Чужое оружие

— Как ты посмел обидеть нашего соседа?

— Маруся, — защищался Чепиков, — это он вас с матерью обижает, забрал ваш огород.

— Не нужна нам эта земля. Петро ею людям помогает, ему так бог велит!

— Каким людям? Какой бог? Себе в карман кладет. Задурил вам голову…

— Он нас тоже от голода спасал. Свое отдавал, — не отступала Мария. — А потом, это не твоя земля, а моей матери.

Чепиков никогда не видел жену в таком гневе, и, хотя она не кричала, говорила, как всегда, тихо, он испугался за нее.

— Маруся, Марусенька, — успокаивал он жену и пытался приласкать, но она оттолкнула его. — Что до земли, — в свою очередь вскипел Чепиков, — то она государственная вовсе, и никто не имеет права дарить или продавать ее. Сколько кому на душу положено, столько и отведено… Я, между прочим, эту землю и кровью полил… Не то что твой Лагута. Подожди, я еще докопаюсь, чем он тут при немцах занимался, люди всякое говорят.

Мария резко повернулась и вышла из комнаты…

Наскоро умывшись и переодевшись, Чепиков направился к Степаниде.

Теща хлопотала возле печи. Вкусно пахло жареной картошкой и мясом, и Чепиков вдруг почувствовал, что он голоден.

Марии здесь не было. Теща едва кивнула в ответ на приветствие и не пригласила сесть.

— Степанида Яковлевна, — начал Иван, — я об огороде. Пусть Петро вернет его. У нас семья, самим нужно.

Маленькая сухонькая Степанида опустилась на уголок лавки и вытерла о передник руки.

— Вы с Лагутой уже давно за все рассчитались, — продолжал Иван.

— С ним, может, и рассчиталась, а перед богом вечно в долгу.

— Да при чем тут бог? — рассердился Чепиков. — Обманывает он вас, Степанида Яковлевна, этот Лагута со своим богом. Не возьмете сами — пойду в сельсовет…

Теперь вскипела Степанида. Вскочила, угрожающе выставила вперед небольшое, круглое, похожее на желтую падалицу лицо.

— В сельсовет, говоришь? Какой грамотный! Иди и проси, чтобы тебе участок дали, и строй там свою хату. А здесь я хозяйка. Взяла в примаки — так и моли бога, в ноги кланяйся! Пришел к нам яко наг, яко благ… — И вернулась к печке, не желая больше разговаривать с зятем.

Тот еще какую-то секунду постоял посреди комнаты и словно ошпаренный выскочил из хаты.

Через несколько дней Лагута с помощью Степаниды и Марии вскопал и засадил участок.

То была первая размолвка между Марией и мужем. Ссора вскоре улеглась, и все вроде пошло по-прежнему. Но незаметная трещинка осталась. И время от времени она, как запущенная болячка, напоминала о себе. Казалось, Иван и Мария взглянули на мир и друг на друга с какой-то новой стороны и уже не могли воспринимать окружающее по-старому…

V

Вызывать в райотдел Ганну Кульбачку не пришлось. Она сама позвонила и попросила у Коваля встречи.

Подполковник беседовал с ней в комнате, которую отвели ему рядом с кабинетом начальника милиции. Усевшись удобно в старом кресле и не перебивая, он слушал разговорчивую посетительницу. Голос ее переливался, перекатывался, словно рядом журчал ручеек. Тихий, воркующий грудной голос усыплял собеседника. И вся она — невысокая, с приятным, хотя и бледным лицом, с мягкими движениями — светилась покорностью.

Коваль подумал, что такими, наверное, перед утомленными путешественниками возникали мифические сирены.

