ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ

Говорят, липа сделала русского человека беспечным, очень уж много она ему давала. И обувь — лапти, и рогожи, и верёвки. Миски, чашки, ложки, всевозможные кадушки, ушаты, ларцы, игрушки, мёд, лекарства. И для художества. Для художества липа очень хороша. Для алтарей золочёных.

Много у липы чудесных качеств, но не затмить ей берёзу. Дуб берёзу затмить хочет. Он царь-дерево. Россияне церкви строили "во дубу". Корабли из дуба строили. Мосты. Дуб на всё годен. Даже на лапти — дубовики.

Дуб силён, задумчив, мистичен. Боялись его, уважали, как Бога. Просили у него дождя, урожая, детей. Дуб дерево мужское, его пламя ожидало душу воина.

Дуб — Дерево всех людей. Не баобаб, тамариск, кедр — но дуб.

На русском Севере дуба нет. А берёза есть. Растёт в тундре карликовая берёза. И от крайней тундры спускается она по Руси на юг. Даже в Крыму есть берёза. А южнее нету. Южнее — турки. У них своё дерево, может, магнолия.

— Настаиваю на ковре табачного цвета! — сурово воскликнул мой задумчивый друг, он же друг ясноглазый. — Представь, сидят первоклассники на ковре табачного цвета, а за окном берёзки. Детям берёза очень близка, она из их компании. Окна — чтобы прямо от пола.

— А ворона? — спрашиваю.

— При чём тут ворона?

— Ворона клюёт свою ногу и отвлекает первоклассников от учебы. А также воробьи.

— Но не делать же классы без окон! Дети должны экстраполировать свою эйфорию на природу.

— Именно, — говорю, — эйфорию. Больно ты умный, как я погляжу.

Но я согласен с моим другом. Согласен и с официанткой Леной. У неё двое маленьких ребятишек, и она знает, что с ними делать. На мой вопрос о школе для малышей отвечает:

— Их нужно иначе кормить. Не лучше — это само собой, но иначе. Может, переодевать их во всё белое?

В Америке детям дают пластмассовый подносик, как в самолете. Все свежее, калорийное, привычно вкусное. Чисто и быстро. Но официантка Лена имела в виду что-то другое. Она тоже хотела ребёнка куда-то экстраполировать.

Я вспоминаю картинку из посещения американской сельской школы для малышей. В наших школах я давненько не был. Что-то есть в них приютское. А там, в Америке, девочка с цветочным горшком в руках очень горячо, даже сердито говорила учительнице по-английски а учительница, похожая на молодую, но уже многодетную мать, очень серьёзно ее слушала, и, поскольку, разговаривая, они все время двигались, я отметил одно обстоятельство: учительница все время оставалась позади девочки. Она ни разу не вышла вперёд и не повела её за собой. Нас же с младых ногтей кто-то куда-то ведёт за собой. Наши ребята семнадцать лет ходят парами или гуськом за учителем или, что совсем уже грустно, за условно грамотным пионервожатым.

О, Боже, не бросай нас в крайности...

Класс тот, для самых малышей, являл нечто среднее между жилой и игровой комнатой. Компьютеры, их там было четыре, прятались под вязаными салфеточками и вазочками с цветами. Окна, и правда, были большими. Не до пола, но всё же большими. За ними широко простирались поля. И шелестело молодыми листьями пушистое дерево. Наверное, по утрам на ветках скакали птицы — мешали детям учиться.

Какое было дерево? Не помню. Не берёза — какое-то американское.

Когда мы встречались с учащимися старших классов в старейшей школе Нью-Йорка, нам задали много вопросов, причём в этаком агрессивном ключе. Мы ответили на эти вопросы с поразившей их тогда откровенностью. А я им свой вопрос задал:

— Скажите, почему у вас такая недоброжелательность к нам? Такая агрессивность?

Молчат.

Я говорю:

— Предположим, что русские высадились на Марсе и в невероятно тяжёлых марсианских условиях, в неизведанных пустынях строят город. Отнеслись бы вы к ним сочувственно?

— Безусловно, — ответили ребята. — Люди на Марсе работали бы и боролись на благо всего человечества.

Тогда почему вы так недоброжелательны к нам, строящим новое общество? Это не легче, чем строить город на Марсе.

Смотрят в пол. Улыбаются криво. Один проворчал:

— Эксперимент, который проделывают над вами всеми, цивилизованные врачи ставят только на себе...

Выступал я у пятиклассников. Общительные ребята. Очень смешливые. Спрашивают:

— Какая разница между нами и советскими ребятами?

Отвечаю:

— Даже две. Первая: советские ребята очень любят футбол, американские ребята очень любят бейсбол. Вторая: американские ребята не знают о Советском Союзе ничего, советские ребята знают о Штатах кое-что.

Чтобы унять галдёж, я попросил разрешения задать им один вопрос. Они изготовились отвечать на вопрос жутко каверзный, может быть политический. Но я спросил:

— Как называется самое высокое в мире дерево?

Они принялись переглядываться, перешёптываться: "Красное", "Железное", "Пальма"...

Я им сказал, что самое высокое на земле дерево называется секвойя американская, что произрастает оно в Соединённых Штатах Америки. Но главное в этом вопросе состоит в том, что про секвойю и Ниагарский водопад знают все советские школьники, за исключением, наверное, самых гиблых двоечников (Теперь мне стыдно. Но тогда я не врал. Тогда я ещё высоко оценивал знания наших школьников).

Ребята смутились: конечно, они секвойю вспомнили. Попросили показать им на карте Россию. Не Советский Союз, а именно Россию.

Карта тут же опустилась из-под потолка — школы в Америке, даже сельские, прекрасно оснащены. Моя спутница Нина Фёдоровна Лапшина, работник Союза Обществ дружбы, очертила на карте указкой Россию, показала она и расположение союзных республик. После чего мы услышали:

— Россия такая большая?

Для них это было откровением. Они были уверены, что к маленькой злой России прилеплены громадные изнурённые колонии.

На мой вопрос: "Какое дерево они считают самым американским?" — мальчик, вихрасто-рыжий и густо-веснушчатый, ответил:

— Может быть, тополь?

Может быть...

Тополь был полым. Он прохудился давно, может быть, ещё в те времена, когда назывался деревцом, — какой-то проныра-червячок выел у него сердцевинку и улетел, ставши бабочкой.

Довоенные школьники обнаружили дупло по звуку. Били по дереву клюшкой и услыхали — гудит. Стали искать и на высоте — с разбега не допрыгнешь — увидели щель. Звали тех довоенных школьников: одного Степан, другого — Марат, третьего — Радий. Залез Марат на плечи Степану и Радию, просунул в дупло руку. Опасается все же — в дупле и змея может сидеть. Руке внутри дерева стало тепло, как будто с холода в тёплый дом вошёл. И почему-то подумал Марат о своей однокласснице Екатерине, пламенной пионерке и отличнице.

Неизвестно, как и откуда пошел слух, что Дерево выполняет желания. Стоит кинуть в дупло записку с такими, к примеру, словами: "Екатерина! Гад буду! Я понял. Хоть и не сразу! Давай дружить!" — и Екатерина, которая в твою сторону и не смотрела, вдруг скажет: "Пойдём, пожалуйста, вместе в районную библиотеку".

Ксения Блаженная, обитавшая в собственной часовне на Смоленском кладбище, помогла сдавать экзамены, пробиваться в летчики и танкисты, приносила облегчение в родах, но Дерево помогало только в первой любви.

Это было давно — до войны. Именно тогда на пустыре, где росло Дерево, построили школу. Пустырь возле школы долгое время не асфальтировали, полагая, что ребятам по голой земле бегать приятнее.

После войны особенности Дерева позабылись. Пустырь перед школой заасфальтировали.

Молодой машинист асфальтового катка задумался и ударил Дерево машиной. Большой кусок коры отвалился от ствола, обнажив дупло с кучей записок.

Машинист огорчился, нашёл несколько кирпичей, заложил отверстие и сверху горячим асфальтом замазал, чтобы дожди не затекали в дупло, чтобы вредоносные букашки не лезли внутрь зимовать. Лишний асфальт рабочие подгребли к Дереву, и он застыл.

Записки же разлетелись по всему кварталу. Директор школы решил, что это диверсия против нравственности. Стали сличать почерки. Восемьдесят пятиклассников были посланы за родителями.

На триста сорок четвёртой записке молодая учительница рисования вдруг обнаружила, что записки написаны каким-то странным пером, каким уже никто не пишет, "Восемьдесят шестое! — воскликнули учителя постарее. — И чернила, сиреневые, довоенные. Позвольте, и Екатерина... Она... Отличница Катя Перепёлкина умерла в блокаду".

Вызванных родителей отпустили с миром.

А Дерево назвали Асфальтовым. Росло оно из асфальтовой горы, и ствол его был покрыт асфальтом.

Видимо, в Дереве ещё какая-то трещина получилась — возникла в нём воздушная тяга: время от времени записочки из его нутра вылетали наружу, попадали в руки, скажем, девочке Кате, а текст в записке был, например, такой: "Екатерина! Гад буду! Если в кино со мной не пойдёшь, прыгну с вышки без парашюта!"

Говорят, записки такого рода все ещё заносит в школьные классы ветер. Но уже мало.

Говорят, когда последняя вылетит из Асфальтового Дерева, оно рухнет.

Но вернёмся к американской девочке с цветочным горшком и её взволнованной учительнице. Спросят, что, у нас таких нету и девочек и учительниц?

Тут один ответ — есть. И разница в оснащении младших классов невелика — в ковре на полу да в компьютерах. Кстати, идея компьютера принадлежит малышам, именно они придумали разместить большое в малом. Но нельзя опоздать с коврами.

А учительницы? Учительницы младших ребят похожи друг на друга на всём белом свете. Это очень хорошие учителя — плохие не уживаются с малышами. Нужно, чтобы именно на факультете учителей младших классов студенток отбирали по конкурсу, как в театральный институт, только ещё строже. И чтобы работа этих учительниц хорошо оплачивалась, чтобы лучшие из них были знамениты, как модные врачи и певицы. Они должны соответствовать чуду, к которому прикасаются. Соответствовать как в его величии, так и в безграничности его страданий и его счастья. Он видел край земли. Он заглядывал в бездну. Нужно, чтобы учительница не оттаскивала его от края земли и не выскакивала вперёд с криком: "А земля круглая!" — он уже это слышал и поместил круглую землю в свой мир, похожий на устремившийся к небу собор, — а стояла бы рядом, чуть позади, чтобы ему не было так одиноко. Он ощущал бесконечность и абсолютный холод. Он видел красные молнии и зеленое солнце. Он видел обратную сторону Луны. Всё это, начиная с первых своих шагов в пределы непознанного, он собирает в единственно правильный для него и целостный мир, который он может положить на свою ладонь, чтобы разглядеть снаружи. В этом мире есть всё: и солнце, и звёзды, и океан, и Бог, и козявка, и страшная рыба, проживающая под ванной. Метод, которым он пользуется, — консолидация — единственно возможный для проживания в жгучей близости с абсолютом. Детерминированная вселенная уже не вселенная, а каталог неопределённостей. Но малыш, как всякий гений, не терпит неопределённостей, он превращает этот каталог в сухарь, в пищу для мышей и тараканов.

Когда этот гений приходит в школу следует принимать его вместе с его миром. И не питаться их разделить.

В ребёнке разлит свет абсолюта. И относиться к нему нужно как к носителю этого света.

— Но он не знает даже букв!

— Это не даёт нам права неделимое слова "мама" превращать в некое "ме-а ме-а", отвратительное, как подражание козлу.

И ещё важно касание.

Всё это знает учительница младших классов. Малыша нужно погладить, даже поцеловать. Но ни в коем случае не внушать ему, что ты видишь дальше него — для малыша это ложь, он множество раз убеждался, что взрослый человек отчаянно близорук, а в некоторых случаях — слеп.

Интересно, что учителя, проведшего школьника через подростковые томления к выпускному балу, он и вспоминает впоследствии как учителя плохого или хорошего, но учительницу младших классов часто не помнит. Она редко обижается на своих ребят за то, что они якобы быстро, слишком быстро забыли её. Они завершили этап собирания истин, где солидно оперировали понятиями конечного и бесконечного, представляя, о чём идёт речь, и приступили к этапу сбора разрушительного урожая спортивных побед, синяков, сведений из географии, математики и прочей суеты. Суета сует и всяческая суета барабанит вокруг среднешкольника как раз для того, чтобы проверить созданный им в себе божественный мир на прочность. Наверное, именно здесь душа поступается памятью о добрых глазах нашей первой учительнице, даже памятью о форме нашего внутреннего социума. Лишь став взрослым, мы увидим лик нашей первой учительницы в лице матери, в лицах крылатых дев на фресках с нетускнеющим синим небом.

В воспитании и обучении младших ребят необходимы наивность и простодушие, без оных любой сегодняшний Песталоцци окажется простым дрессировщиком. Ему нужна эмпатия, качество у взрослых людей редчайшее, для мгновенного распознания лукавства, коварства, вранья и прочих греховных зёрен, прорастающих в ребёнке рядом с божественным.

Почему я начал этот разговор именно с американской девочки, а не с нашей — такой же? Потому лишь, что было той девочке пять лет. А у нас и в шесть лет родители не хотят отдавать ребёнка в школу, полагая, что продлят ему счастливое детство. Полагая, что счастье — это собачья позиция у маминой ноги. А ведь именно в пять лет так естественно следовать от общего к частному, понимая цветок как часть вселенной и вселенную как часть цветка.

Не жалейте себя, именно жалость к себе — одинокой, апелляция к своей слезливой жалости как к интуиции, к своей невоспитанности как к любви побуждает матерей удерживать ребёнка возле себя. Именно эгоизм. Отношение к ребёнку, как к кошке.

— Так что же ты предлагаешь? — спрашивает мой ясноглазый друг. — Вот говорил ты про русское дерево. А знаешь, что на нём растёт — березовая каша. — Мой друг ехиден. Готов к полемике. — Ты предлагай дело.

— Я и предлагаю. Видеть главное не в специализации учебных заведений, что, в принципе, не плохо, а в подходе. Мы можем создать классические гимназии, коммунальные школы, реальные и коммерческие училища, языковые колледжи, физико-математические школы, школы с рисовальным уклоном, школы с музыкальным акцентом, но всё же следует искать подход, не разрушающий целостный мир ребёнка, но только раздвигающей его границы. Кстати, меньше всего разрушает внутренний космос ребёнка математика, ее пафос — консолидация. А больше всех разрушает...

— Ну-ну, — сказал он. — В педагогике разбираются все, даже отставные генералы.

— ...Любезная твоему сердцу литература. Именно она! Вернее, метод её изучения и всеобщая упоённость этим методом.

Молчит. Но пятнами пошёл.

— Нас учат воспринимать литературу — книгу — не цельно, как особый мир, но вторгаться в нее с социально-политическими амбициями и задачами переустройства. Мы вламываемся и разрушаем. В литературе мы — оккупанты. Мы обвиняем судим и наказываем. Мы стольких за наш короткий срок обучения осуждаем и наказываем в литературе за "не те песни", что, когда судят и наказывают за это же нас, мы, наверное, не так уж и удивлены.

Я предлагаю: прежде чем расчленить цветок в поисках пестика и тычинок, научить ребёнка складывать из цветов букет. А еще лучше — научить его выращивать цветы. И так во всём. Мы, наверное, должны научиться помогать ребёнку в его стараниях строить мир чтобы Богу — Богово, а сатане — геенну. Чтобы нам самим не ошибаться, где кто, чтобы потом, талдыча о нравственности, не искать её в безумных каталогах... И не резать холодную лягушку. Не пытать электричеством лягушкину лапу.

Мой друг вовсе не рассердился.

— И что же ты предлагаешь?

— А леший его знает. Наверное, думать. Кого мы хотим воспитать? Много лет мы воспитывали строителей коммунизма. Вернее, строительные отряды строителей коммунизма. И понастроили миллионы танков... А теперь? Кого?

Недавно слышал разговор о какой-то, якобы новой — альтернативной школе. Альтернативной — чему?

Что такое школа? Обучение — от учителя к ученику. С помощью розги, с помощью компьютера — это частности. Главное — от учителя!

Так чему же альтернатива?

Но, может быть, имеется в виду цель?

а) Учитель обучает с целью воспитать свободную, независимо и широко мыслящую личность.

б) Учитель обучает с целью воспитать закрепощённую особь, видящую в своём закрепощении высший смысл и высшее предназначение.

Эти цели альтернативны. И расширительно, наверное, могут быть названы школами.

В литературе, и не только в детской, мы навострились писать матросов, летчиков, сталеваров, пионеров, милиционеров... Но умеем ли написать человека?

Матросы, летчики, сталевары — это всё роли, одежды, рубища — оформительство. А как же выглядит человек? Учитель. В священной берёзовой роще.

Как выглядит роща?

Допрежь медицинских, гигиенических качеств, берёза — дерево огневое: кузнечное, оружейное, пороховое. Дорожное и даже морское.

Кузнечное потому, что благодаря ровному и жаркому горению березового угля кузнецы ковали любое орудие, начиная от прямого северного меча до курковых, пистолетов. И пищали, и ружья, и сабли — всё ковали на берёзовом жару. И пороховая сила к берёзе с поклоном — березовый уголь входил в состав дымного пороха.

Ну а какое отношение имеет берёза к путям-дорогам? Прямое — коня без угля не подкуёшь, железными раскалёнными шинами колеса не обожмёшь. И всё же другой берёзовый продукт объявляется тут во всей своей красе — деготь. Наилучшая смазка для тележных колёс. Без дёгтя колёса далеко не пойдут.