Помоги проекту - поделись книгой:
Зиновий Юрьев
Брат мой, ящер
Пролог
Я брат драконам и товарищ совам.
Защищенная с трех сторон невысокими холмами мелкая морская лагунка, казалось, тяжело вздыхала своей темной водой и медленно ворочалась вместе с собравшимися в ней десятками самых разнообразных рептилий, которых примерно через шестьдесят миллионов лет благообразный английский анатом сэр Ричард Оуэн назовет динозаврами. Обложившись словарями, он в один прекрасный день выберет из греческого слова deinos — «ужасный», и sauros — «ящерица». Вместе — динозавры или ужасные ящеры. Но тогда ни об анатомах-палеонтологах, ни тем более о сэре Ричарде и слове «динозавры» никто и слыхом не слыхивал. И даже куска суши, что станет со временем называться Великобританией, тоже еще не было.
Огромный апатозаурус, иначе именовавшийся палеонтологами будущего бронтозавром, медленно поднял длинную шею, увенчанную тяжелой огромной головой, и посмотрел вверх. Как и всегда в последнее время, солнце едва просвечивало сквозь густую дымку, застлавшую, казалось, все небо. Дул холодный порывистый ветер, было зябко, и апатозаурус невольно поежился своим необъятным девяностотонным телом. Дрожь прошла по нему медленными волнами. Так трудно было привыкнуть к холодам. На мгновенье он вспомнил, как любил когда-то забираться в жаркие дни в воду. В воде он не чувствовал своего огромного веса и готов был, выставив длинную шею, простаивать в мелкой лагуне долгими блаженными часами. Но все это уплыло куда-то в даль, в прошлое, куда — он чувствовал — возврата не было.
Он посмотрел вниз на темную поверхность воды и десятки своих собратьев, молча смотревших него. Что он мог сказать им? Да, он был самый большой из них и самый сильный. И посему слыл самым мудрым. Да разве мог не быть мудрым тот, кто одним взмахом хвоста мог отправить на тот свет дюжину каких-нибудь там стегозавров? Кто внушал рептилиям поменьше и послабее страх и благоговение? Разве сила не мудрость? Вот почему все собравшиеся рептилии терпеливо жали слов Хозяина, как почтительно называли они гиганта.
Хозяин медленно покачал головой и с высоты своих двадцати пяти метров пристально посмотрел вниз на собравшихся. На мгновенье он задумался, как обратиться к динозаврам, покорно молчавшим в томительном ожидании — лишь камешки в их пищеводах и желудках, необходимые для перетирания растительной пищи, тихо постукивали. Друзья? Какие, к черту, они были ему друзьями, вся эта мелюзга? И что такое вообще друзья? Коллеги — да этого слова в меловом периоде, в котором тогда жили динозавры, и слыхом никто не слыхивал. Проще было издать привычный рев, что Хозяин тут же и сделал. Динозавры в лагуне испуганно вздрогнули.
— Мы, рептилии, народ неглупый, — трубно начал Хозяин. — Хуже-лучше, прожили на этой земле более двухсот миллионов лет, да что прожили — правили ею, а это, доложу я вам, кое-что да значит. Дураки не правят, дураками правят. Кто будет жить после нас — знать нам не дано, но держу пари — хотя, если разобраться, с кем его держать, такое пари? — что вряд ли кто-нибудь еще продержится на этой земле столько же. — «Пари», — усмехнулся он про себя. Какие пари? Если и найдет кто-нибудь когда-нибудь его кости, и не догадается, поди, чьи они. — Но всему, как известно, — продолжал он, — приходит конец, и недалеко то время, когда все мы окажемся в совсем других лагунах… Не по одному, не по двое, как бывало всегда, испокон века, а все мы. Весь наш род. — Хозяин вздохнул и добавил: — Мы, рептилии, всякой ерундой вроде вопросов «отчего» да «почему» голов себе никогда не забивали, потому и царствовали безраздельно на земле и в воде столько лет. Но посмотрим правде в глаза: с солнцем что-то случилось, о настоящих жарких днях мы уж и забывать стали. Яйца — наше будущее — высидеть как положено становиться все труднее. И рождаются детеныши все чаще хилые, одно слово — не бойцы и не жильцы. И самки тут ни при чем. Нас медленно душит холод. И не так уж далек тот день, когда последняя рептилия, издав рев, который останется без ответа, рухнет, чтобы уйти в лагуну, из которой никогда не возвращаются…
Хозяин вдруг яростно хлопнул своим гигантским хвостом, высоко поднял среди фонтана брызг многотонную голову и зарычал:
— Но вот что я вам скажу, рептилии. Тем, кто придет после нас, так просто от нас не отмахнуться. Природа не разбрасывается своими сокровищами, а наша мудрость относится к величайшим ее богатствам. Кто еще умеет так ловко продемонстрировать власть и силу, отнять пищу у слабого, разорвать врага, кто всегда поймает себе самку и застолбит территорию? Да никто! Так что не падайте духом, рептилии! Наши мозги еще долго будут править миром. Это предсказываю вам я, мои бедные родственники, я — Хозяин этой лагуны! Поэтому не печальтесь, зверье. И не думайте, что все мы исчезнем в одночасье. Мы еще поживем и поохотимся!
Часть первая
Рептильный комплекс, или R-комплекс, является древнейшей частью человеческого мозга и играет важнейшую роль в агрессивном поведении, стремлении господствовать на своей территории, в ритуальном поведении и установлении социальной иерархии.
Глава 1. Телефонный звонок
Если бы не телефонный звонок, который Ирина Сергеевна через несколько минут мысленно начала называть Звонком с большой буквы, она бы вообще и не запомнила то утро. Да и что, собственно, было запоминать? Отражение своего лица в запотевшем после душа зеркале в ванной, которое, казалось, давно уже не менялось, но которое — она это знала слишком хорошо — неуклонно старело? Вот и в тот день, отметив, что в корнях волос начинает проглядывать седина и пора в парикмахерскую на окраску, она попыталась помассировать мешки под глазами, но, как и следовало ожидать, они от этого никуда не исчезли. И не исчезнут, скорее даже наоборот, с какой-то злорадной жестокостью сказала она себе. И мешки будут потихоньку набухать и отвисать, и щеки, что с ними не делай, тоже будут покрываться сеточкой морщин и отвисать. Хорошо еще, если не станет походить на бульдога. Конечно, усмехнулась она, кое-кто делает себе подтяжку за подтяжкой, превращая физиономии в страшненькие фарфоровые маски. Но не она. Никогда.
Она еще раз посмотрела на свое отображение в зеркале и вдруг явственно, почти физически ощутила неумолимый ход времени. Стрела времени, как называют ее физики. И никто не знает, почему она летит только из прошлого в будущее и беспощадно пронзает все на свете, погребая за собой то, что остается позади. Зачем.
Стрела времени… Вот так она будет смотреть каждое утро на зеркало с облупившейся по краям амальгамой, и из сорокасемилетней женщины в зеркале с дьявольским упорством будет потихоньку вылезать притаившаяся до поры до времени старушка. Пока не вылезет окончательно и не уведет с собой туда, куда уходят в конце концов все старушки и старички. Впрочем, иногда и молодые.
Если разобраться, вся жизнь, собственно, и состояла в череде запотелых зеркал в ванной и неумолимом наступлении старости. И годы будут мелькать, как лицо в зеркале: сорок семь, пятьдесят семь, шестьдесят семь, семьдесят семь… Яша где-то вычитал пронзительные по печали слова старинной летописи: словно листвие падают дни человечьи. Упадет последний — и все. Ни зеркала, ни отражения, ничего… Что-то уж больно она сегодня меланхолически настроена, подумала Ирина Сергеевна и встряхнула головой.
В правой ноге тоненько стрельнула привычная боль, и она оперлась на левую. Когда Роман опять придет со своими иголками? Завтра, кажется.
И лаборатория ее была не лучше, если уж быть до конца честным с собой. Да, доктор биологических наук, да, один из ведущих специалистов по митохондриям, но Нобелевской ей не видать. Так себе, обычная ученая кляча. Бреди себе и бреди потихоньку. Без взлетов и падений. И даже без понуканий. Что делать, не нобелевский она материал. Нобель не для кляч. И прыть не та, и ржет немодно. Признаваться в своей заурядности нелегко, но она всегда презирала самовлюбленных дураков. Ну, если и не круглых дураков, то уж посредственностей точно.
Втирая в лицо крем, Ирина Алексеевна вдруг улыбнулась себе слегка вымученной улыбкой: а что, в самобичевании тоже есть свой кайф, как говорит ее дочь. До исламского шахсей-вахсея с его самоистязяниями ей, конечно, было далеко, но погрызть себя, если честно, она любила. Яша не раз ей говорил: переходи в ислам, детка, по крайней мере, будешь знать, для чего себя грызешь. Хоть местечко себе в исламском раю обеспечишь. Правда, без меня. Евреев туда не пускают.
Как раз в этот момент она услышала телефонный звонок. Она раздраженно накинула халат — кому там с утра невтерпеж — попыталась надеть тапки, но в одну так и не попала, и выскочила в коридор, где стоял телефон.
— Слушаю, — сказала она довольно раздраженно, потому что в коридоре после ванной было холодно, и голая пятка оставила мокрые круглые следы в коридоре, которые почему-то раздражали ее.
— Ирина Сергеевна? — послышался в трубке приятный мужской баритон.
Кто это с утра пораньше собрался, сердито подумала хозяйка дома и довольно грубо ответила:
— Она самая. С кем имею честь?
Баритон в трубке слегка усмехнулся. То есть видеть, как усмехнулся ее незнакомый собеседник Ирина Сергеевна, разумеется, не могла, но почему-то не сомневалась, что он именно усмехнулся. Сердиться, конечно, было глупо, но уж слишком раздражал ее сквознячок в коридоре. Она постаралась поплотнее запахнуть халатик и резче, чем следовало бы, повторила:
— С кем имею честь?
— Видите ли, дорогая Ирина Сергеевна, я не имею удовольствия быть с вами знаком лично, но я, с вашего разрешения, знаю о вас довольно много. Например, я знаю, что в коридоре, откуда вы со мной сейчас разговариваете, сквознячок, или то, что вы забыли в ванной тапку. Правую, чтобы быть точным. К тому же у вас опять разболелась правая нога. Я не ошибаюсь?
Как и всегда, когда она встречалась с чем-то необъяснимым, Ирина Сергеевна решила не торопиться.
— Может быть, вы сообщите мне еще что-нибудь столь же существенное? — саркастически спросила она, но все-таки успела подумать: откуда он это знает? Мысль была какой-то неудобной, нескладной и плохо укладывалась в голове.
— Извольте, если вам будет угодно. Например, только что вы думали о возрасте, о бренности проходящей жизни, о том, наконец, что вы не нобелевский материал… Так?
— Т-так… — растерянно пробормотала Ирина Сергеевна. — Но… я не понимаю, как…
— Ничего удивительного. Уверяю вас, что не только вы, никто на вашем месте ничего не понял бы. Разве что какой-нибудь дебил стал бы оглядываться по сторонам, не пролез ли я тайком в квартиру, да заодно и в вашу головку, которую, кстати, вы зря ругали. Вы прекрасно выглядите, и я вам бы не только сорок семь, тридцать семь, пожалуй, не дал бы. И думать вам о старости, как вы это только что делали, рановато. Уверяю вас. Честное слово, это не пустой комплимент.
— Спасибо, — машинально пробормотала Ирина Сергеевна, чувствуя, что теряет привычные ориентиры: где право, где лево, где здравый смысл, где вообще что. Это было неприятно, как будто комната начала медленно вращаться вокруг своей оси, словно колесо смеха в парке. — И все-таки кто вы и как вам удается…
— Видите ли, друг мой, не все простые вопросы имеют простые ответы. Скорее, даже наоборот. Чем проще вопрос, тем труднее на него ответить. Например, кто я? Для чего мы живем? Именно поэтому я бы хотел пригласить вас на завтрак. Нет, не думайте, что я отвечу вам на все эти простенькие вопросы, этого еще никто с сотворения мира сделать не мог. Да и не сможет, сдается мне. Но кое-что интересное я готов вам рассказать. Да, да, именно сегодня утром. Точнее, сейчас. Надеюсь, у вас нет таких неотложных дел, которые помешали бы, может быть, самому важному разговору в вашей жизни. Так как?
— Самому важному? Вы, случаем, не разыгрываете меня каким-то странным способом?
— Ни в малейшей степени. И когда мы встретимся и поговорим, вы, надеюсь, со мной согласитесь. Да что надеюсь — уверен. Так вы согласны?
— Ну, раз вы так уверены, да, конечно, — сказала Ирина Сергеевна, потому что не видела смысла в отказе и знала, что, положи она сейчас трубку, будет потом бесконечно терзать себя, зачем она это сделала. Она вдруг почему-то вспомнила, как несколько лет назад зачем-то впустила в квартиру трех цыганок. Не успела она опомниться, как под стремительное и напористое бормотанье «будет тебе в жизни много перемен и счастья» она отдала им весь остаток зарплаты. И ведь понимала краешком мозга, что ее элементарно обворовывают, но ничего сделать с собой не могла. С тех пор она поклялась себе никогда не оказываться подопытным кроликом, тем более для того, чтобы быть ощипанным. Впрочем, ассоциация была глупой, звонила ей явно не цыганка…
— Ну и отлично. Если вы не возражаете, ровно через полчаса за вами заедут мои помощники. Вам позвонят в дверь, и мужской голос скажет: здравствуйте, это Гавриков. Смело открывайте — а то в Москве всякое бывает — и идите с ним. Договорились?
— А почему я должна верить, что этот ваш Гавриков тут же не выпотрошит всю квартиру?
— Ну, Ирина Сергеевна, я от вас этого не ожидал. Для чего же я тогда рассказывал вам о забытой в ванной тапке и сквозняке в коридоре? Для того, чтобы украсть старенький телевизор, остатки вашей более чем скромной зарплаты, для аплодисментов или чтобы доказать вам, что вы имеете дело с чем-то необычным? Согласны, что это несколько выпадает из ряда обычных квартирных краж? Тем более — не обижайтесь — могу лишь повторить, что у вас и красть-то особенно нечего.
— Гм…
— Вот и отлично. А я пока закажу завтрак. Если не ошибаюсь, вы бы не отказались от хорошего бутерброда с черной икрой. Причем обязательно иранской…
— А почему иранской? — почему-то спросила Ирина Сергеевна и отметила, что уже несколько минут существует в каком-то ином и совершенно непривычном измерении, где она ведет себя как заправская дура. Она и российскую икру ела, наверное, последний раз лет пять назад, а тут еще какая-то иранская.
— Видите ли, иранцы еще не научились смешивать с икрой всякую дрянь, да к тому же у них браконьеров поменьше, чем в России. Но не будем зацикливаться на икре. Вы, насколько я знаю, любите итальянскую кухню. Здесь в кафе готовят отличную моцареллу. Вы, разумеется, знаете, что это особый сыр с помидорами, ну, и конечно же, карпаччо с дыней. Кстати, разрешите мне немножко повыпендриваться. У них тут бывает мацарелла простая и буфалло…
— Буфалло? А это еще что такое?
— Ну, наконец-то я говорю не с доктором наук, а просто с любопытным человеком. У буфалло — это буйволы — молоко, из которого делают сыр моцарелла, пожирнее и вкуснее.
Ирина Сергеевна вдруг рассмеялась:
— Сдаюсь. После иранской икры и моцареллы из молока буфалло я готова на все. Последняя линия моей обороны прорвана.
— Спасибо, Ирина Сергеевна. Да вам и не нужно сопротивляться. Я благодарен вам за то, что вы сохраняете здравый смысл и даже иронию в таких необычных для вас обстоятельствах. Но не торопитесь со словами «готова на все», потому что говорить мы будем о вещах несколько более важных, чем икра или ветчина карпаччо. Неизмеримо более важных, от которых может зависеть ваша жизнь, жизнь множества других людей и даже, надеюсь, в какой-то мере и история. Итак, я посылаю за вами машину. Помните фамилию человека, который зайдет за вами? Гавриков. Жду вас, милый друг.
Что ни говори, а для человека, привыкшего думать рационально, да еще ученого-естествоиспытателя, весь этот разговор с человеком, который на расстоянии точно знал, что у нее слетела с ноги тапка, да еще приглашал ее на завтрак, состоящий из иранской икры, попутно решая вопросы истории, был прямым вызовом всей ее натуре, привыкшей верить фактам и только фактам, которые если и трудно объяснимы сегодня, то уж, во всяком случае, поддаются изучению. Не сегодня, так завтра. А сейчас с одной стороны были факты — более точного факта, чем потерянная тапка, трудно было себе представить. С другой — эти факты просто не могли существовать в реальности. Посему следовало признать: или она рехнулась, и весь этот нелепый разговор чистая химера, порожденная ее отчего-то заболевшим мозгом, или… Но вот как раз «или» не было. Значит, следовало с печалью признать, что у нее уже начались галлюцинации. Рановато, конечно. Не случайно, наверное, вспомнила она только что «словно листвие падают дни человечьи». Похоже, у нее уже последние опадают, что бы там странный голос в трубке ни говорил. Конечно, Альцгеймер обычно выбирает свои жертвы в более пожилом возрасте, но кто знает… Ей вдруг стало страшно. Странно, что несколько минут тому назад она даже рассмеялась. Чему смеяться, дура? Рыдать надо, пока она еще понимает, что сходит с ума. Скоро и того не будет…
Одно было абсолютно ясно: никто ей не звонил, на завтрак ее не приглашал, никакой иранской икры в природе не существует, не говоря уже о моцарелле из молока таинственных буфалло. Потому что видеть на расстоянии и читать чужие мысли, да еще по телефону, могут только в копеечных журналах, в которых рассказывается о телепатии, пришельцах и мировой мудрости, спрятанной в тибетских пещерах. Вот так, дорогая Ирина Сергеевна. Вопрос в другом. Случайный ли это сбой в компьютере, который называется ее головой, и который следует постараться забыть, или следует признать, что пришел конец… Словно листвие падают дни человечьи. Вот и ее черед настал…
Она почувствовала, как на глазах ее выступили слезы. Бедный, бедный Яша, с ужасом и нежностью подумала она о муже. Как-то она прочла американскую книжку, которая, помнится, называлась «Тридцатишестичасовые сутки» с советами членам семей, в которых появлялись жертвы болезни Альцгеймера. Тридцать шесть часов в сутки нечеловеческого терпения и неусыпного внимания, ибо больного нельзя оставить ни на минуту одного. Он может выйти на улицу и никак не вспомнить, где он живет и вообще кто он такой. А может случайно поджечь дом… Бедный, бедный Яша. И без того она не слишком часто баловала его своей заботой и нежностью, а тут… Конечно, он не оставит ее, он будут ухаживать за ней до последнего, но она сама не выдержит мучений, которые причиняет ему. Если, конечно, будет еще в состоянии понимать, какая она обуза для Яши и для дочки. Ей стало так страшно, что, казалось, сердце вот-вот остановится, все ее существо восстало против такой перспективы. Все, что угодно, только не это…
— Нет, нет! — вдруг крикнула она, и голос ее звучал хрипло. В голове ее опять зазвучал приятный бархатистый баритон человека, с которым только что разговаривала. — Не может быть, чтобы это была галлюцинация! Но тогда что?
Она не могла стоять неподвижно. Неподвижность была враждебна и самим своим существованием угрожала ей. Неподвижность — это символ конца. Она напоминала о смерти. Не понимая, что делает, она лихорадочно вытащила — даже не столько вытащила, сколько выдернула — из шкафа свой желтый костюм, надела его, подобрала косынку и стала причесываться перед зеркалом. Только что-то делать, только не замирать ни на секунду. Мозг ее раздвоился. Одна половинка говорила: прими лучше что-нибудь успокаивающее, ляг и полежи спокойно, мало ли что может человеку почудиться… Другая же смотрела на часы и думала, что вдруг все-таки раздастся звонок.
И он раздался. С облегчением, с восторгом, который она редко испытывала в жизни, — значит, не галлюцинация! — она метнулась к двери и хриплым от волнения голосом спросила:
— Кто там?
— Здравствуйте, Ирина Сергеевна, это Гавриков. Вы готовы?
— Иду, иду! — буквально пропела вдруг ставшим звонким голосом Ирина Сергеевна и открыла дверь.
Прямо перед ней стоял рослый короткостриженный молодой человек в камуфляже, похожий на омоновца. Она протянула ему руку и должна была сделать неимоверное усилие, чтобы не броситься ему на шею. Наверное, никто еще в жизни не был ей так приятен. Очевидно, молодой человек почувствовал, как она рада ему, потому что приветливо улыбнулся ей. Подождите, доктор Алоиз Альцгеймер — так кажется звали первого, кто описал эту болезнь. Подождите, доктор, я еще немножко поживу…
Гавриков нажал на кнопку вызова лифта.
— Нет, нет, нам придется спуститься по лестнице. Лифт уже второй день как не работает.
— Странно, — улыбнулся парень в камуфляже. — Я же только что на нем поднялся.
— Значит, — сказала Ирина Сергеевна, — чудеса продолжаются. Поехали.
— Видите ли, — улыбнулся Гавриков, — с чудесами у меня особые отношения.
— Как это? Вы маг? Сейчас они широко рекламируют себя в газетах, упирая, что они белые, да еще маги как минимум в десятом поколении. Начинали практику еще со времен Куликовской битвы. — Ирина Сергеевна поймала себя на том, что от огромного облегчения стала вдруг болтливой.
— Нет, я вовсе не маг. Просто такая у меня работа. Лифт запустить — это ерунда. Приходилось выполнять и более сложные задания. Вы, например, слышали когда-нибудь о Валаамовой ослице?
— Это что-то из Библии, если не ошибаюсь?
— Угу. Только по-настоящему Валаама звали Бильам. Валаам это русская транскрипция его имени. Но простите, мы приехали. Прошу вас.
Гавриков открыл дверь подъезда. Прямо перед ними стоял длиннющий «вольво». Роскошная машина была куда приятнее, чем палата в психушке, куда она только что собиралась. Гавриков галантно распахнул заднюю дверцу.
— Садитесь, Ирина Сергеевна. И помните, что «вольво» — самая безопасная машина в мире. Господин потому и выбрал ее. А за рулем Антон. Настоящий ас. — Антон, такой же стройный и мощный в своем камуфляже, повернулся к Ирине Сергеевне и улыбнулся.
— Поехали. Тут недалеко, но с вашими московскими пробками никогда не знаешь, сколько пробудешь в пути. А выбраться из пробки даже нам не так просто.
Машина мягко тронулась, и Гавриков обернулся с переднего сидения к Ирине Сергеевне.
— Так вот, о бедной говорящей ослице. Царь моавитян Балак испугался идущих через пустыню израильтян — они только что окончили свои сорокалетние блуждания по Синайской пустыне после египетского пленения — помните? — и шли в обещанную им Всевышним землю, текущую молоком и медом — и послал щедрые дары пророку Бильаму, чтобы тот проклял их. Тогда к проклятиям относились куда серьезнее, чем сейчас. Или на худой конец выведать, сколько их, этих пришельцев.
Но не успел Бильам приблизиться к израильтянам, как ослица — а у людей, даже пророков, это был тогда самый распространенный вид транспорта, на «вольво» тогда еще не ездили — вдруг прижалась к ограде, а потом и вовсе легла на землю, отказываясь идти. Бильам стал хлестать прутом ослицу, но та не двигалась, только крутила головой, стараясь увернуться от ударов, и вдруг произнесла человеческим голосом: «Что сделала я тебе, что ты ударил меня уже три раза?» — И добавила спустя минуту: «Я ли не твоя ослица, на которой ты ездил издавна и до сего дня? Имела ли я обыкновение так поступать с тобой?» И сказал Бильам: «Нет».
И тогда, Ирина Сергеевна, Всевышний открыл Бильаму глаза, и он увидел ангела, стоящего перед ним с обнаженным мечом…
— Вы так живо пересказываете библейскую сцену… У вас отличная память и воображение, молодой человек.
Гавриков улыбнулся.
— Насчет «молодого человека», боюсь, ко мне это не совсем относится. А воображение и вовсе ни при чем. Просто сцену эту я хорошо помню…
— А где вы так хорошо изучили библию? Мое поколение, вы наверняка знаете, так невежественно в религии…
— Видите ли, мне и учить было особенно нечего. С вашего разрешения, ангелом с мечом, которой встал на пути бедной ослицы, она, кстати, назавтра умерла, был ваш покорный слуга. — Гавриков скромно улыбнулся.
Ирина Сергеевна опять почувствовала, что все привычные координаты мира сорвались со своих мест. И бог знает куда несет ее этот «вольво»? К Валаамовой ослице? К ангелам? Она инстинктивно вжалась в мягкую кожу сидения, словно искала в ней защиту. Конечно, молодой человек разыгрывает ее, не едет же она в самом деле в одной машине с ангелом? Она неуверенно посмотрела на Гаврикова.
— Вы, конечно, смеетесь надо мной? — неуверенно спросила она. — Я не обижаюсь, я ведь неверующая. Даже некрещеная. И большую часть жизни меня учили, что ни бога, ни ангелов нет. Бабушка умерла рано, к тому же я не уверена, что и она была верующая, а папа с мамой и вовсе были большевиками, и сама мысль о крещении… И с ангелами по сей день встречаться как-то не приходилось. Я их всегда представляла с белыми крыльями, а вы, простите, вылитый омоновец. Надеюсь, вы не обижаетесь? Знаете, кто такие омоновцы?
— Конечно. Приходилось и омоновцем быть.
— Не хочу вас обидеть, молодой человек, но у меня впечатление, что вы все-таки меня разыгрываете. Ангел? Ну ладно. Ангел так ангел. Но ангел — омоновец? Разыгрываете? Так? Только честно? Для чего?
— Нет, дорогая Ирина Сергеевна, я над вами не смеюсь. Нам, ангелам, вообще чувство юмора не очень свойственно. А насчет верующих и неверующих — это все понятия относительные. Одни верят, потому что душа их тянется к небу, другие, как, например, один из ранних христиан Тертуллиан, говорили, что веруют, потому что абсурдно, третьи думают, что верят, но на самом деле просто бредут в стаде, не поднимая головы к небу, и просто не могут да и не хотят отличаться от других. С другой стороны, даже просвещенные атеисты в глубине души алчут того, что философ Кант называл «нравственным императивом». Вопрос вовсе не в том, верит ли человек или не верит, а в том, во что и как он верит. Какой-нибудь ближневосточный шахид, взрывающий себя с толпой ни в чем не повинных детей и женщин, тоже уверен, что делает святое дело, после которого прямым ходом направится в рай, где его с нетерпением поджидают прохладные сады, фонтаны, благоуханные кальяны и волоокие гурии…
— Вы хотите сказать, что это именно вы стали на пути Вааламовой или, как вы говорите, Бильямовой ослицы? Для чего вы меня разыгрываете?
— Я вас вовсе не разыгрываю, а рассказал я вам о бедной ослице, чтобы хоть как-то подготовить вас к беседе с моим господином.
Простите меня за длинный монолог, мы уже приехали. Вот это кафе, называется «Палермо», заходите смелее.
— А как я узнаю того, кто пригласил меня?
— Не беспокойтесь, узнаете, — успокоил ее Гавриков.
Глава 2. Кафе
В кафе с огромными фотографиями развалин римского Колизея и Помпей было прохладно — наверное, был включен кондиционер — и сумрачно, но Ирина Сергеевна сразу же увидела высокого слегка полноватого человека, который встал из-за столика на двоих и с улыбкой направился к ней. Ей показалось почему-то, что именно таким она себе его и представляла. Солидный человек в солидном отлично сидящим костюме. Улыбающийся президент какой-нибудь компании. Хотя кто его знает, нынче проходимцы сплошь и рядом выглядят куда респектабельнее порядочных людей.
— Я уж думал, вы где-нибудь застряли, хотя, — он посмотрел на часы на руке, — пожалуй, я несправедлив. Прошу вас, садитесь. Меня зовут Иван Иванович. Буду с вами честен и сразу же признаюсь: это не мое имя, и если уж быть совсем откровенным, это даже не мое лицо и не моя внешность.
— Как это?
— Со временем вы поймете. Но свое настоящее имя я пока назвать вам не могу. Впрочем, какое это имеет значение?
Иван Иванович смотрел на Ирину Сергеевну с какой-то мягкой доброжелательностью, от которой у нее сразу потеплело на душе. Почти отцовской. Ангелы и прочие чудеса вместе с болезнью Альцгеймера тихонько отплыли куда-то в сторонку, на душе стало спокойнее. Ей было просто приятно смотреть на Ивана Ивановича и совсем не хотелось больше думать о всех сегодняшних странностях и нелепостях. Она почувствовала, как душа ее как-то неожиданно преисполнилась покоем и детским радостным предвкушением какого-то приятного чуда. Вроде подарка Деда Мороза или похода в цирк.
— Чтоб ничего нас не отвлекало от завтрака и нашей беседы, давайте займемся вашей правой ногой.
— В каком смысле? — спросила Ирина Сергеевна. Каким-то ускользающим краешком сознания она отметила, что на этот раз почему-то даже не удивилась странному предложению. А может быть, промелькнула в ее сознании забавная мысль, она уже вообще потеряла способность удивляться. Может, это и к лучшему? Может, это просто защитная реакция организма от всех этих телепатий, ангелов, везших ее в «вольво», и человека, который знает про нее все. Ведь стоит на мгновенье допустить реальность того, что происходило с ней в это утро, как ее привычный мир с твердо устоявшимися понятиями возможного и невозможного, а с ними и остатки здравого смысла должны были мгновенно взорваться, погребя под обломками ее здравомыслие, а может быть, и вообще всю ее жизнь.
Поделиться книгой: