Помоги проекту - поделись книгой:
Несмотря на то что позже Фридриха считали уравновешенным и даже смелым мальчиком, он навсегда остался боязливо-требовательной и глубоко фрустрированной натурой (испытывающей чувство безысходности, отчаяния), жаждущей неземной силы духа для поддержки – по сути, созданный им в зрелом возрасте образ сверхчеловека был не чем иным, как свехкомпенсацией внутренней слабости и успокоительным зельем для притупления постоянной тревоги. Его психика была безнадежно поражена с самого начала жизни, его детство было мучительным вхождением в мир глубоко фрустрированного ребенка, почти неспособного жить в обществе «нормальных» бюргеров. Даже несмотря на поспешный переезд матери Ницше с обжитого места, принесшего им столько несчастий, в памяти старшего ребенка остался неизгладимый рубец фатализма и пессимистическое восприятие надвигающейся жизни.
В детстве он, подражая отцу, непременно желал стать пастором и каждое свое действие подвергал жесткой самооценке и самоанализу. Услышав от бабушки семейную легенду о своем благородном графском происхождении, Фридрих еще более уверовал в свою исключительность и начал полагать, что его рождение в один день с королем не является простой случайностью. Очевидно, детское самовнушение отпечаталось и на восприятии себя в зрелом возрасте, потому что Фридрих Ницше становился неисправимым самовлюбленным эгоистом, глядят ним на все сверху вниз. Немалая роль в этом принадлежит и женщинам: потерявшая мужа и одного сына мать просто боготворила Фридриха, передавая ему все свои знания о жизни и всю любовь, на которую только может быть способна одинокая, ужаленная жизнью женщина. Точно так же и бабушка, живущая после переезда переполовиненной семьи неподалеку, обходилась с Фридрихом терпеливо и ласково. Все это не могло не способствовать росту самооценки и появлению эгоцентризма и нетерпимости в сознании мальчика.
В то же время весьма интересно, что из-за раннего взросления Фридриха сверстники относились к нему с почтительным уважением, хотя большая их часть сторонилась его. Да и самому Ницше, слишком быстро переросшему их наивные, глуповатые игры, было по большей части неинтересно со сверстниками. Это лишь укрепляло его мысли о собственной исключительности, что много позже стало основой для смелого вызова всему миру.
Превосходство Фридриха над сверстниками в гимназии оказалось настолько ощутимым для учителей, что матери была дана настоятельная рекомендация перевести его в высшее учебное заведение. В результате четырнадцати лет от роду Фридрих, покинув семью для продолжения учебы, перешел к совершенно самостоятельной жизни. Это еще один достаточно важный штрих развития самостоятельности – отныне он сам принимал все свои стратегические решения.
С самого начала жизни Ницше относился к себе как фигуре трагической – по сути, еще в детстве он создал для себя образ, которому потом следовал всю жизнь. К этому его привели одиночество и тщательно скрываемые последствие детских потрясений. Благодаря более острому и, определенно, более пессимистичному восприятию мира он слишком рано повзрослел и, поскольку не имел настоящих друзей, снова и снова обращался к самому себе, теперь уже с помощью бумаги и чернил. Восприимчив так, как может быть лишь глубоко одинокий и даже брошенный человек, Ницше ко всему обыденному относился с пафосом и едва ли не драматическим восторгом. На непонимание внешнего мира Ницше отвечал отвержением его, а его необычайная эгоцентричность уже позволяла думать о себе если не как о великом мессии, то наверняка как об искрометном таланте, не постижимом окружением из-за психической слабости и природной толстокожести обывателей. Если бы такая самооценка не была рождена в юношеском возрасте, Фридрих неминуемо оказался бы в клинике для душевнобольных или погиб. Один из его биографов Даниэль Галеви указывает, что уже тринадцатилетним подростком Ницше, будучи «опьяненным самим собой, взял перо и в двенадцать дней написал историю своего детства». Привыкший к откровениям с самим собой, Фридрих впервые всерьез прислушался к голосу сердца. Но до рождения идеи еще было чудовищно далеко – пока что стоял вопрос: выжить или погибнуть?
С юного возраста Фридрих требовал от себя доказательств своей исключительности – его грудь распирали навязчивые и стремительные желания выделяться. Сублимированная форма самовыражения порой приобретала у Ницше сумасбродные и даже опасные формы: когда однажды, узнав душещипательную историю о древнеримском воине Муции Сцеволе, что сунул руку в костер в доказательство психологического превосходства римлян, ученики подвергли сомнению правдивость этой истории, Фридрих демонстративно вынул из печи раскаленный уголь и положил себе на ладонь. Жуткий шрам остался у него на всю жизнь, напоминая… о собственном превосходстве над обычными людьми.
Восприимчивость мальчика изумляла, как будто он был не от мира сего. Разумеется, книги сыграли в этом не последнюю роль, закрепив перенесенные в детстве нервные потрясения. Фридрих проглатывал книги с безумной необъяснимой страстью, легко поддаваясь накалу сюжета. Но уже очень скоро его начинают волновать прикладные вещи, близкие к науке, отвечающие на многие вопросы, на которые, как он уже выяснил, живущие рядом с ним люди не имеют убедительных ответов. Юный Ницше добирается до Гумбольдта. Дальше идут Шиллер, Байрон, Гельдерлин, Платон и, наконец, Шопенгауэр. Не считая всего попутного. Не считая выполнения собственного плана занятий, куда включен целый список наук, которые Фридрих самостоятельно перепахивает, сознательно поглощая все достигнутое человечеством до него и превращая груды несвязанных, разрозненных познаний в единую цепь четкого собственного представления о мире. Это было начало виртуозного и непостижимого ницшеанского синтеза, свойственного лишь тем людям, которые оказались способными, поглощая стремительные и не имеющие границ источники знаний, все подвергать сомнению и собственному анализу. Его стимулирует музыка и поэзия, придающая еще большую тонкость и изысканность в общении с окружающим миром. Но главным неизменно остаются вопросы и ответы. Словно чутьем, он находил самые лучшие книги, связывал несвязуемое и пропускал через себя, казалось бы, то, что невозможно синтезировать. Но все же не находил ответов на большинство из мучивших его проблем. Может быть, именно это заставило его написать много лет спустя: «Невозможно найти другую книгу, которая учила бы нас так многому, как та, над которой работаем мы».
Неудивительно, что постная посредственность учебного заведения начала тяготить семнадцатилетнего Ницше. Но с этим еще можно бороться, хотя весьма показательным фактом является почти полный провал Фридриха на выпускном экзамене по математике. А вот как быть с религией?! Сначала со страхом, а потом с удивлением юноша констатирует, что больше не нуждается в Боге – смутно он понимает, что эти устоявшиеся символы ему чужды. Ему нужны новые, более ожесточенные, более непредвзятые и бесстрастные символы, не поражающие воображение и чувствительность, а высвобождающие дух своей искренностью и незримой целительной мощью. Несмотря на наличие теплых, дружеских отношений с несколькими юношами, уже в этом горячем возрасте Ницше упивается одиночеством и начинает ощущать оглушительную и беспредельную силу тишины. В дневнике он помечает: «Нас двое – я и одиночество». Странная привычка начала перерастать в не менее странную для обычного человека раннюю самодостаточность. Может быть, для молодого человека, еще не определившегося с выбором жизненного пути, такое забытье является проявлением прогрессирующей болезни? Вполне может быть, если учесть, что он в течение всей своей жизни сознательно шел на разрыв с теми немногими людьми, которые были готовы общаться с ним. Горькое одиночество уязвленного гордеца – такова была плата за лучшее понимание мироздания. Обожженный колкими словами тех, кого он считал друзьями, грубо одернутый за попытки сказать свое слово громко, Фридрих Ницше очень скоро разочаровался в искреннем общении с людьми. Начиная со студенческих лет в Боннском университете и до конца своих сознательных дней он предпринял еще несколько таких попыток, каждая из которых, оканчиваясь травматической драмой, еще больше отвращала мыслителя от людей. В дальнейшем он предпочитал виртуальное общение – переписку, – когда дружба и отношения вроде бы существуют, но в таком дозированном виде, что к ним можно обращаться лишь в необходимые для себя моменты: даже тут Ницше оказался неисправимым эгоистом, с великим трудом пускающим в свой мир кого-то нового.
Несмотря на раннее творческое созревание, в университете Ницше далек от мысли, как себя применить. Не найдя ничего лучшего, он остановил выбор на филологии, к которой был равнодушен, но которая не вызывала негативных эмоций. После решительного разрыва с товарищами-студентами учебная атмосфера начала угнетать Фридриха, и он решительно бежал из Бонна. Подавленный, угнетенный собственным забвением и теряющий свое «Я» в оглушительной тоске, он прибился к новой пристани – Лейпцигскому университету. Самые сложные решения давались Фридриху легко, и он, проникшись неиссякаемой любовью к себе, никогда о них не жалел.
Перемена места принесла свежесть в его блуждающие мысли. Именно в Лейпциге молодой искатель истины ожил, купив однажды неизвестную книгу незнакомого автора – «Мир как воля и как представление» Артура Шопенгауэра. После ее прочтения в душе молодого человека словно произошел взрыв атомной бомбы – он был так потрясен, что в течение двух недель спал лишь по четыре часа в сутки, пребывая в блаженной невесомости размышлений о прочитанном. Приход в мир Ницше Шопенгауэра ознаменовал одновременно и его полный отказ от веры в Бога.
Еще задолго до Шопенгауэра Ницше, вечно уходящий в себя и книги, заметил духовную и физическую слабость своего окружения и тщетность, бессмысленность его существования. Осознавая собственную несовершенность и слабость как представителя рода человеческого, он искал альтернативные способы укрепления духа. Подсознательно веря в существование непреодолимой космической силы внутри самого человека, Ницше начал страстно искать их в себе. Когда же великий пессимист Шопенгауэр безраздельно и навсегда захлестнул будущего мыслителя, последний, кажется, стал ближе к определению своей дороги. Он вдруг прозрел, что миром управляют не какие-то там законы или провидение, а более важный и еще не познанный феномен – ВОЛЯ. Артур Шопенгауэр был первой, отправной точкой на жизненном пути Фридриха Ницше.
С того момента, как Ницше начал осознанно идентифицировать себя во времени и в пространстве, потребность в самовыражении стала его главной потребностью. Он хотел быть лучшим, самым лучшим. Это желание проистекало из бурных потрясений детства и долгих размышлений наедине. Будучи индифферентным к самим знаниям в области филологии, он, тем не менее, достиг такого феноменального уровня, что его не могли не заметить в академическом мире, так же как когда-то в детстве окружающие восхищались его умственным превосходством над сверстниками. Даже при его полуравнодушном подходе к самой науке, при условии, правда, исключительных отношений с ведущим профессором – Ницше поставил целью стать его лучшим учеником и стал им (еще один пример ницшеанского подхода ко всему в жизни – твердое решение, и еще более твердое приведение его в действие) – молодой, не-оперившийся и не имеющий научной степени человек получил удивительное предложение. Взять кафедру Базельского университета! Но опять-таки, обязан Ницше был только себе. В своем желании понравиться наставнику он так глубоко копнул предмет и так хорошо написал несколько прикладных статей, что пройти мимо него просто не могли. Оценка выпускника была уникальной: Фридрих Ницше получил диплом без экзамена, поскольку, согласно Д. Галеви, «лейпцигские профессора не считали удобным экзаменовать своего базельского коллегу».
И все же молодой руководитель кафедры не был окрылен – он еще точно не знал своего направления, а преподавание в Базеле, студенты, наука – это могло быть лишь средством: слишком хорошо он знал истинную цену науке. Еще до приезда в Базель Ницше высказался о своем назначении, что «стало одной пешкой больше». Он прекрасно понимал, что великий человек может быть и профессором, но профессор – далеко не всегда бывает великим… А Фридрих Ницше уже тогда жаждал славы, признания, гигантских побед – все это настойчиво требовала его душа, и ради этого он был готов на любые жертвы… Он твердо решил стать великим.
Размышляя о том, не превратит ли научная и преподавательская деятельность его в простого, загнанного повседневными мелочами обывателя, выпускник университета написал: «Сделаться филистером, стадным человеком, – да хранят меня от этого Зевс и Музы!… Философская серьезность так глубоко вкоренилась в меня, истинные и вечные проблемы жизни и мысли так ясно были мне указаны таким великим толкователем таинств, как Шопенгауэр, что я навсегда защищен от постыдного отступления перед Идеей». То есть, поступая в университет, будущий автор жестоких откровений уже знал, что это не его путь, что это временно и преходяще. Ницше лишь давал себе отсрочку: ему нужны были средства для обеспечения своего существования и ему нужно было время, чтобы окончательно определиться с собственной судьбой. Начав набредать на свою жизненную тропу, он сделал тактический шаг в сторону от цели, но пообещал себе освободиться от этой ноши, как только выпадет такая возможность. А письма и дневники служили своеобразным закреплением решений, сжиганием мостов и превращением своих слабостей в монолитную твердую породу непреклонности и безвозвратности.
Открытие Шопенгауэра стало для Ницше и открытием идеи, ибо после этого уже ничто не овладевало его мозгом так сильно, как философия и поиск ответов на вопросы о сверхъестественной силе внутри человеческого существа. Он словно почувствовал внутренний толчок, чтобы сформулировать для себя высшую цель: «Пусть множество посредственных людей занимаются насущными, практическими целями. Для меня же страшно даже подумать о такой участи!». Но часто Ницше еще опасался полной откровенности с самим собой – пока внутреннее чувство не отвердело до кристалла.
В приобретении недостающей для атаки мира твердости духа молодой Ницше был обязан еще одной встрече, ставшей самым важным открытием. Познание Рихарда Вагнера – только что взошедшей звезды на мировом небосклоне эпохальной музыки и находящегося в зените славы на момент появления Ницше. Для будущего молодого целеустремленного человека эту встречу трудно переоценить. Влияние Вагнера, как и влияние Шопенгауэра, отразилось на всех без исключения работах философа. Однако едва ли не самой удивительной деталью в продолжительных взаимоотношениях двух отважных первопроходцев в творчестве, страстно любящих жизнь и безбоязненно бросивших вызов всему человечеству, был странный факт, что дружба началась и закончилась по инициативе самого Ницше.
Внутренне трепеща перед уже признанным светилом, к тому же более чем в два раза старшим по возрасту, он нашел в себе силы для формирования такой самооценки, которая позволила обращаться с великим музыкантом-отшельником на равных. Но и сам он настолько потряс мастера своей внутренней силой и уникальной мощью интеллекта, что уже после нескольких встреч внезапно был приглашен на празднование его 60-летия. Именно Вагнер был первым, кто поверил в звезду Ницше, и первым, кто посоветовал ему издать книгу, в которой были бы собраны все новые идеи, революционные для разучившейся мыслить Европы, пораженной, словно неизлечимой болезнью, «вульгарным догматизмом». Вагнер неожиданно высоко оценил Ницше, и это дало Фридриху настолько окрыляющую силу, что в один миг он неожиданно преодолел земное притяжение и поднялся над всем миром. Это был тот уровень ободрения, который раз и навсегда меняет самооценку. Однажды великий музыкант написал молодому талантливому философу: «Если б вы стали музыкантом, то из вас вышло бы приблизительно то же самое, как если бы я посвятил себя филологии». Вагнер сознательно постарался поставить знак равенства между собой и начинающим искателем истин, и это было поразительное, почти немыслимое достижение Ницше, с которого реально был дан старт его победного шествия по миру. Однако это восхождение было воображаемым и относилось исключительно к внутренним победам Ницше. Непререкаемый авторитет Вагнера заставил базельского профессора поверить в верность избранного пути, в чем он, конечно, еще сомневался.
Не озарение свыше, не сверхъестественный демонический талант сделали Фридриха Ницше идолом XX столетия; он сделал это сам сознательным и четко сформулированным решением – в силу своего трагического одиночества с самого детства он бессознательно шел к какому-то неопределенному действу, и его приход к жизни мыслителя-отшельника стал осознанием того, что это единственный способ выжить, не идя на сделку с самим собой. Шопенгауэр лишь внес определенность в его сумбурную жизнь, став необходимым для каждого подобного решения толчком, следствием изогнутого понимания мира, свойственной не многим формой стремления завладеть этим миром или хотя бы повлиять на процесс его изменения – этого несовершенного, разлагающего от ложных ценностей кусочка вселенной. Вагнер же развязал ему руки, сделав свободным от всего постороннего, двусмысленного и не связанного с главным жизненным вопросом. Именно поиски своего места в жизни как защитный психологический процесс – ответ на длительную фрустрацию – толкнули Ницше к страстному самообразованию и тщательному изучению книжных полок.
«Три вещи в мире способны успокоить меня: мой Шопенгауэр, Шуман и одинокие прогулки», – писал будущий мыслитель в возрасте двадцати двух лет – лучшее доказательство того, что к стройной оформившейся в сознании стратегии Фридриха Ницше привели долгие и порой отчаянные попытки дать рождение своей собственной личности. Похоже, что смелые ростки чего-то нового, достойные его запальчивой самооценки, начали прорываться наружу из глубины мечущейся души. Он должен сменить систему ценностей современного мира и тем самым уберечь его от падения в бездну – вот его удел. Удел великого мессии. И он способен на это. Он – и никто другой! Теперь впереди лежал изнурительный и бесконечный путь к ее реализации. Став однажды одиноким волком, агрессивно ощетинившимся в желании разрушить устои убогого общества, Фридрих Ницше в то же время вынашивал надежду сотворения новых, более жизненных и естественных для людской природы законов, и прежде всего потому, что его изумительно тонкое, поэтическое восприятие мира помогло увидеть фальшивость предлагаемых канонов – Ницше искренне уверовал в то, что мир готов к его безжалостному скальпелю, уже занесенному для удаления болезненных нарывов.
Гай Юлий Цезарь
«Alea jacta est» («Жребий брошен»).
(Лето 100 г. до н. э. – 15 марта 44 г. до н. э.)
Один из тех немногих ярких исторических гениев, которые даже не нуждаются в представлении: полководец, солдаты которого готовы были идти на смерть не из принуждения или страха, а из любви и уважения, государственный деятель, сумевший на несколько веков отодвинуть падение Римской империи, писатель, оставивший после себя достойные литературы того времени плоды творчества, преобразователь, внесший в обыденную жизнь такие изменения, которые сохранились через двадцать веков, и, наконец, личность, привлекающая едва ли не наибольшее внимание исследователей в течение последних двух тысячелетий.
