Помоги проекту - поделись книгой:
– А дети? А книги?
Мама улыбнулась.
– Дети придут и уйдут, а книги не замерзнут.
– Да вы что! – вскричала Татьяна Львовна. – Книги страдают не меньше людей. Только сказать не могут, поверьте. Клей в корешках рассыпается, бумага пухнет, совсем как человек от голода – ведь осенью здесь было сыро. И вообще! Как человек виноват перед ними! Мы в Ленинграде топили книгами печки, сердце кровью обливается, а что делать – ни еду сварить, ни согреться. Вот я и решила тут: в библиотеку, и непременно детскую, вы понимаете?
– А как же балет? – не выдержала мама.
– Тс-с! – старушка смешно скорчила лицо, будто ей кисло стало. – Не надо, не надо, откуда вы узнали, сейчас не до него, и потом я стара!
Последние слова она произнесла, округлив глаза.
– В тридцатом, – сказала мама, волнуясь, но уже не щелкая пальцами, – я смотрела в Мариинке «Щелкунчик»!
– Нет, нет, – замахала руками Татьяна Львовна, – я уже не танцевала, и прошу вас – ни слова, ни слова! Не трогайте меня!
Мама извинилась, мы бочком отошли к двери.
Татьяна Львовна сидела, нахохлившись, опустив голову в большой шапке, и не смотрела на нас.
– Обиделась, – сказала мама, когда мы вышли на улицу, и вздохнула. – А за что? Что я такого спросила? Сказала?
Кому она говорила? Мне? Но что я мог ей ответить, чем успокоить? Я ведь и сам не разобрался, за что вдруг обиделась Татьяна Львовна. Артур сам сказал, что тайны тут никакой нет, стоило ли вешать голову?
Нелегко понять этих взрослых! То смеются, шутят, а то сердятся без всякой причины.
А мама все вздыхала. Молчала и вздыхала.
Мы вернулись домой, мама сняла с гвоздя мои санки – они висели на стене, чтобы не занимать лишнее место, и мы принялись укладывать на них дрова.
– Бабушке не говори, – попросила мама. Бабушка куда-то ушла, сейчас не помню, одним словом, ее не было дома.
– Что ей, жалко? – спросил я. Ясное дело, бабушка бы не стала возражать, узнай, куда мы хотим отвезти санки дров из нашего не очень-то значительного запаса.
Мама промолчала, и, как всегда бывает, когда люди хотят что-нибудь утаить, сразу за калиткой мы столкнулись с бабушкой.
мама неловко, стараясь не глядеть на нее, объяснила, куда и зачем мы собрались.
– Охо-хо! – вздохнула бабушка. – Без дров-то она еще сдюжит, а вот без еды…
– Сейчас все плохо живут, – ответила мама, думая, что бабушка это просто так говорит, вообще.
Бабушка хмыкнула.
– Все-то все, – ответила она, – да я вот сегодня поутру на рынке была. Вижу – библиотекарша свою перелину продает. Продала. Может, девочке какой на юбчонку, может, еще на что – взяла одна колхозница.
– Выходит, с себя продает? – спросила мама.
– То-то и оно, – сказала бабушка.
И тут сообразил я.
– А помните, еще воротник был. Так его нет.
– И воротник, значит. Скоро совсем разденется.
Она покачала головой, повздыхали обе.
– А может быть… – начала бабушка, но мама ее перебила:
– Нет, нет! Не примет. – И вздохнула. – Балерина ведь! Артистка! Гордая! И так обиделась, не знаю за что.
Бабушка ушла домой, а мы, подгоняя друг друга, покатили санки к библиотеке, опасаясь, как бы она не закрылась.
Уже стемнело, фонари не горели по правилам военного времени, и только рассеянный свет снега помогал различить дорогу, окруженную черными силуэтами домов, в которых люди аккуратно соблюдали светомаскировку.
Окна в библиотеке тоже были черны, и я уже принялся ругать себя и маму за ненужную торопливость, но мама дернула ручку, и нас ослепил яркий свет.
– Скорее, – услышал я знакомый голос.
Но легко сказать, труднее сделать. Мы завозились в дверях, втаскивая санки, они за что-то зацепились, пришлось побарахтаться, а когда дверь за нами закрылась, мама решила необходимым объяснить:
– У нас светомаскировка не строгая, мы же в тылу.
Но Татьяна Львовна будто не слышала. Она стояла, опершись рукой о прилавок с книгами, одну половину ее лица скрывала густая тень, вторая, освещенная настольной лампой, казалась очень желтой, пергаментной, иссеченной множеством неглубоких морщинок, и глаз – вспыхивал, подсвеченный сбоку, серого, даже стального цвета глаз, – другой только изредка мерцал во тьме.
Она точно и не прощалась с нами, а ждала нашего возвращения и приготовилась продолжить прерванный разговор.
– Хотите, – спросила она, едва мы втащили санки, – я прочту вам стихи.
Мы остановились – мама в старом бабушкином платке и довоенном драповом пальтишке, и я в желтой шубейке с леопардовыми пятнами, подарке американцев, полученном по ордеру. Признаться честно, нам было не до стихов, потому что я еще не доучил уроки, а у мамы невпроворот домашних забот, но мы будто по команде повернулись к старушке: уж очень необычный, даже, пожалуй, торжественный был у нее вид. К тому же свет лампы, отражаясь в полированных стенах, множился десятками светящихся пятен – все это походило на какое-то таинственное священнодействие, на молитву или на какой-то концерт, куда приглашены всего двое – мама и я.
В тиши, пронизанной клубками света, голос Татьяны Львовны вначале показался мне несколько скрипучим и чужим, но тут же я забыл об этом, потому что стихотворение завораживало неизвестными мне словами и жизнью, которая совсем не походила на мою.
Читать стихотворение Татьяна Львовна начала строго и торжественно, но, закончив, улыбнулась, и, хоть я многое не понял, от сердца отлегло, а мама захлопала в ладоши.
– Браво! – шепотом воскликнула она. – Браво!
– Ну чего ж вы стоите? – проговорила старушка и сразу превратилась из таинственной и величавой в обыкновенную, похожую на ворону с голой шеей библиотекаршу.
Мы встрепенулись, я развязывал бечевку, которая стягивала поленья, чтобы они не свалились с санок, а мама принялась таскать их в маленькую каморку – она, как оказалось, была за полированной стеной. Там находилась и топка.
Мы сложили дрова, и мама заторопилась.
– Да, да, – сказала Татьяна Львовна, – мне тоже пора, а вы не обижайтесь, милая.
Она глядела на маму задумчиво и серьезно.
– Понимаете, это такая профессия, что, уходя со сцены, как бы умираешь. Все в прошлом. А жить одними воспоминаниями – несусветная мука! Вот я и не хочу! Не хочу!
– Не волнуйтесь, – сказала мама и погладила ее по руке. – И простите.
– А где вы узнали про меня? – вдруг спохватилась Татьяна Львовна. – В старой энциклопедии?
Мама быстро кивнула. Молодец, находчивая.
– Я тоже читал, – соврал я поспешно, не моргнув глазом.
– Ах, как все это далеко! – рассмеялась Татьяна Львовна. – А мы с вами в другой жизни. Война, холод, детские книги. Да, здесь не сцена, а – правда.
– Зачем нам, – проговорила мама, опустив голову, – такая правда?
– Ее не выбирают, – ответила старушка и прибавила: – Не унывай, все еще будет, и театр, и занавес, и музыка.
И она, точно маленькую, погладила маму по голове.
И вдруг библиотека закрылась.
Я заметил это не сразу, а лишь когда кончил читать свою лохматую книгу. Надо сказать, я ее, не без помощи бабушки конечно, слегка починил, поэтому, закончив читать ее раньше срока, дня два я еще истратил на ремонт: мы подклеили отпавшие листы, обернули книгу в газету, а сверху приделали кусочек чистой бумаги, с красиво обрезанными углами, по краям которого я прочертил по линейке цветной рант, а в середину вписал имя автора и название.
Когда все было готово и для верности бабушка прошлась по новой обложке горячим утюгом, чтобы было глаже и красивее, я отправился в библиотеку.
На дверях висел замок, а за стеклом большого окна, приклееенная с той стороны, белела записка: «Библиотека временно закрыта».
Я вернулся домой и тут же обнаружил: мне нечем заняться. Книга отнимала все мое свободное время, и я уже отвык без дела болтаться на улице.
Я потоптался по комнате, заглянул к бабушке за загородку, где она постукивала кастрюлями, полистал еще раз «Что я видел» и, помаявшись, присел у этажерки. Книги, которые были у нас, читал до войны отец, кажется, к ним не прикасались с тех пор, если не считать, что бабушка елозила по ним раз в неделю влажной тряпкой.
Я вытащил их, принялся перелистывать, но все они были учебниками с непонятными чертежами. Лишь одна показалась мне необыкновенной. Прежде всего своей толщиной. Таких толстых книг я еще не видел, и можно только удивляться этому обстоятельству – ведь она лежала тут, в моем доме, прямо под носом. Один ее корешок мог бы быть обложкой для целой книги, и весила она – ого! – наверное, несколько килограммов. Второе, что понравилось мне, – название. Может, этот роман и для взрослых, но явно, что про сокровища, ведь книга называлась «Капитал».
Я выложил ее на стол – сидеть с ней у печки было неудобно, – накинул на себя платок и открыл первую страницу.
Медленно, возвращаясь не один раз к началу каждою предложения, я прочитал первую страницу и ничего не понял. Однако эта непонятность успокаивала и, кажется, согревала. Я задумался, потом облокотился на книгу и незаметно уснул.
Проснулся я от взгляда. Напротив меня сидела мама, прямо в пальто, глядела на меня, а у самой из глаз слезы капали.
Я снова перепугался, спросонья еще больше, воскликнул:
– Что еще!
– Ничего, ничего, – успокоила меня мама, вытирая слезы, – вот гляжу на тебя и плачу, маленький ты мой. Чего читаешь-то?
Больше всего я не любил, когда меня называли маленьким. Или считали таким.
– Про сокровища! – строго ответил я.
Мама подошла ко мне, поцеловала в макушку, мягко отняла книгу и поставила на этажерку.
– Это читать тебе еще рано, – сказала она, стараясь говорить необидно. – А вот то, что у нас книг дома нет, просто стыдно.
Пришла бабушка – в фартуке, с закатанными рукавами, сложила руки на груди, спросила, вздохнув:
– Где же их теперь возьмешь? Пока пусть ходит в библиотеку.
Чего они так всполошились, я не понял. Сказал, что, наверное, Татьяна Львовна заболела, библиотека на замке, надо будет спросить Артура.
Но назавтра Артура я не увидел. Переменки две просто разыскивал его, а на третью подошел к первой встречной четверокласснице и спросил, где он. Я всегда предпочитал говорить с девчонками, если что-то хотел узнать: они отвечали всерьез, а мальчишки врали напропалую или дурачились: выспросит такой сперва, что да почему, а потом скажет, не знаю, мол, слыхом не слыхивал. Только время потратишь. В общем, выяснилось, что Артур болен.
– И, кажется, тяжело, – добавила девчонка.
Я задумался.
– А тебе он сам нужен, – девчонка и не собиралась отходить, – или его бабушка?
– Хочу узнать, почему библиотека закрыта, – ответил я.
– Вот видишь, – укоризненно проговорила пионерка, – читать так всем охота, а чтобы помочь, еще уговаривать надо.
Ничего я понять не мог. Спросил про Артура, а меня тут же корить начинают.
– Ты из какого класса? – не отставала девчонка.
Я ответил.
– А! – махнула она рукой. – Не подойдешь!
– Ты чего, – попробовал я обижаться, но она побежала по коридору и скрылась за дверью.
Однако это было только начало.
Сразу после перемены Анна Николаевна задала вопрос:
– Кто записался в библиотеку?
Руки подняли все.
– Чего читаешь-то? – тихо спросил я Вовку.
– «Маленький Мук», – ответил он.
Я слышал эту сказку по радио и сразу засмеялся, сказав Крошкину, что Маленький Мук – это он и есть. Вовка принялся сталкивать меня с парты, мы запыхтели.
– Да что это такое, все у вас миру нет, – не возмутилась, а удивилась Анна Николаевна. Очень ловко она умела стыдить. – Значит, Татьяну Львовну все знаете? – спросила она.
Поделиться книгой: