Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Брат мой, ящер - Зиновий Юрьевич Юрьев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Олег набрал номер.

— Мам, это я. Прости, что не звонил так долго. Ну, не сердись… Знаю, знаю, все знаю, мамуля, и со всем согласен… Ну конечно же, ты права. Но самое главное — я чист, как стеклышко. На сколько? Хочется надеяться, что навсегда. Да, клялся уже не раз, это верно, но теперь… Чего зря говорить — сама увидишь. Как папа? Передавай ему привет и обязательно повтори все, что я сказал. Утром заеду. Обязательно. Не плачь, мам, не надо, радоваться нужно… Я от Тамары. Она? Еще бы! До завтра, мамочка… Мама не верит, конечно, и я б не верил на ее месте. Я и на своем пока не очень верю. Точнее, вовсе не верю. Не обижайтесь, просто не могу поверить. Или, может, боюсь. Знаю только, что мне уже давно не было так хорошо, и на душе и в теле. Каждая мышца… не знаю, как выразить… поет. — Он потянулся, как большая кошка, и Ирина Сергеевна подумала, что понимает дочь — Олег, в сущности, был очень привлекательным парнем.

— Продолжим, Олег. Следующая заповедь — «Не убий».

— Принимаю. Хоть я и не буддист, обещаю даже мух щадить. Что еще?

— Дальше, пожалуй, самое сложное. Заповедано: не прелюбодействуй.

— Гм… А что это значит? С Тамарой мы прелюбодействуем?

— Будем считать, что прелюбодействие — это половая связь человека в браке с другим или другой.

— Ну, тогда мне нужно сначала жениться на вашей дочери. Вы как?

— Что как?

— Даете мне благословение на брак с Тамарой?

— Между прочим, — ухмыльнулась Тамара, — не мешало бы и меня спросить, согласна ли я сочетаться узами брака с этим молодым человеком…

— Ирина Сергеевна, — вдруг серьезно спросил Олег, — это все серьезно, или меня глюки замучили? Вы ведь плохо представляете, что может в голове крутиться, когда под сильным кайфом. Неужели это все серьезно? Этого же просто не может быть. Только что я словно висел на дыбе и даже мечтал отдать концы… И вдруг все это, и физическое мучение и боль от стыда, все уплыло куда-то. Неужели это возможно? Честно, это все всерьез со мной происходит? Или это какая-то особенная чертовщина в голову лезет?

— Все это вполне серьезно, Олег, — сказал Яков Михайлович. — Поверь, я уж сам сегодня не раз себе тот же вопрос задавал. Все, что сейчас происходит, это реальность, клянусь своей новой «тойотой», а, кроме Ирины Сергеевны и Тамары, важнее «тойоты» в жизни у меня ничего нет. А если уж совсем серьезно, парень, ты даже не представляешь, что именно происходит…

— Не будем отвлекаться, Яш, «тойота» пока в число заповедей не вошла. Далее идет заповедь «Не укради». «Не лжесвидетельствуй», «Не домогайся дома ближнего твоего». И самое, наверное, трудное — «Люби ближнего своего как самого себя».

— Если ближние — это вы, я согласен. А если честно — я готов на все. Я когда сегодня в ломке корчился — а крутило меня страшно как никогда — в голове все вертелось, что лучше бы вообще не жить. Только одна мысль проскакивала в этом сгустке боли — Тамарку жалко. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, она меня любит, хотя любить наркомана — это либо сумасшествие, либо подвиг.

Тамара прижалась к Олегу и всхлипнула.

— Олег, — Ирина Сергеевна пристально посмотрела на Олега, — еще раз повторяю, это не глюки, как ты выражаешься. Это всерьез. Теперь все зависит от тебя. Не в том смысле, когда заклинают наркомана воздерживаться, это бессмысленно, он тяжко болен и воля его подавлена болезнью. Нет, думай о заповедях. — И вдруг к своему изумлению добавила с чувством: — Да хранит тебя Господь… Сейчас тебе кажется, ты уверен, что все эти заповеди тебе вполне по силам. Самое опасное время — это когда твой первый восторг пройдет, и незаметно ты начнешь вползать в обычный круг своих представлений. Держись, Олег. Помни о том, что было. Это, наверное, твое главное лекарство. А теперь отдохните после всего, что случилось. Немножко поподробнее мы поговорим, детки, следующий раз, и так переварить нужно слишком многое…

Ирина Сергеевна молча лежала в темноте. Было уже поздно. На люминесцентном циферблате будильника — половина второго, но сна и в помине не было. Сама мысль о сне казалась абсурдной — просто не верилось, что когда-то, в другой жизни, она опускала голову на подушку и через мгновенье засыпала. Как собачка, дразнил ее Яша.

После всего, что произошло с ней за день, заснуть было просто немыслимо. И не просто потому, что мозг ее был возбужден. В один день она была переброшена какой-то высшей силой — как ее ни называй — из привычной и в общем-то спокойной жизни в совершенно новое, невероятное измерение, важность которого ее мозг фиксировал, но отказывался измерить и, тем более, понять.

За четверть века замужества она уже давно научилась безошибочно определять, спит ли Яша, хотя спал он тихо, как ребенок. Он не спал. И наверняка знал, что и она не спит. Телепатией долгого брака. И молчал потому же, что и она, уж слишком невероятно было то, о чем они могли и должны были поговорить. И к чему страшно было прикоснуться даже словами.

— Иринка, — вдруг сказал Яков Михайлович, словно отвечая на ее мысли, — тебе не страшно?

— Страшно.

— И мне страшно. Не потому, что завтрашний день грозит чем-то опасным, а потому, что миссия наша — как я понимаю — чудовищно сложна. Помнишь, фильм такой американский был «Миссия невыполнима». Вот и у нас… Жили мы, конечно, не слишком ярко, но я всегда был счастлив с тобой и благодарил судьбу за такой подарок. Даже в самые трудные минуты. — Он откинул руку, и Ирина Сергеевна привычно положила ему на плечо голову. — Может, отказаться от всех этих чудес, пока не поздно… Черт с ней, с этой машиной и этими шальными деньгами и вообще всеми чудесами…

— Ты не хочешь, чтобы мы приносили людям исцеление? Вспомни Олега сегодня вечером. Он же был похож на большую кошку, которая вдруг ожила. Почти что воскресла. Или даже без «почти». Я все ожидала, что он вот-вот начнет мурлыкать… Я не знаю… Я знаю лишь, что исцелять, оказывается, огромная радость. Почти экстаз… Не знаю, но мне кажется, что откажись мы от этого невероятного предложения, мы себе этого никогда не простим. И дело вовсе не в поисках какого-то рационального объяснения. Конечно, было бы спокойнее, но ведь спокойнее всего вообще отгородиться от мира. Не знаю, не знаю…

— Согласен, но я знаю лишь, что мы вступаем на путь непонятный, неизведанный. Не изведанный никем. И страшный хотя бы поэтому. Все незнакомое пугает. И думать, что исцелять так просто, наивно в лучшем случае.

— Что ты хочешь сказать?

— Что нет на свете такого доброго дела, которое не таило бы одновременно неведомые опасности. Помнишь: дорога в ад выстлана благими намерениями?

— Ты хочешь сказать, что, спасая людей, мы движемся по направлению к аду? Так, Яшенька?

— Нет, конечно. К тому же, я подозреваю, что сентенция эта — прибежище для трусов и эгоистов. А ты никогда не была ни тем, ни другим… Как ты скажешь, так и будет, солнышко. — Яков Михайлович крепко обнял жену, сжал ее в объятиях и твердо сказал: — Бросаемся в омут, Ирина Сергеевна, и будь, что будет. Я знаю лишь одно — ты права: если мы откажемся, не простим себе никогда, а может, и просто жить не сможем…

Глава 5. Институт

Когда Ирина Сергеевна вошла в лабораторию и вдохнула ее такой знакомый запах — сложную смесь химикалий и пыли, все происшедшее накануне вдруг снова показалось ей бредом. Наверное, все-таки бред. А что он кажется таким реальным, то, как она себе уже говорила, все Наполеоны в психбольницах твердо знают, что они действительно наполеоны, и жалеют слепых окружающих, которым не дано этого увидеть.

Маша поздоровалась с ней, отступила на шаг, склонила голову на плечо, как подбитая птичка — она и выглядела сегодня хуже обычного, — и смерила свою начальницу долгим оценивающим взглядом.

— Ты чего уставилась на меня, Маш? В хозяйстве все в порядке? Эпохальных открытий за вчерашний день не сделано?

— Ни эпохальных, ни даже местного значения. Я о другом. Что с вами случилось, Ирина Сергеевна?

— В каком смысле? Я что, так подурнела за день? Или постарела? Или то и другое?

— Нет, Ирина Сергеевна. Вы совсем не подурнели, — как-то странно серьезно сказала Маша. — Вы… вы… просто какая-то другая…

— Какая? Машуля, ты же знаешь, что я не слишком часто любуюсь собой в зеркале, и вообще я почти синий чулок. Но все-таки хоть какое-нибудь женское любопытство должно во мне быть? Да или нет?

— Наверное, должно.

— Ну, вот ты мне и отвечай, что значат твои слова «вы просто какая-то другая».

— Какая-то другая.

— Блестящий по точности ответ. Не зря ты в двадцать девять кандидат наук и заместитель завлаба. Редкая наблюдательность и умение четко формулировать свои мысли.

Ирина Сергеевна улыбнулась, чтобы шутка не была обидной, и внимательно посмотрела на Машу. Лицо ее, как обычно, было слегка желтовато — очевидно, у нее давно уже что-то не совсем в порядке с печенью. И вообще ей явно не хватало жизненных сил, цвета в лице, кокетства, наконец. Какая жалость, в сущности, она очень привлекательная девушка, но почему-то всегда одна. Не то что мужа, у нее и любовника, насколько она знала, никогда не было.

И вдруг ее буквально пронзила мысль: о чем я думаю? Ведь в моих силах помочь этой девочке, которую я люблю почти как дочь. Если, конечно… Господи, как я могла забыть о своих новых возможностях? Или вчерашний день чудес кончился с полночным боем курантов? Или кто там в таких случаях должен ставить точку на чудесах? Может, петухи?

— Маш, ты как себя чувствуешь? — спросила она помощницу и внимательно посмотрела на нее.

— Да как обычно, Ирина Сергеевна. Ничего особенного. А почему вы спрашиваете?

На этот раз Ирина Сергеевна не удержалась и мысленно взмолилась: пусть Маша почувствует прилив сил, пусть печень ее заработает, как ей следует работать. Пусть все ее гормоны не спят, а проснутся и неукоснительно выполняют свои положенные функции. Пусть лицо ее наполнится цветом. Пусть в ней брызжут силы, которым и полагается плескаться в молодом женском теле. Пусть она с трудом борется с улыбками, которые не должны покидать ее лицо. Пусть мужики ходят за ней толпой, и пусть она со всеми кокетничает. Она же хорошая девочка. Хорошая и хорошенькая.

Маша вдруг улыбнулась.

— Ты чего?

— Не знаю, просто так. — Улыбка ее стала еще шире и немножко глупее.

Она села на стул и прикрыла глаза.

— Что-нибудь случилось? — спросила Ирина Сергеевна.

— Я… честно, Ириночка Сергеевна, я ей-богу не понимаю, что со мной происходит… Даже голова закружилась.

— А все-таки?

— Только что все было обычным, и вдруг я словно перестала быть собою и стала кем-то еще… Кем точно — не знаю, но знаю, что это не я. То есть я, конечно, помню, кто я, но чувствую я себя какой-то… Какой-то совсем другой. Если бы я пила, я могла бы подумать, что только что основательно приложилась к бутылке.

— В каком смысле? Насколько я вижу, передо мной именно Мария Александровна Федоровская в своей не раз виденной мной кофточке. Так что я и перед судом присяжных готова поклясться, что это именно ты.

Маша вскочила со стула, глубоко вздохнула, широко развела руки.

— Я… я себя такой просто не узнаю… Как будто что-то мне впрыснули, и вдруг захотелось улыбаться и прыгать. Как будто вдруг сил столько стало, что их девать некуда. Купить скакалочку, может быть, и притащить сюда? Что это? Что со мной? Ничего похожего я никогда не чувствовала… Может, я тронулась немножко?

— А ничего особенного, Машуня, с тобой не случилось. Просто весь твой не слишком хорошо отрегулированный природой организм только что побывал в руках хорошего мастера, и ты стала тем, кем, в сущности, и должна была быть. А именно: молодой, красивой, здоровой и полной жизненных сил бабой, какой ты и была сконструирована.

— Ничего не понимаю… Какого мастера? О чем вы?

— И не надо. Понаслаждайся вначале своим телом, привыкни к его новому режиму работы…

— Ирина Сергеевна, — взмолилась Маша, — мозг у меня вообще слабенький, он таких перегрузок действительно может не выдержать. Все пробки выбьет. Что со мной происходит? Может, это вы что-то со мной творите… но что?

— Успокойся, детка. Ну, я.

— Спасибо, конечно, я знаю, как вы ко мне относитесь. Хотите, я на колени стану?

— Пол грязный, Машуня. И колготки жалко. А теперь сядь, смотри на меня и выслушай самую необычную историю, которую ты когда-либо слышала с момента своего рождения. Конечно, я должна показаться тебе сумасшедшей — я и себе моментами кажусь чокнутой, очень даже чокнутой, но факты… факты буквально насильно втягивают меня обратно в реальность, сколько бы я ни упиралась, втискивают, загоняют — выбери любое подходящее слово. Вот и сейчас с тобой. А ну, улыбнись… Боже, ты же красотка, я испытываю уже не материнское, а почти лесбийское желание тебя поцеловать. Поэтому сиди и слушай. И выключи полностью свой здравый смысл, сегодня он нам не понадобится. Ну его к черту… В лаборатории никого сегодня нет?

— Да нет, Эдик болен, Наталья Дмитриевна отпросилась на три дня, что-то у нее с матерью.

— И отлично. Отлично, конечно, не то, что мать у нее больна, а то, что ее нет. По крайней мере, мешать никто не будет. Можно было бы, конечно, просто запереть дверь, но голоса будут слышны, и люди решат, что мы с тобой пьянствуем. Ты же знаешь, какая у нас доброжелательная публика.

— Никто ничего не решит, потому что институт сегодня словно вымер. Причем отнюдь не от трудового порыва.

Когда Ирина Сергеевна закончила рассказывать, Маша лишь развела руками. На лице ее была смесь удивления и восторга.

— Ирина Сергеевна, я всегда чувствовала, что вы…

— Маш, не болтай. Ничего ты не чувствовала, потому что то, что произошло, произойти не могло и не может. Мы, материалистки, знаем это как таблицу умножения. Даже лучше. Я, например, никогда не бываю твердо уверена, сколько будет семь на восемь. Говорят, пятьдесят шесть, но кто его знает, сколько там на самом деле. Давай лучше о другом. Я ведь рассказывала, что без соблюдения заповедей исцеление быстро теряет силу.

— Я это слышала. Что-что — об этом не беспокойтесь. За одно то, как я себя сейчас чувствую, я готова на все.

— Ну и отлично. Я не знаю ритуала, коим я могу наделить тебя таким же даром. Я же не рыцарь, меча у меня нет. Но в одном я за тебя спокойна. Ты очень хороший человечек, Машуня, и тебе соблюдать заповеди, что другому дышать. Теперь давай подумаем, на ком ты сейчас проверишь свою новую магическую силу.

— Тут и думать нечего, на Софье Аркадьевне. Я ее как раз сегодня видела. Но исцелять ее будете вы, это объект не для ученика.

— Ладно, давай вместе. Позовем ее сюда или пойдем к ней?

— Звать ее грех. Потому что каждый шаг дается ей с трудом. Когда я слышу, как хрипит и свистит ее астма, у меня просто сердце сжимается от жалости. Она рядом, во второй лаборатории. Я ее недавно видела. И потом, Ирина Сергеевна, мне кажется, что всю эту фантастическую историю рассказывать никому не надо. Просто вы обнаружили случайно в себе такой редчайший дар целительства, а уж как его объяснять — это дело не ваше.

— А предупреждение о заповедях? Все же знают, по крайней мере у нас в институте, что я человек неверующий.

— Этого ваш дар исцеления требует. И все. В конце концов, вы же ничего ни у кого не требуете. Ни денег, ни вступления в какую-нибудь секту. Наоборот, вы просто предлагаете исцеление. Долг человеколюбия толкает вас.

— Пожалуй, Машуня, ты права. Идем.

Софья Аркадьевна, доктор биологических наук, сидела за своим письменным столом.

— А, митохондрии пожаловали к старухе. Милости просим, детки мои. Как насчет капли коньяка? Знаете, чем я действительно горжусь в жизни? Тем, что никогда не опускалась до пошлого казенного лабораторного спирта. У человека должны быть принципы, хоть какие-нибудь завалящие, но принципы. А лакать лабораторный казенный спирт — это пошло. Да и вообще, на здоровье экономить не полагается. Хотя, судя по мне, этого не скажешь. Если болезни на самом деле от скупости, то я тогда выгляжу настоящей скрягой.

— Поздравляю, дорогая Софья Аркадьевна.

— С чем?

— Как с чем — с высокими принципами. Это такая редкость в наше время. В нашем благословенном отечестве принципы вообще уже записаны в красную книгу, а о высоких принципах и говорить не приходится. Вымерли за ненадобностью.

Софья Аркадьевна, привычным плавным движением, не глядя, извлекла из недр стола наполовину еще полную бутылку армянского коньяка, три рюмки и твердой рукой разлила коньяк по рюмкам.

— Ира, ты у нас многообещающий талант, объясни мне такой парадокс: руки у меня уже изрядно дрожат. Старик Паркинсон нас заметил и, в гроб сходя, благословил. Но стоит мне взять в руку бутылку коньяка или рюмку с оным, и дрожь мгновенно унимается. Как это может быть? Моя гипотеза: предвкушение удовольствия вызывают такую бурю в мозговых нейронах, что сбои в их работе, которые, собственно, и вызывают дрожание, легко подавляются этой бурей.

— Браво, Софья Аркадьевна. Пишите статью в «Нейчур». Если вам трудно, давайте я вам ее перепечатаю, и даже пошлю по Интернету.

— Да ну его, «Нейчур», к черту. Я уже раз пять готовилась поразить научный мир блеском своих гипотез, но пока искала жалкие деньги на какие-то жалкие эксперименты, чтобы проверить их, какая-нибудь дрянь из Гарварда, Йейла, МИТа или откуда-нибудь еще уже успевала опубликовать нечто похожее. Впрочем, истинный гений в аплодисментах не нуждается. Давайте по второй: за напускную скромность, маскирующую подлинную гордыню.

Биологи рассмеялись и выпили.

— Софья Аркадьевна, а как вы себя чувствуете? — спросила Ирина Сергеевна.

— Как тебе сказать, детка. Как истинно русский человек, поделиться своими болячками я готова всегда. Мы же народ добрый и сердечный. Не то что западники, у которых на все случаи жизни заготовлена улыбка-полуфабрикат: все прекрасно. А если коротко — хуже некуда. Роскошный букет из астмы, сердечной недостаточности, двадцати килограммов лишнего веса, варикоз плюс всякая мелочь вроде песка в почках и ослабевшего мочевого пузыря. Если бы при нашей академической поликлинике была кунсткамера, а у нее был бы в достаточном количестве спирт, который бы не вылакивали грузчики еще на дальних подступах к ней, они бы заспиртовали меня как редкий образчик на редкость гармонично больного человека.

Впрочем, детки мои, я свои болячки вполне заслужила честным и искренним надругательством над своим здоровьем — всю жизнь жрала и пила без удержа, как хороший дровосек, но без топора и свежего воздуха. К тому же и в партию не вступала, хотя звали, очень даже приглашали. Знаете, они пьющих в душе очень уважали. Верхним нюхом своих в них чувствовали. Пьющий всяких там протестов подписывать не станет, у него другое на уме.

— А чем бы членство в КПСС помогло вам? — спросила Маша.

— Ты, Маш, выглядишь сегодня роскошно, поэтому тебе позволительно соображать медленно. Красивая женщина вообще не должна думать быстро. А лучше всего вообще не думать. Иначе она станет угловатой и похожей на компьютер Пентиум четыре с Интел инсайд. Мне бы за выпивку на рабочем месте раз-другой выговор влепили — они ведь большие доки были по части соблюдения приличий, знай, где пить, — глядишь, я бы и поостереглась немножко. А так плыла без руля и без ветрил, целиком отдавшись пагубным наклонностям и, конечно, лени. Русский человек ведь когда может свою древнюю лень преодолеть? Только тогда, когда нужно достать выпивку. Тут уж ничего его не остановит, ни Василиса Прекрасная, ни вороги-бусурмане, ни все время растущая цена за зелье. И бегом побежит, и такси на ходу остановит, и серого волка в случае надобности оседлает.

— Софья Аркадьвна, а вы очень дорожите своим букетом болезней? — спросила Ирина Сергеевна с улыбкой.

— Почему ты решила? Я, как ты знаешь, человек не скупой, и готова поделиться с каждым последней своей болячкой. А что, кому-нибудь нужен песок в почках? И почем он нынче? Может, действительно кто купит…

— Вы с такой гордостью о них говорите…

— Ну, должен же человек хоть чем-нибудь гордиться. Так-то, мои маленькие бедные биологини. Впрочем, еще я горжусь тем, что никто не может дать мне моего истинного биологического возраста. Мне, судя по паспорту и анкете в отделе кадров, шестьдесят пять, а меньше семидесяти пяти мне даже подхалим не даст. — Софья Аркадьевна весело расхохоталась.



Поделиться книгой:

На главную
Назад