Гай Юлий Цезарь родился в одной из самых влиятельных патрицианских семей Рима, которая, однако, была связана с оппозицией римскому сенату – высшему классу империи. Как подчеркивают многие историки, формированию своих самых важных качеств и психологической установке на победу юный патриций был обязан многочисленным опекавшим его женщинам, которые плещущей через край любовью, безмерными ободрением и ласками воспитали в нем невероятное самомнение, самоуверенность, граничащую с безумием, и одновременно пропитали юношу чисто женскими качествами: осторожностью, гибкостью и благоразумием. Детство в кругу женщин и ранняя смерть отца (Юлию было около пятнадцати лет) на всю жизнь оставили вечный отпечаток мягкости и вежливости в его манере общаться и уважительно-страстное отношение к женщинам (не раз сослужившее добрую службу в сплетении хитроумных интриг). Мать и влиятельные родственницы не только дали возможность Цезарю сделать успешный старт в карьере, но и спасли его от неминуемой смерти в начале пути, когда безмерно амбициозный и непокорный юноша воспротивился требованиям диктатора Суллы развестись со своей первой женой.
В детстве Юлию внушили, что он принадлежит к древнему и наиболее почитаемому в Риме роду, корни которого ведут по мужской линии к Асканию-Юлу – сыну легендарного троянского героя Энея. Эту историю позже Цезарь искусно использовал в своей политической карьере и, вполне серьезно причислив себя к божествам, извлек из этого мифа и суеверной необразованности своих современников максимальную пользу, что говорит не только о ранних замыслах молодого Цезаря, но и о его рано обнаружившейся способности моделировать ситуации, чувствовать душу римского общества и использовать любые возможности для улучшения собственного имиджа.
Если даже предположить, что в глубоком детстве Цезарь мечтал о подвигах и приключениях, то это длилось очень непродолжительное время. Развитию мечтательности не способствовало его деятельное окружение, состоящее из решительных и даже отчаянных людей, которые предпочитали смелые рискованные шаги для достижения желаемого даже самым сладострастным размышлениям. Кстати, и мать Цезаря Аврелия отличалась живым умом и характерной для умных женщин практичностью в принятии решений. Овдовев, она решила посвятить свою дальнейшую жизнь сыну и стала для него первым, самым важным и самым верным консультантом, которому Юлий в течение всей жизни доверял свои самые дерзкие планы. Это спасало его от необходимости не только обсуждать планы с кем-нибудь из друзей, но и давало возможность получать психологическую поддержку, не подвергая себя опасности.
Весьма важное влияние на мировоззрение юноши оказал его учитель – один из самых именитых и действительно талантливых наставников того времени и автор сочинения «О латинском языке» (приглашенный, опять-таки, благодаря Аврелии) Марк Антоний Гнифон. Он сумел привить молодому аристократу вкус к правильному и колоритному языку, а также открыл ему древнюю классику, лингвистику, философию и историю. Благодаря ему Юлий осознал, что отточенный язык не только может быть формой изысканного общения, но и служит самовыражению. А порой и тонким деликатным оружием, с помощью которого можно успешно формировать общественное мнение. В порыве внезапного вдохновения Юлий даже написал поэму о подвигах могучего героя древности Геркулеса. Неоценимое влияние на формирование честолюбивой идеи и упорства сыграл родной дядя Цезаря – Гай Марий, не меньшее, чем близкие женщины, ловко организовавшие женитьбу Цезаря на дочери фактически единоличного правителя Рима и судьбоносное избрание шестнадцатилетнего юноши на почетный и заметный в городе пост жреца Юпитера. Оставшийся без отца юноша боготворил дядю, личность которого в Риме была поистине легендарной. По степени целеустремленности и последовательности в реализации своих честолюбивых целей Гай Марий стал для юноши тем живым блистательным примером, магическая сила которого оказывает на молодых людей более могущественное и дурманящее действие, чем все наставления учителей-теоретиков. Будучи плебеем по происхождению, Марий сумел добиться поистине необычайной популярности в Риме и семь раз избирался консулом – на высшую политическую должность в республике. Правда, прославился Марий прежде всего как исключительный полководец и виртуозный непритязательный воин, умеющий не только выиграть сражение, но и разделить с простыми солдатами все тяготы суровой и опасной военной тропы. Именно у немногословного и мужественного дяди Юлий учился самообладанию, умению сохранять спокойствие в сложных ситуациях, терпеть боль, а также ловко манипулировать людьми, ибо не кто иной, как Марий, впервые так реорганизовал армию, что превратил ее в мощное политическое орудие и средство воздействия на сенатское сословие – высший класс римского общества. Создав настоящую профессиональную, регулярно оплачиваемую армию вместо традиционного ополчения, воинственный и последовательный Марий продемонстрировал Цезарю на практике, как сотворить слепую и сокрушительную силу и как ее приручить. Молодой Цезарь хорошо усвоил опыт своего дяди-простолюдина, добившегося невероятной славы и почти царской власти, и, несомненно, уже в юном возрасте пришел к выводу, что настоящей опорой для достижения высшей власти может быть только военная сила. Но, наблюдая за дядей и осваивая его замечательный способ военного руководства, дававший возможность простым солдатам добиться успехов в продвижении по службе сообразно своим реальным заслугам, молодой и многообещающий племянник, тем не менее, невольно почерпнул еще одну немаловажную деталь, сыгравшую в его дальнейшей жизни самую важную роль. А именно, Цезарь увидел, что Марий, будучи непобедимым полководцем и даже прозванный «третьим основателем Рима», очевидно, в силу необразованности и неумения противостоять хитрости сделался легкой добычей беззастенчивых интриг. Цезарь ясно осознал, что для окончательной и неоспоримой победы – достижения высшей власти в Риме – не достаточно научиться быть воителем толпы; нужно еще уметь ладить с сильным классом, для чего годятся все средства – от подкупа до устрашения. Эти трагические просчеты романтичного и несколько наивного в отношении большой политики дяди подвели Цезаря к сознательному решению о необходимости наличия более высокого уровня образования, более глубоких практических знаний о склонностях толпы и возможностях управления ею. Для начала ему надо было хотя бы достичь должного внимания к своей особе на политической арене Рима. Еще одной детали, пренебрежение которой стоило политической карьеры Гаю Марию, Юлий Цезарь поклялся не забыть, и клятву свою он сдержал. Дело в том, что, попав в политическую переделку в Риме, Марий был вынужден на довольно длительное время оставить столицу империи, и, сделав это, не позаботившись о формировании партии сторонников в столице империи, он полностью и бесповоротно утратил свое влияние. Все эти политические смуты, происходившее на глазах у Цезаря, оставили неизгладимый отпечаток на всех его последующих действиях – все, что он делал, было отныне лишь результатом тщательных расчетов и размышлений.
Уникальным в жизни молодого Цезаря было и то, что получив что-либо даже очень незначительное и даже благодаря лишь солидным родственным связям, он неминуемо использовал полученное с наибольшей выгодой и ухитрялся развить, продвинуться дальше других своих современников, которым когда-либо выпадал подобный или даже более плодоносный жребий. Так, лишь из принципа отказавшись подчиниться диктатору Сулле и развестись с юной женой, восемнадцатилетний Юлий сумел таким образом обратить на себя внимание и выделиться из аморфной среды сверстников, хотя это едва не стоило ему жизни. Через четыре года он снова отличился, заслужив за исключительную личную храбрость при осаде города Митилен дубовый венок. В этом же году, едва только до него дошла весть о смерти тирана, Юлий поспешил вернуться в Рим и посвятить добрую часть времени давно задуманному делу – образованию и детальному изучению политической обстановки в Риме и его колониях. При этом молодой Цезарь снова заставил заговорить
о себе, неожиданно обвинив бывшего консула в вымогательствах. Несмотря на то что в конце концов дело было им проиграно (не без активного участия одного из наиболее прославленных адвокатов того времени Квинта Гортензия), Цезарь сумел и тут приобрести славу отличного оратора и имидж подающего серьезные надежды политика. Хотя не исключено, что он поставил крест на желании стать профессиональным адвокатом или оратором.
Ему было двадцать три года, и он заставлял себя рисковать жизнью всякий раз, когда чувствовал, что сумеет этим привлечь к себе внимание народа и колоссов политической жизни империи. Даже угодив некоторое время спустя к пиратам, он старался вести себя неадекватно смело – так, чтобы это соответствовало его значительной политической роли в будущем, чем вызвал немалые симпатии со стороны морских разбойников, позже, опять-таки не без служения собственному имиджу, он собрал необходимое количество людей и, стремительно обрушившись на пиратов, взял их в плен и казнил всех до единого. Удивительным является тщательная селекция молодым Цезарем своего окружения. Он всегда чувствовал себя прежде всего актером, словно на открытой сцене гигантского театра, в зрители и критики которого был призван весь мир. Он с раннего детства разыгрывал роль, всегда и везде, где бы ни находился, играл яростно, трепетно и настойчиво, а целью этой игры было завоевание зрительских симпатий и власти над этой странной аудиторией. Вовсе не случайно Цезарь учился у наиболее образованных и наиболее прославившихся в качестве профессионалов в определенных областях современников. Он отправился на остров Родос, чтобы совершенствоваться в ораторском искусстве у одного из самых именитых риторов Древнего мира Аполлония Милона, у которого незадолго до этого учился уже успевший заявить о себе Цицерон. А когда Цезарь предстал перед выбором, где получить военный опыт – в войсках под началом своего родственника или в рядах уже известного в Риме полководца Лукулла, ни секунды не колеблясь, он выбрал Лукулла, несмотря на то что тот слыл ярым приверженцем ненавистного молодому человеку Суллы, едва не лишившего Юлия жизни. Точно так же, когда вставал вопрос получения знаний или практического опыта, Цезарь не останавливался ни перед опасностью, ни перед тяжелым изматывающим трудом.
У некоторых наиболее проницательных современников Цезаря порой создавалось впечатление, что этот молодой человек уже в ранней юности задумал что-то потрясающее и тщательно готовил себя к выполнению какой-то загадочной миссии. Итак, в молодые годы Юлий сумел выполнить наиболее важную задачу – обратить на себя внимание, заявить о себе, признать себя претендентом на успех, хотя еще мало кто из маститых политиков того времени всерьез воспринимал его в качестве будущего римского государственного деятеля. Суть молодых лет Цезаря состояла в том, что он определенно сформулировал перед собой задачу – завоевать власть. Этому не оказались помехами ни его далеко не крепкое здоровье, ни необходимость рисковать жизнью, ни различные субъективные трудности.
Хотя никто из маститого окружения Цезаря не указал ему конкретный путь, именно от него он получил колоссальный арсенал политической борьбы. Что же касается идеи, то несмотря на чудовищную разобщенность римского общества I века до н. э., его патрицианская часть была столь же содержательна в своих устремлениях, сколь и изобретательна, а почти каждый молодой человек безумно жаждал самореализации непременно в виде сколько-нибудь заметного следа, оставленного в истории. Невероятно, но наряду с уже процветавшим безумным распутством и разрушительной безыдейностью удивительное множество молодых образованных людей яростно бросалось в гущу политической борьбы, научной и культурной жизни столицы мира. Молодой Юлий был лишь одним из многих известных современников, ставших историческими личностями – полководцами, ораторами, историками, философами, поэтами и государственными деятелями. Причем, несмотря на старания, в молодости он был далеко не в самых первых рядах, хотя и на слуху у современников. Многие из представителей римской «золотой молодежи» последнего века до нашего летоисчисления, не сумев добиться успехов в политической карьере или на поприще войны (что оценивалось современниками как наивысший успех), реализовывались как ученые, литераторы, ораторы. Определенно во времена таких гигантов, как Цицерон, Гортензий, Катулл и Помпей, юному Цезарю было не просто выносить в голове свое восхождение на исторический олимп и однажды решительно привести его в действие; с другой стороны, именно соперничество невиданных масштабов в среде лидеров и породило дьявольскую напористость Цезаря, находящую выход порой в таких выразительных и вместе с тем бесстрастных решениях, что победы просто не могло не быть. Разносторонняя и многогранная подготовка Цезаря к медленному но удивительно последовательному восхождению дала, кроме того, возможность вскоре заявить о себе как о начинающем ученом, полководце, писателе, ораторе и даже адвокате. Это были пробы, и Цезарь научил себя относиться философски к нулевому результату своих многочисленных попыток заявить о себе как о серьезном игроке на римской сцене. Все же вся его многогранность и изворотливость были подчинены лишь одной, наиболее весомой цели – сокрушить политических противников и добиться высшей власти, на которую только может рассчитывать смертный. Как одинокий ночной путник, он часто шел на ощупь, не страшась частых падений, однако быстро оправляясь от подвохов судьбы, еще более настойчиво двигался к своей идее. Блистательный авантюрист, он поступал таким образом, что его жизнь стала рядом попыток, часто неудачных, но с такими яркими и точными попаданиями время от времени, что неудачи забывались, а успех возрастал, пока не достиг наконец высоты воображаемого и созданного еще в молодые годы идеала.
Карл Густав Юнг
«Если вы слабы, то объединитесь с обществом и скажете: «Да, я верю в то, во что верите вы». А если вы сильны, то станете искать новый путь. Вы можете в этом преуспеть, можете потерпеть неудачу, но в любом случае вы будете иметь дело с жизнью. Вы будете бороться за новую реальность».
«Человеческая психика является колыбелью наук и искусств».
(26 июля 1875 года – 6 июня 1961 года)
Беспристрастный исследователь человеческой души, раздвинувший пределы знаний о ее темных поведенческих сторонах, человек, объяснивший миру многое из причин его эволюции, создатель таких повсеместно известных терминов, как интроверсия и экстраверсия, коллективное бессознательное, доминант и индивидуация, Карл Густав Юнг прочно вошел в историю как человек, сумевший одним из первых (наряду с Зигмундом Фрейдом) спуститься в неведомые глубины человеческой психики и придать осязаемый облик тому, что на протяжении веков было покрыто дьявольским мраком тайны и недостижимо для понимания. Как врач он стал всемирно известен еще не достигнув сорока лет, как звезда нового учения и гуру целого харизматического движения также обрел крылья еще при жизни. Последнее ярко свидетельствует не только о яркости разума, но и о сознательном движении к успеху. Невероятный факт – при этом Юнг знал, что остался не понятым для человечества в широком смысле, и почти всегда был вынужден оставаться одиночкой, ибо остальной мир из-за своей безнадежной поверхностности не был готов и вряд ли когда-нибудь будет готов осознать в полной мере, на какую глубину ему удалось проникнуть в осознании человеческого естества. Но Юнг знал, что добился признания и соприкоснулся с вечностью, он всегда верил в свою великую миссию и достиг победного триумфа исключительно благодаря собственным волевым усилиям, непрестанному напряжению ума и неутолимой активности. Именно последнее делает его искрометную личность уникальной и достойной того, чтобы быть светилом для будущих искателей побед.
Выдающийся ученый и лидер аналитического психоанализа родился в семье швейцарского пастора, и его детство можно считать вполне безоблачным и заурядным, хотя и завернутым в плотную оболочку некоего внутреннего мистицизма и отмежевания от окружающих. В школе он был ничем не выделяющимся учеником, а окружение его не содержало магических личностей, способных указать направление или хотя бы пробудить живой интерес к какой-нибудь области знаний.
Карл Юнг рос, по собственному определению, интровертованным, «совершенно одиноким со своими озарениями» ребенком, погруженным в собственный внутренний мир и видения удивительно развитого воображения. И если последнее совершенствовалось как раз из-за уединения в собственном мире и вначале было просто психологической защитой и способом выжить в своей среде обитания, то со временем оно превратилось в одно из главных достоинств Карла Юнга, обусловивших не только глубокую дружбу с книгами и выбор творчества как пути самореализации, но отправной точкой нового способа изучения мира. Мало общаясь со сверстниками, Юнг рано научился раздражать свое воображение настолько, чтобы вытащить из его глубин такие могучие и пленительные образы, которые по звучанию и колориту могли бы затмить все радости и переживания реального мира. Сверхвосприимчивость и даже склонность к истерии у матери, а также сухая бездуховность отца, которого Карл не понимал и практически отторгал как духовного наставника вместе со ставшей ему ненавистной церковью, способствовали как замкнутости мальчика, так и его самостоятельным поискам ответов на вопросы, которые родители были не в состоянии осветить. Отчужденность от сверстников в детстве и отрочестве усиливалась бедностью семьи и связанными с этим переживаниями. Возможно, именно последнее обстоятельство стало причиной неприятия церкви и религиозной традиции, служению которой посвятил жизнь его отец. Это обстоятельство не только углубило пропасть в отношениях между сыном и отцом, но и оставило неизгладимый рубец на всей его последующей жизни. В итоге Юнг начал испытывать к отцу лишь омертвелую жалость, а церковь возненавидел, ибо подсознательно связывал с нею финансовые проблемы семьи, а позже не нашел в ней кладезя для черпания духовной силы. В зрелые годы это обстоятельство вылилось в язвительный сардонизм по отношению в христианству как к учению, единственным достижением которого он назовет «сооружение преград в виде вытеснений», а саму христианскую веру – «пустой и плоской». Именно неприятие христианства, помноженное на развитие у себя веры в собственное исключительное предназначение и породило его основную будущую идею – воссоздание нового способа веры, основанного на понимании внутреннего мира человека, расшифровке тайнописи лабиринтов людских душ и мистике. Движение при помощи осознанной воли и веры, базирующейся на знаниях, – таким должно было стать кредо нового направления.
Хотя Юнг страстно любил мать и не менее сильно был любим ею, вряд ли будет правильно говорить о такой беспредельной духовной связи с ней, как это бывает, когда мать становится определяющим звеном в развитии сына и выборе вектора его жизненного пути. В то же время нет сомнения, что ее склонность к истерии и даже наличие, как полагал Юнг, неких качеств экстрасенса, наложили определенный отпечаток на его восприятие мира.
В противовес вполне заурядной семье, которая вряд ли могла стать фундаментом формирования мощных базовых знаний и убеждений будущего исследователя и тем более источником рождения идеи, в воображении Юнга с юных лет существовал полумистический сияющий ореол деда, которому он придавал исключительное значение. Юнг пытался впитать в себя лучшие качества прародителя, одного из первых базельских профессоров медицины, а позже и ректора Базельского университета. Очень вероятно, что именно достаточно яркая звезда известного и очень популярного в Базеле предка и определила начало жизненного пути Карла, а именно выбор медицины в качестве базового образования. Забегая вперед, надо сказать, что он окончил именно тот университет, где некоторые старожилы еще помнили Юнга-старшего. Дед для Юнга-внука был решительным и отважным первопроходцем, пионером науки и педагогики – замкнувшись в собственном мире, он становится почти одержимым легендой о своем предке и постоянно сравнивает себя с ним. А кроме того, дед был давно мертв, а ушедшие в мир иной всегда являются для живых более героическими образами, чем живущие рядом с ними. Может быть, именно этот образ, вовремя поднесенный ему близкими, и спас Карла от обреченности на обыденность. Практически попытки соизмерить себя с образом деда стали первым и очень важным опытом визуализации, когда сосредоточение сознания стимулировало у юного Юнга развитие именно тех качеств, которых он жаждал. Более того, эти опыты со своим внутренним миром и полученные весьма неплохие результаты в виде закаленного волей сознания стимулировали и дальнейший поиск, приведший юношу к книжным полкам.
Но это было уже потом, после преодоления глубокой и продолжительной фрустрации, едва не разрушившей его собственное «Я»: отчуждение и бедность, образ жизни человека-улитки – внутри себя – вылились в долгую и мучительную депрессию, преодолеть которую он сумел значительно позже, лишь найдя и определив для себя важный объект познания. Мерцающий из глубин бесконечности образ деда и книги, в которых Юнг нашел альтернативу человеческому общению, позволили прикоснуться к вечному и необозримому миру идей, вместе с которым он почувствовал свет в конце затяжного сумрачного тоннеля. Колоритный набор литературы, что оказался под рукой у молодого Юнга, во многом определил его дальнейшую жизненную философию. Пифагор и Платон, Кант и Шопенгауэр, Гете и Шеллинг – лишь немногое из того, что он освоил и детально проработал еще в достаточно юном возрасте. Волновали молодого человека и труды по спиритизму, теологии, мистицизму и биологии. Его, с раннего детства пытавшегося понять себя и дать оценку своему внутреннему содержанию, чрезвычайно беспокоило все, что было связано с учением о личности. Это было как бы продолжением волнующих вопросов детства, но уже сформулированное на более высоком интеллектуальном уровне. Поэтому не удивительно, что знакомство с психиатрией, призванной решать проблемы личности или проблемы внутреннего мира человека, оказалось решающим в вопросе выбора дальнейшего пути. Прежде всего потому, что Юнг сам имел такие проблемы и жаждал овладеть оружием, чтобы расправиться с ними. Для реальной жизни и будущей деятельности как формальное посещение Базельской гимназии, так и учеба в Базельском университете оставили не слишком большой отпечаток. За исключением, может быть, того факта, что университет стимулировал расширение знаний, и в том числе в таких областях, как спиритизм и другие малообъяснимые явления, более походившие на паранормальные. Именно в университетские годы Юнг получил первый спиритический опыт, пытаясь вызывать духов и общаться с потусторонним миром. По сути, выбор такого странного направления с неясными очертаниями был продолжением его собственных психологических проблем – молодой Юнг достаточно долго не мог найти свое место в реальном мире, которое гармонировало бы с его постепенно растущими амбициями, которые он сам внушил себе в стараниях походить на знаменитого Юнга-предшественника. Кстати, позже он часто пользовался приемом визуализации с картинами, о чем поведал миру в своих работах. Стоит обратить внимание на то, что первая победа над собой, давшаяся Юнгу очень нелегко, была определена его собственной волей. Так, уже в довольно раннем возрасте Юнг начал смутно осознавать верховенство воли над остальными качествами, потенциал ее влияния на внутренний мир и даже способность этого великого и неосязаемого инструмента его трансформировать. Похоже, уже тогда Юнг сделал справедливое предположение, что если воля может изменить его собственное восприятие, то подобным образом она может влиять и на восприятие другого человека.
Постепенно, интуитивно двигаясь в загадочном лабиринте полуреального мира книг, он сознательно добрался до литературы по психиатрии, которая и укрепила его формальный выбор профессии. Труды Шарко, Жане, Бине и особенно Крафт-Эбинга поставили точку на скитаниях старательного странника в необозримом пространстве знаний.
После смерти отца, когда Карлу было 20 лет, семья внезапно оказалась практически без средств к существованию, что явилось дополнительным серьезным фрустрационным стимулом к действиям молодого человека – он был старшим ребенком и единственным в семье мужчиной. В один миг Юнг попал в тяжелую и ненавистную для него зависимость от родственников. Положение семьи еще более ухудшилось, когда через некоторое время после смерти отца она была вынуждена оставить дом. Не удивительно, что с углублением материальных проблем возрастал и скептицизм Юнга по отношению к христианской догме. Но параллельно возрастала и решимость освободиться, причем не только от финансовых проблем, но и от проблем духовных. Карл приходит к пониманию, что частичным решением вопроса и стартом чего-то более серьезного может стать карьера. Карьера должна дать независимость! Карьера должна дать возможность свободно и спокойно мыслить! Ставка на карьеру должна обеспечить жизнь респектабельного буржуа, без чего не может быть решен вопрос дальнейшего движения вверх, понимает Юнг.
Было ли такое решение связано с материальным? И да и нет. Просто в своем желании отмежеваться от людей, с тем чтобы иметь возможность работать с идеями, которые на момент окончания университета уже начали вызревать смутными гроздями в его беспокойном мозгу, Юнг решился на окольный путь – этот путь должен был гарантировать официальное признание медика-профессионала, чтобы были восприняты его будущие новаторские шаги. Достижение материального благополучия тут было принято как средство достижения духовного – нелегкий и часто зыбкий путь. Возможно, оканчивая Базельский университет, Юнг еще не имел твердого представления о конкретных шагах в будущем, поскольку еще не существовало идеи в четком сформулированном виде, но совершенно очевидно, что уже в двадцать пять лет он был уверен, что должен совершить что-то серьезное. Он был готов к этому. Все – его воля, его психика, его естество, освободившееся от последствий внутреннего душевного кризиса благодаря долгим размышлениям и переработке и синтезу многих томов, – было нацелено на новое и большое. Это был зародыш идеи, которую Юнг будет еще долгие годы взращивать и шлифовать, чтобы превратить ее в магическое и мистическое учение, удивительным образом воздействующее на человеческое сознание.
Именно этим можно объяснить более чем трепетное отношение молодого Юнга к карьере – одержимое желание добиться известности и финансовой независимости послужили толчком к развитию не только редкостного по качеству синтеза, но и готовности легко жертвовать интересами окружающих для достижения цели. Не исключено, правда, что в первые годы главным стимулом движения вверх по карьерной лестнице было унизительное и почти нищенское существование и получение не менее унизительных подачек от родственников-Прайсверков.
Начало психиатрической карьеры в Цюрихской клинике Бургхельцли, которой он посвятил долгих девять лет, можно считать первыми конкретными шагами Юнга к своей вершине. Карл очень сильно старался, несмотря на то что уже тогда вряд ли связывал свое истинное будущее с клинической психотерапией. Он научился жертвовать многим ради восхождения. Понимая, что без жертв в жизни не обойтись, усилием воли он заставил себя довольствоваться малым ради большого будущего. Карл научился успевать, с тем чтобы опережать своих менее отягощенных идеями коллег и, главное, чтобы опережать время.
В определенном смысле Юнгу-врачу повезло (или он сам обеспечил такое «везение», попав именно в эту клинику): его руководителем был всемирно известный ученый-психиатр Ойген Блейер, который, кстати, позже впервые ввел термин «шизофрения». Вскоре одержимость Юнга работой сделала свое дело – именно на нем Блейер остановил свой выбор, подыскивая ассистента. Юнг не только становится одним из лучших специалистов в области психиатрии, но вскоре и реально занимает место второго человека в клинике. Спустя какое-то время он уже легко диагностирует различные психические расстройства – от алкоголизма и маниакально-депрессивного состояния до истерии. А ровно через шесть лет после начала медицинской карьеры в психиатрии Юнг приобретает известность в медицинском мире Европейского континента. Но это не было той вершиной, на которую он нацелился. Как выяснилось несколько позже, Карл жаждал гораздо большего.
Лев Толстой
«Заставь постоянно ум свой действовать со всею ему возможной силою».
(9 сентября 1828 года – 7 ноября 1910 года)
Лев Толстой кажется наиболее противоречивой фигурой в списке гениальных личностей, создавших себя самостоятельными творческими усилиями. Возвышаясь над временем, выразительный образ неутомимого труженика является как бы воплощением русского духа, спокойного и тонкого внешне, но неукротимого и бесконечно мятежного внутри. Интересно, что Толстой, реализовывая свою идею всеобъемлющего философского поиска, мало помышлял о собственном успехе. Внутренний контекст его жизни – превосходная степень изменения себя и окружающего мира. Действительно, между юным графом середины XIX века и могучим старцем начала XX века – огромная пропасть. Именно путь преодоления бездны длиною в долгую пытливую жизнь является наиболее важным для беспристрастного взора на природу гениальности.
Делая попытки измерить высоту духовного полета Толстого, исследователи могут бесконечно долго восхищаться невероятной крепостью духовного стержня – феноменальным контрастом слабости и уязвимости человеческой плоти. В создании и закалке этого стержня ежедневными и порой болезненными усилиями содержится ядро успеха этого гигантского мыслителя и неутомимого творца. А в неизменной чуткости слуха, пытающегося уловить каждое собственное движение и едва уловимое дыхание всего окружающего, – глубокое и вечное счастье никогда не останавливающегося созидателя, познающего и преобразовывающего мир.
Рождение Льва Толстого в семье состоятельного русского графа на самом деле не означало предопределения обладать высоким образованием, тонкой чувствительность и неугасимым желанием трудиться. В какой-то степени даже наоборот. В жизни русского титулованного привилегированного сословия из глубинки, представители которого в большинстве своем были неуемно грешны, образованы лишь формально и обременены множеством больших и малых пороков, было слишком мало места для больших идей.
Как и в судьбе многих талантливых творцов, наиболее весомый отпечаток в формировании восприятия окружающего мира Толстого оказали женщины. Мать, удивительно образованная для того времени женщина, не только знала четыре иностранных языка и умела извлекать пленительные звуки из фортепиано, но и обладала уникальным даром рассказчика. Несмотря на то что она ушла из жизни, когда мальчику еще не было двух лет, нет сомнения, что она оставила определенно сформированную атмосферу особой чуткости и повышенной восприимчивости в родительском доме будущего писателя. Левушка словно губка пропитывался этой атмосферой – через живших рядом женщин и нежных, как девочки, старших братьев. Опекаемый всеми, кто хоть немного был старше по возрасту, мальчик оказался восприимчивее тех, кто передавал ему свои чувства. Толстой признавался, что «самым важным лицом в смысле влияния» на его жизнь, после достаточно мягкого отца и незримого, но очень сильного духовного образа рано ушедшей матери, была «тетенька». Мягкие и порой чрезмерно ласковые женщины возбудили внимание мальчика к внутреннему миру, наполненному духовными ценностями, причудливыми фантазиями и романтикой. «Она научила меня духовному наслаждению любви», – констатировал Толстой, в сознательном возрасте описывая роль этой женщины в своей жизни, и добавлял, что благодаря ей он познал «прелесть неторопливой одинокой жизни». Любовь была важна для мальчика, потому что атмосфера доброты и ласки воссоздала внутри его душевный уют, неторопливость же отвлекала от мирской суеты и приближала к тишине, которая сродни непринужденной и ослепительной свободе творчества. В эту же женскую домашнюю нежность уходит корнями и необычайная плаксивость писателя.
Пожалуй, в этой обстановке были рождены первые попытки измерить существующий мир. Это было даже нечто большее: осознание того, что параллельно с реальным существует другой, более совершенный и более гармоничный мир, наполненный тонкими переживаниями, райской любовью и абсолютным взаимопониманием между людьми. Это был бездонный внутренний мир воображения, и юный Толстой погружался в него, как в сладкую бесконечную сказку. Странные и неожиданные, а порой и вовсе нездоровые видения и причуды мальчика, о которых можно узнать из воспоминаний людей, знавших Толстого в детстве, свидетельствуют о его крайне богатом воображении, в некотором смысле пограничном с патологией или скрытой душевной болезнью.
Из всего перенятого у отца наиболее заслуживают внимания два очень весомых для формирования личности качества: невероятное, даже гипертрофированное чувство собственного достоинства и не менее острая страсть к чтению. Из первого проистекает желание доказать свою состоятельность и превосходство в обществе, второе дает необходимые для этого знания. Едва начав писать, Толстой в ответ на предложение редактора выразил сомнения в своем дневнике: «Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит». С детства его разъедал червь сомнения, хотя судьбоносные знания, наложенные на уже развитое воображение, постепенно перерастали в потребность непрерывного поиска – цепи попыток соединения двух миров: реального и фантастического мира совершенства и гармонии… В будущем эти сомнения и желание создавать лучше и совершеннее сделали из Толстого великого труженика, который, будучи философом по призванию, переделывал десятки раз одно и то же и «обдумывал каждое слово, каждый оборот речи не хуже самого щепетильного стихотворца». И конечно же, Толстой презирал авторитеты. За их признанность. Он все подвергал сомнению, и каким бы признанным знатоком вопроса ни казался собеседник, Толстой обязательно вступал с ним в перепалку. Но не из принципа или вредности характера – просто ему необходимо было во всем докопаться до самой сути, познать детали и все грани того, о чем был спор. Эта исключительная любознательность обеспечила ему энциклопедические знания, без которых будущие работы никогда не удалось бы наполнить столь многогранной мозаикой из философии, психологии и высокой литературы.
Вторым чувством, рожденным вместе с чрезвычайным самолюбием, была невероятная по масштабам жажда свободы и независимости – путеводитель любого подлинного творчества. Этому чувству Толстой также более всего был обязан родителю, который никогда и ни перед кем не унижался, не снискал чинов и люто презирал раболепие. Когда однажды в период литературного становления писателя в доме в Ясной Поляне вследствие доноса сыщиков был проведен обыск, молодой Толстой пришел в неописуемую ярость. Начинающего литератора воротило даже от мысли, что «какой-то грязный полковник» перечитал его дневники и письма, которые он хранил с сакраментальной и беспокойной пылкостью. Кстати, одна фраза из письма того времени красноречиво свидетельствует о том, что Толстой уже в юношеские годы свято верил в свою счастливую звезду и знал свое предназначение. Речь о том, что свои дневники и письма он собирался только «… перед смертью поручить тому другу, который будет мне тогда ближе всех». Этот порыв среди прочего свидетельствует об уверенности Толстого в том, что сделанное им в течение жизни непременно окажется весомым для человечества – настолько, что его дневники и письма будут востребованными потомками.
С глубокого детства будущий мыслитель пытался все подвергнуть детальному анализу. Природа этой интеллектуальной анатомии – в желании сопоставить размеры воображаемых замков, существующих в сознании, с сооружениями, выстроенными людской моралью, условностями времени и изменчивостью человеческих отношений. А еще – в желании осознать границы изменчивости мира и собственных возможностей этот мир преобразовать. Его интересовало все: письма матери и рассказы о ней прислуги, дневник поведения старшего брата, поступки отца, любое действо, которое приближало к разгадке самого загадочного – тайны человеческого бытия. Этому поиску были посвящены многие страницы дневника и долгие вечера раздумий. Для мальчика имело чрезвычайное значение, что его отец «никогда ни перед кем не унижался», мать ни на кого не повышала голос, брат был увлечен сокровенной тайной «муравейного» родства людей и возможности сделать счастливым всех. Сказки, рассказанные старшим братом, запомнились Толстому на всю жизнь – в этом также проявление его неземной восприимчивости. Он восторгался и переполнялся эмоциями, отчего рано развившаяся впечатлительность становилась еще более острой и восприимчивой. Его мир был миром впечатлений, волнений и чувствительности – одно из наиболее важных качеств формирования творца.
Вопрос о том, почему именно Лев Толстой, а не его старшие братья Николай, Сергей или Дмитрий, оказался у истоков большого творчества, будет, безусловно, справедлив. Ведь они были гораздо ближе к матери, наделенной потрясающей душевной чуткостью и откровенным талантом понимания окружающего мира. Более того, братья демонстрировали гораздо большие успехи в учебе, а будущий великий писатель учился весьма посредственно и до конца дней своих делал грамматические ошибки. Может быть, секрет кроется именно в том, что восприятие мира Львом Толстым в детстве было гораздо ближе к отклонению от общепринятой нормы, чем у братьев? В том, что ему удалось впитать в себя все познаваемые братьями процессы – в силу созданной атмосферы любви и всепрощения? В том, что определенные, наделенные некой аурой и здоровой энергетикой люди в момент взросления Толстого оказались рядом с ним? Конечно, на эти вопросы нет достоверного и точного ответа.
Но в то же время анализ глубинных процессов детства будущего мыслителя говорит о том, что в первые годы жизни он, как и многие гениальные люди, пережил душевные потрясения, связанные со смертью родителей (отец будущего писателя умер, когда мальчику было всего девять лет), вынужденной ранней самостоятельностью и попытками бегства от реального мира в толщу внутренних переживаний.
Это бегство, кстати, имеет и оборотную сторону: позже Толстому потребовалось довольно много времени, чтобы преодолеть собственную инфантильность. Первоначально ее роль была важной, поскольку возбуждала любопытство юноши. Но с годами восторженно-трепетное отношение к окружающему миру делало Толстого человеком «не от мира сего», слишком ушедшим в собственные переживания и анализ эмоций. Было бы ошибочным полагать, что Толстой быстро нашел себя в литературном творчестве. Напротив, приходу в литературу предшествовали крах хозяйственной деятельности, служба в армии, попытки изменения административного устроя в отдельно взятом имении и прочие опыты, которые порой расценивались современниками не иначе как странные причуды молодого графа. Но эти попытки свидетельствуют и о другом: намерении как можно больше пропустить через собственные ощущения и зафиксировать их с беспристрастностью исследователя.
Толстой неизменно возвращался к детальному самоанализу и откровенному самобичеванию. В этом контексте стоит подчеркнуть особую роль его дневников. Первоначально откровенные дневниковые записи будущий мыслитель использовал для повышения самоконтроля и развития воли, но со временем они стали своеобразным станком для интеллектуальных упражнений и развития навыка слушать собственный голос. Не говоря уже о том, что дневниковые записи способствовали развитию такой важной составляющей литературного мастерства, как детализация.
Анализ юношеских и первых взрослых лет жизни будущего знаменитого писателя на фоне конкретных поступков этого периода говорит о том, что одним из наиболее сильных импульсов к творчеству стала им же развитая до невероятных масштабов самоактуализация. Он неутомимо, как следопыт, искал свою неотвратимую и захватывающую идею. Возвращаясь снова и снова к крайне откровенному психологическому расчленению собственных поступков, волевой обработке впечатлений и предпринимая жесткие попытки планировать свою жизнь таким образом, чтобы «была только польза», Толстой неминуемо приблизился к необходимости решительного преобразования не только себя, но и всего окружающего мира. Порой создается впечатление, что Толстой просто намеренно пытался разозлить себя, пытаясь путем самовнушения через дневник избавиться от исключительной мягкости характера и развить в себе еще более высокую самооценку, чем мог иметь юноша из графской семьи. Записи типа «Без месяца двадцать пять, а [я] еще ничего!» или «Кроме того, меня злит – особенно теперь, когда я болен, – что никому в голову не придет, что из меня может выйти что-нибудь, кроме пушечного мяса, и самой бесполезной…» ярко свидетельствуют о невероятных амбициях и сумасшедшей высоте планки для собственного прыжка, к которому изготовился этот честолюбивый и самомнительный молодой человек. Кроме прочего, осознавая слишком малую роль, уготованную на жизненной сцене солдату отечества, пусть даже и его рьяному защитнику, Толстой быстро разочаровался в прелестях военной карьеры. Более того, им навсегда овладели пацифистские мысли, он возненавидел войну, причем больше даже не как бесполезное кровопролитие, а как тупиковый путь самореализации.
Фактически же творчество плавно вырастает из его дневниковых записей, когда Толстой просто пытается выйти за рамки дневника и обобщить жизнь молодого человека своего времени. Его первые литературные произведения основаны на описании в мельчайших деталях окружающего мира и собственного внутреннего состояния, лишь много позже появились попытки описать и впечатления окружающих. Эту гипотезу о первопричинах творчества Толстого всецело подтверждает и его первая повесть «Детство», после прочтения которой его родные почти тотчас определили автора по конкретным имевшим место в реальной жизни эпизодам.
На заре своей творческой деятельности Толстой демонстрировал крайнюю непоследовательность, а порой и редкую неуклюжесть в поступках. Сиюминутные влечения легко брали верх над добрыми намерениями и вмиг притупляли волю. Он, как свидетельствуют записи, мог за один раз спустить в карты небольшое имение; нередко позволял себе легкомысленные увлечения женщинами, а то и вовсе, поступки, мало подобающие высокородному графу и высокоморальному писателю. Он всегда был прежде всего человеком, и не скрывал этого. Много позже с учетом еще большей гиперболизации писатель почти полностью срисовал с себя образ Пьера Безухова, ставший типовым в эпохальном романе «Война и мир». Однако движение в сторону творчества, неуемная жажда славы и гигантских побед, которые вписывают имя творца в историю, оказались достаточно сильны, чтобы он сумел ступить на тяжелый путь преобразования собственной личности. Именно этим фактом – замечательной способностью трансформироваться под воздействием собственной воли – в большей степени сформирован интерес к Толстому как к гениальной личности. Интерес к человеку, сумевшему победить себя и взойти на вершину успеха почти исключительно благодаря яростному стремлению к великим победам.
Пабло Пикассо
«Я был ангелом и дьяволом красоты».
(25 октября 1881 года – 8 апреля 1973 года)
Патриарх нарушенных форм и выдающийся мастер иносказания в живописи XX века, Пабло Пикассо, тем не менее, добился признания не только благодаря удивительному, отличному от принятого видению мироздания и достаточно большой работоспособности – он единодушно признается самым плодовитым художником в истории. Через свою жизнь, длившуюся без малого век, художник пронес отличное от принятого современниками видение мироздания. Он оказался одним из первых, кто понял, что эра воспроизведения форм позади, впереди же совершенно не познанный период – передача внутреннего психического состояния и выведение внутреннего образа из сырого мрака людского естества. «Портреты должны иметь не физическое и не духовное, а психологическое совершенство», – заявил он однажды.
В большей степени успех Пикассо связан с искусным созданием захватывающего мифа о небывалом гении, самомнение, обаяние и внутренняя воля которого обладали такой эффектной разрушительной силой, что сломили восприятие всего мира. Вернее, той его части, что владеет способностью создавать общественное мнение. Избегая людей с сильной волей, Пикассо продвигался к вершинам успеха в высшей степени благодаря искусству психосинтеза, моделирования и чутья нового. Самолюбие этого живописца называли чудовищным, но оно разбилось бы о скалы непонимания, если бы не развитое до гигантских размеров понимание необузданного испанца психологии восприятия – он даже не угадывал, а просчитывал, что ждет мир от искусства, и охотно давал это, выраженное то простыми, то безумными, то невероятными, но всегда новыми формами. Его никогда не заботило мнение публики – это мнение он навязывал, заставляя принимать себя таким, каким он подавал себя миру.
«К двадцати пяти самоуверенность помогла Пикассо стать уважаемым мастером, к двадцати шести – прародителем кубизма, а к тридцати пяти – стать у истоков сюрреализма», – написал о нем исследователь парадоксов гениальности Джин Ландрам. Вся жизнь художника была непревзойденным вызовом и фанатическим натиском на мир, в который он пришел и который с самого детства жаждал покорить. И ему это определенно удалось – Пабло Пикассо был назван не только величайшим живописцем столетия, но и одним из людей XX века, которому удалось оказать на современников едва ли не наибольшее, потрясающее по силе влияние. С бесстрашием быков, бои которых впечатляли и очаровывали мастера, и с наглостью донжуана, каким он был на протяжении всей своей жизни, Пикассо взял на себя ответственность разрушить устоявшиеся нормы в живописи, чтобы создать новые…
Тот факт, что при рождении первенец Пабло чуть не умер, во многом определил трепетное отношение к нему со стороны его родителей и многочисленных теток, живших с ними под одной крышей. Кроме того, будучи единственным мальчиком в семье, он получил, можно сказать, катастрофическую дозу внимания и любви, которая, не стань он художником, сотворила бы из него тирана или преступника.
Отец Пабло был страстным почитателем полотен и увешивал стены репродукциями мастеров, чтобы передать свою любовь и сыну. Биографы Пикассо утверждают, что рисовать он начал раньше, чем говорить, а его первым самостоятельно произнесенным членораздельным словом было «карандаш». В шесть лет он уже создал свое первое полотно. Еще достоверно известно, что огромная семья всячески ободряла ранние художественные пробы мальчика, награждая его всевозможными поощрительными призами, чаще всего сладкими на вкус.
Хотя вряд ли уместно утверждение, будто детство Пабло Пикассо было идиллией, призванной пробудить в мальчике гениальность, и все же этому периоду жизни Пабло Пикассо обязан больше всего, поскольку именно в раннем детстве в семье родилось его дикое самомнение, граничащее с цинизмом и хамством, и вера в себя как в единственную звезду на затянутом туманом небосклоне.
Кажется, Пабло разучился воспринимать наставления еще до того, как пошел в школу. Ее он никогда бы не окончил, если бы целая плеяда репетиторов не работала над мальчиком с бунтарским непокорным нравом. Любая форма власти вызывала в нем бурный протест, а единственным занятием, которое он обожал, оказалось рисование. У родителей не оставалось иного выбора, как отправить своего неукротимого сына в художественную школу, а затем и в Королевскую школу изящных искусств в Мадриде, которую он, впрочем, очень быстро бросил.
Школы живописи, куда Пабло охотно направлялся, стали для него заменой обители Бога. С другой стороны, он не слишком прислушивался к советам профессоров. «Я слушал откровения своего голоса», – признался мастер на закате жизни. Постепенно, замкнувшись в себе, Пабло сделал свои рисунки формой общения с внешним миром. Это стало особой формой его самовыражения. Уже будучи известным художником, Пикассо как-то откровенно заметил, что в юности жил ощущением полного одиночества и ни с кем не говорил о том, о чем думал на самом деле, находя утешение в живописи.
Не стоит сомневаться в том, что роль родителей в становлении личности Пабло Пикассо была весьма весомой: свобода выбора, помноженная на безоговорочное одобрение любого действия, – две ключевые позиции в самоопределении. Стоит лишь вспомнить одно выражение живописца, касающееся матери: «В детстве мать говорила мне: «Если изберешь путь солдата, быть тебе генералом. Если захочешь быть монахом, то станешь Папой». Вместо этого я избрал путь художника и стал Пикассо». В этих словах отчетливо видно, как сила веры в маленькое существо со стороны родителей трансформировалась в гигантское чувство победы в самом художнике.
И все же не родители дали юному Пикассо жизненную идею, хотя именно они подбросили ему ее зерно, а затем не сумели помешать процессу его прорастания. Уже в четырна-дцать-пятнадцать лет Пабло Пикассо твердо верил, что будет живописцем – он не представлял для себя другого пути и не видел себя в роли проигравшего. И это внутреннее абсолютно сознательное решение, в конце концов, принадлежало исключительно ему самому.
Жизнь Пабло Пикассо отнюдь не была легкой – ему приходилось бороться за каждый сантиметр на пути к признанию. Долгими часами он тщательно изучал работы других художников – тех, кто уже вкусил плоды успеха. Но он изучал не стиль, а подход к искусству – Пикассо более всего волновали внутренние чувства живописцев, а не форма их выражения. Даже глядя на самые выдающиеся полотна, молодой искатель осознавал, что у него будет своя форма, отличная от всех. Ему важно было понять, что за ощущения хочет получить этот то трепещущий, то толстокожий мир. Когда художники в Барселоне не приняли работ восемнадцатилетнего юноши, возомнившего себя мастером, он в отчаянии бросился в Париж. Самым важным приобретением до отъезда в «столицу мира» для бродячего и отверженного юноши оказалось знакомство с философией Ницше. Он почувствовал, что это «его философия», и решил адаптировать «волю к власти» к своей живописи. Оставляя родину, к которой он не чувствовал привязанности, Пикассо подарил родителям свой автопортрет, подписанный «Я король». Не осознавая вполне, к чему прикасается, Пикассо занимался самой сильной формой самовнушения – психосинтезом.
Исаак Ньютон
«Гипотез не выдвигаю».
(4 января 1643 года – 31 марта 1727 года)
Великий отшельник по доброй воле, он без сожаления и страха подверг сомнению социальную основу человеческого существования. Общаясь в течение долгих десятилетий лишь с несколькими избранными людьми, живя большую часть своей жизни почти в абсолютной изоляции и занимаясь преимущественно лишь научными изысканиями, Исаак Ньютон, по свидетельству последующих поколений ученых, научил и заставил мир мыслить по-новому. Невероятное по охвату и уникальное по глубине научное наследие, созданное преимущественно на основе экспериментов и математических расчетов, поставило отверженного по собственной воле пионера в ряд наиболее выдающихся гениев науки, давших человечеству новый импульс развития, понимания законов и процессов мироздания. А заодно стимулировало интерес к его личности, которую он сумел раскрыть, сделать успешной и наполнить сакраментальным смыслом.
Но был ли счастлив этот странный ловец удачи? Был ли Ньютон успешным в жизни и осознавал ли вообще, что неуклонное и бесконечно упорное движение одиноко блуждающей звезды, презирающей остальные частички Вселенной и наказанной, а может, награжденной за это ошеломляющими пустотой и безмолвием вокруг себя, является стремительным приближением к успеху и вечному признанию?! Безусловно, он осознавал результаты своей творческой активности и готовился к соответствующей исторической роли. Но вот был ли этот великий ученый, создавший классическую механику, открывший закон всемирного тяготения, разработавший дифференциальное и интегральное исчисления, просто по-человечески счастлив – большой вопрос без ответа. Да, он был упоен своим состоянием созерцания мира, предельно уравновешен, он испытал бремя пожизненной славы, признания гения и повсеместной известности и четко знал, к чему стремился. Он почти ни на кого и ни на что не обращал внимания, его поглощенность идеей была поистине потрясающей: даже болезни, иногда наведывавшиеся к ученому, оставляли его, словно сбитые с толку его изумляющей совершенной беспристрастностью. Но мирское, чисто человеческое счастье, по всей видимости, прошло мимо искателя научной истины, оставшись безучастным к дерзкому сыну Вселенной, презревшему человеческие страсти.
Приход в мир Исаака Ньютона стал началом ошеломляющей борьбы живого существа за право присутствовать в нем: он родился настолько физически безнадежным, что встретившие его люди посчитали крошечное существо обреченным. Но неожиданно даже для матери неуклюжий смятенный кусочек плоти вырвался из липких объятий потустороннего мира. Впрочем, забегая вперед, стоит отметить, что появление Ньютона в научном мире тоже ознаменовало новый этап борьбы за выживание. Сам факт победы хрупкого, едва живого ребенка над смертью был таким необыкновенным, что, кажется, он приобрел потрясающий, поистине звериный иммунитет.
Его мать, хоть и бедная по происхождению, обладала достаточно большим для женщин того времени набором знаний и навыков. Но очевидно, она не долго пыталась компенсировать отсутствие здоровья у своего ребенка спасительной материнской любовью, потому что очень скоро мальчика передали на попечение бабушке. Отец Ньютона ушел из жизни за несколько месяцев до появления ребенка на свет, и мать решилась выйти замуж: повторно. Это самым невероятным образом отразилось на судьбе мальчика, который вследствие настойчивых требований ее второго мужа с двух до десяти лет – до самой смерти отчима – жил практически без матери. Нынешние исследователи жизни ученого единодушно полагают, что этот драматический эпизод в жизни будущего гения оказал едва ли не наибольшее влияние на формирование и становление его личности. Особого внимания заслуживает тот факт, что основные эмоции детства будущего преобразователя мира были ярко отрицательными. Это страдания и тоска, которые порой перерастали в самую настоящую злобу и ненависть. Говорили, что из уст мальчика срывались и прямые угрозы сжечь дом своего отчима, отобравшего у него мать. Мрачное одиночество и жестокое «предательство» матери по отношению к нему, на долгие годы сковавшие его детство льдом безразличия, наряду с чисто физиологическим желанием жить привели к поиску альтернативной модели обитания в мире – жизни в себе. Пытаясь выжить и приспособиться, мальчик начал создавать параллельный внутренний и неприкасаемый мир. У крайне впечатлительного существа было только два пути: выжить, найдя иной способ существования, или погибнуть от безумной тоски. Именно по той причине, что детское чувство было таким неодолимо острым и навязчивым, как смертельная болезнь, поиски увенчались успехом: он начал обретать себя.
Похоже, что с самого детства Ньютон воспринимал жизнь как борьбу за существование. И в этой борьбе он ожесточился против окружавших его людей – в них он подсознательно видел источник неослабевающей боли и ошеломляющей тоски. Он платил им тем же – бесконечным безразличием. Впитывая что-то от окружающих, мальчик не испытывал чувств любви и нежности ни к одному представителю рода человеческого. Даже к бабушке, которая долгое время опекала брошенного матерью мальчика, он, по свидетельству биографов, был безучастным: ее смерть почти не всколыхнула его чувств. С каждым годом Исаак Ньютон ожесточался, постепенно приобретая черты монстра. Среди живых людей, окружавших его преимущественно нерадушный детский мир, лишь дядя, получивший образование в Кембридже и бывший в ту пору приходским священником, подарил мальчику маленький импульс новой реальности в виде начального образования, на жидком сомнительном фоне которого брошенный ребенок сумел отыскать единственно возможный путь к себе – бегством от реальности в другой, более уютный мир: в обитель собственных фантазий и ощущений. Пожалуй, мало удивительного в том, что маленький мальчик, внезапно оставленный матерью посреди неясных реалий и живущий в формальном достатке, хоть и без людской ласки, обрел себя в странных занятиях: рисовании, пристальном наблюдении за подчиненной определенным законам мощью природы, постановкой неожиданных и не понятных окружающим опытов и, наконец, страстным попыткам смастерить нечто, основанное на результатах этих опытов и наблюдений. С одной стороны, у него не оставалось иного пути, кроме жизни в себе: сверстники отказывались принимать это в высшей степени замкнутое существо, мало приспособленное к взаимодействию с себе подобными. С другой – для выживания и приобретения самооценки мальчику нужны были особые заменители стандартной самореализации в кругу сверстников. И первоначальным элементом на пути к внутренней гармонии и уравновешенности стало обращение к увлекшим мальчика силам природы, а несколько позже – к мудрости и опыту человечества, заключенному в книгах. И несомненно, в начале пути это был еще и просто способ самозащиты, позволяющий не погибнуть в условиях общества и избежать самого главного – разрушения психической основы формирующейся личности.
Почему в основу деятельности будущего ученого легла механика, а не, скажем, живопись или литературные изыскания? Хотя однозначные утверждения на этот счет вряд ли возможны, все же вполне очевидно, что в наиболее важный «докнижный» период формирования, когда Ньютон был предоставлен сам себе, он не получил никаких основательных импульсов извне. Все, что он делал в раннем возрасте, было результатом собственного внутреннего поиска. Диапазон этого поиска для малообщительного недоверчивого мальчика довольно узок, и не исключено, что конструирование различных механических игрушек было просто наиболее близкой и увлекаемой моделью деятельности, в которой вполне сочетались работа мозга и механические движения рук. Даже несколько позже, в двенадцатилетнем возрасте, когда он во второй раз (и уже окончательно) был отлучен от матери, общество девочек оказывалось предпочтительнее, а появление в результате необычного ремесленничества предметов утвари и игрушек, кроме прочего, свидетельствовало о безграничном одиночестве и отрешенности от реального мира их создателя. Кстати, Ньютон пытался и рисовать. Причем, сюжеты его рисунков были довольно убедительны. Не исключено, что появись у Ньютона возможность учиться живописи, из него вышел бы не менее известный мастер кисти, чем ученый. Но, очевидно, он обратился к этому виду самовыражения слишком поздно, чтобы вырасти до художника заметной величины. Кроме того, рядом не оказалось мастера, способного раскрыть мир живописи, да и механика владела им к тому времени уже безраздельно.
Поделиться книгой: