часы бысть всему Пскову, еще и вече не поспело разойтися, скорбь и туга велика». Но в 1476 году слобожане Кокшинской волости били челом князю-наместнику Ярославу, посадникам псковским и всему Пскову, чтоб позволили им поставить город, и Псков на вече позволил и грамоту дал. Когда в 1501 году явились во Псков московские воеводы, но не хотели идти в Немецкую землю без государева приказания, то князь-наместник, посоветовавшись с посадниками, боярами и псковичами на вече, послал трех гонцов в Москву.

Таким образом, князь-наместник, посадники и вече являются во Пскове тремя нераздельными властями, к которым обращались в делах внешних и внутренних и которые решали эти дела по общему совету. Если вече избирало воевод, то князь-наместник вместе с посадниками собирал войска из пригородов и волостей. Нового князя-наместника принимали честно: духовенство со крестами, посадники и весь Псков выходили к нему навстречу и сажали на княжение в Троицком соборе, после чего он целовал на вече крест ко Пскову на суду, на пошлинных грамотах и на всех старинах псковских; не желая более оставаться во Пскове, князь-наместник выходил на вече и слагал с себя крестное целование. Касательно посадников во Пскове иногда встречаем известия об одном степенном посаднике, иногда о многих: так, под 1462 годом говорится, что заложили псковичи новый Городец при князе псковском Владимире Андреевиче и при посаднике степенном Максиме Ларионовиче; потом читаем, что в 1463 году приехал во Псков на княжение князь Иван Александрович звенигородский при посаднике степенном Зиновии Михайловиче; под следующим годом говорится, что посол, возвратившись из Москвы, правил посольство так: «Князь великий Иван Васильевич всея Руси тебе, своему наместнику, князю Ивану Александровичу, посаднику степенному старому Юрию Тимофеевичу, и старым посадникам и всему Пскову, отчине своей, повествует». Здесь, не предполагая ошибки переписчика, выражение степенному старому можно понимать так, что Юрий не в первый уже раз отправлял должность степенного посадника. Но под 1465 годом говорится, что князь-наместник и посадники степенные Леонтий Макарович и Тимофей Васильевич заложили деревянную стену, после чего постоянно говорится о посадниках степенных, обыкновенно двоих, и говорится так, что не оставляет никакого сомнения, например: «И посадники псковские и со псковичи, а в степени тогда был посадник Яков Афанасьевич Брюхатый да Василий Епимахович, и учали сильно деяти над священники». Так же ясно говорится о двоих посадниках степенных в правой грамоте Снетогорскому монастырю и в некоторых других актах. О тысяцком во Пскове не упоминается, но упоминается о соцких после посадников, например, под 1464 годом: «И целовал крест посадник Максим Ларионович, посадник Игнатий Логинович и соцкие»; или под 1472 годом, где говорится о мире Пскова с Новгородом: «А во Пскове посадник псковской Афанасий Юрьевич, и бояре псковские, и соцкие, и судьи тогда же и льняную грамоту подрали, вынувши из ларя, и была всем христианам радость большая». Здесь между посадниками и соцкими видим бояр; кто мог достигать во Пскове боярского звания, видно из известия под 1477 годом: «Псков послал к великому князю двух посадников, а с ними два боярина, Опимаха Гладкого да Андрея Иванова, сына попова, раздьякона (т. е. расстриженного дьякона)». Встречаем известие о губских старостах, которые упоминаются после соцких. Касательно правительственного значения городских концов, отношения их к пригородам находим важное известие под 1468 годом: «Той же весне весь Псков поделиша по два пригорода на все концы, коему же концу к старым пригородом новые жеребьем делили, а имал жеребей князь Василий, князя Федора Юрьевича сын, с престола».

Об устройстве низовых городов в княжение Иоанна III мы имеем очень мало известий; упоминается о городском сотнике как чиновнике, распоряжающем городовыми постройками, имеющем право тянуть окружных крестьян во все пошлины; в Судебнике упоминается староста, глава посадских людей, который вместе с лучшими горожанами присутствовал в суде. Но довольно много известий дошло до нас от описываемого времени о быте городов юго-западной Литовской Руси. В мае 1494 года великий князь Александр подтвердил киевским мещанам уставную грамоту отца своего Казимира по этой грамоте мещане не поднимали ничем послов польских, московских, валахских, молдавских, но поднимали только послов литовских и ордынских; не стерегли казны великокняжеской и воеводской, только в случае прибытия самого великого князя в Киев обязаны были содержать при нем стражу; не топили бани, не возили дров; коней, животины, овец и свиней по киевским дворам не сгоняли, сена за рекою не косили, косили только один день под борком, скошенное должны были убрать, но в город сена не возили ниоткуда; плотов не сгоняли, на берег не волочили; плотин не сыпали, кроме одной плотинки под городом; в облаву не ходили, города не рубили, не мостили городского моста, не платя, однако, слугам воеводским посекирщины; пленников не стерегли, не ездили на сторожу в поле; вольно им было ездить в бор по дрова во все стороны, также на болоньи и на островах за Днепром сено косить, чем место кормилось; если воевода поедет за две мили от замка или на охоту, то подвод ему не давали, давали только по снопу сена сокольникам воеводским; мещане и слуги городовые с послами в Орду не ходили, вышегородского, чернобыльского, белогородского и глевацкого мыта не платили по всей земле Киевской. Кто из мещан захочет выселиться в другой город или место, тот должен продать недвижимое имущество, а с движимым может выехать в какие хочет области Великого княжества Литовского, только не за границу. Для торговли вольно им ездить, кроме служилых неданных (неясачных) людей; если придет весть о приближении татар, то им с места не ехать, если же поедут, то должны оставлять на свое место людей добрых, которые могут за них отправить великокняжескую службу. Кто возьмет за себя мещанку с домом, тот обязан отправлять такую же службу, которая прежде отправлялась с того дому. Кто из мещан одолжает, тому вольно продать свой дом для уплаты долга, но, кто купит дом, тот обязан отправлять с него такую же службу, какая отправлялась и прежде. На войну данные (ясачные) люди не ходили. Прежде воевода брал пеню с тех, кто по ночам с огнем сиживал; но теперь эти дела были отданы в ведение войта, который должен отвечать, если по его несмотрению сделается в городе пожар. В 1497 году киевский войт, бурмистры, радцы и все мещане били челом великому князю Александру, чтоб освободил их навсегда от мыта по всей вотчине своей, Литве, Руси и Жмуди, потому что они разорены от ежегодных нападений татарских; великий князь исполнил их просьбу. В 1499 году киевский воевода Димитрий Путятич жаловался великому князю, что мещане киевские как скоро получили немецкое право, то отняли у воевод все уряды и пошлины городские. Вследствие этой жалобы дана была киевскому войту и мещанам уставная грамота о воеводских доходах, в которой говорится: если купцы или козаки приедут в Киев и станут на подворье у какого-нибудь мещанина, то последний обязан объявить о них воеводе или наместнику, по старому обычаю; если же не объявит, то платит воеводе пеню. Если осмник, выбираемый воеводою из слуг своих, застанет христианина, мещанина или козака в безнравственном деле с женщиною, то наместнику митрополичьему идет с виновного урочная пеня, а воеводе – копа грошей; если же осмник застанет в таком деле турка, татарина или армянина, то воеводе с виноватого идет двенадцать коп грошей. Козаки, ходящие вниз по Днепру до Черкас и дальше, должны со всякой своей добычи давать воеводе десятину. Если привезут в Киев рыбу, просольную и вялую, то осмник воеводин осматривает ее и обмычивает и берет на город от бочки рыбы по шести грошей, а от вялых и свежих рыб – десятину; если же привезут осетров, то не смеют их продавать целиком, пока осмник не возьмет от каждого осетра по хребтине или от десяти осетров десятого. Перекупщики, которые сидят в рядах и торгуют хлебом и другими припасами, обязаны давать осмнику каждую субботу от товара по деньге; а который человек новый захочет сесть в рядах и торговать съестными припасами, такой должен дать осмнику куницу, двенадцать грошей. Если случится покража на берегу на реке на таком расстоянии, что можно от берега палкой докинуть, то эту покражу судит осмник; также если кто украдет белье или женщина с женщиною подерется, то такие дела судит осмник вместе с наместником митрополичьим. Если купеческий воз, выезжающий из Киева и нагруженный товаром, обломится с одной стороны по Золотые ворота, а с другой – по реку Почайну, то брать его на воеводу, потому что купцы нарочно нагружают тяжело возы свои, чтоб было их меньше и, следовательно, чтобы меньше платить пошлины. Лучники, кузнецы и сапожники должны давать воеводе луки, топоры и сапоги на Светлое воскресенье и на Рождество Христово. Из этой грамоты объясняется для нас должность осмника, которая, по всем вероятностям, была та же самая и в старину, ибо осмник упоминается и в Русской Правде, и в летописи между событиями XII века; объясняется и пошлина осмничее, которую уже мы встречали в Северо-Восточной Руси. Несмотря на то что еще в уставной грамоте 1494 года киевские мещане были освобождены от подъема послов московских и волошских, в 1503 году они подали великому князю Александру жалобу, что послов и гонцов московских, волошских, турецких, перекопских, заволжских и других ордынских поднимают, подводы под них дают, коней и казну посольскую стерегут, в Орду с великокняжескими послами ходят, под воеводских гонцов подводы дают; также от тиунов киевских терпят великие притеснения; жаловались, что в Киеве живут епископские, митрополичьи, воеводские, архимандричьи, княжеские, панские, землянские, милославчане и другие прихожие люди, также разные ремесленники, перекупщики, рыболовы, в Киеве и поселяне торгуют, а служб городских с мещанами не служат и податей не платят. Вследствие этой жалобы великий князь писал к киевскому воеводе, чтобы мещане были освобождены от посольского подъема и вынуты из тиунских рук; также, чтоб пришлые люди участвовали во всех городских повинностях, в противном случае мещане могут их грабить.

В 1498 году Полоцк получил магдебургское право с определением войтовских доходов, а именно третьего пенязя от всех судных пошлин, половины мясных лавок, отдачи в его ведомство винных промышленников и торговцев; с освобождением мещан от подвод, сторож, от мыта по всему княжеству Литовскому; с правом построить всенародные бани и ратушу; в городе должно быть всегда двадцать радцев, которых избирает войт, половину закона римского и половину греческого; эти радцы вместе с войтом ежегодно выбирают двух бурмистров, одного закону римского, а другого греческого; бурмистры вместе с войтом управляют общиною: перенос дел от бурмистров и радцев допускается к войту, но от войта перенос дела может быть только к великому князю; войт может решить дело без бурмистров и радцев, но бурмистры и радцы без войта или лент-войта не могут ничего решить. Полоцк обязан платить ежегодно 400 коп грошей в казну великокняжескую. И в Полоцке, как в Киеве, после получения магдебургского права не обошлось без столкновения между властью войта и властью наместника королевского, так что в 1499 году великий князь Александр должен был особою грамотою точнее определить отношения этих властей; по этой грамоте тяжбы о земле между боярином, мещанином или путником судит наместник с старшими боярами полоцкими, по старому обычаю; в случае спора о границах земельных должен ехать наместник или бояр послать; если приедут послы из Новгорода, Пскова, из Лук Великих или от немцев ливонских для решения обидных дел земских, то наместник с старшими боярами, призвавши к себе войта и старших мещан (если дело будет касаться города), послов принимает и отправляет, как было в старину. Бояре имеют право спускать в Ригу по Двине собственное жито, крупу, золу и смолу, не перекупая ни у кого; золу и смолу они должны добывать в своих пущах, а не в великокняжеских и не в городских. Если мещанину или путнику будет дело до боярина или до его человека, то судит наместник в городе с боярами городским правом, а войт и мещане должны быть при суде; если же боярину, или великокняжескому человеку, или боярскому человеку будет дело до мещанина или до путников, кроме споров о земле, то судит войт в ратуше правом немецким, а наместник с великокняжеским человеком посылает судью; если великокняжеский или боярский человек будет виноват, то пеня с него идет его господарю. Люди боярские, живущие в городе и на посаде (на месте) на своих землях и занимающиеся торговлей, должны вместе с мещанами платить все подати, но войт и мещане не должны их судить и в право немецкое писать; также войт и мещане не должны принимать к себе крепостных людей боярских и судить их немецким правом: судит их наместник городским правом. В следующем году Александр почел за нужное исключить из магдебургского права сельских путников и отдать их в ведение наместника, потому что уменьшение числа пригонных людей оказалось вредным для полоцкого замка; но тут же было подтверждено, что люди, принадлежащие духовенству и боярам, также ремесленники и люди, заложившиеся за наместника, духовных лиц и бояр, принадлежат к магдебургскому праву.

В 1499 году получил и Минск магдебургское право с обязанностью платить ежегодно в казну великокняжескую по шестидесяти коп грошей; сравнив эту сумму с суммою, платимою Полоцком (400 коп), увидим всю разницу в богатстве двух городов. В 1503 году князья, бояре и слуги, войт и мещане и земля Витебская били челом великому князю Александру и объявили ему, что приходили злодеи из Великого Новгорода, покрали у них церковь Богородицы и вместе с другими вещами украли и жалованную грамоту (привилей), полученную ими от короля Казимира. Александр дал им новую жалованную грамоту, подобную прежней; по ней Александр обязался не вступаться в домы церковные, купли, безадщины и отмерщины витебские; жен силою замуж не выдавать; в духовные завещания не вступаться; на подводы коней у городских людей и у сельских путников не брать; холопу и рабе не верить; судов предков своих не посуживать; без исследования дела видблянина не казнить; своих судных приговоров не переменять; казнить по вине; челобитья у видблян принимать, не сажая их через поруку в железа и не подвергая их никакой муке; отчин у них не отнимать, в села купленные и поля не вступаться; заочному обвинению не верить; кто станет на них доносить, того имя объявить, а в заставу нигде видблян не сажать; на войну быть всем видблянам готовыми; по волости Витебской воеводе великокняжескому не ездить; поедет на охоту, то его по станам не дарить; сябров городских в пригон великокняжеский не гнать, ни в подводы, ни на охоту; в весы витебские и локоть великому князю не вступаться, а кто провинится на весах или на локте, того видблянам самим казнить по своему праву; у кого из видблян забракуют (загудят) воск в Риге и приедет он в Витебск, то видблянам самим казнить виноватого; великому князю видблян не дарить никому; они освобождаются от мыта по всем владениям литовским; воеводу давать им по старине, по их воле: который воевода будет им нелюб и обвинят они его перед великим князем, то последний дает им другого воеводу по их воле; в первый день приезда своего в Витебск воевода целует крест видблянам, что без суда не будет казнить их ни за что по наговорам. Видбляне живут в Витебске добровольно, пока хотят, а кто не захочет, того силою не удерживать, путь ему чист, куда хочет; поедет прочь в великокняжескую отчину, в Литву, не тайно, св. Благовещенью челом ударивши, объявившись воеводе и своим братьям, мужам видблянам, будучи волен во всем своем имуществе: может продать его пли отказать; если видблянин, приехавши в Литву к великому князю, пожалуется на видблянина, то великий князь без истца децкого из Литвы на обвиненного не шлет, хотя бы дело шло о смертном убийстве, но дает жалобщику лист к воеводе, который судит по крестному целованию, рассмотревши дело с князьями, боярами и мещанами, а, осудивши, казнит в Витебске по тамошнему праву. Великий князь не отнимает выслуженного имущества у князей, бояр, слуг и мещан, местичей витебских из города не выводит вон. Кто из литовцев или поляков был крещен в Витебске в русскую веру и оставил потомков, тех не трогать, права их христианского ни в чем не нарушать. – Сравнивши эту грамоту с грамотами новгородскими, увидим общие черты быта городов старой Руси. При Александре же получил магдебургское право Волковыйск, Высокий, Бельск в земле Дрогочинской; войтовство в последнем городе отдано было в потомственное владение данцигскому мещанину Гоппену.

В 1500 году по просьбе старосты смоленского и всех мещан Александр освободил их от мыта на пятнадцать лет; а в 1502 освободил их на шесть лет от серебщизны, ордынщины и других податей вследствие разорения мещан от гарнизона; встречаем разные льготные грамоты, данные и другим городам. Мы видели, как псковичи редко уживались с наместниками великого князя московского; видим и жалобы западных русских городов, имевших формы быта, подобные псковским, на наместников и других урядников великого князя литовского; так, жители Витебска жаловались на своего наместника, что когда кто-нибудь из них, купивши мед пресный, жито и рыбу, привезет в Витебск в свой дом, то слуги наместничьи, отбивая замки, силою берут эти товары на наместника и денег за них не дают, а которые хозяева брать не позволяют, тем наместник запрещает продавать эти товары на месте и таким образом разоряет их; от каждого струга, отправляющегося в Ригу, берет по десяти грошей; когда шлет свою золу в Ригу и велит там менять ее на соль, то на каждый мещанский струг накладывает по меху своей соли, а кто из мещан не захочет брать этой соли, с того берет по десяти рублей грошей. Издавна мостили мостовую – каждый человек перед своим двором с пяти топорищ; так хотя бы мостовая была и нова, слуги наместничьи, ходя ночью, вздирают мостницы и за то с каждого двора берут по грошу. Колоду новую наместник устроил, и слуги его за малые вины сажают жителей в эту колоду, а на поруки не отпускают. Мещане содержат стражу в городе: слуги наместничьи заставляют этих сторожей вместо крепости сторожить свои домы. Наместник полоцкий Станислав Глебович стал нарушать магдебургское право, данное полочанам, на том основании, что при этом праве ему нечем поживиться: присуды с мещан все отошли; великий князь запретил ему нарушать магдебургское право, но дал ему для поживы сельскигх путников в городской присуд.

Относительно внешнего вида русские города вообще (кроме столицы Москвы) не изменились; встречаем известие о постройке деревянных и каменных укреплений; деревянные города, или крепости, получили Владимир, Великие Луки; мы упоминали уже о построении каменной крепости Иван-города на ливонской границе; Новгород после падения своего старого быта не потерял важного значения для московского правительства, оставался вторым городом в государстве, и к 1491 году был построен в нем каменный детинец. Для псковичей опасность со стороны ливонских немцев не прекратилась, потому не прекратились и старания их укреплять границы постройкою новых городков и укреплять самый Псков постройкою новых стен, возобновлением, расширением старых. В 1462 году они заложили на спорном месте над Великим озером Новый Городец, в том же году и окончили его, строили мастера псковские с волостными людьми (волощанами) и взяли за труды 90 рублей; в том же году заложили другой город – Володимерец. Значительнее была постройка укреплений в самом Пскове: так, в 1465 году 80 человек наймитов начали строить укрепления в Кромном городе и строили три года за 175 рублей; под 1473 годом встречаем известие, что псковичи «около буя св. Николы, в Опочковском конце, камнем сделав и врата каменные изрядив, садом яблонями насадили». Благодаря дошедшей до нас переписной окладной книге мы можем иметь довольно ясное понятие о состоянии двух городов – Орешка и Корелы – и по ним судить о других. В Орешке видим дворы на посаде лучших людей своеземцев, где они живут сами; дворы городских людей лучших; дворы молодых людей городчан; всех дворов внутри города и на посаде своеземцевых и городчан лучших людей и молодых, тяглых – 139, людей в них – 189 тяглых; великокняжеского оброка положено на них 8 рублей денег; потом перечисляются на посаде и внутри города дворы своеземцевы, в которых живут дворники: таких дворов 17, а дворников в них 18 человек, тянут дворники с горожанами; далее перечисляются дворы великокняжеские поземные; дворы нетяглые, где живут священники, дьяки и сторожа церковные; дворы, где живут великого князя холопи – пищальники и воротники; наконец, дворы пустые. В Кореле на посаде дворов своеземцевых, и рядовых людей, и рыболовлих лучших, и молодых тяглых – 188 дворов, а людей в них – 232 человека; оброка на них положено 10 1/2 рублей; потом перечисляются дворы детей боярских и служилых людей, помещиков, дворы духовенства, пищальников, воротников. Относительно мер общественной безопасности встречаем под 1494 годом известие об устроении в Москве по улицам решеток. В Псковской летописи под 1487 годом встречаем следующее любопытное известие: «Бысть в Пскове град велик над градом, как садовое яблоко, из тучи молнии блистания, а взялись тучи с озера; да на Крому костер загорелся, против Лубянского всхода, что снедь блюли собакам на ядь». Можно подумать, что собаки содержались от города для общественной безопасности?

Сохранение русскими городами прежнего вида должно было вести по-прежнему к частым и опустошительным пожарам. В 1468 году погорели в Москве на посаде восемь улиц, Кремль уцелел, хотя и тяжко было внутри его; но через год погорел весь Кремль, остались целы только четыре двора. Через год после этого погорел посад, пожар начался в третьем часу ночи и длился на другой день до обеда, одних церквей сгорело 25; сам великий князь ездил с детьми боярскими, гася и разметывая. В следующем году погорел весь Кремль, едва отстояли большой двор великокняжеский, но митрополичий двор сгорел; в сентябре 1475 года погорел в Москве посад, в октябре – Кремль; загорелось в четвертый час дня; великий князь сам приехал со множеством людей, погасил пожар и поехал к себе на двор обедать, как вдруг в половину стола пожар вспыхнул снова, и сгорел чуть не весь город, едва уняли огонь в третьем часу ночи; сам великий князь являлся всюду, где было нужно, со многими людьми; в 1488 году сгорело 42 церкви на посаде; в 1493 году весною погорел весь Кремль, а летом 28 июля был страшный пожар: и в Кремле, и на посаде сгорело более 200 человек. «Летописец и старые люди сказывают, как Москва стала, такого пожара в ней не было», – записано в дошедшей до нас летописи; потом упоминается о большом пожаре в 1500 году. Мы не упоминаем о менее значительных пожарах в Москве. В 1472 и 1482 годах были большие пожары в Новгороде. В 1491 году погорел Владимир весь, и крепость и посады; и в том же году сгорело в Угличе более 500 дворов с 15 церквами; в 1493 погорели Кострома и Рязань. Псковский летописец упоминает об осьми больших пожарах в своем городе и один только раз говорит о причине пожара: поджег чухонец, подосланный немцами. В 1471 году был сильный пожар в Вильне: сгорело 400 дворов, король Казимир со всем двором и казною выбежал в поле; но Русский конец и русские церкви остались целы.

Относительно сельского народонаселения видим, что правительство заботится о строгом соблюдении срока для перехода сельчан, именно Юрьева дня осеннего: крестьян, оставивших земли ранее этого срока, переселяют назад, на прежние жилища. В договорной грамоте между рязанскими князьями переход сельчан подтверждается вместе с переходом дружины, чего не встречаем в других грамотах. В статье Судебника Иоаннова «О крестьянском отказе» говорится: «Крестьянам отказываться из волости, из села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего. За пожилые дворы платят: в полях за двор – рубль, в лесах – полтина. Если крестьянин поживет за кем год и пойдет прочь, то платит четверть двора; за два года платит полдвора; за три года – три четверти; за четыре – весь двор. По-прежнему даются льготы землевладельцам, населявшим пустые земли; землевладельцам, населившим свои пустые земли, дается право суда над поселившимися у них людьми, выключая обыкновенно суда уголовного, сами же землевладельцы подчиняются только суду князя или боярина веденого». Из переписной окладной книги Вотской пятины можно получить понятие о размещении сельского народонаселения и его отношении к землевладельцам. Сел и селец с народонаселением от 15 до 120 душ встречаем очень мало; деревень с народонаселением от 7 до 15и свыше душ также очень мало; обыкновенно деревни состоят из 1, 2, 3, 4 дворов с 1, 2, 3, 4 душами. Как мы видели уже, при каждом селении после перечисления крестьян в переписной книге показывается, что с них идет землевладельцу и его ключнику, напр.: «Деревня Вахоницы, Микулка Семенов, сын его Иванко; сеют ржи четыре коробьи, а сена косят двадцать копен, обжа; доходу одна гривна и десять денег, а хлеба треть, а ключнику две лопатки бараньи, четверка ржи, четверка овса, четверка ячменя, деньга, овчина, сыр, горсть льну». Сельское народонаселение разделялось на крестьян и поземщиков: крестьянами назывались занимавшиеся земледелием, а поземщиками – занимавшиеся другими промыслами: рыболовством, звероловством и т. д. Селения, состоявшие из людей, занимавшихся хлебопашеством, назывались рядками. Относительно происхождения холопей находим статью в Судебнике Иоанновом, которая повторяет положение Русской Правды с некоторыми, впрочем, распространениями: «По полной грамоте холоп, по тиунству и по ключу сельскому холоп, с докладом и без докладу, с женою и детьми, которые у одного господина; которые же дети живут за другим господином или живут сами по себе, те не холопи; по городскому ключу не холоп; по рабе холоп, по холопе раба, по приданной записи холоп, по духовной холоп. Если холопа полонит рать татарская и он выбежит из плена, то свободен и старому господину не холоп».

Относительно быта сельского народонаселения в областях литовских видим, что некоторые волости освобождались от зависимости городового начальства: так, в 1497 году великий князь Александр писал в Торопец, чтоб дань и тиунщина в старцевой волости сбирались волостным старцем, чтобы наместник торопецкий за данью и тиунщиною в эту волость не въезжал, не судил там и не рядил: судит и рядит волощан старец их или выезжай великокняжеский, который выедет к ним за данью или за каким-нибудь другим делом. В литовских владениях встречаем пожалования людьми: так, великий князь Казимир пожаловал князя Ивана Глинского в Стародубском повете четырьмя человеками с их землями пашными и бортными, сенокосами, реками, бобровыми гонами; волен князь Иван этих людей с их землями продать, подарить, променять и вообще распорядиться, как почтет для себя полезнее. Видим и переход вольных сельчан; в грамоте Александра тому же князю Глинскому на владение сельцом Смолиным сказано: на этом сельце князь Александр посадил людей вольных прихожих; так если они не захотят служить ему, князю Ивану, то он обязан отпустить их добровольно со всем их имением. Относительно перехода крестьян Бельской области грамотою великого князя Александра узаконена важная мера: было определено, сколько дней крестьянин обязан был работать за известный участок земли; определено, сколько отходящий крестьянин обязан заплатить землевладельцу, и прибавлено: «Если бы кто-нибудь из землевладельцев (землян) с целию посадить на своей земле большее число крестьян (кметей) захотел установить в своей земле легчайшие работы и дани, к общему вреду землевладельцев, таковой за нарушение великокняжеского устава платит сто коп грошей». Видим, что к дворам великокняжеским принадлежала невольная челядь и великие князья отдают эти дворы в хлебокормление вместе с челядью невольною, житом, коньми, животиною, людьми путными и тяглыми, с конюхами, рыболовами, землями пашными и проч.

Если меры, предпринимавшиеся правительством для умножения народонаселения Северо-Восточной Руси, и в княжение Иоанна III были те же самые, что и прежде, то относительно препятствий к этому умножению, относительно бедствий политических и физических должно заметить, что для областей, доставшихся Иоанну в наследство от отца, его правление было самым спокойным, самым счастливым временем: татарские нападения касались только границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими причиненный, очень незначителен; восстание братьев великокняжеских только напугало народ; остальные войны были наступательные со стороны Москвы: враг не показывался в пределах постоянно торжествующего государства. Новгород и его область потерпели много от двукратных походов Иоанновых, от мора, бывшего следствием осады, от страшного мора в 1467 году, когда в одном Новгороде умерло более 48000 человек, а во всех пятинах – с лишком 250000 человек. Тверская область до присоединения страдала некоторое время от обид московских; Рязанская была спокойна; Пскову по-прежнему вредили опустошительные войны с немцами. О физических бедствиях – голоде и море – в собственно московских областях летописцы упоминают два раза: под 1463 и 1464 годом; в Пскове свирепствовала железа в продолжение двух лет, 1465 и 1466, и потом в 1487 году; здесь же видим и дурной урожай в 1485 году. От времен Иоанна III дошли до нас новые известия, новые подробности о торговле русской; узнаем, что из Москвы по рекам Москве, Оке и Волге ежегодно отправлялись суда в Астрахань за солью; что купцы из московских областей, именно из Москвы, Новгорода, Коломны, Можайска, Твери, торговали в Кафе и Цареграде, в Азове, Токате и ездили оттуда за товарами чрез литовские владения, потому что прямой путь степью был опасен и труден; товары, вывозимые русскими купцами из Кафы, были: шёлк, шелковые и шерстяные материи, шелковая тесьма, ширинки кисейные, бумага хлопчатая, кушаки, сафьян, сабли, сагадаки, гребни, ожерелья, дорогие камни, губки, ковры, жемчуг, ладан, мыло, грецкие орехи чиненые, инбирь, перец, миндаль, ревень, шафран, мускус, канфора, краски. Потом купцы из московских областей ездили в литовские, торговали в Киеве, Полоцке, Вильне, Путивле и других местах, привозили сюда меха беличьи, лисьи, бобровые, горностаевые, рысьи, выдровые, воск, мед, шелковые материи, шубы, однорядки, кожухи, епанчи, колпаки, шапки, однорядки новгородские, свиты новгородские, овчины, малые овчинки, щиты, бубны сокольи, москательные товары. Русские купцы ездили в Казань, казанские – в Москву; из Кафы приезжали в Москву армяне; из Орды Волжской по-прежнему приходили купцы вместе с послами: однажды приехало 3200 купцов, которые привели на продажу 40000 лошадей. По свидетельству Контарини, в Москву во время зимы съезжалось множество купцов из Германии и Польши для покупки разных мехов, соболей, волков, горностаев, белок и рысей. И русские купцы ездили в Крым человек по 120 кроме прислуги, возили товару иногда тысяч на шестнадцать, иногда двое купцов торговали вскладчину, у обоих товар за один был, и потому назывались складниками; видим, что слово «гость» вовсе не означало именно купца, торгующего с иностранными государствами, но просто значительнейшего, богатейшего купца, ибо в числе заграничных торговцев находим и купцов: так, Иоанн III, запрещая торговцам ходить в Азов одним, без посла, пишет: «Гостям и купцам нашим». Относительно торговли псковской с немцами узнаем, что последние в мирных договорах обязывались не пускать в Псков пива и меду.

Для развития внешней восточной торговли в княжение Иоанна III важно было то, что Казань долгое время находилась в подчинении Москве; это обстоятельство было тем более важно, что с остатками Волжской Орды, с сыновьями Ахматовыми была постоянная вражда; окончательное подчинение Перми, разумеется, облегчило московским купцам торговлю со странами приуральскими. Дружба с крымским ханом и начавшиеся при его посредстве сношения с Турциею освобождали, хотя не всегда, московских купцов от притеснений во владениях султана; но мы видели, что удобный доступ в эти владения зависел от того, в каких отношениях находилась Москва к Литве, ибо прямая дорога из московских владений в Азов и Кафу, через степь, была крайне опасна по причине разбоев, производившихся так называемыми азовскими козаками, которые разбивали послов и шедших с ними купцов. Безопаснее был путь чрез литовские владения; но и здесь, как мы видели уже, московские купцы подвергались частым притеснениям в княжение Казимира: мытники, которые были обыкновенно жиды, увеличивали мыты вопреки договорам; мыты брались в Киеве, Чернобыле, Чернигове, Смоленске, Дорогобуже, Вязьме, Гомеле, Колодничах, Вильне, Новгороде Северском, Радогоще, Трубчевске, Брянске, Минске, Полоцке, Люблине. Иоанн посылал жаловаться Казимиру, что прежде брали в Вязьме по грошу с воза, а потом стали брать по деньге; в Волочке Вяземском прежде брали с судна товарного по два гроша, а потом стали брать по три; в Смоленске прежде брали один раз тридцатое с гостей, которые ехали в Киев и возвращались назад в Москву, а потом стали брать два раза; прежде в Смоленске давали рядничему с товарного человека по грошу да старосте по грошу, а потом прибавили, и с прислуги (робят людских) стали брать по грошу, притом, один ли кто приедет, сам ли десять приедет, берут на рядничего по гривенке перцу и столько же на старосту; в Колодничах и Вильне не брали прежде ничего, а потом стали брать. Приехавши в город, купцы обязаны были относить подарки воеводе и жене его. Кроме того, мытники и владельцы, чрез земли которых купцы проезжали, грабили у них товары. Наконец, купцы терпели от разбоев. При наследнике Казимира, Александре, в то время как он не находился в войне с тестем, встречаем мало жалоб на притеснения московских купцов в Литве; узнаем, что в это время из Литвы запрещено было тамошним правительством вывозить серебро, а великий князь московский запретил ввозить в свои владения соль из Литвы, от немцев же в Новгород шла не только соль, но и мед.

При отсутствии усобиц, при кратковременной распре Москвы с Тверью и Новгородом, после чего оба эти города с их областями присоединены были к Москве, внутренняя торговля при Иоанне III должна была развиться сильнее, чем когда-либо прежде; встречаем известия о торгах или ярмарках; так, в 1491 году великий князь перевел торг от Троицкого монастыря в городок Радонеж; в духовном завещании своем Иоанн III говорит: «Что я свел торг с Холопья городка на Мологу, на тот торг пусть съезжаются; торговать, как было при мне; сын мой Димитрий берет пошлины, как было при мне, а лишних пошлин не прибавляет; сын же мой Василий и другие дети этого торга на свои земли не сводят и не запрещают в своих землях на него ездить». О внутренней торговле встречаем любопытное известие в житии св. Даниила Переяславского, где говорится, что однажды святому случилось увидать на реке Трубеже большое судно, привязанное волосяным канатом к берегу с товарами тверских купцов. По свидетельству Иосафата Барбаро, в Москве было такое изобилие в хлебе и мясе, что говядину продавали не на вес, а по глазомеру. За один марк (marchetto) можно было получить четыре фунта мяса; семьдесят кур стоили червонец, гусь – не более трех марок. Зимою привозили в Москву такое множество быков, свиней и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз можно было купить до двухсот штук. Жители для поездок своих, особенно продолжительных, избирали преимущественно зимнее время; летом же никто не отваживался в дальний путь по причине большой грязи и множества мошек, порождаемых окрестными лесами, почти вовсе необитаемыми.

По грамоте великого князя Александра литовского в Полоцке были учреждены три двухдневные ярмарки в году, во время которых рижские и другие иностранные купцы могли покупать товары, как хотели; но в обыкновенное время, кроме ярмарочного, иностранные купцы могли покупать товары только в большом количестве, например воск – штуками не менее полуберковца, меха – сороками; не имели права покупать эти товары ни в лесах, ни в борах, ни в селах, а только в Полоцке; продавать свои товары иностранные купцы опять могли только в большом количестве. Из этой грамоты Александровой мы узнаем, что отпускная торговля Полоцка состояла в воске, мехах, золе и смоле, а привозная – в сукнах, соли, пряных кореньях, миндале, топорах, пилах, железе, олове, меди, цинке, вине и пиве; по той же грамоте рижские купцы могли торговать только в Полоцке и не смели ездить ни в Витебск, ни в Смоленск; из другой грамоты Александровой узнаем, что бояре полоцкие отпускали в Ригу хлеб, крупу, золу и смолу. В 1503 году великий князь Александр по челобитью войта, бурмистров, радцев и всех мещан виленских позволил им построить у себя гостиный дом, в котором должны останавливаться гости – москвичи, новгородцы, псковичи, тверичи и другие иноземные купцы, объявив о себе наместнику воеводину, потому что прежде гости останавливались в мещанских домах, без вести приезжали, без вести и уезжали, так что между ними легко могли быть лазутчики и другие лихие люди. В Киев, по свидетельству Контарини, съезжалось множество купцов из Великой России с различными мехами, которые они отправляли в Кафу с караванами.

Благодаря торговле Новгород Великий был самым богатым, самым обширным и самым великолепным городом в Северо-Восточной Руси; Владимир, украшенный Боголюбским и Всеволодом III, был разорен татарами и после не поднимался, перестав быть местопребыванием великокняжеским; Москва начала усиливаться не в такое время, когда можно было думать об ее украшении, и потому до времен Иоанна III представляла очень бедный вид. Но теперь обстоятельства переменились: Москва сделалась столицею обширного государства, средства великого князя увеличились, и, главное, он получил возможность в тишине, беспрепятственно употреблять эти средства для украшения своего стольного города. При вступлении на престол Иоанна в Кремле в Вознесенском монастыре, где хоронились великие княгини, виднелась недостроенная церковь: два раза две великие княгини принимались ее строить – жена Донского, Евдокия, и жена сына его, Василия, София Витовтовна, но верх еще не был сведен; после многих пожаров камень обгорел, своды повредились; мать Иоанна, великая княгиня Мария, захотела окончить начатое предшественницами своими здание, долженствовавшее служить для нее также местом погребения, и поручила дело мастеру Василию Дмитриеву Ермолину. Ермолин не стал разбирать всего старого здания, разобрал только то, что было повреждено, обложил всю церковь снаружи новым камнем да обожженным кирпичом, свел своды и окончил строение; все дивились этому необычайному делу, говорит летописец.

Но главным украшением города считался соборный храм, и Москва менее всего могла похвалиться этим украшением. Соборная церковь Успения, построенная при Калите, уже успела так обветшать, что своды тронулись, и потому принуждены были подпереть здание толстыми деревянными столпами; надобно было думать о построении другой церкви, и вот в 1472 году митрополит Филипп призвал двух мастеров – Кривцова да Мышкина – и спросил их, возьмутся ли они построить церковь такую же, как владимирский собор Богородицы. Мастера взялись, и митрополит назначил большой сбор серебра со всех священников и монастырей на церковное строение, а бояре и гости добровольно давали деньги; когда серебро было собрано, приступили к делу, разрушили старую церковь и начали строить новую; но когда на третий год стали сводить своды, здание рухнуло. Великий князь послал во Псков за тамошними мастерами, пришедшими из Немецкой земли; мастера приехали, осмотрели рухнувшее здание, похвалили гладкость работы, но похулили известь, которая растворялась жидко, не клеевито, что и было главною причиною непрочности дела. Псковским мастерам, однако, не дали поправить ошибку Кривцова и Мышкина; по всем вероятностям, София Фоминична, приехавшая незадолго перед тем в Москву, уговорила мужа вызвать из Италии более надежного художника, и великий князь, отправляя в Венецию Семена Толбузина, велел ему искать там церковного мастера. Толбузин нашел в Венеции много мастеров, но только один из них согласился ехать в Москву за десять рублей в месяц жалованья: то был болонский уроженец Аристотель Фиоравенти; и его даже насилу отпустили с Толбузиным. Аристотель привез сына Андрея и ученика Петра; осмотревши старые церковные работы, он похвалил гладкость их, но сказал, что известь не клеевита и камень не тверд, почему и объявил, что начнет все делать снова; остатки прежнего строения разбил стенобитною машиною-бараном. «Удивительное дело! – говорит летописец. – Три года делали, а он меньше чем в неделю развалил, не успевали выносить камень!» Аристотель съездил и во Владимир; осмотревши тамошнюю церковь, он похвалил ее и сказал: «Это работа каких-нибудь наших мастеров!» Печь для обжигания кирпича он устроил за Андроньевым монастырем, делал кирпичи уже прежних, но продолговатее и тверже; чтоб разломить их, нужно было прежде в воде размачивать; известь также велел мешать густо, так что когда засохнет, то и ножом нельзя расколупать; для поднятия камней вверх Аристотель сделал колесо; чудно было смотреть, как поднимали колесом камни, прицепив их за веревку! В 1475 году начал Аристотель свои работы, в 1479-м кончил. Освящение соборной церкви Иоанн праздновал великолепно: велел раздать милостыню на весь город, угостил обедом митрополита, епископов, архимандритов и всех бояр; на следующий день митрополит и все соборы (белое духовенство) обедали у государя в средней горнице, а сам великий князь стоял перед ними и с сыном своим. Все соборы ели и пили на дворе великокняжеском семь дней. Но построением Успенского собора не ограничилась деятельность Аристотеля, ибо он был не только искусный муроль (архитектор), но умел также лить пушки и стрелять из них, лить колокола, чеканить монету. Во время осады Новгорода Аристотель построил под Городищем мост на судах; во время похода под Тверь Аристотель шел с пушками; на монетах Иоаннова времени видна надпись: Aristoteles.

Но деятельности одного Аристотеля было недостаточно для удовлетворения всем потребностям, которые начинало чувствовать новорожденное государство Московское; посылая к двору императорскому Юрия Траханиота, Иоанн дал ему наказ: «Добывать великому князю мастеров: рудника, который руду знает золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет от земли отделять золото и серебро; если Юрий сыщет таких мастеров, то ему их выпросить, а рядить их, чтоб ехали к великому князю на наем, по скольку им в месяц давать за все про все; добывать также мастера хитрого, который бы умел к городам приступать, да другого мастера, который бы умел из пушек стрелять, да каменщика добывать хитрого, который бы умел палаты ставить, да серебряного мастера хитрого, который бы умел большие сосуды делать и кубки да чеканить бы умел и писать на сосудах». Короля Максимилиана Юрий должен был просить, чтоб послал к великому князю лекаря доброго, который бы умел лечить внутренние болезни и раны. У венгерского короля Матвея Иоанн также просил рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пушечных литейщиков. В 1490 году великокняжеские послы привезли в Москву лекаря, мастеров стенных, палатных, пушечных, серебряных и даже арганного игреца, в 1494 году послы, ездившие в Венецию и Медиолан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и палатного, и Петра, пушечника; наконец, под 1504 годом встречаем еще известие о привозе послами новых многих мастеров из Италии. Один из венецианских мастеров, Антон Фрязин, поставил на Москве-реке стрельницу, а под нею вывел тайник; Марко Фрязин поставил стрельницу на углу, Беклемишевскую; Петр Антон Фрязин поставил две стрельницы, одну у Боровицких ворот, другую у Константиноеленинских, и построил часть стены от Свибловской стрельницы до Боровицких ворот и провел стену до Неглинной; в 1495 году великий князь велел сносить дворы и церкви за Москвою против города и заложил стену каменную не по старой стене, возле Неглинной; между стеною и дворами велено было оставить 109 сажен пустого пространства. В последний год жизни Иоанновой разобрали старый собор Архангельский и заложили новый, неизвестно, по плану какого архитектора. Мастера, выписанные было из Пскова для строения Успенского собора, не остались без дела и после приезда Аристотелева; они построили Троицкий собор в Сергиеве монастыре, соборные церкви в монастырях московских – Златоустовом и Сретенском, Благовещенский собор на дворе великокняжеском, церковь Ризположения на митрополичьем. В 1496 году поставлена была церковь Успения в Кириллове Белозерском монастыре, ставили пять месяцев, издержали 250 рублей; каменщиков и стенщиков было 20 мастеров, из них старший – Прохор Ростовский.

Через семь лет после построения Успенского собора, в 1487 году, великий князь велел венецианскому архитектору Марку заложить большую палату на своем дворе, где стоял терем; в 1491 году она была готова – это была так называемая Грановитая палата, которая назначалась для торжественных приемов и собраний, а жил великий князь в старом деревянном дворце. Только в следующем, 1492 году он велел разобрать этот деревянный дворец и поставить каменный за Архангельским собором, а сам во время его постройки жил в доме князя Патрикеева; но в следующем же, 1493 году этот новый дворец сгорел, так что великий князь принужден был на некоторое время перебраться в домы простых людей к Яузе, к церкви Николы в Подкопаевом; наконец, в 1499 году он велел заложить дворец каменный, а под ним погреба и ледники на старом своем дворе у Благовещения и вести стену каменную от двора своего до Боровицкой стрельницы; строителем был мастер Алевиз из Медиолана. Митрополит Геронтий в 1473 году поставил у двора своего ворота из обожженного кирпича, а в 1477 году – палату кирпичную на четырех подклетях каменных; в 1493 году митрополит Зосима поставил три кельи каменные с подклетями. В 1471 году купец Таракан заложил себе кирпичные палаты у Фроловских ворот; в 1485 году трое вельмож построили себе кирпичные палаты. Церкви и палаты строили художники иностранные; церковная живопись оставалась в руках русских мастеров; в 1482 году ростовский владыка Вассиан дал сто рублей мастерам-иконникам – Дионисию, попу Тимофею, Ярцу и Коню, которые написали Деисус в новую церковь Богородицы, и написали чудно вельми с праздниками; тот же Дионисий написал икону Одигитрии в Вознесенский монастырь; упоминается также иконник Далмат.

Из пушечных мастеров кроме Аристотеля известен был италианец Павлин Дебосис, который в 1488 году слил пушку большую. Мы видели, что великий князь вызывал из-за границы мастеров, умевших находить руду и отделять ее от земли: в 1491 году немцы Иван да Виктор нашли руду серебряную да медную на реке Цымле, за полднища от реки Космы и за семь днищ от реки Печоры. Мы видели также, что Иоанн вызывал и лекарей; судьба последних, сколько нам известно, была печальна в Москве. Лекарь Леон, родом немец, приехавший из Венеции, обещал вылечить сына великокняжеского, Иоанна Молодого, обрекая себя в противном случае смертной казни; больной умер, и великий князь исполнил условие: после сыновних сорочин велел отсечь голову лекарю; другой лекарь, немец Антон, которого великий князь держал в большой чести, лечил татарского князя Каракучу, принадлежавшего к дружине царевича Даньяра, и уморил его смертным зельем насмех, как говорит летописец; великий князь выдал лекаря сыну Каракучеву, который, получив его, хотел отпустить за деньги; но великий князь не согласился и велел его убить; тогда татары свели Антона на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножом, как овцу; Аристотель, видя, какой участи подвергаются иностранные мастера в Москве, испугался и начал проситься домой; но великий князь велел его за это схватить и, ограбив, посадить на дворе Антоновом. Вызывая лекарей из-за границы, великий князь заботился о недопущении заразительных болезней из-за границы; отправляя послом в Литву Мамонова, Иоанн велел ему справиться: не приезжал ли в Вязьму из Смоленска кто-нибудь больной тою болестью, что болячки мечутся и слывет французскою и говорят, будто бы в вине ее привезли?

Наконец, говоря о материальных средствах Московского государства при Иоанне III, мы должны упомянуть о ямах, или почтах. Учреждение их мы не можем приписать Иоанну: они существовали прежде и, без сомнения, возникли сначала вследствие татарских отношений; в завещании своем Иоанн говорит: «Сын мой Василий в своем великом княжении держит ямы и подводы на дорогах по тем местам, где они были при мне». Из грамоты новгородского владыки Геннадия к митрополиту узнаем, что гонцы из Москвы в Новгород приезжали в три дня.

В нравственном состоянии русского общества и, во-первых, в сфере церковной в правление Иоанна III видим любопытные явления, относящиеся к определению отношений между властию церковною и гражданскою и к стремлению улучшить нравственное состояние духовенства и мирян. В 1464 году митрополит Феодосии оставил митрополию и удалился в Чудов монастырь; тогда великий князь послал за братьями своими, князьями удельными, за всеми епископами, архимандритами и игумнами, и когда они собрались, то изволением великого князя, братьев его и всех епископов избран был в митрополиты суздальский епископ Филипп; которые же епископы лично не присутствовали, те прислали соизволительные грамоты; таким же образом избраны были и преемники Филипповы – Геронтий и Симон; на поставлении последнего, когда совершилась божественная служба и приспело время возвести новопоставленного на митрополичье место, великий князь обратился к нему с такою речью: «Всемогущая и животворящая Святая Троица, дарующая нам государство всея Руси, подает тебе сей святой, великий престол архиерейства, митрополии всея Руси рукоположением и священием святых отцов архиепископов и епископов нашего Русского царства. Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его матери; моли бога и пречистую его матерь о нас, о наших детях, о всем православии, и да подаст тебе господь бог здравие и долгоденствие на многие лета!» Дьяки запели: «Ис полла ети деспота» митрополиту, который отвечал Иоанну: «Самодержавный владыко государь! Всемогущая и вседержащая десница вышнего да сохранит богопоставленное твое царство мирно, да будет твое государство многолетно и победительно со всеми повинующимися тебе христолюбивыми воинствами и прочими народами; во все дни живота твоего здрав буди, добро творя на многа лета». Дьяки пропели многолетие великому князю.

В 1478 году великий князь вступился в спор, начавшийся между митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом по поводу Кириллова Белозерского монастыря. Монахи этого монастыря, не желая быть под управлением ростовских архиепископов, просили своего удельного князя, Михаила Андреевича Верейского, взять их под свое ведение; князь обратился с просьбою к митрополиту, и тот дал грамоту, по которой монастырь поступал в ведение князя Михаила, а ростовский архиепископ лишался над ним всякой власти. Вассиан обратился сначала к митрополиту с просьбою, чтоб не вступался в его предел; когда же Геронтий его не послушал, то он обратился к великому князю, прося суда с митрополитом по правилам. Иоанн принял сторону архиепископа, но митрополит не послушал и его. Тогда великий князь послал взять у князя Михаила митрополичью грамоту и велел съезжаться в Москву на собор всем епископам и архимандритам. Митрополит испугался соборного суда и упросил Иоанна потушить дело: великий князь помирил его с Вассианом, грамоту изодрали, и Кириллов монастырь перешел по-прежнему в ведение ростовского архиепископа. Иначе кончился спор, возникший у великого князя с тем же митрополитом Геронтием по поводу чисто церковного дела. Нашлись люди, которые наговорили Иоанну, что митрополит во время освящения Успенского собора поступил не по правилам, ходил с крестами около церкви не по солнечному восходу. Великий князь рассердился, начал говорить, что за это бог пошлет гнев свой; начались толки, розыски; в книгах не нашли, как ходить во время освящения церкви, по солнцу или против солнца; но речей было много: одни говорили за митрополита, а другой говорил: «Я сам видел, как на Святой горе освящали церковь; там с крестами против солнца ходили», – и был спор большой, которого не решили ростовский владыка Вассиан и чудовский архимандрит Геннадий, призванные великим князем. Митрополит в доказательство своего мнения приводил, что когда диакон кадит престол в алтаре, то на правую руку ходит с кадилом, а они говорили: «Солнце праведное Христос на ад наступил, смерть связал и души освободил, для этого на Пасху исходят против солнца». Нашествие Ахмата и смерть Вассиана Ростовского прекратили на время спор; но когда все успокоилось, он опять возобновился; митрополит, негодуя, что великий князь все держится мнения его противников, выехал из Кремля в Симонов монастырь, оставив посох свой в Успенском соборе и взявши с собою только ризницу; он говорил, что если великий князь не приедет к нему, не добьет челом и спора не прекратит, то он окончательно оставит митрополию и будет жить в келье, как простой монах. Много между тем было выстроено новых церквей, которые оставались без освящения вследствие нерешенного дела о том, как ходить с крестами: все священники и книжники, иноки и миряне держали сторону митрополита, за великого князя стояли только преемник Вассиана, ростовский владыка Иоасаф, родом из князей Оболенских, да чудовский архимандрит Геннадий. Видя на своей стороне такое меньшинство, великий князь послал к митрополиту в Симонов сына своего с просьбою возвратиться; но митрополит не послушал; тогда великий князь поехал сам бить челом, объявил себя виноватым, обещал вперед во всем слушаться митрополита, и тот возвратился в Москву на свой стол. Случай скоро дал ему и другое торжество над противником его, Геннадием, архимандритом чудовским: в 1482 году крещенский сочельник пришелся в воскресенье, и Геннадий позволил братии пить богоявленскую воду, поевши. Митрополит, узнавши об этом, послал схватить Геннадия и привести к себе, тот убежал к великому князю; тогда митрополит сам пошел к великому князю с жалобами: обвинял Геннадия, во-первых, в том, что поступает самовольно, разрешает такие важные вещи, не спросясь митрополита; во-вторых, обесчестил такую священную воду. Великий князь выдал его митрополиту, и тот велел сковать Геннадия и посадить в ледник под палату; великий князь с боярами упросил, однако, митрополита смиловаться над преступником, приводя в пример милосердие митрополита Ионы, уже теперь прославленного чудесами, над ростовским владыкою Феодосием, дерзнувшим разрешить мясо в богоявленский сочельник. Через два года после этого происшествия Геронтий заболел, решился оставить митрополию и опять уехал в Симонов монастырь; великий князь, как видно, был доволен этим и уже назначил ему в преемники Паисия, благочестивого игумена троицкого; но Геронтий, выздоровевши, захотел опять на митрополию; тщетно великий князь посылал к нему Паисия уговаривать остаться при прежнем намерении; Геронтий не соглашался и несколько раз убегал из монастыря в Москву, но его перехватывали на дороге. Соблазн был большой; великий князь начал советоваться с Паисием, можно ли взять Геронтия опять на митрополию. Паисий объявил, что можно, и объявил также, что сам никогда не согласится быть митрополитом: он по принуждению великого же князя согласился быть и троицким игуменом и скоро потом оставил игуменство, потому что не мог превратить чернецов на божий путь, на молитву, пост, воздержание; они хотели даже убить его, потому что между тамошними монахами были бояре и князья, которые не хотели повиноваться ему. Великий князь, лишившись надежды видеть Паисия на митрополии, согласился на вступление Геронтия опять в должность; а в следующем, 1485 году Геннадий Чудовской посвящен был в архиепископы Новгороду Великому.

Здесь Геннадий нашел явление, которое грозило русской церкви большею опасностию. В половине XV века, а может быть и ранее, в Киеве явилась ересь, как видно, смесь иудейства с христианским рационализмом, отвергавшая таинство св. троицы, божество Иисуса Христа, необходимость воплощения, почитание угодников божиих, икон, монашество и т. д. Глава или член общества киевских еретиков, жид Схария, приехал из Киева в Новгород вместе с князем Михаилом Олельковичем. Неизвестно, зачем, собственно, приехал он в Новгород, для распространения ли ереси или по делам торговым, неизвестно, долго ли оставался; известно только то, что он с помощию пятерых сообщников, также жидов, насадил в Новгороде свою ересь. Первыми учениками Схарии здесь были два священника, Дионисий и Алексей; как во время стригольничества, наружное благочестие первых еретиков обратило на них внимание народа и содействовало быстрому распространению ереси; еретики старались получить священнические места, чтобы успешнее действовать на своих духовных детей: если видели человека твердого в православии, перед таким и сами являлись православными; перед человеком, обличающим ересь, они и сами являлись строгими ее обличителями, проклинали еретиков; но где видели человека слабого в вере, тут были готовы на ловлю. Еретики отличались ученостию, имели книги, каких не было у православного духовенства, которое потому и не могло бороться с еретиками; Геннадий писал к ростовскому архиепископу Иоасафу: «Есть ли у вас в Кириллове монастыре, или в Ферапонтове, или на Каменном книги: Сильвестр, папа римский, Слово Козьмы пресвитера на ересь богомилов, Послание Фотия патриарха к болгарскому царю Борису, Пророчества, Бытия, Царств, Притчи, Менандр, Иисус Сирахов, Логика, Дионисий Ареопагит, потому что эти книги у еретиков все есть». Положение Новгорода во время окончательной борьбы с Москвою и непосредственно после нее не давало его церковному правительству возможности обратить надлежащее внимание на ересь. Слава благочестивой жизни и мудрости двух главных еретиков новгородских, Дионисия и Алексея, достигла до того, что обратила на них внимание великого князя, когда он приехал в Новгород в 1480 году, и оба они взяты были в Москву: один был сделан протопопом в Успенский, другой – священником в Архангельский соборы; здесь они скоро распространили свое учение и между людьми известными, могущественными по своему влиянию; в числе принявших это учение были: симоновский архимандрит Зосима, славный своею грамотностию и способностями дьяк Федор Курицын с братом Иваном Волком, невестка великого князя Елена, мать наследника престола; Иоанн знал, что эти люди держат новое учение, но по характеру своему не спешил принять решительных мер, ждал, пока дело объяснится, особенно видя приверженность к новому учению людей, которых не мог не уважать в том или другом отношении.

Новгородский владыка Феофил, по известному нам уж положению его, не мог обратить должного внимания на еретиков в своей пастве; еще менее мог сделать это преемник Феофила Сергий; но Геннадию скоро случай открыл глаза; с распространением ереси в числе ее приверженцев, разумеется, нашлись люди, которые уже не отличались такою чистотою поведения, как первые еретики, или уже не считали более нужным притворствовать. Геннадию донесли, что несколько священников в пьяном виде надругались над иконами; архиепископ немедленно дал знать об этом великому князю и митрополиту, нарядил следствие, обыскал еретиков и отдал их на поруки, но они убежали в Москву; Геннадий отправил туда следственное дело. 13 февраля 1488 года он получил от великого князя такую грамоту: «Писал ты ко мне и к митрополиту грамоту о ересях, о хуле на Христа, сына божия, и на пречистую его богоматерь и о поругании св. икон, что в Новгороде некоторые священники, дьяконы, дьяки и простые люди жидовскую веру величают, а нашу веру, православную Христову, хулят, и список этих ересей прислал ты к нам; я с своим отцом митрополитом, епископами и со всем собором по твоему списку рассудили, что поп Григорий семеновский, да поп Герасим никольский, да Григорья попа сын, дьяк Самсонка, по правилам царским заслужили гражданскую казнь, потому что на них есть свидетельства в твоем списке, а на Гридю, дьяка борисоглебского, в твоем списке свидетельства нет, кроме свидетельства попа Наума. Попов – Григорья, Герасима – и дьяка Самсонка я велел здесь казнить гражданскою казнью (их били на торгу кнутом) и послал их к тебе: ты созови собор, обличи их ересь и дай им наставление; если не покаются, то отошли их к моим наместникам, которые казнят их гражданскою же казнию; Гридя дьяк к тебе же послан, обыскивай его там, обыскивай вместе с моими наместниками и других, которые написаны в твоем списке; если найдешь их достойными вашей казни церковной, то распорядись сам, как знаешь; если же будут заслуживать гражданской казни, то отошли их к моим наместникам; да велите вместе с наместниками переписать имение Григорьево, Герасимово и Самсоново». Митрополит писал к Геннадию от себя в том же смысле.

Геннадий исполнил предписание, начал обыскивать еретиков и, которые из них покаялись, на тех положил епитимью, велел во время службы стоять перед церковью, а в церковь не входить; тех же, которые не покаялись и продолжали хвалить жидовскую веру, отослал к наместникам великокняжеским для гражданской казни и обо всем деле послал подробные известия великому князю и митрополиту. Но на эти известия он не получил никакого ответа из Москвы; митрополит Геронтий, по словам Геннадия, не хотел докучать ими великому князю. Узнавши об этом, узнавши, что в Москве еретики живут в ослабе, а новгородские еретики, покаявшиеся было и находившиеся под епитимьею, убежали в Москву, начали здесь ходить беспрепятственно в церковь и алтарь, а некоторые даже служили литургию; видя такое послабление еретикам в Москве, Геннадий обратился к человеку, который по своему характеру и нравственному значению стоил многих могущественных помощников: то был знаменитый Иосиф Волоколамский.

Мы уже видели, что нравственные недуги вызывали в свежем и крепком теле древней России сильное противодействие и что это противодействие преимущественно обнаруживалось в ряде христианских подвижников, иноков, которых дивная, строгая жизнь для людей с лучшими потребностями служила щитом против нравственной порчи. Строгое правило иноческой жизни, правило Сергия и Кирилла, на юге от Москвы поддерживалось в Боровском монастыре его игуменом и основателем Пафнутием, страшным старцем, который имел дар по лицу приближающегося к нему человека угадывать дурную страсть, дурное дело. К такому-то наставнику не усумнился прийти молодой Иван Санин, сын московского служилого человека, потомок выходца из Западной Руси. Еще не достигнув двадцатилетнего возраста, Иван уже успел испытать свои силы в безмолвной иноческой жизни, но не был доволен своим опытом, искал высшего образца, опытнейшего подвижника – ему указали Пафнутия. Пришедши в Боровский монастырь, Иван застал игумена и братию за тяжелою работою: они носили и обтесывали бревна и потом без отдыха шли в церковь на вечернюю службу. Такова была жизнь, ожидавшая молодого человека в монастыре; но такая-то именно жизнь уже давно и прельщала его; он упал к ногам Пафнутия и просил принять его в число братий; Пафнутий узнал, с кем имел дело, и в тот же день постриг пришлеца, который получил имя Иосифа. Строг был искус, которому подвергся Иосиф в Пафнутиевом монастыре; но это был один из тех людей, которые не утомляются никакими трудами, никакими лишениями, не останавливаются никакими препятствиями при достижении раз предназначенной цели. Когда по смерти Пафнутия Иосифа избрали игуменом Боровского монастыря, то он уже не довольствовался уставом, который был в силе во времена Пафнутия, но хотел ввести устав строжайший; когда же большинство братии не согласилось на это, Иосиф оставил Пафнутиев монастырь, посетил другие обители, присматриваясь к уставам и выбирая, какой бы был построже, наконец решился основать собственный монастырь в лесах волоколамских с самым строгим общежительным уставом; как Иосиф не любил останавливаться, доказывает то, что, запретив женщинам вход в монастырь и всякое сношение с братиею, он сам себе не позволил видеться с престарелою матерью.

Такого-то неутомимого борца вызвал Геннадий на помощь против ереси, и такой помощник был необходим, потому что ересь усиливалась все более и более. Митрополит Геронтий умер в 1489 году, и при избрании ему преемника сторона еретиков получила верх; митрополитом назначен был тайный соумышленник их, симоновский архимандрит Зосима; Геннадия Новгородского отвели от присутствия при избрании митрополита, и Зосима немедленно же оказал нерасположение свое к новгородскому владыке, потребовав от него нового архиерейского исповедания. Оскорбленный Геннадий отвечал ему любопытным письмом, в котором жаловался, что его постоянно отводят от присутствия на соборах московских: «Когда архиепископ ростовский Иоасаф оставил владычество, то вместо того, чтоб за нами за всеми послать и собором обыск сделать, обо мне и не упомянули; а гонцы ежедневно ездят с пустыми делами из Москвы в Новгород в три дни. Хотелось мне очень быть на твоем поставлении; но вот пришел наказ от государя великого князя о его великих делах, велел мне об них хлопотать, а в Москву не велел ехать. Велишь мне писать исповедание; но я уже положил раз исповедание пред отцом моим, Геронтием митрополитом, и пред всем собором; это исповедание у вас в казне; а как я исповедался пред богом, так и стою неподвижно: в Литву грамот не посылаю, оттуда мне также не присылают грамот, и литовские ставленники не служат в моей архиепископии. Если же литовские окаянные дела прозябли в Русской земле, в Великом Новгороде, когда был в нем князь Михайла Олелькович и с ним жидовин еретик, и от этого жидовина распространилась ересь в Новгородской земле, сперва держали ее тайно, а потом спьяну начали проговариваться, то я тотчас же об этом дал знать великому князю и митрополиту Геронтию». Описавши свои действия против еретиков и послабление, которое встретили они в Москве, Геннадий требует от митрополита, чтоб он вместе с собором предал еретиков проклятию, после чего продолжает: «Стала беда с тех пор, как приехал Курицын из Венгрии и еретики из Новгорода перебежали в Москву: Курицын у еретиков главный заступник, а о государевой чести попечения не имеет. Теперь же еще беда стала земская и нечесть государская большая; церкви старые, извечные вынесены из города вон (по случаю строения новых стен), да и монастыри старые, извечные с места переставлены; но этого мало: кости мертвых вынесены в Дорогомилово, да на тех местах сад развели… Если же государь наш, князь великий, еретиков не обыщет и не казнит, то как ему с своей земли позор свести? Смотри, франки по своей вере какую крепость держат; сказывал мне цесарский посол про испанского короля, как он свою землю очистил, и я с его речи послал тебе список. Да поговори великому князю накрепко, чтоб велел мне быть в Москве и у тебя благословиться; потому что здесь какие бы великие дела ни были, но больше того дела нет; если это дело управится, то и здешним великим делам укрепление будет. Да жалуюсь теперь тебе на чернеца Захара, стригольника; бранит меня беспрестанно уже четвертый год, посылает грамоты в мою архиепископию, к чернецам и священникам, а что по Московской земле разослал, тому и числа нет».

Дело об еретиках получило такую гласность по всему государству, что нельзя было не заняться им: Зосима должен был созвать собор, на который представили еретиков, бежавших из Новгорода в Москву; собственноручные показания их, данные ими прежде Геннадию, служили таким очевидным доказательством, что Зосиме не было никаких средств защищать своих; еретиков прокляли, некоторых из них сослали в заточение, других – в Новгород к Геннадию. Последний велел их посадить на лошадей, лицом к хвосту, в вывороченном платье, в берестовых остроконечных шлемах, в каких изображаются бесы, с мочальными кистями, в венцах из сена и соломы, с надписью: «Се есть сатанино воинство!» В таком наряде возили их по улицам новгородским; встречающиеся плевали им в глаза и кричали: «Вот враги божии, хулители Христа!» В заключение на еретиках зажжены были шлемы.

Но этот позор в Новгороде не обессилил ереси в Москве. Дерзость еретиков особенно усилилась, когда 1492 год прошел, а чаемого с концом седьмого тысячелетия конца миру не было. «Если Христос был мессия, – говорили еретики православным, – то почему же не является он в славе, по вашим ожиданиям?» и проч. Иосиф писал против них обличительные слова, собрание которых известно под именем Просветителя, в каком состоянии находились умы в это время, видно из послания его Нифонту, епископу суздальскому. «С того времени, – писал он, – как солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси: в домах, на дорогах, на рынке все – иноки и миряне – с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и св. отцов, а на словах еретиков, отступников христианства; с ними дружатся, учатся от них жидовству. А от митрополита еретики не выходят из дому, даже спят у него». Иосиф требовал, чтоб владыки, верные православию, отказались от всякого сообщения с Зосимою, внушали бы и другим, чтоб никто не приходил к нему, не принимал от него благословения; вооружился против мнения, которое особенно защищал Зосима, что еретиков осуждать не должно. Зосима в 1494 году действительно отрекся от митрополии: оставлять в челе церкви человека, громко обвиненного в ереси и не хотевшего торжественно оправдываться, было уже слишком соблазнительно; сами еретики могли желать удаления Зосимы, как скоро он своим неблагоразумным поведением уже обличил себя и мог быть теперь более вреден, чем полезен их обществу. В невольной грамоте Геннадия на избрание преемника Зосиме, троицкого игумена Симона, читаем: «Что ми есте (епископы) прислали грамоту, возвещая нашему смирению, что отец Зосима митрополит своей ради немощи оставил стол русской митрополии и, пришед в святую великую соборную церковь, пред всеми омофор свой на престол положил, и свидетеля на то господа бога нарицая, яко невозможно ему к тому святительская действовати, ни митрополитом нарицатися, и отойде в монастырь в смиренноиноческое жительство». В летописях же говорится, что Зосима оставил митрополию не своею волею, но был удален за страсть к вину и за нерадение о церкви. Если в Зосиме действительно открылся означенный порок, то это было достаточною причиною к его удалению как в глазах православных, так и еретиков, которым он мог сильно вредить своим поведением.

Удаление Зосимы нисколько не ослабило значения еретиков в Москве; но им нужно было поднять его в Новгороде, где благодаря деятельности Геннадия ересь ослабела значительно, и вот по старанию Федора Курицына в новгородский Юрьев монастырь назначен был архимандритом монах Кассиан, державшийся ереси. В Кассиане новгородские еретики должны были найти и действительно нашли могущественную опору: в его кельях держали они свои тайные собрания. Геннадий, однако, нашел их и тут и заставил бежать в Литву и к немцам. Но в Москве могла ли ересь ослабеть, когда невестка великого князя Елена была на ее стороне, а на стороне Елены были самые могущественные вельможи, которые достигли наконец того, что Иоанн торжественно объявил сына Еленина, Димитрия, наследником стола великокняжеского. Мы видели, однако, что это торжество Елены и ее приверженцев было непродолжительно, что скоро София восторжествовала в свою очередь, казнь и пострижение были участью Ряполовских и Патрикеевых, удаление и, наконец, тесное заключение – участью Елены и ее сына. Мы не знаем, какое было значение Иосифа в этих переворотах; но, видя тесную связь волоколамского игумена и его учеников с великим князем Василием, сыном Софии, видя в то же время сильную ненависть Курбского к этим осифлянам, «подобным великому князю Василию, скорым помощникам его и во всем потаковникам и подражателям», – как говорит Курбский, – видя такие отношения, мы необходимо должны заключить, что связь Иосифа с Василием и его матерью началась и укрепилась во время борьбы с ересью: действуя против еретиков, следовательно, против Елены, Иосиф, естественно, должен был стать на сторону Софии и ее сына. Понятно, как торжество последних облегчило Иосифу борьбу с ересью: он нашел доступ к великому князю, начал упрашивать его о принятии строгих мер против еретиков; тот обещал исполнить его желание, открыл, что знал об ереси, которую держал протопоп Алексей и Федор Курицын, что и Елена была вовлечена в ересь, раскаивался, что прежде слабо поступал с еретиками; Иосиф требовал раскаяния на деле. «Государь, – говорил он Иоанну, – подвинься только на нынешних еретиков, и за прежних тебя бог простит». Но строгие решительные меры, которые должно было употребить против еретиков по требованию Иосифа, могли заставить задуматься великого князя, слышавшего, с другой стороны, сильный ропот на ревность волоколамского игумена; Геннадий Новгородский был лишен архиепископии по причинам, о которых будет речь ниже; наконец, в это время летописцы говорят, что здоровье Иоанна начало расстраиваться после смерти Софии; все это могло содействовать замедлению собора на еретиков. Иосиф между тем не успокаивался: он обратился к духовнику великокняжескому, андрониковскому архимандриту Митрофану, с просьбою действовать на Иоанна; наконец его желание исполнилось: в конце 1504 года созван был собор на еретиков; они защищали свое учение, Иосиф был обличителем; следствием собора было то, что Волк Курицын, Димитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский Кассиан с братом и многие другие еретики были сожжены; Некрасу Рукавову сперва отрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение, других – по монастырям. Некоторые из еретиков, приговоренных к смертной казни, объявили, что раскаиваются; но их раскаяние не было принято, ибо Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное страхом, не есть искреннее. Удар, нанесенный ереси собором 1504 года, был силен, но не был окончательным; мы еще должны будем обратиться к этому предмету в рассказе о делах преемника Иоаннова.

Кроме важного дела о ереси жидовской церковные соборы Иоаннова времени занимались не менее важным делом улучшения нравственности духовенства. В 1468 году псковичи отлучили от службы вдовых священников и дьяконов по всей Псковской волости, не спросившись ни митрополита, ни епископов; архиепископ новгородский Иона хотел наложить на них за это неблагословение, но митрополит Феодосий запретил ему это делать. Феодосий знаменит в истории русской церкви как жертва святой ревности к улучшению нравов духовенства; он, говорит летописец, хотел священников и дьяконов силою навести на божий путь: начал их каждое воскресенье созывать и учить по святым правилам, вдовым дьяконам и священникам приказывал постригаться в монахи; у кого из них были наложницы, тех наказывал без милости, снимал с них священство, налагал пени; церквей наставили много, и вот всякий, кому не хотелось работать, шел в священники, не оставляя плотских страстей, потому что шел не богу служить, а тело свое льготить. Когда вследствие мер Феодосия недостойные священнослужители были удалены, то многие церкви остались без священников; люди начали тужить об этом и порицать митрополита. Это так огорчило Феодосия, что он заболел, и когда выздоровел, то уже не хотел более оставаться митрополитом, удалился в Чудов монастырь, взял к себе в келью расслабленного старца, стал служить ему, омывать струпы.

Вопрос, поднятый псковичами и Феодосием в начале княжения Иоаннова, был потом возобновлен известным уже нам своею деятельностию Геннадием Новгородским, который вписал свое имя в историю русского просвещения тем, что первый начал говорить о необходимости училищ для духовных. «Бил я челом, – пишет Геннадий к митрополиту Симону, – государю великому князю, чтоб велел училища устроить: ведь я своему государю напоминаю об этом для его же чести и спасения, а нам бы простор был; когда приведут ко мне ставленника грамотного, то я велю ему ектению выучить да и ставлю его и отпускаю тотчас же, научив, как божественную службу совершать; и такие на меня не ропщут. Но вот приведут ко мне мужика: я велю ему апостол дать читать, а он и ступить не умеет, велю дать псалтирь – он и потому едва бредет; я ему откажу, а они кричат: земля, господин, такая, не можем добыть человека, кто бы грамоте умел; но ведь это всей земле позор, будто нет в земле человека, кого бы можно в попы поставить. Бьют мне челом: пожалуй, господин, вели учить! Вот я прикажу учить его ектениям, а он и к слову не может пристать: ты говоришь ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного, да просится прочь, не хочет учиться; а иной и учится, но не усердно и потому живет долго. Вот такие-то меня и бранят, а мне что же делать? Не могу, не учивши их, поставить. Для того-то я и бью челом государю, чтоб велел училища устроить: его разумом и грозою, а твоим благословением это дело исправится; ты бы, господин, отец наш, государей наших великих князей просил, чтоб велели училища устроить; а мой совет таков, что учить в училище сперва азбуке, а потом псалтири с следованием накрепко; когда это выучат, то могут читать всякие книги. А вот мужики невежды учат ребят, только речь им портят: прежде выучат вечерню и за это мастеру принесет кашу да гривну денег, за заутреню то же или еще и больше, за часы особенно, да подарки еще несет кроме условной платы; а от мастера отойдет – ничего не умеет, только бредет по книге, о церковном же порядке понятия не имеет. Если государь прикажет учить и цену назначит, что брать за ученье, то учащимся будет легко, а противиться никто не посмеет; да чтоб и попов ставленых велел учить, потому что нераденье в землю вошло. Вот теперь у меня побежали четверо ставленников – Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник; этот и с неделю не поучился – побежал; православны ли такие будут! По мне таких нельзя ставить в попы; о них бог сказал чрез пророка: ты разум мой отверже, аз же отрину тебя, да не будеши мне служитель».

В 1503 году митрополит Симон вместе с Геннадием и с шестью другими епископами на соборе определили: так как найдено, что многие вдовые священники и дьяконы после жен держали у себя наложниц, не переставая священнодействовать, то вперед вдовым попам и дьяконам не служить; которые из них уличены в держании наложниц, тем наложниц отпустить, жить в миру, волос своих не растить, платье носить мирское и дань давать вместе с мирскими людьми и никаких священнических служб не отправлять; а кто из них с наложницею уйдет в дальние места и начнет служить, тех предавать гражданским судьям; на которых же вдовых попов и дьяконов дурной молвы нет и сами говорят, что живут после жен чисто, тем стоять в церкви на крилосах, держать дома епитрахили и приобщаться св. тайн в епитрахилях, а дьяконам – в стихарях и орарях, но не служить, а пользоваться четвертою частию всех церковных доходов. Чернецам и черницам в одном монастыре вместе не жить: в мужском монастыре служить игумену, а в женском – белому священнику. Если поп или дьякон в который день напьется пьян, то на другой день ему обедни не служить. На том же соборе было постановлено: митрополиту, архиепископам и епископам от поставления духовных лиц всяких степеней не брать ничего; также от ставленых грамот, печатнику от печати и дьяку от подписи не брать ничего; ставить в священники не раньше тридцати лет, в дьяконы – не раньше 25, в поддьяконы – не раньше 20. За нарушение этих правил собор определил лишение сана; и кто же первый был обвинен в нарушении этих правил, и кто первый подвергся наказанию, определенному собором? Геннадий Новгородский! Под следующим же, 1504 годом читаем в летописях: Геннадий, архиепископ Великого Новгорода и Пскова, оставил престол свой неволею: приехавши из Москвы после собора, начал мзду брать с священников за ставление и еще больше прежнего вопреки обещанию, данному на соборе, по совету любимца своего, дьяка Михайлы Гостенкова; великий князь и митрополит, обыскавши, свели его с престола в Москву, где он был помещен в Чудове монастыре. Догадываются, что свержение Геннадия было делом еретиков.

В монастыри старались вводить общежительные уставы; общее житие в митрополичьих уставных грамотах называется богорадным; по этим грамотам архимандрит должен был иметь одну трапезу с братиею, мог иметь особую трапезу только в случае прихода великих гостей; всякий приход монастырский архимандрит ведает по слову и по совету со всею братиею; нужно будет избрать кого-нибудь из братий для ведания монастырского прихода и церковного строения, келаря, купчину, нужно будет послать кого на монастырскую службу – архимандрит избирает и поставляет с ведома всей братии, кого братья изберут и по его благословению; также иноков приходящих архимандрит принимает с согласия всей братии; без благословения архимандрита иноки не выходят из монастыря; доходы с земель монастырских делятся так: архимандриту – половина, священникам, дьяконам и чернецам – другая; последняя делится опять на две части: одна – священникам и дьяконам, другая – чернецам; таким же образом поднимаются дань митрополичья и проезды; что же касается до годовых дач или сорокоустов, вписов, молебнов, то этими доходами архимандрит делится пополам с священниками и дьяконами: одна половина – архимандриту, другая – священникам и дьяконам с просвирником и пономарем; а чернецы в эти доходы не вступаются. По завещанию преподобного Евфросина Псковского чернецы в его монастыре не должны были есть по келиям, кроме праздника или пиршества какого-нибудь, не должны были носить немецкого платья, также шуб с пухом, держать баню, позволять женщинам входить в монастырь. Иосиф Волоцкий запрещает иноку разговаривать во время службы церковной и на трепезе; на трапезе брать у брата кушанье и ставить перед ним свое; есть и пить больше других; ходить в деревню за каким-либо делом; из церкви и из трапезы брать книги без благословения пономаря; если инок увидит в книге какую-нибудь погрешность, то не смеет переписывать или вырезывать, а должен сказать настоятелю и по другой книге исправить, а не по своему домышлению; если случится согрешить словом или делом, или помышлением, то просить прощения у настоятеля в тот же день, а не откладывать до утра. Тот же Иосиф запретил инокам своего монастыря под страхом бесчестного изгнания принимать в келию мед, вино, пиво, квас медвяный, брагу. Мы видели уже, что Иосиф прежде всего старался воскресить предание о строгости монастырской жизни. В этом отношении очень важно для нас сочинение его «Сказание о святых отцах монастырей русских», где сочинитель представляет нам борьбу хранителей древнего предания с его нарушителями и постоянно высказывает свою любимую мысль о необходимости строгих мер для поддержания строгости иноческой жизни. «Святой Сергий и другие святые, – говорит Иосиф, – такое старание имели о пастве, что не пропускали ни малейшего небрежения или преслушания; они были милостивы, где следовало, и были строги, где настояла потребность, согрешавших обличали и понуждали к добру, ослушникам же не позволяли своевольничать, но отлучали их от церкви и от трапезы. Между ними господствовала такая нищета, такое отсутствие любостяжания, что в обители св. Сергия и самые книги писали не на пергамене, а на берестах; сам же св. Сергий носил такое бедное платье, что приходящие часто не узнавали его и думали, что это один из просителей. О святом же Кирилле что мне писать? По кончине его и учеников его в наше время был в его монастыре настоятель из другого монастыря и начал нарушать некоторые предания и постановления св. Кирилла; но в то же время был в монастыре старец святой, именем Досифей Неведомицын, и другие старцы, любившие предания св. Кирилла; они не стали молчать, видя нарушение древнего устава, и за это страдали от нового настоятеля, блаженный же Досифей много раз бывал бит от него. Однажды игумен, рассердившись на Досифея за увещания не развращать предания, столкнул блаженного старца с трапезного места так, что тот упал, как мертвый, на землю; выздоровевши, Досифей пришел к игумену и сказал: „Хоть убей меня до смерти, а я не перестану говорить тебе об уставе“. Этот игумен ушел; выбрали нового, также из другого монастыря, и этот опять начал нарушать некоторые предания: в церкви во время соборного пения и в трапезе за обедом любил разговаривать о бесполезных вещах. Благочестивые старцы по-прежнему стали его удерживать от этого, а он бросался на них с палкою и бил; наконец стыдно ему стало, и он ушел из монастыря. Выбрали третьего, постриженника Кириллова монастыря, но и этот оказался таким же разрушителем преданий; тогда все лучшие старцы убежали из монастыря; на этот раз князь вступился в дело, велел выгнать игумена, и старцы возвратились».

В поучениях священнослужителям, дошедших до нас от описываемого времени, находятся, между прочим, следующие наставления: «В церкви разговаривать не давай, приноса не приноси на божий жертвенник от неверных, еретиков, развратников, воров, разбойников, грабителей и властелей немилосердых, корчемников, резоимцев (рез – процент), ротников (рота – клятва), клеветников, поклепников, лжепослухов, волхвов, потворников, игрецов, злобников или кто томит челядь свою голодом и ранами и наготою. К убогим сиротам, болен ли кто-нибудь из них, или умрет, или родит, приходи, прежде чем позовут; стой на страже день и ночь с крещением, покаянием, причастием, твори достойное правило с любовию, тихо, неспеша: младенец не разумеет, мертвец не чувствует; младенца крести и всякому человеку причастие давай, кроме мертвеца; кого изгубишь леностию или нерадением, мука их на тебе взыщется; к троеженцу не входи в дом, разве только будет на одре смертном».

Нравственное состояние недавно обращенных в христианство пермичей, как духовных, так и мирян, требовало особенной заботливости со стороны митрополита, требовало особенного поучения. В 1501 году митрополит писал к пермскому духовенству: «Слышу о вас, что о церковном исправлении и своем спасении не радите, о духовных детях не брежете и душевной пользы не ищете: сами едите и пьете не в приличное время, до обеда, а этим и новокрещенным людям послабление даете; многие новокрещенные люди, смотря на вас, соблазняются, то же делают; да и вступают в незаконные браки в родстве и другие богомерзкие дела творят». К мирянам тот же митрополит писал: «Кумирам не служите, треб их не принимайте, воипелю болвану не молитесь по древнему обычаю и всяких тризнищ не творите идолам, в браки незаконные не вступайте, как слышно о вас, что у вас женятся в родстве, по ветхому и татарскому обычаю: кто у вас умрет, то второй его брат берет за себя его вдову, и третий брат так же делает; а жены ваши ходят простоволосые. Все это вы делаете не по закону христианскому».

Что касается материального благосостояния духовенства, то митрополит пользовался теми же доходами, какие имел и прежде: нерехтские соляные варницы митрополичьи и живущие в них люди были освобождены от дани, пошлин, подсудности волостелям и тиунам великой княгини Марии; в 1504 году великий князь освободил митрополичьи села и монастыри в Московском и Владимирском уездах от подсудимости своим наместникам и волостелям; обозы с шекснинскою рыбою, шедшие в Москву для митрополита, освобождены были от пошлин; митрополит отправлял слугу своего с товарами для торговли, «чтоб прибыло церкви божией в подможение»; в подорожной этому купчине митрополит просил, чтоб пошлин нигде с него не брали и в тесных местах провожали. Относительно архиерейских доходов с подчиненного духовенства в описываемое время мы узнаем некоторые новые подробности против прежнего; пошлины перечисляются так: «Дань петровская и рождественская, десятина, данская пошлина, десятинничьи пошлины, доводчичьи, заездничьи, зазывничьи, благословенная куница, явленная куница с грамотою, полоть, казенные алтыны, писчее, людское». Мы видели, что и прежде возникало сомнение, следует ли монастырям владеть селами. И митрополит Киприан решительно склонялся к отрицательному ответу; при Иоанне III вопрос возобновился: он был поднят на соборе знаменитым отшельником, основателем скитского жития Нилом Майковым, более известным под именем Сорского (по обители его на реке Соре, в 15 верстах от Кириллова Белозерского монастыря); Нил требовал, чтоб у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням и кормились рукоделием; это требование поддерживали пустынники белозерские. Но против него восстал знаменитый же подвигами иноческой жизни старец Иосиф Волоцкий. Нил смотрел на монастырь как на общество людей, отказавшихся от мира; это общество, в глазах его, было тем совершеннее, чем менее имело столкновений с миром; Иосиф же кроме этого значения монастыря предполагал еще другое; он смотрел на монастырь также как на рассадник властей церковных; Нил имел в виду отшельника, желающего укрыться от мира, от всех его отношений, в болотах и лесах белозерских; Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят из монастыря. «Если у монастырей сел не будет, – говорил Иосиф, – то как честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа? Если не будет честных старцев и благородных, то вера поколеблется». Вспомним, что в описываемое время обеспеченное содержание могло представляться не иначе как в виде владения земельною собственностию, служилые люди получали содержание в виде поместий; следовательно, вопрос о содержании монашествующих мог представиться только в такой форме: или владеть им селами, или кормиться подаянием и работою рук. Мнение Иосифа Волоцкого превозмогло на соборе, и митрополит Симон отвечал великому князю, что духовенство не дерзает и не благоволит отдавать церковных земель, причем ссылался на давний обычай греческой и русской церкви, на уставы Владимира и Ярослава, наконец, даже на пример ханов татарских, которые никогда не трогали имуществ церковных. Великий князь оставил дело, но вопрос, как увидим после, не переставал разделять русское духовенство.

Встречаем известие, что в описываемое время священники и в Москве распределялись по соборам. Касательно прав духовенства мы видим, что оно не было освобождено от телесного наказания. Кроме известий о наказаниях еретикам под 1483 годом встречаем известие, что чудовского архимандрита, князя Ухтомского и еще какого-то Хомутова били на торгу кнутом за то, что они составили подложную жалованную грамоту Спасо-Каменному монастырю от имени князя Андрея Вологодского после уже его смерти. От торговой казни духовенство не было освобождено и во Пскове, что видим из следующего известия под 1495 годом: по случаю шведской войны псковичи назначили набор ратных людей – с десяти сох конного человека; назначили сбор со священников и дьяконов; но священники нашли в правилах, что не следует брать ратников с церковных земель; тогда посадники хотели силою заставить их давать ратных людей, причем хотели двоих священников кнутом избесчестить, и те в одних сорочках стояли на вече.

В заключение мы должны упомянуть о связи русской церкви с восточною при Иоанне III. В 1464 году митрополит Феодосий писал в Новгород и Псков, прося жертвовать на искупление св. гроба от египетского султана; для сбора пожертвований хотел ехать в Москву сам иерусалимский патриарх Иоаким, но на дороге заболел и умер в Кафе, завещав свое дело Иосифу, нареченному митрополиту Кесарии Филипповой, который был поставлен на свою митрополию в Москве здешним митрополитом Феодосием по благословению и по грамотам патриарха Иоакима. В 1480 году иерусалимский патриарх Иоаким писал к митрополиту Геронтию, что один русский, именем Григорий, под видом купца нашел его в Египте и просил дать благословение и писание к московскому митрополиту в порадование и приятельство. Приходил также за милостынею из Афонской горы, из монастыря Ксиропотамона, инок Герасим; великий князь наградил его и отпустил; но на дороге старец был взят в плен и ограблен татарами, которые продали его в Астрахань, из Астрахани – в Казань, где он был выкуплен и препровожден в Москву; митрополит Симон писал окружное послание, прося пожертвований для этого Герасима. Видя, с одной стороны, в русской церкви желание не прерывать связи с греческою церковию и сочувствие к бедствиям последней – с другой, мы видим сильное отвращение к сближению с церковию латинскою; в этом отношении любопытно письмо из Пскова от какого-то Филиппа Петрова (вероятно, наместника владычного) к новгородскому архиепископу Геннадию о споре псковских священников с латинскими монахами: «Пришли серые чернецы от немцев в Псков да стали говорить о вере; были у священников, а к тебе не захотели идти; речь их такова: соединил веру наш папа вместе с вашими на осьмом соборе, и мы и вы христиане, веруем в сына божия. Наши священники отвечали им: не у всех вера правая; если веруете в сына божия, то зачем богоубийцам-жидам последуете, поститесь в субботу и опреснок в жертву приносите? Зачем два духа беззаконно вводите, говоря: и в духа святого животворяща, от отца и сына исходящего? А что говорите нам об осьмом сонмище, об италиянском скверном соборе латинском, то нам хорошо известно: это сборище окаянное на нашей памяти было, и едва убежал. кардинал Исидор от нашего государя великого князя Василия Васильевича, царя всея Руси; об этом соборе мы и слышать не хотим, потому что отринут он богом и четырьмя патриархами; будем держать семь соборов вселенских и поместные; они угодны богу, потому что сказано: „Премудрость созда себе дом и утверди столпов семь“».

Что касается состояния православного духовенства в Литовской Руси, то здесь при избрании митрополита на Киев каждый раз посылали за благословением к патриарху константинопольскому; избрание же и поставление совершалось в Руси. В 1494 году великий князь Александр подтвердил жалованную грамоту отца своего Казимира смоленскому владыке, по которой люди последнего освобождались от суда наместника великокняжеского; также владыка получил право перезывать из-за границы людей и селить их на своих церковных землях; в 1499 году тот же великий князь дал митрополиту и епископам грамоту о неприкосновенности святительского суда и церковного имущества на основании церковного устава Ярославова (свитка Ярославля). Относительно некоторых монастырей великие князья литовские имели право подаванья, так, например, в 1496 году какой-то Григорий Попович бил челом великому князю Александру, просил у него киевского Михайловского монастыря, объявляя, что этот монастырь издавна великокняжеское поданье, справившись, что объявление Григория справедливо, Александр велел отдать монастырь просителю, с тем чтоб он немедленно постригся в монахи.

Если относительно суда церковного основывались еще на уставе или свитке Ярослава, то относительно суда гражданского мы видели, что уже в уставной грамоте Василия Димитриевича находятся новизны против Русской Правды, приписываемой тому же Ярославу. Судный устав, или Судебник, собранный при Иоанне III, в 1497 году, дьяком Владимиром Гусевым, представляет опять новое движение юридических понятий сравнительно с уставною грамотою деда Иоаннова. Судебник этот прежде всего определяет, кто должен судить: «Судить суд боярам, окольничим или детям боярским, за которыми кормления с судом боярским, а на суде быть у бояр и окольничих дьякам. Которого жалобника управить будет нельзя, о таком говорить великому князю или отослать его к тому, кому приказано ведать таких людей». Думают, что здесь выражение «кому приказано ведать таких людей» указывает на приказы; но это выражение вполне объясняется древними жалованными грамотами, например жалованною грамотою Димитрия Донского новоторжцу Евсевку: «А приказал есмь его блюсти дяде своему, Василью, тысяцкому». Наместникам и волостелям, которые держат кормления без боярского суда, также тиунам великокняжеским и боярским, за которыми кормления с судом боярским, холопа и рабы без боярского доклада не выдавать и отпускных не давать: татя и душегубца не отпускать, всякого лихого человека без доклада не продать, не казнить, не отпустить. Определяется, как судьи должны судить: боярам или детям боярским судить, а на суде у них быть дворскому, старосте и лучшим людям; посула им от суда не брать же ни на господина своего, ни на тиуна, и пошлинникам от суда посулов не просить: велеть прокликать по торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли и заповедать по всем волостям, чтобы истец (ищея) и ответчик судьям и приставам посула не сулили в суде. Всякому судье судом не мстить, не дружить никому, жалобников от себя отсылать, а давать всем жалобникам управу во всем. Кого обвинит боярин не по суду и грамоту правую на него с дьяком даст, то эта грамота не в грамоту, взятое отдать назад, а боярину и дьяку в том пени нет, истцам же суд с головы. Уголовные преступления и наказания за них обозначаются так: если доведут на кого воровство, разбой, душегубство, ябедничество или другое какое-нибудь лихое дело и будет он ведомый лихой человек, то боярину велеть его казнить смертною казнью, а истца вознаградить из его имения; если за этим вознаграждением что останется, то идет на боярина и дьяка; если же у преступника не будет имения, чем заплатить истцу, то боярин не должен выдавать последнему преступника, но должен велеть казнить его. Убийцу своего господина, крамольника, церковного татя и головного (похитителя людей), подметчика, зажигальщика, ведомого лихого человека казнить смертною казнию. Если кого-нибудь поймают на воровстве в первый раз (кроме церковного и воровства головного), то казнить его торговою казнию, бить кнутом, потом доправить на нем вознаграждение истцу и судье продажу, если же не будет у него имения, то, бивши кнутом, выдать истцу головою на продажу, а судье не брать ничего; поймают его в другой раз на воровстве, то казнить смертию, а с имением поступать, как прежде показано. Кто съорет межу или грани ссечет в землях великокняжеских, боярских и монастырских, того бить кнутом да истцу взять на нем рубль, а в черных волостях волостель или посольский берет на виноватом два алтына да за рану, что присудят, посмотря по человеку и по ране. Между селами и деревнями должны быть загородья по половинам: в случае потравы взыскать убыток с того, в чью загородь прошел скот. О землях суд: взыщет боярин на боярине, или монастырь на монастыре, или боярин на монастыре, или монастырь на боярине; взыщет черный на черном, или помещик на помещике, или черный или сельский на помещике и наоборот, то судить за три года, а дальше трех лет не судить; взыщут на боярине или на монастыре великокняжеской земли, то судить за шесть лет.

Из судебных доказательств в Судебнике означены: поличное, послушество или свидетельство, поле или судебный поединок, клятва. Велено прокликать по торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли и по всем волостям заповедать, чтоб свидетелям, не видавши, не свидетельствовать, а, видевши, сказать правду. Если свидетель засвидетельствует лживо, не видавши, то на нем взыщется вознаграждение истцу и все убытки. На кого скажут человек пять или шесть детей боярских добрых по великого князя крестному целованию или черных человек пять-шесть добрых христиан целовальников, что он вор, а доказательства не будет, что он прежде воровал, то взять на нем вознаграждение истцу без суда. Если приведут вора с поличным впервые и скажут на него человек пять или шесть по великого князя крестному целованию, что он вор ведомый и прежде того не один раз крал, то казнить его смертною казнию, а истцу дать вознаграждение из оставшегося имения. Если вор скажет на кого-нибудь, то этого человека обыскивать; если он заподозрен уже в каком-нибудь прежнем деле, то его пытать; если же нет, то речам вора не верить, а дать его на поруку до обыску. Если кто купит на торгу что-нибудь новое, кроме лошади, не зная, у кого купил, при двух или трех свидетелях, людях добрых, и если после сыщется, что купленная вещь краденая, то купивший прав и присяги ему нет, когда свидетели скажут, что при них купил; если же свидетелей не будет, то купивший должен идти к присяге. Если свидетель будет уличать кого-нибудь в драке, грабеже или займе, то уличаемому отдается на волю: или идти биться с свидетелем, или, ставши у поля, положить у креста то, чего на нем ищут; тогда истец без присяги возьмет свое, ответчик же заплатит полевые пошлины; если же ответчик, не стояв у поля, положит у креста, то заплатит судьям пошлину по списку, а полевых пошлин платить не обязан. Если ответчик против свидетеля будет стар, или мал, или чем увечен, или поп, или чернец, или монахиня, или женщина, то вольно им выставить против свидетеля наемного бойца, свидетелю же нельзя нанять вместо себя другого для битвы; какие правый или его свидетель потерпит убытки, все они взыщутся на виноватом. Если послух не пойдет перед судью, есть ли за ним речи, нет ли, во всяком случае взять на нем иск, все убытки и все пошлины, а с праветчиком ему суд. Если свидетель не показывает одинаково с истцом, то последний этим обвиняется. Если истцом или свидетелем будет женщина, или ребенок, или старик, или больной, или увечный, или поп, или чернец, или монахиня, то вольно им нанять за себя бойца: они присягнут, а наемники будут биться; против этих наемников ответчик может также выставить наемного бойца, если сам не захочет биться. Если чужеземец ищет на чужеземце, то полагается на волю ответчика: хочет, отцелуется (даст присягу), что не виноват, или у креста положит то, чего на нем ищут, а истец, поцеловавши крест, возьмет.

О займах определено: если купец, идучи на торговлю, возьмет у кого-нибудь деньги или товар и на дороге этот товар или деньги изгибнут без его вины – потонут, сгорят, или рать возьмет, то после обыска должник платит заимодавцу только то, что взято, без росту. Если же, взявши для торговли, он пропьет или как-нибудь иначе погубит взятое по своей воле, то выдается истцу головою на продажу. Относительно наследства положено: если человек умрет без духовной грамоты и не будет сына, то все имущество и земля идут дочери, а не будет у него дочери, то взять ближнему от его рода. Наконец, в Судебнике несколько статей посвящено определению судных пошлин: брать боярину и дьяку в суде от рублевого дела на виноватом – боярину два алтына, а дьяку восемь денег; а будет дело выше рубля или ниже, то боярину брать по тому же расчету и проч.

Что касается формы Судебника, то он составлен без всякого порядка, из статей, в разные времена написанных; некоторые статьи встречаются по два раза, причем одна пространнее другой; в статье о посулах и послушестве говорится: «Велеть прокликать по торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли»; не прибавлено «Тверской», и это может вести к заключению, что статья издана до покорения Твери. Если сравним Судебник с Русскою Правдою, то найдем важное различие: месть, самоуправство не допускается; истец вознаграждается из имущества преступника, но когда этого имущества не окажется, то правительство не отказывается от своего права казнить преступника. Важно в Судебнике определение, кому и как судить; важно постановление о наследстве, признание права на наследство дочерей и рода без различия состояний.

Кроме Судебника от времен Иоанна III дошел до нас еще любопытный юридический памятник – уставная Белозерская грамота; здесь, между прочим, встречаем следующие определения: «Поличное то, что вынут из клети, из-за замка; а найдут где на дворе или в пустой хоромине, а не за замком, то не поличное. У кого что-нибудь признают воровское и тот сведет с себя свод, хотя бы до десятого свода и до беглого вора, наместники не берут ничего. Самосуд то, кто поймает вора с поличным да отпустит его прочь, не объявя наместникам и тиунам их, и будет в том уличен. Случится где душегубство, в городе, или в стану, или в волости, и душегубец не сыщется, то жители города, стана или волости платят вины четыре рубля. Наместникам и тиунам без соцких и без добрых людей не судить суда. Тиунам и наместничьим людям на пир и на братчину незваным не ходить; а кто придет незваный, того можно выслать вон; а кто станет пить силою и приключится какой-нибудь вред, тот должен платить без суда, а от великого князя будет в наказании».

Судебник короля Казимира, данный Литве в 1468 году, доставляет нам возможность сравнить юридические понятия в Западной и Восточной Руси. По судебнику Казимирову, если приведут вора с поличным и он будет в состоянии заплатить истцу, то пусть платит; если же не будет в состоянии заплатить, а жена его со взрослыми детьми знали о воровстве, то платить женою и детьми, самого же вора на виселицу; если же дети его будут малолетние, ниже семи лет, то они не отвечают; если жена и взрослые дети вора захотят выкупиться или господин захочет их выкупить, то могут выкупаться. Если вор не приносил покражи домой и жена с детьми ею не пользовались, то один злодей терпи, а жена, дети и дом их невиноваты, вознаграждение истцу платится из имущества вора, а женино имение остается неприкосновенным. Если преступление будет совершено крепостным человеком, а господин знал о нем или принимал участие, то и господин отвечает наравне с преступником. Кто будет держать у себя постояльца тайно, не объявивши соседям, и случится у кого-нибудь из них пропажа, то он обязан поставить своего постояльца к трем срокам, если же к последнему сроку не поставит, то должен заплатить за покраденное, а постояльца пусть ищет и, нашедши, пусть проводит на суд: то уж заплачено. Кто украдет выше полкопы денег или корову, того повесить. Кто украдет в первый раз меньше полтины, пусть оплачивается, если же больше полтины, то повесить; за покражу коня, хотя бы и в первый раз, повесить. Если кто найдет лошадь блудящую или какие-нибудь другие вещи потерянные, должен объявить околице; не найдется хозяин в три дня, то нашедший берет себе найденное; если же нашедший утаит найденное, то считается вором; если кто будет людей выводить или челядь невольную и поймают его с поличным, то на виселицу. Если вора станут пытать, а он знает средство против боли (а зелие знаа), то повесить чародея, хотя бы и не признался с пытки, если будут добрые на него свидетели, если будет дознано, что он прежде крал и бывал на пытке. Если тот, кому выдадут вора, не захочет его казнить, а захочет взять с него деньги и отпустить либо к себе в неволю взять, то лишается своего права: правительство казнит преступника, потому что злодею нельзя оказывать милости. Несмотря на сходство постановлений в обоих судебниках, видим и различие; особенно важно постановление литовского судебника о семействе преступника, если оно не участвовало в преступлении: этой статьи нет в московском судебнике. В уставной грамоте великого князя Александра киевским мещанам встречаем положение, которое с разными ограничениями мы видели уже в Русской Правде: «Холопу и рабе не верить и в свидетели их не принимать; с невольным человеком суда нет». Дошло до нас от описываемого времени также несколько распоряжений великого князя литовского относительно наследства: в 1495 году дочери Мстиславского князя Ивана Юрьевича били челом великому князю Александру об отчине своей и получили такой ответ: пусть едут в Мстиславль и владеют всею отчиною своею, всеми землями, которыми владел дед и отец их, исключая тех имуществ и людей, которых король Казимир придал им: эту придачу Александр берет себе; княжны пусть живут на отчине своей до тех пор, пока бог даст им женихов-княжат, которые были бы им равны; тогда великий князь об них позаботится; в другом акте относительно Мстиславля говорится, что эта волость по смерти жены последнего князя Ивана перешла к великому князю, который отдал ее князю Жославскому (Ижеславскому, Изяславскому), женившемуся на дочери последнего мстиславского князя, княжне Ульяне. Видим распоряжения, по которым дочь вводилась во владение отцовским имуществом, приобретенным чрез пожалование великокняжеское. Относительно наследства жен после мужа встречаем такое распоряжение: князь Мосальский просил у великого князя Александра имения в Смоленском повете, говоря, что владелец этого имения, Протасьев, умер, наследников не оставил, оставил только жену; великий князь дал просителю имение с тем, чтоб он держал в нем вдову Протасьева в чести, не обижал ничем до самой ее смерти. По уставной грамоте, данной жителям Бельзской области в 1501 году, жена по смерти мужа оставляется в покое год и неделю; потом, взявши вено, которое получила она от мужа, а если б этого вена не было, то взявши свое вено или приданое, с которым выдана была замуж, вдова возвращается к родичам своим, если имеет их, братьев или сестер, и должна возвратить вено родичам, которыми была выдана замуж; если же не захочет возвратить, то теряет право на следующую ей долю отцовского имущества, но не материнского. Что касается наследства после изменников, то по случаю спора между князьями Бельскими о наследстве князя Федора, бежавшего в Москву, было утверждено: если кто-нибудь побежит от господаря, челом не ударивши, то имущество его нейдет к родственникам, но на господаря.

Относительно права народного княжение Иоанна III очень важно для нас, во-первых, потому, что при нем начались дипломатические сношения с такими государствами, с которыми прежде сношений не было; во-вторых, потому, что начиная с его времени дипломатические сношения дошли до нас во всех подробностях записанные. Что касается образа ведения войны, то он при Иоанне III нисколько не изменился против прежнего; видим ту же жестокость и во внешних и в междоусобных войнах: при описании войны новгородской читаем, что полки пошли к Новгороду разными дорогами, пленили, жгли; взятым в битве пленникам резали носы и губы; в походе на землю Черемисскую русские полки причинили ей много вреда, людей перебили, других в плен взяли, иных сожгли, скот, которого нельзя было взять с собою, перебили; обычай браниться перед битвами продолжался, что видим из описания Шелонского боя; одному религиозному требованию делались уступки: так, великий князь во время новгородской войны не велел союзным татарам брать в плен людей-христиан. Касательно мирных сношений с государствами прежде всего замечаем в них различие, происходившее от различных степеней важности этих государств для Москвы. Самый большой почет в формах дипломатических сношений, даже в ущерб двору московскому, как мы видели, оказывался хану крымскому; здесь действовало кроме сознания пользы крымского союза еще предание о прежних недавних отношениях к татарским ханам; предание это было так сильно, что вело к странности: не требуя равенства в сношениях с Менгли-Гиреем, московский двор требовал полного равенства в сношениях с султаном турецким, которого Менгли-Гирей был подручником. Большим почетом пользовались в Москве послы императора германского, но с соблюдением равенства; почет оказывался им на том основании, что и нашим послам при дворе австрийском оказывались большие почести. При жизни Казимира литовского в сношениях его с Иоанном видим равенство, которое нарушается после его смерти, и нарушается в пользу Москвы: так, для заключения мира знатные послы литовские приезжают в Москву, что делается уже примером для будущего времени и правом московского двора. Касательно же других соседних держав, Швеции и Ливонии, Иоанн не допускал даже непосредственных сношений, требовал, чтобы эти державы сносились с его наместниками; в сношениях с ливонскими немцами Иоанн писался царем, а от них писалось ему челобитье.

Иоанн III высказал такое понятие о после: «Всякий посол речи говорит и лицо носит государя своего». Вследствие этого требовал также, чтоб у послов и людей посольских не смотрели их вещей, не брали с них тамги и никаких других пошлин. Но относительно обращения других государей с послами держав, ему враждебных, Иоанн обнаруживал иногда другого рода желания: в случае если б крымский хан спросил московского посла: «Посол королевский сидит у меня в заточении, и князь великий что мне приказал об нем?» – то московский посол должен был отвечать хану по наказу своего государя: «Король как тебе недруг, так и моему государю недруг; так чем недругу досаднее, тем лучше». Имея такое высокое понятие о после, как носящем лицо государя своего, Иоанн должен был заботиться не только о том, чтоб его послу оказывалась достойная честь, но также и о том, чтоб сам посол поведением своим не унизил достоинства государя своего; так, в наказе послам, отправленным в Литву, – окольничему Петру Михайловичу, дворецкому Константину Григорьевичу, сокольничему Михаилу Степановичу и дьяку Губе – читаем: «Вы бы, Константин, Михайло и Губа, Петра чтили во всем, а ты бы, Петр, их берег да также чтил бы во всем, а розни между вами не было бы ни в чем, чтобы вы своею рознью мне бесчестья не нанесли, а делу моему порухи не было бы. А как будете у короля за столом и после стола пришлет за вами король, чтоб вы шли вместе пить, то вы идите все к Петру, да чтоб между вами все было гладко и пили бы вы бережно, не допьяна; где ни случится вам пить, вы бы себя берегли, пили бы бережно, чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было; ведь что сделаете неприличное, то нам бесчестье и вам бесчестье же; так вы бы во всем себя берегли. Да что посланы с вами дети боярские – Орлов с товарищами, то на лавке от Губы садился бы Орлов, а против его на скамье – Рахманин-Тилилин, а другим детям боярским скажите, чтоб между ними мест не было, садились бы и к руке и к чаше ходили все попеременно, чтоб между ними об этом споров не было; а кто не послушается, на того вы прикрикните да и ударьте».

Когда одна из воюющих держав обнаруживала желание кончить войну, то требовала пропускных, или опасных, грамот для послов своих; выдачу этих грамот Иоанн не хотел, однако, считать знаком прекращения военных действий; так, он писал сыну своему Димитрию, осаждавшему Смоленск: «Посылаю тебе опасную грамоту на имя великого князя Александра для его послов: отдай ее епископскому человеку, за ней приехавшему; но постарайся, чтоб он не заезжал в Смоленск и не объявлял бы городничему, что опасная грамота дана; и вы дела не откладывайте, Смоленск доставайте, наше и земское дело делайте, как вас бог вразумит и как вам поможет».

Услыхав о приближении посла, посылали пристава встречать его на границе и во все продолжение пути давать ему корм с медом и вином; Максимилианову послу Снупсу велено было давать в Новгороде на день по курице, по две части говядины, по две части свинины, по два калача полуденежных, а соли, заспы, сметаны, масла, меду и вина, сколько понадобится. Потом другой пристав встречал посла в некотором расстоянии от Москвы; в день представления сановники встречали его внизу лестницы и перед палатными дверями. Вошедши в приемную палату, посол правил поклон великому князю от своего государя; великий князь, вставши, спрашивал о здоровье последнего, давал руку послу и приказывал ему садиться на скамью против себя. Посидевши немного, посол вставал и подавал верющую грамоту, а после грамоты представлял поминки, или дары. Прием происходил в присутствии сыновей великокняжеских и всех бояр; первым посол также правил поклоны (хотя и не всегда), они давали ему руки и спрашивали о здоровье. В тот же день посол обедал у государя, а после обеда великий князь посылал к нему на подворье потчивать вином и медом, или, как обыкновенно выражались, посылал поить посла, Мы видели, как Иоанн III наказывал своим послам, чтоб они при этом потчиваньи не напивались допьяна; но послы, приезжавшие в Москву из других государств, как видно, не получали подобных наказов: литовский посол Станислав Глебович, напившись пьян, вздумал говорить присланному потчивать его князю Ноздреватому о цели своего посольства, о сватовстве своего государя на дочери великого князя и т. д.; о венгерском после говорится: «Ел у великого князя, а после стола князь великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть на другой день с королевскими речами». На отпуске посла великий князь после ответа, касавшегося цели посольства, приказывал с послом поклон к его государю и благодарность за подарки. Желая оказать особенную благосклонность Максимилианову послу Юрию Делатору, великий князь на отпуске сделал его золотоносцем, дал ему цепь золотую с крестом, шубу атласную с золотом на горностаях да остроги (шпоры) серебряные вызолоченные. При отправлении русских послов в чужие государства до границы давались им подводы от яма до яма, на наем подвод за границею выдавались деньги; в подорожной грамоте Юрию Траханиоту и Василию Кулешину, отправлявшимся в послах к Максимилиану, говорилось, чтоб везде давалось каждому из них по тринадцати подвод, корму давалось бы каждому на всякой станции – туша баранья, а овчина назад, три курицы, хлеб. Значительные люди, кроме Крыма, отправлялись послами только в важных случаях, например для подтверждения мирного договора; обыкновенный наказ послам состоял в том, чтоб они как можно более узнали о состоянии и об отношениях государства, в которое посылались, и как можно менее сказали о своем государстве.

Главнейшею целью приезда иностранных послов было заключение мира, перемирия, союза. Обряд заключения перемирия между Иоанном и Александром литовским описывается так: по написании двух грамот с обеих сторон и привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю, который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом; крест принесли на блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел одному из бояр держать крест и в то же время приказал читать перемирные грамоты. Когда грамоты прочли и положили под крест, Иоанн, обратись к послам, сказал: «Паны! Мы с братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к своей грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у нас быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш и зять к своей грамоте печать свою привесит и крест поцелует пред нашими боярами, отдаст им перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править, то бог нас с ним рассудит». Великий князь и послы поцеловали крест. В перемирных грамотах выговаривалось, что если по истечении урочных лет начнется опять война, то во время разрыва не захватывать послов и купцов, которые случатся тогда в начинающих войну государствах; в перемирных же грамотах новгородцев и псковичей с Ливониею по-прежнему полагается условие, чтоб начинать военные действия не ранее четырех недель после объявления войны. О пленных высказывалось требование с литовской стороны, чтоб после заключения мира освобождать их со всем взятым у них имуществом; когда венгерский посол ходатайствовал, чтоб литовским пленникам возвратили свободу, обязавши их присягою или порукою, то Иоанн велел отвечать ему: «В наших землях нет обычая отпускать пленников на присяге или на поруке, а нужды им нет никакой, всего довольно, еды, питья и платья».

Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения мира были преимущественно, как мы видели, неприязненные столкновения порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах новгородцев и псковичей с ливонскими немцами различается вольное и невольное нарушение границ: «Между Псковом и Юрьевым земли и воды по старый рубеж; в Великом озере ловить псковичам к своему берегу, а за озеро Великое, на юрьевскую сторону, им не ездить на рыболовство; если же ветром занесет псковского ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если ветер занесет и немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую землю или воду, того казнить смертию с обеих сторон». В тех же договорах постановлялось: если на порубежье с которой-нибудь стороны случится воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона посылает три раза требовать управы, и если после этого управы не будет, то обиженная сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже), и это не служит поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно сказать, что заключение мира не имело никакого влияния на порубежных жителей, которые находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные обидные дела, как тогда выражались, составляли предмет постоянных пересылок между государствами, пересылок, почти никогда, однако, не достигавших цели; псковичи, новгородцы и немцы ливонские, как мы видели, прямо допускали самоуправство в этом случае; между литовским и московским правительствами видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования съездов для учинения исправы; в 1496 году посол Александра литовского говорил Иоанну: «Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев, грабежей, наездов и для исправления старых границ, вышли немедленно своих бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они всем обидным делам управу учинят». Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в 1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде с обеих сторон должны были быть честные люди; если не успеют решить всех дел на одном съезде, то назначить другой, если не успеют на втором, то назначить третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не управятся на третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры вносилось условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая некоторых запрещенных товаров, обозначенных в договоре, и постоянно это условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что купцов не захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось; жалуясь на его неисполнение с литовской стороны, Иоанн говорит: «Наши люди торговые Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю, и там их схватили, товары отняли, но этого нигде не водится, что купцов захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе стороны без всяких зацепок».

Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за другие государства; так, литовские государи ходатайствовали у московского за воеводу молдавского, за Швецию, за немцев. Ходатайство за православных единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн, как мы видели, считал постоянно своим правом: вторая литовская война началась за притеснения православных; Александр литовский признает это право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных своих подданных. Выставляя собственное право покровительствовать единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства в дела, касающиеся православия в Литве, не хочет слышать о сношениях с папою по церковным делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие – не обижать русских церквей в Ливонии. Наконец, замечаем, что в сношениях с христианскими державами защита христианства от неверных обыкновенно выставляется как общий, высший интерес.

В дипломатических сношениях московского двора с литовским мы видели любопытное явление, именно сношения панов литовских с боярами московскими. Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским двором они писались по-русски, в Москве – на московском наречии, в Литве – на белорусском; в сношениях с другими европейскими государствами грамоты писались по-латыни: когда венгерскому послу дали ответные списки, то он просил перевести их на латинский язык, и по приказу великого князя московские толмачи латинские перевели их вместе с писарем венгерского посольства. Отправляя послов к Максимилиану, великий князь дал им такой наказ: «Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку слово в слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца, который бы мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки».

Относительно состояния общественной нравственности новорожденное государство должно было еще много терпеть от остатков прежнего безнарядья. Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих должностей, на отправление правосудия исключительно как на средство кормиться, быть сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо в просьбах своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич, назначенный в Кострому наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил челом великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего. После этого неудивительно читать в летописи, что Беклемишев, алексинский воевода, запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он запросил еще шестого для жены своей. Видим жестокость казней – сожжение, отрезание языка, кнут – для людей всех сословий; но видим в то же время и преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была составлена в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах наказания не были мягче: по магдебургскому праву, данному западнорусским городам, употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление. Разбойники в Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших в Москву, вместе со всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились разбои и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом: собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем со всею ратною приправою на псковскую волость Гостятино. Одно духовное завещание, дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: «Се яз, раб божий Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а бил мя Михайла Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом, да брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего села, а пойти ми с их рук». В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды пришел на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что у Антония много богатства, наслал на его монастырь разбойников. Против остатков языческих обычаев и соединенной с ними нравственной порчи вооружился Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем послании к псковским властям: «Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества Предтечева, тогда в эту святую ночь мало не весь город взмятется и взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и девы плещут, пляшут и поют скверные песни; тут мужам и юношам великое прельщение и падение, женам осквернение, девам растление. Тогда же выходят мужчины и женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам и дубравам, ищут смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья на безумие мужам». Мы видели, что бабы-чаровницы имели доступ и ко двору великокняжескому. Страсть к крепким напиткам продолжала господствовать; обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности: в летописи находим выражение – обедать и пить, где эти два слова необходимо связаны. Неумеренность в пирушках не сдерживалась присутствием женщин, с которыми вообще обходились не очень благосклонно. В житии св. Александра Свирского встречаем известие, что если женщина рождала одних только дочерей, то подвергалась поношению и оскорблению от посторонних людей. Один из костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался, что когда его жена Арина пришла наперед в церковь к Пречистой, то другой наместник, Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и поставил свою жену Аксинью. Великий князь, выговаривая Судимонту за этот поступок, пишет: «Это ты делаешь по литовскому обычаю». Из этого видно, что у народов, с которыми жители Московского государства находились в самых частых сношениях, нечего было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о поведении литовского и венгерского послов в Москве. Венецианский посол Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день ехал большим лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг, его наполнявших; по его же свидетельству, жители Киева обыкновенно проводили утро, до трех часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где оставались вплоть до самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.

Но общество, несмотря на неблагоприятные обстоятельства для нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле известий, свидетельствующих о неудовлетворительном нравственном состоянии общества, находим известия о подвигах лиц, которые словом и делом противоборствовали нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в летописи: один человек в городе Москве ходил, по обычаю, к селу Скудельничему, которое содержат граждане на погребение странным: обычай они имеют ходить туда в четверг седьмой недели (в Семик), покупать канон, свечу и молиться об умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и выкапывают новую, все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины. О св. Данииле Переяславском говорится, что он, заслышав о мертвом теле, отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в божий дом на погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который приставил к скудельницам слуг своих для сбора денег с мертвых тел; негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами. Любопытно, что жителям некоторых волостей в описываемое время дается право не пускать скоморохов играть у себя, например «князья, воеводы, дети боярские и всякие ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также и скоморохи в тех селах не играют». Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот, обязаны были позволять скоморохам играть у себя; мы не можем понять этих прав и обязанностей, не предположивши какого-нибудь финансового отношения скоморохов к казне.

Литература Иоаннова времени, как и литература времен предшествовавших, состоит, во-первых, из посланий духовных лиц к великому князю, к целым городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется, первое место по важности содержания и по одушевлению занимает послание Вассиана на Угру. Ересь жидовская вызвала к литературной деятельности Иосифа Волоцкого, написавшего против еретиков свой знаменитый Просветитель. Это сочинение показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в пример искусства его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из книги Бытия: «Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по образу нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради рече, яко не едино лицо божества есть, но трисоставно, а еже: по образу, а не по образам, едино существо являет св. троица. Сотворим, рече, человека. Кому глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе бог рекл есть, а иному никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий, или древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или сотворим себе орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы глаголал ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по образу и по подобию божию сотвори его; но был бы убо человек по подобию и по образу ангельскому» и проч.

От Иосифа Волоцкого дошли до нас и другого рода сочинения, как, например, послание к одному вельможе о миловании рабов: «Слух до меня, господин, дошел про твое благородство, будто велико твое немилосердие и нежалование к рабам и сиротам домашним, теснота, скудость в телесных потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный, дерзнул тебе напомнить, помянувши твою веру к пречистой богородице и к нам, нищим, великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя мне и неприлично было бы писать к тебе об этом, потому что я сам грешен, неприлично было бы мне восхищать учительский сан, не имея ума и смысла очищенного; но да ведает твое боголюбие, что эти мысли не мои, а взяты от божественного писания. Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и о душах их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с голоду, они не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин, бога ради побереги себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит. Бог на тебе свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал; так и тебе следует своих слуг пожаловать, милость к ним показать, пищею и одеждою удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что твое жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как по слухам, так и потому, что сам их нужду видел».

От времен Иоанна III дошли до нас летописи, принадлежащие разным составителям, в разных местах жившим. В рассказе о падении Новгорода слышатся голоса различных летописцев; один говорит: «Так великий князь укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я что-нибудь и еще, но не могу от сильной кручины». А другой оканчивает свой рассказ с чувством полного довольства и с чувством нерасположения к новгородцам: «Везде пособил бог и пречистая богородица государю нашему великому князю Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над своими изменниками и над вечниками, над новгородцами». Современность летописца ясно видна из такого, например, известия: «Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий Момырев и положен у Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба; а жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет без осми месяц, а именины его апреля 12 Василия Парийского». Внутренний признак современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как мы уже заметили в своем месте; рассказ об этом событии летописец оканчивает так: «О храбрии, мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения и грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания женам и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков, еже болгари глаголю и рекомии Греци, и Трапизон, и Амория, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа, и инии мнозии земли, иже не сташа мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство, и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе со златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда умерших, ниже скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех своима очима грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся, яко страннии, и смерти у бога просящих, яко мздовоздаяния от таковыя беды; пощади, господи, нас, православных христиан, молитвами богородицы и всех святых. Аминь». Последние слова замечательны: летописец говорит, что он сам видел изгнанных турками владетельных лиц; этого не мог сказать москвич, видевший в своем городе из греческих изгнанников одного Андрея Фомича Палеолога, брата великой княгини Софии, во-первых, потому, что Андрей в Москве вовсе не находился в таком положении, чтоб просить смерти как избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае летописец не мог придавать делу такой важности: Андрея в Москве все видели, а не один летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко всем и сказать: «Вы все видели изгнанника». Следовательно, должно предположить, что летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел изгнанных турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о Дракуле воеводе волошском, говорит, что находившись в Венгрии, в городе Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых король Матвей привез туда. Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель нашей летописи? Так как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый дьяк Федор Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле мог написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное и православное обращение, встречаемое в летописи, конечно, нельзя приписать этому ересиарху. У одного из летописцев описываемого времени встречаем качество, какого прежде не замечали ни у кого из его собратий, именно насмешливость, иронию; так, видим это в известии о прощении князей ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном походе на Казань в 1468 – 1469 годах, в известии об алексинском воеводе Беклемишеве.

Самое видное и удачное событие в княжении Иоанна III, подчинение Новгорода, послужило предметом особенного сказания: «Словеса избранна от св. Писания о правде и о смиренномудрии, еже сотвори благочестия делатель, благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси, ему же и похвала о благочестии веры; даже и о гордости величавых мужей новгородских, их же смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася о них, господа ради, и утеши землю их». В этом заглавии указаны содержание и форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и при Иоанне III служить русской церковной литературе: так, он написал два канона св. митрополиту Ионе и слово об обретении мощей его. Знаменитому архиепископу Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя его, св. Пафнутия Боровского. Вопрос о вдовых священнослужителях, так много занимавший общество описываемого времени, подал повод к замечательному по своей силе сочинению: «Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из Ростова града о вдовствующих попех»; для образца приведем несколько мест, прямо относящихся к делу: «Не оскорбляйте и не осуждайте священников, кроме богословесных вин; теми писано осужати греси их, а не собою и не своим разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и дьяконов, настоящих и будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря, осуждайте, но праведный суд судите. А вы, господа, всех иереев и диаконов без испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену – чист, а не имеет жену – не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых? Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец ли свят или белец? Почему ведати человека без свидетеля? Точию дела его объявят; един бог ведает помышления человеческа. Вы неблагословною виною раздор в церкви священником есте; чернецем-попом – достойно служити во градех и селех, а вдовцем чистым попом – недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а у которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете, господа мои: мы то сотворили, тех отлучили, благочестия деля, очищая церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей земле? Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Благословно ни сами, ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытывати, как кто пасет церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики, тиуны и доводчики, своих деля прибытков». В истории просвещения древней Руси, разумеется, не должно быть забыто имя книжника Никиты Поповича, который держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.

Наконец, от описываемого времени дошел до нас любопытный памятник – путешествие тверского купца Афанасия Никитина за три моря – Каспийское, Индийское и Черное. Отправившись из Нижнего в свите ширванского посла, Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях Волги, не захотел с пустыми руками возвращаться в Русь, где у него были долги, и решился пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно продать там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но он ошибся в расчете: «Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый на бусурманскую землю, перец да краски – это дешево, но зато пошлины большие да на море разбойников много». Кроме обманутых надежд относительно торговых выгод Никитин подвергался большим опасностям: «В Чунере хан взял у меня жеребца и, узнавши, что я не бусурманин, а русский, стал говорить: „И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую; а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу золотых на голове твоей возьму“ – и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день. Но господь бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня, грешного, своей милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне Спасова дни приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне, и он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в свою веру меня не обращали, и жеребца моего у хана взял. Таково господне чудо на Спасов день! Братья русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на Руси, закричи: Магомет! – и ступай в Индостанскую землю». Никитин описывает роскошь южной природы, пышность владельцев и вельмож, великолепие дворцов их, бедность сельского народонаселения, легкую одежду жителей Индии, их легкие нравы. «Познакомился я со многими индейцами, – говорит Никитин, – и объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они не стали от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и жен своих от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и они говорят: веруем в Адама, а Будда – это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84 веры, и все веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится».

Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер: «О благоверные христиане! Кто во многие земли часто плавает, тот во многие грехи впадает и веры лишается христианской. Мне, рабу божию Афанасию, сгрустнулось по вере: уже прошло четыре Великих поста, четыре Светлых воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье, когда пост, когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы; книг у меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с горя пошел в Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего. Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой! На тя уповах, спаси мя! Пути не знаю, как выйти из Индостана; везде война! А жить в Индостане – все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по два с половиною алтына в день издерживаю, вина и сыты не пью». Наконец Никитин выбрал путь – через Персию и Азиатскую Турцию к Черному морю, а последним – в Кафу.

Средства к просвещению в описываемое время были скудны, как это можно видеть из приведенного выше письма Геннадия Новгородского к ростовскому архиепископу Иоасафу. Есть также известие, сколько книг принес с собою в монастырь Иосиф Волоцкий: четыре Евангелия, Апостол, два псалтыря, сочинения Ефрема, Дорофея, Петра, Дамаскина Василия Великого, патерик азбучный, два ирмолога.

Часть II

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПСКОВ

Война с Казанью. – Война с Литвою. – Глинский. – Смерть короля Александра. – Глинский вооружается против преемника его, Сигизмунда, и вступает в службу к московскому великому князю. – Вечный мир между Василием и Сигизмундом. – Вражда у Василия с Крымом. – Дела ливонские. – Падение Пскова.

Смерть помешала Иоанну отмстить подручнику своему, царю казанскому, за его кровавый разрыв с Москвою. Василий, принявши правление осенью 1505 года, дожидался весны следующего года, чтоб отправить на Магмет-Аминя войско речным путем. В апреле 1506 поплыли с пехотою на судах брат великокняжеский Димитрий Иванович и воевода, князь Федор Иванович Бельский; сухим путем пошла конная рать под начальством князя Александра Владимировича Ростовского. 22 мая судовая рать пришла под Казань, и князь Димитрий немедленно велел ратным людям высадиться из судов и идти пешком к городу в знойный день; татары выступили к ним навстречу и завязали бой, тогда как другая часть казанского войска на лошадях тайно заехала им в тыл и отрезала от судов; русские потерпели сильное поражение: много их было побито, много взято в плен, много потонуло в Поганом озере. Узнав об этом несчастий, великий князь в тот же день велел выступить к Казани князю Василью Даниловичу Холмскому с другими воеводами, а брату послал сказать, чтоб до прибытия Холмского не приступал вторично к городу. Но когда 22 июня подоспела конная рать с князем Ростовским, то Димитрий не счел нужным медлить долее и повел опять войска к городу; сначала он имел удачу, но потом потерпел новое поражение и принужден был бежать, бросивши пушки и осадные машины. Говорят, что казанцы, не надеясь одолеть русских силою, употребили хитрость: раскинули стан и бросили его, как будто пораженные страхом; русские кинулись на добычу, начали грабить; этим воспользовались казанцы и поразили их наголову. Сам князь Димитрий ушел в Нижний; другой отряд московского войска под начальством татарского царевича Джаналея и воеводы Киселева пошел к Мурому, был настигнут на дороге казанцами, но побил их и достиг благополучно Мурома.

Уже начались приготовления к походу на следующую весну, но Магмет-Аминь не стал дожидаться этого нового похода и в марте 1507 года прислал в Москву бить челом, чтоб великий князь заключил с ним мир и дружбу по старине, как было с отцом его, великим князем Иоанном, причем обязывался отпустить задержанного посла Яропкина и всех пленных, взятых на войне. Василий, поговоря с братьями и боярами, согласился на этот мир для избавления христианских душ, попавших в бусурманские руки, и для христианского устроения.

Не одни только эти причины заставляли великого князя спешить заключением мира с Казанью, довольствоваться возобновлением прежних отношений; важнейшие дела на Западе требовали всего внимания Васильева. Мы видели уже, что Александр литовский полагал большие надежды на смерть Иоаннову, тем более что в Литве считали сторону Димитрия-внука довольно еще сильною, думали, что она будет противиться утверждению Василия на столе отцовском, и усобица между дядею и племянником обещала Александру удобный случай к возвращению земель, отнятых у Литвы Иоанном. Узнав о смерти тестя, Александр послал сказать ливонскому магистру Плеттенбергу, что теперь наступило удобное время соединенными силами ударить на неприятеля веры христианской, который причинил одинаково большой вред и Литве и Ливонии; но магистр отвечал, что хотя время действительно благоприятное, однако все же надобно дождаться конца перемирия, утвержденного крестным целованием, что нельзя так вдруг начинать войны с таким сильным врагом, надобно прежде наверное узнать, как молодые князья будут управляться в своем государстве, ибо магистр ждет между ними несогласий, которые и подадут удобный случай к начатию войны. Александр и его Рада признали справедливость этих представлений, поблагодарили магистра за добрый совет, прося его немедленно давать знать в Литву о том, что он узнает о несогласиях князей московских. Александр велел объявить также Плеттенбергу, что он приказал собирать войска, дабы пограничные московские князья и братья великого князя, живущие в малых уделах, узнавши об этих приготовлениях, тем скорее могли обратиться к Литве; просил и магистра распорядиться таким же образом в Ливонии, чтоб испугать московского князя и сделать его уступчивее.

Александр действительно начал готовить полки для войны московской, но из Москвы пришли вести, что там все спокойно. Василий княжит на столе отцовском, а Димитрий-внук по-прежнему остается в тесном заключении. Надежды на усобицы, на уступчивость Василия исчезли: когда послы Александровы, предлагая вечный мир, требовали возвращения всех взятых у Литвы при Иоанне земель, то бояре отвечали по-прежнему, что великий князь владеет только своими землями, чужих не держит и возвращать ему нечего; по прежнему, отцовскому обычаю Василий напоминал Александру, чтоб он не принуждал Елены к латинству. Александр не мог воспользоваться смертию Иоанна, скоро умер сам (в августе 1506 года), и теперь Василий хотел воспользоваться смертию бездетного зятя для мирного соединения Литовской Руси с Московскою: он послал сказать сестре, чтоб она «пожелала и говорила бы епископу, панам, всей Раде и земским людям, чтоб пожелали иметь его, Василия, своим государем и служить бы ему пожелали; а станут опасаться за веру, то государь их в этом ни в чем не порушит, как было при короле, так все и останется, да еще хочет жаловать свыше того». К князю Войтеху, епископу виленскому, к пану Николаю Радзивиллу и ко всей Раде Василий приказывал о том же «чтоб пожелали его на государство Литовское». Елена отвечала, что Александр назначил преемником себе брата своего, Сигизмунда; но в Литве встала сильная смута и усобица, которою Василий московский хотел воспользоваться теперь в свою очередь.

Любимцем покойного короля Александра был князь Михаил Глинский, маршалок дворный, потомок татарского князя, выехавшего в Литву при Витовте. Глинский провел долгое время за границею, в Италии, Испании, при дворе императора Максимилиана, везде умел приобрести расположение, почет умом, образованностию, искусством в деле военном; неудивительно, что он затмевал собою других панов литовских и умел овладеть полною доверенностию Александра; владея обширными землями и замками, почти половиною всего государства Литовского, Глинский приобрел многочисленную толпу приверженцев, преимущественно из русских. Такое могущество возбудило в остальных панах литовских сильную зависть и опасение, чтоб Глинский не овладел Великим княжеством Литовским и не перенес столицы в Русь; отсюда явная вражда между Глинским и другими членами литовской Рады. Ожесточение достигло высшей степени, когда Александр по просьбам Глинского отдал город Лиду клиенту последнего, Андрею Дрожжи, отнявши ее у пана Ильинича. Ильинич обратился с жалобою к литовским вельможам, уже известным нам по делам московским, – к Войтеху Табору, епископу виленскому, Николаю Радзивиллу, воеводе виленскому, Яну Заберезскому, или Забржезинскому, воеводе троцкому, к Станиславу Яновичу, старосте жмудскому, Станиславу Глебовичу, воеводе полоцкому, и Станиславу Петровичу Кишке, наместнику смоленскому, которые, возводя Александра на престол литовский, взяли с него обязательство не отнимать волости ни у кого ни в каком случае, кроме преступления, заслуживающего лишения чести и жизни. Основываясь на этом обязательстве, паны не допустили Андрея Дрожжи до староства Лидского и возвратили его Ильиничу. Александр сильно рассердился на панов; Глинский, разумеется, постарался еще больше распалить гнев королевский; говорят, будто он твердил Александру: «Пока эти паны в Литве, до тех пор не будет покою в Великом княжестве» – и довел короля до того, что тот решился вызвать панов на сейм в Брест, схватить их в замке и предать смерти; но паны, предуведомленные об опасности канцлером польским Ласким, не пошли в замок, и, таким образом, намерение короля не исполнилось; он мог отомстить только тем, что у Яна Заберезского, главного врага Глинского, отнял воеводство Троцкое, Ильинича велел схватить и посадить в тюрьму, а другим панам не велел казаться себе на глаза и только по просьбе панов польских после простил.

В таком положении находились дела, когда Александр заболел тяжкою, предсмертною болезнию. В это самое время толпы крымских татар напали на Литву и страшно пустошили ее. Александр поручил войско Глинскому, и тот одержал над крымцами блистательную победу, которая была последним делом Александрова правления. Глинский, победитель, избавитель страны от свирепых татар, стал еще страшнее панам литовским. Как только Александр умер, начался спор о месте его погребения: польский канцлер Лаский хотел везти тело в Краков, исполняя желание самого покойника, но паны литовские требовали, чтоб король был погребен в Вильне, боясь того, что, когда они будут провожать его тело в Краков, Глинский воспользуется их отсутствием и захватит Вильну с своими русскими. Опасения их были, однако, напрасны: брат Александров, Сигизмунд, прибыл немедленно в Вильну, и Глинский первый выехал к нему навстречу. Зная, что новый великий князь уже предупрежден против него, Глинский произнес пред Сигизмундом прекрасную речь, в которой очищал себя от всякого подозрения в посягательстве на престол великокняжеский и обещал верную службу. Сигизмунд отвечал ласково, благодарил за изъявление верности. Понятно, с какою радостию литовские паны поспешили признать Сигизмунда великим князем и короновать его в Вильне; вслед за этим и польская Рада провозгласила его королем.

Александр отложил войну с Москвою, сдержанный благоразумными советами Плеттенберга, спокойным утверждением Василия на столе отцовском, нападениями татар и, наконец, болезнию; Сигизмунд думал, что может ознаменовать вступление свое на престол удачною войною с московским князем, считая обстоятельства для себя благоприятными в начале 1507 года: поход казанский кончился неудачно, и Москва должна была снова употребить большие усилия для поправления дел своих на востоке; прежние отношения Крыма к Москве переменились: хан готов был помогать своему пасынку, царю казанскому, и действовать заодно с Литвою против Москвы; и вот 2 февраля 1507 года виленский сейм определил сбор войск к Светлому воскресенью. «А для того такой короткий срок положен, – говорит сеймовое определение, – чтобы неприятель господарский, услыхавши о желании нашего господаря начать с ним войну и своих земель доставать, не предупредил и не вторгнулся в его государство». Сигизмунд послал сказать Плеттенбергу, что крымский хан заключил с ним союз против Москвы, что послы хана казанского просят его не пропустить удобного времени и ударить вместе с Казанью на Москву, потому что царь их четыре раза уже разбил ее войска, поразил наголову брата великокняжеского, приходившего с пятьюдесятью тысячами войска, и беспрестанно опустошает Московскую землю; что он, Сигизмунд, уже отправил своих больших послов в Крым и Казань поднимать татар на Василия и своим подданным велел быть готовыми на войну к Светлому воскресенью, ибо хочет идти на неприятеля со всеми своими силами, видя, что таких благоприятных обстоятельств для войны с Москвою еще никогда не бывало.

Распорядившись таким образом, Сигизмунд отправил послов в Москву выведывать расположение тамошнего двора. Послы известили Василия о смерти Александра, о восшествии на престол Сигизмунда и объявили от имени последнего, что у великого князя Василия Васильевича и у короля Казимира заключен был вечный мир, по которому они обязались не забирать друг у друга земель и вод, что Казимир не нарушил ни в чем договора, который нарушен с московской стороны; так как правда Казимира и Александра, королей, известна всему свету, то Сигизмунд вызывает великого князя Василия к уступке всех литовских городов, волостей, земель и вод, доставшихся его отцу во время прежних войн, также к освобождению всех пленников литовских, дабы кровь христианская не лилась, ибо король в своей правде уповает на бога: это была явная угроза, что в случае неисполнения требования будет объявлена война; наконец, послы жаловались, что московские подданные захватили четыре смоленские волости, и помещики дорогобужские притесняют литовских пограничников. Но и Сигизмунд, подобно Александру, обманулся в надежде на благоприятное время для войны с Москвою: прежде его послов явились к великому князю послы из Казани с просьбою о мире; с этой стороны, следовательно, Василий мог быть покоен и потому дал Сигизмундовым послам обычный ответ: «Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин никаких за собою не держим, а держим с божиею волею города и волости, земли и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, князь великий, и что нам дал бог, а от прародителей наших и вся Русская земля – наша отчина». Но этого мало: на гордый вызов Сигизмунда Василий отвечал также решительным вызовом на войну, если король не захочет мира какой угоден московскому государю; он велел сказать послам: «Как отец наш, и мы брату нашему и зятю Александру дали присягу на перемирных грамотах, так и правили ему во всем до самой его смерти; а с Сигизмундом-королем нам перемирья не было. Если же Сигизмунд, как вы говорили, хочет с нами мира и доброго согласия, то и мы хотим с ним мира, как нам будет пригоже». Потом, перечисливши обиды, нанесенные литовцами русским, – взятие в Брянской области более ста сел и деревень, грабеж купцов козельских, алексинских, калужских, псковских, занятие волостей князя Бельского – Василий велел сказать королю, чтоб за все это было сделано надлежащее удовлетворение, а в противном случае он найдет управу. Наконец, отпуская послов, сам великий князь велел им напомнить Сигизмунду о сестре своей, королеве Елене, чтоб она ведала свой греческий закон, чтоб он, Сигизмунд, ее жаловал и берег и держал в чести, а к римскому закону не принуждал.

В марте 1507 года происходили эти переговоры, а 29 апреля московские полки уже пошли воевать Литовскую землю; ибо если Сигизмунд надеялся напасть на Москву при благоприятных для себя обстоятельствах, то теперь эти обстоятельства перешли вдруг на сторону Василия, который и спешил пользоваться ими. Мы видели, что князь Михаил Глинский был принят, по-видимому, благосклонно Сигизмундом; но если бы даже новый король и не разделял всех подозрений панов литовских относительно Глинского, то, с другой стороны, он не оказывал ему того доверия, каким Глинский пользовался при покойном Александре. Этого уже было достаточно, чтоб враги Глинского подняли головы; этого было достаточно, чтоб сам Глинский, привыкший к первенствующему положению при Александре, чувствовал себя теперь в опале, в уничижении. Но Глинского не хотели оставить в удалении и в покое; в начале 1507 года Сигизмунд отнял у брата Михайлова, князя Ивана Львовича, воеводство Киевское и дал вместо него Новгородское (Новогрудекское). Напрасно в грамоте своей, данной Ивану по этому случаю, король говорил, что он этою переменою не уменьшил чести князя Ивана, который сохраняет прежний титул и получает место в Раде подле старосты жмудского: обида была явная, явно было, что Глинских продолжали подозревать в замыслах восстановить Великое княжество Русское и потому не хотели оставить в их руках Киева. Но этого мало: заклятый враг князя Михаила, Ян Заберезский, громко называл его изменником; Глинский требовал суда с ним пред королем, но Сигизмунд, будучи занят важными делами, откладывал этот соблазнительный суд, тем более что, как видно, против Глинского достаточных улик не было, и в таком случае король не хотел жертвовать Глинскому Заберезским. Но понятно, что Глинский не хотел ждать; он отправился в Венгрию к королю Владиславу, брату Сигизмундову, с просьбою вступиться в дело; но и ходатайство Владислава не помогло. Тогда Глинский, сказав королю: «Ты заставляешь меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем», уехал в свои имения и завел пересылку с великим князем московским, который обещал ему помощь на всех его неприятелей.

Глинский писал в Москву, что для его дела и для дела теперь великокняжеского самое благоприятное время, потому что в Литве войска не в сборе, а от других стран помощи нет; Василий отвечал, что немедленно шлет в Литву своих воевод и чтоб Глинский тоже не медлил. Глинский начал свое дело. С семьюстами конных ратников он переправился через Неман, явился в Гродно, подле которого жил тогда Заберезский, и ночью велел окружить двор последнего; два иностранца, находившиеся в службе Глинского, взялись быть орудиями кровавой мести своего господина: один – какой-то немец Шлейниц – ворвался в спальню к Заберезскому, другой – турок – отсек ему голову, которую на сабле поднесли Глинскому; тот велел ее нести перед собою на древке четыре мили и потом утопить в озере. Покончивши с главным врагом, Глинский разослал конницу свою искать и бить других враждебных ему панов литовских, а сам, набирая все более и более войска, удалился в Новгород.

Тогда Сигизмунд заговорил другим языком с Москвою. Он вторично прислал сюда за миром, предлагая в посредники Менгли-Гирея крымского, и в то же время пытался возбудить против Василия брата его, дмитровского князя Юрия Ивановича: литовские послы явились к последнему с просьбою, чтоб принял на себя ходатайство о мире между Москвою и Литвою; но за этою просьбою следовали тайные речи. «Узнали мы о тебе, брате нашем, – велел сказать ему Сигизмунд, – что милостью божиею в делах своих мудро поступаешь, великим разумом их ведешь, как и прилично тебе, великого государя сыну; не малые слухи до нас дошли, что многие князья и бояре, покинувши брата твоего, великого князя Василия Ивановича, к тебе пристали, и всякие добрые слухи о тебе слышим, что нам очень приятно. Мы хотели с братом твоим, великим князем Василием Ивановичем, быть в мире и союзе на всякого недруга; но он, обрадовавшись отчинным нашим пограничным городам и волостям, землям и водам, с нами житья не захотел. Так мы, брат милый, помня житье предков наших, их братство верное и нелестное, хотим с тобою быть в любви и в крестном целованьи, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю – неприятелем и во всяком твоем деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для тебя, брата нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми людьми нашими, хотим стараться о твоем деле, все равно как и о своем собственном. И если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, то немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни».

Неизвестно, что отвечал на это князь Юрий; но известен нам ответ великого князя Василия сестре своей Елене, которая присылала в Москву с ходатайством о мире. Оправдав поведение отца своего относительно короля Александра, Василий пишет: «Когда после зятя нашего Александра на его государствах сел брат его, Сигизмунд, то он прислал к нам своих послов; мы с ним мира хотели, но он с нами не захотел; а после того Сигизмунд-король поднимал бусурманство на христианство да посылал воевод своих многих со многими людьми на наших слуг, на князей; а мы посылали своих воевод со многими людьми, и наши воеводы от его людей отстоялись и пришли к нам благополучно. Ты пишешь, что присылал к нам бить челом князь Михайла Глинский; но к нам присылал бить челом не один князь Михаил Глинский, а многие князья русские и многие люди, которые держат греческий закон; сказывают, что теперь нужда на них пришла большая за греческий закон, принуждают их приступать к римскому закону, и они били челом, чтоб мы пожаловали их, за них стали и обороняли их. Нам кажется, что и тебе, сестре нашей, теперь неволя большая, потому что, как зять наш Александр умер, мы посылали навестить тебя и приказывали, чтоб ты нас о своем здоровьи без вести не держала, но с тех пор послы от Сигизмунда-короля у нас не один раз были, а от тебя к нам вести никакой нет. И если на Русь такая беда пришла, то мы за нее стали и обороняли ее и вперед, даст бог, будем стоять и оборонять. А ты бы, сестра, и теперь помнила бога и свою душу, отца нашего и матери наказ, от бога душою не отпала бы, от отца и матери в неблагословеньи не была бы и нашему православному закону укоризны не принесла. А что ты писала к нам, чтоб мы с Сигизмундом-королем были в любви и братстве, то, если Сигизмунд-король захочет с нами мира и доброго согласия, мы с ним мира хотим, как нам будет пригоже» (июнь 1507 г.).

Сигизмунд обещал прислать новых больших послов в Москву, но почему-то не прислал. Мы видели, что в письме к сестре Василий говорил уже о возвращении своих воевод, ходивших на Литву; по литовским известиям, воеводы его возвратились назад, заслышавши о приближении короля, который взял замок Гзыков, опустошил несколько местечек и волостей московских, но принужден был также возвратиться в Вильну от недостатка продовольствия для войска и от сильных жаров. Справедливо или нет это известие, очевидно, что военные действия 1507 года этим кончились. Весною следующего, 1508 года они возобновились с новою силою; Глинский волновал Русь, пустошил волости Слуцкие и Копыльские, овладел Туровом и Мозырем. Великий князь, уведомляя его, что посылает к нему на помощь полки под главным начальством князя Василия Ивановича Шемячича писал, чтоб он с этою помощию добывал ближайшие к себе города, а далеко с нею в королевскую землю не ходил, дело делал бы не спеша, пока подойдет другое, более многочисленное войско из Москвы. Глинский хотел, чтоб Шемячич помог ему овладеть Слуцком, который, как писал он к Василию, находился близко от его городов; пишут, что Глинскому хотелось овладеть Слуцком для того, чтоб жениться на его княгине Анастасии и тем получить право на Киев, которым прежде владели предки князей Слуцких. Но князю Шемячичу хотелось быть поближе к северу, откуда должны были подойти полки московские, и потому решено было идти под Минск, пустивши загоны в глубь Литвы, для того чтоб смутить землю и помешать сбору войска. Эти загоны были в осьми милях от Вильны, в четырех от Новгородка, заходили под самый Слоним. Две недели стоял Глинский с Шемячичем у Минска, дожидаясь вести о московских воеводах, но вести не было; это обстоятельство заставило их отступить от Минска и двинуться к Борисову. Отсюда Глинский писал к великому князю, чтоб смиловался не для его одного челобитья, но для собственной пользы и для пользы всего притесненного христианства, которое всю надежду полагает на бога да на него; велел бы своим воеводам спешить к Минску, иначе братья и приятели его, Глинского, и все христианство придут в отчаяние, города и волости, занятые с помощью великокняжескою, подвергнутся опасности и самое благоприятное время будет упущено, ибо ратное дело делается летом. Но великий князь, извещая о движении воевод своих – князей Щени из Новгорода, Якова Захарьевича из Москвы и Григория Федоровича из Великих Лук, приказывал Шемячичу и Глинскому, чтоб они шли для соединения с ними в Орше. Шемячич и Глинский двинулись к Орше, овладели на дороге Друцком; в одно время с ними пришел к Орше и князь Щеня с силою новгородскою, и начали вместе осаждать эту крепость, но осада была неудачна; третий воевода, Яков Захарьич, стоял под Дубровною. В это время пришла весть, что идет король к Орше (после 11 июня 1508 года). Тогда воеводы отошли от нее и стали на другом берегу Днепра; потом отступили далее, в Дубровну, и стояли здесь семь дней; но король за Днепр ни сам не пошел, ни людей не послал; по литовским же известиям, король переправился через Днепр после того, как его отряды отбили русских от берега; ночь развела сражающихся; Глинский упрашивал московских воевод, чтоб дали на другой день битву королю, но те не согласились и в полночь отступили; король побоялся их преследовать и возвратился в Смоленск.

Из Дубровны московские воеводы пошли на юго-восток, к Мстиславлю, где выжгли посады, потом к Кричеву и, таким образом, расходились с королем в противные стороны. Сигизмунд, остановившись в Смоленске, решился принять с своей стороны наступательное движение. Войсками должен был начальствовать гетман литовский, князь Константин Острожский, которому удалось перед тем убежать из Москвы. Но смута встала в Литве вследствие ссоры между двумя вельможами; поход Острожского с главным войском не мог состояться; литовские отряды успели только сжечь Белую, овладеть Торопцом и занять Дорогобуж, который сожгли сами русские, не надеясь защитить его. Но эти успехи прекратились, когда великий князь велел подвинуться войскам своим к угрожаемым границам: смоленский воевода, Станислав Кишка, засевший было в Дорогобуже, бежал оттуда, заслышав о приближении московского войска; литовские работники, пришедшие укреплять Дорогобуж для короля, были побиты; неприятель очистил также и Торопец, заслышав приближение Щени.

Сигизмунд видел невозможность успешной борьбы с Москвою: московские воеводы, уклоняясь от решительной битвы, вышли из литовских владений, но должны были снова явиться в них при первом удобном случае; король, следовательно, должен был постоянно держать наготове многочисленную рать, а это было ему трудно, невозможно при внутреннем безнарядьи. Мы видели, что поход Острожского был остановлен смутою между двумя вельможами, и в то же время волнение, поднятое Глинским, не стихало, города, им принадлежавшие, находились по-прежнему в их руках. По выходе московских воевод из Литвы князь Михаил отправился в Москву, где вступил в службу к великому князю, который одарил его платьем, конями, доспехами, дал ему два города на приезд– Малый Ярославец и Медынь – да села под Москвою, отпустил с ним в Литву полки свои для оберегания его вотчинных городов. Сигизмунду, следовательно, нужно было кончить войну осенью, чтоб не дать Глинскому возможности действовать зимою для подкрепления своей стороны; и вот король отправил из Смоленска гонца в Москву за опасною грамотою для послов, которые приехали сюда 19 сентября и заключили вечный мир; чтобы избавиться от Глинских, возвратить их владения к Литве, Сигизмунд должен был решиться на важное пожертвование: уступить Москве в вечное владение приобретения Иоанновы; тяжелые для Литвы условия перемирия Александрова с Иоанном стали теперь условиями вечного мира между Сигизмундом и Василием, который получил желаемое, заключил мир, как ему было пригоже, доказал, что он чужим временно ничем не владеет. Оба государя обязались быть заодно на всех недругов и на татар, исключая Менгли-Гирея, царя перекопского. Глинским и их приятелям выговорен был свободный выезд из Литвы в Москву. Предчувствие князя Михаила сбылось: он затеял такое дело, о котором и король и он сам сильно должны были жалеть, потерявши много; но Глинский не отчаивался заставить короля жалеть еще больше.

Мы видели, что Сигизмунд вначале надеялся нанести Москве сильный удар с помощию татар крымских и действительно не жалел денег, чтоб порвать союз Менгли-Гирея с Москвою. В это время Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический характер. Прежде Менгли-Гирей сдерживался боязнию перед Ахматом и сыновьями его и потому дорожил союзом с Москвою; дорожил он им и потому еще, что боялся турок и в случае изгнания от последних надеялся найти убежище у московского князя; наконец, слава могущества и счастия Иоаннова должна была внушать уважение варвару. Но теперь обстоятельства переменились: Менгли-Гирей не боялся более остатков Золотой Орды, не видал беспокойства со стороны Турции; в Москве вместо Иоанна господствовал молодой сын его, окруженный опасностями внутри и извне, ибо и в Крыму могли ожидать той же усобицы между сыновьями Иоанновыми, какой ожидали в Литве; притом Менгли-Гирей устарел, ослабел и был окружен толпою хищных сыновей, родственников и князей. Понятно, что эта хищная толпа с жадностию бросилась на Сигизмундовы подарки, обещая ему за них опустошать московские владения; но им еще выгоднее было брать подарки с обоих государств, Московского и Литовского, обещать свою помощь тому, кто больше даст, обещать, а на самом деле, взяв деньги с обоих, опустошать владения обоих, пользуясь их взаимною враждою. С этих пор сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с крымцами принимают характер задаривания разбойников, которые не сдерживаются никаким договором, никакими клятвами. Сюда присоединялись еще смешные притязания на прежнее могущество, прежнее значение, которое ханы старались восстановить хотя на бумаге; но унизительнее всего было то, что король Сигизмунд решился потворствовать этим притязаниям, решился взять следующий ярлык от Менгли-Гирея: «Великия Орды великого царя Менгли-Гирея слово правой и левой руки великого улуса темникам, тысячникам, сотникам, десятникам, уланам, князьям и всем русским людям, боярам, митрополитам, попам, чернецам и всем черным людям. Даем вам ведать, что великие цари, деды наши и великий царь Ази-Гирей, отец наш, когда их кони были потны, к великому князю Витовту в Литовскую землю приезжали гостить, великую честь и ласку видали; за это пожаловали его Киевом и многие другие места дали. Великий князь Казимир с литовскими князьями и панами просили нас о том же, и мы им дали Киев, Владимир, Луцк, Смоленск, Подолию, Каменец, Браславль, Сокальск, Звенигород, Черкасы, Хаджибеев маяк (Одесса), начиная от Киева Днепром до устья… Путивль, Чернигов, Рыльск, Курск, Оскол, Стародуб, Брянск, Мценск, Любутск, Тулу…, Козельск, Пронск; потом, повышая брата нашего Казимира, мы придали ему к литовскому столу Псков, Великий Новгород, Рязань; а теперь мы пожаловали Сигизмунда, брата нашего, столец в Литовской земле дали ему со всеми вышеписанными землями».

И вот, несмотря на то что Василий в начале своего княжения поспешил взять с Менгли-Гирея клятвенную грамоту в соблюдении прежнего союза, какой был у Москвы с Крымом при Иоанне III, летом 1507 года пришла весть, что идет множество татар по степи и надобно ждать их прихода на белевские, одоевские и козельские места. Великий князь немедленно выслал полки на украйну; московские воеводы не успели помешать татарам набрать в ней большую добычу, но пустились за разбойниками в степь, нагнали их на Оке, поразили и отняли всю добычу (9 августа). После этого во все продолжение войны с Литвою нападений не было. Глинский с своей стороны также обратился в Крым, прося покровительства у хана, поднимая его на короля; Менгли-Гирей не отказывался от союза и с Глинским, обещал завоевать для него Киев, не переставая в то же время обещать королю, что хочет послать к нему на помощь татар своих к Киеву и даже к Вильне. Но король спешил отказаться от такой помощи, писал к Менгли-Гирею от 11 июня 1508 года, что помощь татарская уже более не нужна в Литве, которая очищена от Глинского и московских воевод, и сам он, Сигизмунд, уже приблизился к московским границам, а просит хана послать войско на Брянск, Стародуб и Новгород Северский: «Если не захочешь сыновей послать, то пошли хотя несколько тысяч людей своих и тем покажи нам искреннее братство и верную приязнь, а мы, как тебе присягнули и слово свое дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем тешить и мимо тебя другого приятеля искать не будем». Король обещал выслать немедленно и деньги в Крым.

Но разбойники еще помнили поражение на Оке, и хан не послал войска в другой раз к московским украйнам; ему казалось безопаснее посредством клятвенного обещания союза выманить у великого князя московского как можно больше подарков, выманить также и пасынка своего, бывшего казанского царя Абдыл-Летифа, находившегося в заточении, и вовлечь Василия в войну с Астраханью, с которою у Москвы не было никаких враждебных столкновений. Требовал подарков не один хан; обыкновенно послы привозили к великому князю множество грамот от всех царевичей и царевен: все это слало тяжелые поклоны с легким поминком, а себе требовало тяжелых поминков; но кроме царевичей и царевен нужно было дарить всех мурз и князей; Менгли-Гирей писал великому князю: «Брат мой, князь великий Иван, Ямгурчей-Салтану кроме десяти (подарков) портище соболье, да 2000 белки, да 300 горностаев, не убавляя, посылывал, а нынче от тебя так не привезено. Из моих мурз и князей двадцати человекам поминка не досталось: так ты бы им прислал по сукну; а если им не пришлешь, то они скажут: шерть (присягу) с нас долой! И сильно нам станут об этом докучать: так бы нам докуки не было». Хан требовал беспошлинной торговли для своих купцов и писал великому князю: «Послал я своего торговца, и если товар, какой ему нужно купить, будет дорог, то я ему велел за хорошею белкою и в Казань идти. В каком месте он начнет товар мой продавать или в какой город пойдет, то ты своего доброго человека с ним пошли, чтоб на нем тамги не брали, чтоб силы и наступания ему никакого не было, потому что мои деньги все равно что твои деньги; так вели постеречь и поберечь. От наших отцов и дедов наших ордобазарцы в Москву и в другие города хаживали, и нигде с них тамги не брали, потому что их деньги – наши деньги и брать с них тамгу – значит надо мною насмехаться. Изначала наши ордобазарцы в кермосараях (гостиных дворах) не ставятся, ставятся, где хотят; и никто им о том слова не говорит». Хан требовал также присылки одоевской дани, как она шла в Крым при Иоанне III.

Великий князь исполнил требование хана относительно ордобазарцев: не велел брать с них тамги и ставить их на гостиных дворах, но отказался отправить войско на Астрахань: «Судов на Волге при отце моем не делывали да и теперь не делают, и народу служебного туда переслать нельзя». Великий князь не согласился также отпустить Абдыл-Летифа в Крым, но соглашался возвратить ему свободу и наделить городом; Менгли-Гиреев посол настаивал, чтоб Абдыл-Летифу дали Каширу, но великий князь никак на это не согласился: поместить Абдыл-Летифа так близко к степи значило передать украйну в жертву крымцам или по крайней мере дать Летифу возможность уйти из Московского государства; ему дали Юрьев, причем взяли с него клятвенную грамоту, показывающую нам тогдашние отношения так называемых служилых татарских царевичей к государству. Летиф, называя себя царем и великого князя братом, обязуется быть в приязни с его друзьями и в вражде с врагами, не мириться и не ссылаться ни с кем без его ведома, показывать ему все грамоты, какие только будут присланы к нему от других владельцев; если великий князь пошлет его на свою службу, то ему и его войску, ходя по московским землям, не брать и не грабить своею рукою ничего, над христианами насилья никакого не делать, а кто это сделает или церковь поругает, того выдать; убьют такого преступника на месте преступления – вины нет; послы Летифа, едущие в Москву, берут корм по ямам; но торговцы его корм должны себе покупать; послов и купцов московских Летифу не хватать и не грабить, также русских пленных, которые побегут из Орды; Летиф обязывается не мыслить зла Янаю-царевичу, живущему в городке Мещерском, и Ших-Авлиару-царевичу, помещенному в Сурожике, и никакому другому царю или царевичу, которые будут в Московском государстве; не принимать от них уланов, князей и козаков, хотя бы они прежде ушли от них в Орду или Казань, и оттуда их не принимать; также не принимать татар великокняжеских, кроме четырех родов: Ширинова, Баарынова, Аргинова и Кипчакова; обязывается не воевать с Казанью без ведома великокняжеского, не выезжать из Московского государства и быть во всем послушным великому князю. С своей стороны великий князь дал Летифу на словах клятву держать его другом и братом, но в грамоту этой строки писать не велел для прежнего своего дела.

Послы московские начали подвергаться в Крыму насилиям от хищных царевичей и мурз; отпуская к Менгли-Гирею знатного посла своего, Василия Морозова, великий князь писал к хану, что если и Морозов потерпит такое же насилие и бесчестие, какое потерпел прежний посол Заболоцкий, то вперед он будет посылать к нему людей молодых, а не бояр; и Морозову был дан наказ: «Если станут у него просить какой пошлины, то ему в пошлину никому ничего не давать, кроме того, что с ним послано от великого князя в поминках». Морозов выполнил наказ; но пусть он сам расскажет нам, чего стоило ему это выполнение. «Приехал я к воротам, – доносит посол великому князю, – сошел с лошади, пошел пешком в городские ворота и вижу, что в воротах сидят все лучшие князья; они со мной карашевались (здоровались) по обычаю; но когда дошла очередь до Кудаяр-мурзы, то он со мною не карашевался, а сказал толмачу: „Скажи боярину, что он холоп!“ Толмач мне тут не сказал, а он на толмача с ножом, и толмач мне сказал у царевых дверей. Я пошел к царю и девяти (подарки) понесли за мною; тут Кудаяр-мурза отнял у подьячего шубу беличью хребтовую; как подошел я к царевым дверям, ясаулы посохи свои бросили передо мною и стали говорить толмачу: „Давай пошлины!“ Я перешагнул через посохи. „Ничего, – говорю, – не ведаю“; а мурза Аппак мне сказал: „Не потакай, ступай прямо к царю“. Царь спрашивал о твоем (великого князя) здоровье, меня жаловал, и царевичи меня жаловали и карашеваться звали; я посольство правил, царь меня жаловал чашею и остаток подал, и царевичи жаловали, остатки подавали; потом царь, немного посидевши, велел мне чашу подать, а я чашу подал царю, царевичам и князьям, но когда дошел черед до Кудаяр-мурзы, то я начал бить челом царю на него, что холопом меня назвал и шубу отнял. „Кудаяр-мурзе, – говорил я, – чашу не подам за это: холоп я твой да брата твоего, государя великого князя Василия Ивановича“. Царь начал говорить за Кудаяра (по нем покрашивать). „Мы его этим пожаловали“, – говорил царь. Я на это отвечал: „В том, государь, волен ты, вольный человек, хотя и все ему отдай“. Царь после этого меня отпустил и прислал за мною с медом, а Кудаяра, говорят, бранил и вон выслал… А царевич Ахмат-Гирей прислал ко мне дувана своего; дуван ко мне приехал, да стал браниться, говорит: „Царевич тебе приказал сказать: не додашь мне тех поминков, что мне Заболоцкий давал, и я тебя велю на цепи к себе привести“. Я ему отвечал: „Цепи твоей не боюсь, а поминков не дам, поминков у меня нет“».

Мы видели, что и Александр и Сигизмунд, желая войны с Москвою, старались поднять на нее магистра ливонского, но уже из ответа Плеттенбергова Александру можно было усмотреть, что старания будут безуспешны. Ливония и города ганзейские хлопотали только о том, чтобы с помощию короля римского Максимилиана возвратить своих пленников и товары, захваченные при Иоанне. Известный нам Гардингер приехал осенью 1506 года в Москву с прежнею просьбой от Максимилиана об освобождении ливонских пленников; Василий велел отвечать: «Если Максимилиан, король римский, будет с нами в союзе, братской любви и дружбе, как был с отцом нашим, и если магистр, архиепископ и вся земля Ливонская от нашего недруга литовского отстанут, пришлют бить челом в Великий Новгород к нашим наместникам, исправятся нашим отчинам, Великому Новгороду и Пскову, вовремя, то мы, посмотри по их челобитью, для Максимилиана, короля римского, прикажем своим наместникам и своим отчинам, Новгороду и Пскову, с ливонцами мир заключить, как будет пригоже, и тогда пленников освободим». Ливонские послы не являлись в продолжение войны с Литвою; но когда эта война кончилась, то магистр в марте 1509 года прислал бить челом о перемирии, которое и было заключено новгородским и псковским наместниками на четырнадцать лет; по договору немцы обязались не приставать к литовскому великому князю и его преемникам, получили право торговать в Новгородской земле всяким товаром, кроме соли, с обеих сторон обязались давать послам проводников и подворья безденежно. Потом Максимилиан присылал с просьбою, чтобы позволено было ганзейским городам торговать по-прежнему с Новгородом и Псковом и чтоб отданы были товары, захваченные при Иоанне; Василий отвечал, что относительно возобновления торговли исполнит просьбу Максимилианову, если ганзейские города пришлют к новгородским и псковским наместникамить о том челом попригожу, но что товаров им не отдадут.

Обезопасив себя со стороны Казани, Крыма, Литвы и Ливонии, Василий задумал порешить со Псковом, к чему подавали повод постоянные столкновения власти народной со властию наместника великокняжеского. С 1508 или 1509 года во Пскове наместником был князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, а псковичи прозвали его Найденом, потому что, говорит их летописец, приехал он в Псков не по обычаю не будучи прошен и объявлен, нашли его псковичи на загородном дворе, потому священники навстречу к нему со крестами не ходили; и был этот князь лют до людей, прибавляет летописец. Осенью 1509 года великий князь отправился в Новгород и получил здесь от Оболенского жалобу, что псковичи держат его нечестно не так, как держали прежних наместников, и дела государские делают не по-прежнему, в суды и доходы великокняжеские вступаются и людям наместничьим от них бесчестие и насилие большое. Вслед за жалобою от наместника явились в Новгород посадники и бояре псковские, поднесли великому князю в дар полтораста рублей и били челом, что обижены от наместника, от его людей, от его наместников пригородских и от их людей. Великий князь отвечал: «Хочу отчину свою жаловать и оборонять, как отец наш и деды делали; и если придет на моего наместника много жалоб, то я его обвиню перед вами». Отпустив посадников и бояр, Василий отправил в Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого и дьяка Далматова с приказанием выслушать князя Оболенского с псковичами порознь и помирить их. Посланные возвратились и объявили, что псковичи с наместником не мирятся, приехали опять посадники бить челом, чтоб государь дал им другого наместника, а с Репнею прожить им нельзя. Тогда великий князь велел ехать к себе в Новгород Репне и всем псковичам, у которых есть жалобы на наместника. Поехал наместник, поехал посадник Леонтий, но поехал жаловаться не на Оболенского, а на товарища своего, другого посадника, Юрия Копыла; Юрий поехал отвечать и скоро прислал из Новгорода грамоту: «Если не поедут посадники из Пскова говорить против князя Ивана Репни, то вся земля будет виновата». Тогда сердце у псковичей приуныло; поехали девять посадников да купеческие старосты всех рядов. Великий князь управы им не дал, но объявил: «Сбирайтесь жалобщики на Крещение, тогда я вам всем управу дам, а теперь вам управы никакой нет». Жалобщики возвратились домой и, когда подошел срок, отправились опять в Новгород. В самый праздник Крещения Василий велел псковичам собраться и идти на реку на водосвятие, где был и сам с крестным ходом; потом бояре объявили им: «Посадники псковские, бояре и жалобщики! Государь велел вам всем сбираться на государский двор, а кто не пойдет, тот бы боялся государевой казни, потому что государь хочет дать вам всем управу». Псковичи отправились с реки на владычный двор; посадники, бояре и купцы введены были в палату, а младшие люди стояли на дворе: и вот вошли в палату московские бояре и сказали псковичам: «Пойманы вы богом и великим князем Василием Ивановичем всея Руси». Посадников посадили тут же, в палате, а младших переписали и отдали новогородцам по улицам беречь и кормить до управы. Так говорит псковский летописец; по известию же других летописцев, великий князь велел псковскому наместнику, князю Репне, с посадниками стать перед собою, выслушал и обыскал, что посадники не слушались наместника, в суды и пошлины его вступались, держали его не так, как прежних наместников; также от них и псковичам было много обид и насильств, но что более всего – государское имя презирали, нечестно держали. За это великий князь положил опалу на посадников, велел их схватить и раздать детям боярским по подворьям. Тогда посадники и другие псковичи, познав свою вину, били челом государю, чтоб пожаловал отчину свою, Псков, устроил, как ему, государю, бог известил. Великий князь велел им сказать чрез бояр своих: «Вы достойны за свои вины казни и опалы; но государь вам готов оказать милость, если вы исполните его волю, вечевой колокол свесите, чтоб впредь вечу не быть, а быть в Пскове двум наместникам и по пригородам быть также наместникам; государь сам хочет быть в Пскове, помолиться св. Троице и всему указ учинить, как судить наместникам в Пскове и по пригородам; если волю государеву исполните, то государь вас жалует, в имения ваши и в земли не вступается. Если же государева жалованья не признаете и воли его не исполните, то государь будет делать свое дело, как ему бог поможет, и кровь христианская взыщется на тех, кто государево жалованье презирает и воли его не исполняет». Посадники и все псковичи отвечали боярам: «За государево жалованье мы здесь челом бьем, но велел бы государь послать во Псков с теми же речами». Они целовали крест служить Василию, его детям и наследникам до конца мира.

Псковичи узнали об участи посадников от купца своего Филиппа Поповича, который услыхал весть на дороге в Новгород, бросил товар и поскакал во Псков сообщить ее гражданам. На псковичей напал страх, трепет и тоска, гортани их пересохли от печали, уста пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не бывало, как теперь, говорит их летописец. Собрали вече, начали думать, ставить ли щит против государя, запираться ли в городе. Помянули крестное целование, что нельзя поднять рук на государя, а посадники и бояре и лучшие люди все у него. Порешивши, что сопротивляться нельзя, псковичи послали к великому князю гонца Евстафия, соцкого, бить челом со слезами: «Чтоб ты, государь, жаловал свою отчину старинную; а мы, сироты твои, прежде были и теперь неотступны от тебя и сопротивляться не хотим; бог волен да ты в своей отчине и в нас, своих людишках». С объявлением воли великокняжеской приехал в Псков дьяк Третьяк Далматов, который сказал на вече от имени Василия: «Если отчина моя хочет прожить в старине, то должна исполнить две мои воли: чтоб у вас веча не было и колокол вечевой был бы снят; быть у вас двум наместникам, а по пригородам наместникам не быть; в таком случае вы в старине проживете; если же этих двух волей не исполните, то как государю бог на сердце положит: много у него силы готовой, и кровопролитие взыщется на тех, кто государевой воли не сотворит; да государь велел вам еще объявить, что хочет побывать на поклон к св. Троице во Псков». Отговоривши свою речь, дьяк сел на ступени. Псковичи ударили челом в землю и не могли слова промолвить, потому что глаза у них наполнились слезами, только грудные младенцы не плакали; наконец, собравшись с духом, отвечали дьяку: «Посол государев! Подожди до завтра: мы подумаем и обо всем тебе скажем»; тут опять все горько заплакали. «Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось от корня своего?» – говорит летописец.

Думать псковичам было нечего; день прошел в плаче, рыданиях, стонах; бросались друг к другу на шею и обливались слезами. Задержанные в Новгороде посадники и бояре писали к ним, что дали Василию крепкое слово своими душами за себя и за всех псковичей исполнить государево приказание; писали, что общая гибель будет следствием сопротивления великому князю, у которого многочисленное войско. На рассвете другого дня позвонили к вечу; Третьяк приехал, и псковичи сказали ему: «В летописях наших написано, с прадедами, дедами и с отцом великого князя крестное целование положено, что нам, псковичам, от государя своего, великого князя, кто бы ни был на Москве, не отойти ни в Литву, ни к немцам; отойдем в Литву или к немцам или станем жить сами собою без государя, то на нас гнев божий, голод, огонь, потоп и нашествие поганых; на государе великом князе тот же обет, какой и на нас, если не станет нас держать в старине; а теперь бог волен да государь в своей отчине, городе Пскове, и в нас, и в колоколе нашем, а мы прежней присяге своей не хотим изменять и на себя кровопролитие принимать, мы на государя рук поднять и в городе запереться не хотим; а хочет государь наш, князь великий, помолиться живоначальной Троице и побывать в своей отчине, во Пскове, то мы своему государю рады всем сердцем, что не погубил нас до конца». 13 января 1510 года сняли вечевой колокол у св. Троицы и начали псковичи, смотря на колокол, плакать по своей старине и по своей воле, и в ту же ночь Третьяк повез вечевой колокол к великому князю в Новгород.

За неделю до приезда великого князя приехали воеводы его с силою и повели псковичей к крестному целованию, а посадникам сказали, в какой день великий князь будет во Псков: посадники, бояре, дети боярские и посадничьи и купцы поехали в Дубровно встречать государя, который приехал во Псков 24 января. В тот же день рано приехал владыка коломенский и объявил духовенству, что великий князь не велел встречать себя далеко; духовенство осталось, а псковичи встретили его за три версты от города и ударили челом в землю; государь спросил у них о здоровье, они отвечали: «Ты бы, государь наш, князь великий, царь всея Руси, здрав был». На торгу встретил владыка коломенский с псковским духовенством; в Троицком соборе пели молебен и кликали многолетие государю; благословляя его, епископ сказал: «Бог тебя, государь, благословляет взятием Пскова»; которые псковичи были тут в церкви и слышали это, заплакали горько. «Бог волен да государь, – сказали они, – мы были исстари отчиною отцов его, дедов и прадедов». На четвертый день великий князь велел быть у себя посадникам, боярам, купцам и житым людям, чтоб пожаловать их своим жалованьем, как было им сказано. Когда они собрались, то князь Петр Васильевич Великий перекликал некоторых из них по списку и велел им идти в гридню, где их всех отдали под стражу; менее же значительным псковичам, оставшимся на дворе, князь Петр сказал: «До вас государю дела нет, а до кого государю дело, тех он к себе берет; а вас государь пожалует своею жалованною грамотою, как вам вперед жить». Лучшие псковичи вышли из гридни с приставами, отправились по своим дворам и в ту же ночь стали сбираться в Москву с женами и детьми, взяли с собою только что полегче, а прочее все бросили и поехали наспех с большим плачем и рыданием; поехало всего тогда 300 семей. Отнялась слава псковская, говорит летописец; по его словам, беда постигла псковичей за самоволие и непокорение друг другу, за злые поклепы и лихие дела, за кричанье на вечах; не умели своих домов устраивать, а хотели городом управлять.

Великий князь послал боярина Петра Яковлевича Захарьина (Кошкина) поздравить Москву со взятием Пскова, а сам жил во Пскове четыре недели, устраивал новый быт: деревни сведенных бояр псковских он роздал своим боярам; в наместники назначил Григорья Морозова и Ивана Челяднина, дьяком – Мисюря Мунехина, другим ямским дьяком – Андрея Волосатого, назначил 12 городничих, 12 старост московских и 12 псковских, дал им деревни и велел сидеть в суде с наместниками и тиунами, стеречь правды; дал псковичам уставную грамоту; послал своих наместников по пригородам и велел привести пригорожан к крестному целованию; из Москвы присланы были во Псков добрые люди, гости числом 15, для установления тамги, потому что во Пскове прежде тамги не было, торговали беспошлинно, и для делания денег на новый чекан; присланы были из Москвы также пищальники казенные и воротники; а уезжая, великий князь оставил во Пскове 1000 человек детей боярских и 500 новгородских пищальников. К Троицыну дню того же года приехали купцы-москвичи на место сведенных псковских, 300 же семей из десяти городов, и начали им давать дворы в Среднем городе а псковичей всех выпроводили в Окольный город и на посад.

Летописец жалуется на первых наместников. «У наместников, – говорит он, – у тиунов их и дьяков правда, крестное целование взлетели на небо, а кривда начала между ними ходить; были они немилостивы к псковичам, а псковичи бедные не знали суда московского; наместники пригородные торговали пригорожанами, продавали их великим и злым умышленном, подметем и поклепом; приставы наместничьи начали брать от поруки по 10, 7 и 5 рублей, а кто из псковичей сошлется на уставную грамоту великого князя, как там определено, почему брать с поруки, того они убьют; от их налогов и насильства многие разбежались по чужим городам, бросивши жен и детей; иностранцы, жившие во Пскове, и те разошлись в свои земли, одни псковичи остались, потому что земля не расступится, а вверх не взлететь». Слух о таком поведении наместников дошел до великого князя: в следующем же, 1511 году он свел Морозова и Челяднина, и на их место прислал двоих князей – Петра Великого и Семена Курбского; Петр был прежде князем во Пскове и знал всех псковичей. Новые наместники были добры до псковичей, говорит летописец, и вот горожане, которые разошлись, начали опять собираться во Псков. Наместники эти жили четыре года. Наместники сменялись; не сменялся дьяк Мисюрь Мунехин, имевший важное значение, управлявший, как видно, всем. После семнадцатилетнего пребывания во Пскове Мисюрь умер в 1528 году. Дьяки начали часто переменяться после него; по словам летописца, были дьяки мудры, а земля пуста; казна великокняжеская начала увеличиваться во Пскове, но из дьяков ни один не выехал поздорову из Пскова в Москву, потому что друг на друга воевали. Мы еще будем иметь случай упомянуть о Мисюре.

ГЛАВА ВТОРАЯ

СМОЛЕНСК