— Да, конечно, — ворковала тем временем Ганна, — правильно говорите, товарищ начальник. Не люди для нас, а мы для них. Вот уже скоро двадцать лет, как ночей недосыпаю, с петухами встаю. Чтобы человек получил желанное. Только у меня на хуторе можно необходимое купить… На базах горло деру, чтобы для своих покупателей товар выхватить… Без денег пришел человек — я его все равно выручу. Для меня нет случайного покупателя, как в городе: тут кто сосед, кто знакомый, всегда друг дружке навстречу идем, с дедов-прадедов так ведется, свет божий на этом стоит… — Ганна передохнула и вдруг еще жалостнее добавила: — А мне за добро мое — одно горе, одни шишки. Кому-то, может, и не угодила. Сразу жалобы. Делать людям нечего, зависть гложет… Есть тут одна такая вредюга… От жалоб вся беда. Пишут, что мужиков спаиваю, в долг даю. Чистая жалость это. У человека душа горит. А у меня сердце разрывается. Потому и выручаю. Я не только водку с вином, я и сигареты в долг давала, и мыло, и сахар. Свои деньги вносила, чтобы недостачи не было. План выполняла. Грамот наполучала — хоть стены заклеивай вместо обоев. От райпотребсоюза, от облсоюза… Оговорили меня завистники. Приехала ваша милиция, спрашивает: почему в долг водку продаю, людей спаиваю. Я им и говорю: если холодильники с телевизорами в рассрочку можно продавать, то почему водку нельзя? Не продай страдающему вина, разве он остановится? Будет бедненький мыкаться, пока не вынюхает самогон и не умакнется в него. Лучше уж пусть выпьет у меня и домой спать идет. Сказали мне: «Пиши объяснение, почему нарушала правила торговли». Протокол составили. Ладно, думаю, напишу я вам ваше объяснение. А они тетрадь долговую забрали, еще и пригрозили, что совсем ларек закроют. Закрыть легко. А о людях подумали? За куском мыла и коробкой спичек двадцать километров в район таскаться! Я для общества усадьбу свою не пожалела, забор покалечила, дырку для прилавка прорезала. Со двора будку пристроила. И все на свои кровные. Мне копейки за аренду платят. Сейчас вам пишут на меня бабы по-пустому, а потом вы других жалоб не оберетесь, когда люди ничего у себя купить не смогут, потому что вы Ганку Кульбачку закроете…

Все это она произнесла без задержки, словно выдохнула.

Коваль приметил только, как время от времени темнеют ее светлые, даже блеклые глаза.

— И прошу возвратить мне тетрадь, товарищ начальник. Мне долги собирать надо. Думала в Черкассы или Киев жаловаться, а тут вы приехали, — покосилась она на погоны Коваля.

Слушая Кульбачку, Коваль раздумывал: «Зачем она пришла сюда? Если составлен протокол о нарушении правил торговли и долговая тетрадь стала вещественным доказательством, ее никто не возвратит. Неужели такая опытная торговка не понимает этого? Пугает, что людям негде будет хлеб купить. Но ведь ларек еще никто не закрывает. Значит, боится чего-то? Небось чтобы не потребовали увольнения с работы?»

Чутьем угадывал, что тут скрывается какой-то расчет, но разобраться не мог. И от сознания этого ему было досадно, будто он, старый волк, уже настолько утратил нюх, что всяк может замести перед ним следы.

Пытался представить себе эту, казалось бы, безликую женщину в других жизненных ситуациях — в радости, в гневе, в печали — и понял, что голос ее может быть не только ласковым.

И все-таки почему она сама поспешила явиться к нему?

— Хорошо, — сказал Коваль, — что касается тетради и способа вашей торговли — разберемся. Расскажите, пожалуйста, о ваших односельчанах, о Лагуте, например, о Чепиковых…

У Ганны чуть вздрогнули веки.

— А что рассказать?.. — осторожно спросила она.

— Заглядывал к вам в ларек Чепиков?

— Как и все.

— Странного ничего не замечали?

— Да как сказать, товарищ начальник…

«Откуда у нее это «товарищ начальник»? — подумал Коваль. Того и гляди еще «гражданином начальником» назовет, хотя вроде ни в колонии, ни под судом не была…»

— Да, немного странный он был в последнее время, — медленно проговорила Кульбачка. — Придет, бывало, на колоду сядет и молчит. И час, и другой… Как только его из бригады не погнали!.. Работал, говорят, хорошо… Пока не сморила проклятущая горилка… Но не буянил и песен не пел, один лишь раз помню, когда Микола — шофер наш — сказал что-то о Марии, Иван бросился на него с бутылкой.

— А что этот Микола сказал о Марии? — заинтересовался Коваль.

— Уже и не припомню толком хорошо… В начале лета, перед сенокосом это было… Пришел, значит, и уселся на дубки. А тут Микола с дружком на мотоцикле подкатили, выпивать стали. Иван сидел, сидел и вдруг как сорвется с места — и ко мне. «Наливай!» — кричит. Выпил стакан, еще требует. Я ему: «Ты же непьющий, жара, долго ли до греха». А он свое: «Наливай, я деньги плачу». Что мне деньги, я и без его рублей план выполняю. Но вижу, горе у человека. Взяла грех на душу. Налила еще стакан. Немного и времени прошло, как слышу — шум, крик. Выглянула: Микола с Иваном — как петухи.

— Как фамилия Миколы?

— Да Гоглюватый же, шофер наш.

— А дружок его?

— Карасик Андрей. Ни богу свечка, ни черту кочерга.

— А что дальше было?

— Да ничего такого. «Врешь! — кричит Иван. — Убью!» — кричит. А Микола ему: «Дурак ты старый. Говорю, сам не видел, врать не буду, слух идет. И вообще плевал я на твою Маруську с Лагутой и на тебя тоже!» Тут Карасик вступился. «Все брехня, — говорит. — Лагута тоже старый, лысый, на черта он ей». А Микола сдуру возьми и скажи: «Может, Маруська подтоптанных любит!» После этих слов Карасик уже не знал, как их и растащить. С того дня Иван и повадился гостить у моего ларька и все Лагуту клял… Любил он Марию, ничего не скажешь. Пускай калека, а все же на двадцать годков моложе. С лица хоть воду пей, и тихая, и кроткая.

— А Лагута что же?

— Человек божий. И я в муки Христовы верю, да не так твердо. Мирскими делами не гнушаюсь. Живу, как все трудящиеся. И грехи у меня есть, — вздохнула Ганна. — Прости меня, боже! А брат Петро был один на всю Вербивку. Да что там наша Вербивка! Есть ли где еще другой такой праведный человек! Бывает, слушаешь его и диву даешься: вера такая, что словно и не по земле он с ней ступает, а над нами парит. Потому и ремесло себе Христово взял — плотником был…

— Значит, безгрешный?

Кульбачка только руками развела.

— А вы грешница? — улыбнулся Коваль.

В глазах Ганны мелькнуло удивление — неужели подполковник заигрывает с ней? Она опустила глаза, но Коваль мог поклясться, что в последнее мгновение в них блеснуло и обычное лукавство.

— И чего это убили Лагуту? — как бы размышляя вслух, произнес Коваль.

— Понятно, из-за ревностей сатанинских.

— Ревновать к такому святому человеку? Да и не молодой он был…

— С пьяных глаз и по дурости всякое бывает, — нашлась Кульбачка. — Иван, он ведь контуженый. Кто знает, что ему в голову взбрело. Люди, возможно, и набрехали на Марию. Вот и на меня разное говорят, жалобы пишут…

— Хорошо, — перебил ее Коваль. — Вы говорили участковому, что видели, как Чепиков в нетрезвом состоянии уронил возле дубков пистолет, а потом поднял и скова спрятал его за пояс.

Кульбачка кивнула.

— Может, он уронил какую-нибудь другую вещь, кошелек, например?

— Какой кошелек? Для денег у людей карманы есть. — Она свысока посмотрела на Коваля: надо же, не знает таких пустяков! — Револьвер, говорю, обронил. Парабел.

— Вы знаете системы оружия?

— Парабелов этих немцы здесь как мусор набросали.

— У вас хорошее зрение?

— Нитку в иголку вдеваю.

— Где вы стояли, когда Чепиков уронил пистолет?

— За прилавком.

— А расстояние какое до дубков?

— Да рядом. Через дорогу.

Коваль решил, что нужно будет поручить Бреусу провести эксперимент. Кульбачка его больше не интересовала.

— Хорошо. Можете идти. Когда понадобитесь — вызовем.

Он поднялся, подошел к открытому окну и невольно потянулся. Высокого роста, он чуть не касался головой потолка. Обернувшись, увидел, что Кульбачка все еще стоит посреди комнаты.

— Тетрадь, товарищ подполковник? — жалобно произнесла она. — Как же я без нее долги соберу?.. Деньги не мои — государственные. Люди потребсоюзу задолжали, — выложила она свой последний козырь.

Коваль еле сдержался, чтобы не улыбнуться.

— Боюсь, что это вы задолжали людям. Разберемся.

Кульбачка, недовольная, направилась к двери.

VI

На правом берегу Роси громоздились скалы, виднелись поросшие лесом холмы. За ними открывалась широкая волнистая долина с пожелтевшей стерней. Кое-где уже начали поднимать зябь, и к горизонту тянулись черные широкие полосы вспаханной земли. Бежавшая в сторону Вербивки серая лента щебенистой дороги через десяток километров снова метнулась к Роси.

Мотор гудел ровно, мощный газик не то чтобы резво, но как-то весело взбегал на взгорки и скатывался вниз, и дорога немного укачивала.

«Так гибнут семьи… Так гибнут семьи…» — эта странная мысль, словно въедливая муха, не давала покоя Ковалю. Он должен был вспомнить, где слышал эту фразу. И вспомнил, что читал у Геродота. В его «Истории». Впрочем, там сказано о государствах. «Так гибнут государства». А семья? Ячейка государства. Его самая маленькая клеточка. Как в живом организме…

Мимо проносились поля, островки деревьев, они оставались позади, исчезали из виду.

А все же как строить эту семью, чтобы она не погибла?.. Ружена не знает его адреса, но она могла позвонить Наталке. Раньше звонила… Но при чем здесь Ружена? Главное сейчас: кто стрелял? Если Чепиков, то почему он стрелял?

Коваль обманывал себя, решив не думать о Ружене. Даже для него это оказалось не под силу. И, как любой человек, не желая признавать неудачу, он выдумывал себе разные объяснения и оправдания.

Миновали небольшой лесок, который спускался прямо к речке, и глазам открылось селение. Невысокие хаты, выглядывавшие из-за густых садов, сбегали по зеленому косогору к воде, и Ковалю невольно вспомнилась родная Ворскла, ее отвесные берега за старой Колесниковой рощей, которая так же вплотную подступала к людскому жилью. Поодаль, будто жуки, по желтеющим хлебам ползли игрушечные комбайны. Рядом с ними — несколько человеческих фигурок. Шофер, длинноусый младший сержант милиции, которого в райотделе звали запросто Андреем, вопросительно глянул на Коваля.

«Загонял Литвин парня, — подумал Коваль, обратив впервые внимание на распахнутый ворот рубашки Андрея и на его бледную грудь. — Некогда и позагорать».

— Сперва на стан.

Они съехали со щебенки на грунтовую дорогу, потянув за собой длинный густой рыжий хвост пыли. Машина, обминув центр села, покатила по окраинной улице, за которой сразу начинались поля.

— Что-то с Ганкой не того, — с ухмылкой кивнул Андрей на длинное, прорезанное в глухом заборе окно. — Закрыт «ресторан» «Дубки»…

Коваль успел заметить вытертые, поблескивающие под солнцем колоды, развесистую иву у дороги и угол высокого забора.

— Такого еще не бывало, — добавил Андрей, — чтобы Ганкино окошко было закрыто. Она и ночью торгует.

Коваль представил себе за прилавком продавщицу Кульбачку с ее светлыми глазами, которые то тускнели, то вновь вспыхивали белым огнем.

«Видно, в район махнула, — решил он. — Жаловаться будет…»

Село осталось позади. Ковалю вдруг захотелось повнимательнее разглядеть этот знаменитый «ресторан».

«Нет, неспроста приходила вчера эта Ганка», — решил он и почему-то подумал, что она знает о трагедии на хуторе что-то очень важное. Эта была неожиданная, ничем не подкрепленная мысль, и Коваль попытался ее отвести. И не смог. Больше того, она полностью вытеснила думы о Ружене…

Председатель райисполкома Отрощенко оказался невысоким плотным человеком с загорелым лицом. Знакомясь, блеснул белозубой улыбкой и кивнул на гудевшие неподалеку комбайны. Коваль понял, что ему было наивно надеяться во время жатвы застать этого быстрого, как ртуть, человека в кабинете.

— Всю ночь работают, — сказал председатель исполкома о комбайнерах. — Сейчас сделаем перерыв, вручим передовикам грамоты, потом с вами побеседуем…

Коваль отошел к своему газику и уселся на пригорке рядом с младшим сержантом.