Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Штауффенберг. Герой операции «Валькирия» - Жан-Луи Тьерио на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Во Франции есть понятие «великий писатель»[19], в Германии — «великий поэт». Георге был явно одним из них. Национальное самосознание сплотилось вокруг поэтов, которых считали пророками нации: Гете, Шиллер, Хелдерлин, Клейст и пр. «Страна поэтов и мыслителей», — написала мадам де Сталь в своем произведении «О Германии». Достаточно забытый в наши дни, Штефан Георге был явным наследником классиков. Он даже чувствовал себя Наследником. «Я — голос Хелдерлина в нашем веке», — написал в журнале «Записки об искусстве», который он издавал с 1912 года.

Как в Германии, так и за ее пределами он вызывал к себе непонятный сегодня интерес. Хотя его личная жизнь остается тайной, многие старались сделать его «звездой». Ежедневная газета «Дойче тагесцайтунг», одно из крупнейших изданий Веймарской республики, написала в своем номере от 11 июля 1928 года: «Дух Георге снова заставляет струиться уснувшие источники, он отыскивает забытые сокровища, оживляет блеск лучей солнца, древняя земля вновь источает свои ароматы, жертвы и камни поднимаются к небесам, возрождается волнение, оно снова чувствуется людьми, отмечаются праздники и горят огни, плетутся венки, зажигаются факелы, рынок отделяется от святого порога, все это происходит внутри людей, и это очень символично…» Журнал «Литература», представлявший в те годы в Германии нечто вроде объединенных «НФЖ» и «Журнал двух миров», пошел еще дальше: «Прочитайте восхитительные строки "Стихов времен" и "Расплаты" из сборника "Седьмое кольцо", и вы поймете, против кого направлены эти беспощадные выпады. Они были направлены против общества, потерявшего всякую совесть, погрязшего в самом постыдном материализме, растерявшего самое лучшее из того, что у нас есть: кровь. Эти "Стихи времен" безжалостно отбрасывают все, что устарело. Они открывают всю полноту ненависти, наполняющей великого революционера Георге, и именно в них полностью проявляется глубина задачи, которая управляет его судьбой. Тут речь больше не идет об искусстве и поэзии, он касается более высоких ценностей человека, а эта война ведется с помощью оружия, которое пророк выковал сам: священного, очищенного, поэтического и пророческого слова».

Франция не отставала. В ноябре 1928 года ему был посвящен целый номер «Немецкого обозрения», в совет директоров которого входили такие знаменитости, как Жан Жироду, Леви-Брюль, Томас Манн и Жюль Ромэн. Тон оставался прежним. Андре Жид разразился восторженным письмом. Шарль Дю Бо написал хвалебную статью на двадцати страницах. Другой сотрудник накропал статью, заканчивавшуюся такими словами: «Наша вера в будущее рождена доверием, которое объединяет нас с тремя святыми: Гете, Хелдерлином и Георге, нашей верой в рождение классической немецкой культуры, в появление классической немецкой нации путем становления религии классического искусства.»

Кем же был этот могучий человек, способный вызвать такой порыв? Он родился в 1866 году и впервые прославился в качестве основного переводчика французской поэзии на немецкий язык. Он бывал в Париже, перевел Маларме, участвовал в поэтических четвергах. Его законом стал символизм, его девизом — искусство во имя искусства, его Граалем — магия слова. В своих сборниках поэм, «Гимны», «Странствия», «Альбагаль», он воздал должное своим французским учителям:

ВИЛЛЬЕ, что был довольно горд для трона, ВЕРЛЕН, ребенок покаянный или грешник, И ты, покрытый кровью воин мысли МАЛАРМЕ.

Начиная с 1903 года источник его вдохновения коренным образом изменился. Он был охвачен платонической страстью к некоему Максимину, трагически ушедшему из жизни в 1904 году. Этого молодого человека он возвел в ранг божества, святого хранителя, искупителя, короче говоря — полубога. С той поры его поэзия стала культом, жертвоприношением, литургией в память о Максимине и его ипостасях. Все опубликованные произведения пронизаны все той же кантиленой: «Седьмое кольцо», «Звезда союзов», «Новый рейх». По словам Хофманшталя, бывшего в течение некоторого времени его учеником, он возвел «чудесное королевство на основе слов, образов и знаков». Несколько тем прослеживалось в творчестве Георге до самой его смерти в 1933 году. Поэтический долг: «умру иль стану формой». Обожествление реальности и тела: «боготворите тело и поселите Бога в нем». Антиматериализм и культ молодости: «А новый Человек на новых пишет досках,/Пусть старцы нажитым кичатся». Презрение к толпе, к равенству и к демократии: «Единые для всех познанья есть обман». Поклонение прекрасному и жертвоприношению: «Один со всеми, но в пути, где злато ждет,/Порядок будущий толпой пренебрежет./Мы — роза, мистика, младая страсть,/Мы — Крест, страданьем насладимся всласть». Наконец, постоянно прослеживается тема абсолютного повиновения вождю, воспетого в поэме под названием «Ученик», проливающей свет на отношения покорности, которые связывали юных Штауффенбергов с их «учителем».

О страсти мне твердите вы, но мне она чужда, И сердце только от любви к Учителю стучит. Любовь ваша нежна, мне ж благородная любовь нужна, Учитель благородный, лишь тобою жив пиит. […] Не нужно мне за это все награды никакой, Ее в глазах Учителя читаю без помех, Она мне дорога: ведь выше всех Учитель мой, Я подчиняюсь величайшему Учителю из всех.

Все это всего лишь литература. «Прощай, реальный мир, прощай надолго», — написал Георге в стихотворении «Входная». Однако твердой уверенности в этом нет. Следуя традиции, унаследованной от романтиков, и в частности от Жана Поля с его «Незримой ложей», он полагал, что лишь немногие, тщательно отобранные просвещенные были в состоянии нести в мир свои пророческие слова. В 1904 году он написал своему ученику Карлу Вюлькскелю, что «все освободительные и плодотворные мысли исходят из тайных кружков». Вокруг него собралась группа элиты — «Тайная Германия» — из молодых людей, объединенных одними возвышенными целями и отвращением к царившему вокруг материализму, будь то материализм времен Вильгельма или Веймара. В состав этой неформальной группы входило не более ста человек, прошедших тщательный отбор. Среди них были представители различных профессий, такие как «немецкий» литератор Макс Коммерель, скульпторы Франц Мехнерт и Людвиг Тормален, известный еврейский историк Канторович и поэт Рудольф Бокхарт. Все они образовывали «Государство поэтов», государство, которое, по словам последнего, представляло собой «сакраментальное высшее правительство, стоявшее над народом». Когда представлялся случай, «Государство» собиралось для того, чтобы послушать стихи учителя, распеваемые хором, словно псалмы или молитвы. «Учитель» был скорее владыкой муз, нежели господином себе самому. Раздвоение между жизнью созерцательной и жизнью активной было неизбежным. Хотя он и написал в 1924 году: «Какая разница, существует ли это государство — государство Георге — в реальности или не существует. Главное в том, чтобы иметь волю создать это государство», он все-таки добавил: «То, что кажется сегодня существующим лишь поверхностно, "Тайная Германия", единственно живая организация нашего времени, воплотится в словах». Но уж очень сильно было искушение перейти от созерцания к действию. Чувствуется, что Георге разрывался между позывами оставаться в пустыне и желанием принять участие в реальных событиях. Он стал участником неразрешимого спора, который начал «Фауст» Гете: «В начале было слово. — Нет, в начале было дело». Георге был слишком стар для того, чтобы сделать этот последний выбор, но обратил свое внимание на своих учеников. В 1928 году он стал мечтать о том, «чтобы какой-нибудь великий человек действия подхватил наши прекрасные идеи и воплотил их в политическую реальность […]. Это сможет сделать только человек дела, политик, который в один прекрасный день воплотит в себе и реализует в политических действиях идеи "Тайной Германии"». Это перекликалось с известным мифом о «Киффенхаузере», происходившим от названия того плато в Тюрингии, где спал «спрятанный император Фридрих Барбаросса» до того самого момента, когда пришла пора вернуться в мир, чтобы возродить великую Германскую империю. Некоторые его ярые приверженцы без колебаний сделали более конкретные выводы и осмелились дойти до отвратительных утверждений. Макс Коммерель[20] в своем труде «Поэт как проводник в творчество немецких классиков», опубликованном в 1928 году, написал: «Только война заставляет народ проснуться […]. Народ, над которым кружатся боги, который рождает своих героев […]. Приходит время, и остается только этот народ […]. Все остальные народы становятся народами второго сорта […]. Страна, над которой распростерты крылья ангелов Бога, не признает никакого права, кроме своего. Тот, кто отрицает свое божественное предназначение […], является противником Бога». Даже несмотря на то, что Георге дистанцировался от Коммереля, эти слова наглядно свидетельствуют о том, что могло быть почерпнуто из этого интеллектуального котла: волна прилива самых противоречивых страстей, родившихся по указке какого-нибудь вдохновленного «учителя». Главенство гуру, тайное признание, малое число избранных — все эти элементы квазисекты были присущи кружку «Тайная Германия». Больше того, члены организации не знали друг друга. Это было что-то вроде интернационального «Государства». В первом издании своей монументальной биографии Фридриха II Гогенштауфена Канторович[21]вспоминал, что в 1924 году, когда он отправился в Неаполь и на Сицилию для участия в праздновании семисотлетней годовщины со дня основания университета, на могиле покойного императора в соборе Палермо он увидел венок. На нем была только одна надпись: «Своим императорам и героям от "Тайной Германии"». Известный историк добавил: «Народ императора жив и все же не живет […]. Это был знак внимания, которое стало проявляться, пусть даже и не в имперские времена, не только в кружке избранных[22], к понятию Великой Германии». Он указал, что «Тайная Германия» была чем-то большим, нежели лихорадочным пророчеством очарованных подростков. Это было паутиной, не имевшей ни пределов, ни четких очертаний, отвечавшей потребностям определенного слоя немецкой молодежи, сбитой с толку духом времени.

Мы не знаем, было ли это только литературным, политическим или даже чувственным сообществом, но ясно одно: все три брата Штауффенберг входили в узкий круг избранных.

Племя Штауффенбергов и учитель

Появление молодых Штауффенбергов в этом заколдованном круге в 1923 году не ускользнуло от внимания учителя. Его покорили очарование, ум и красота трех этих молодых людей. Добавим сюда немного снобизма. Тот, кто хотел управлять сознанием новой Германии, не был равнодушен к тому, что среди его последователей есть представители ряда «знатных семейств». В стихах, посвященных Бертольду, он упоминает «Его Высочество», его «права сеньора», его ауру «принца молодежи». Клаус тоже получил свою долю славы. Он был назван «вождем из легенды», «чудесным ребенком», «королевским отпрыском», а главное «белокурым наследником рода Гогенштауфенов и Отто».

Так родилась легенда. На основании смутных семейных преданий и явного созвучия фамилий Штауфен и Штауффенберг, Георге сочинил легенду. Клаус и его братья якобы происходили из рода Гогенштауфенов, династии, которая в Средние века так прославила Священную Римскую империю германской нации. А верили ли сами братья в это рискованное родство? Вряд ли. Но в конце-то концов, так ли это было важно. Упиваясь мифологической мыслью учителя, они готовы были принять миф за реальность. Разве этот миф не был из тех, что «не существуют, но продолжают жить со времен создания мира»? От этого они чувствовали свое огромное превосходство над людьми и вещами. Особенно Клаус.

Восхищение было взаимным. Мы уже упоминали о письмах Клауса к Георге. Александр тоже не оставался в стороне. В 1926 году он обратился к поэту как «к своему наставнику, своей судьбе, своему Господину, своему учителю, своему духовнику, своему королю, своему отцу, своему судье, своей крови». Для всякого, кто хотя бы немного знает литературу, намек этот очень понятен. И к тому же мужественен, похож на молитву, которую Хайнрих фон Клейст посвятил Генриетте Фогель накануне их брачной кровавой ночи[23]: «Мои добродетели, мои достоинства, мои надежды […], мое будущее и мое блаженство, […] мой заступник и мой адвокат, мой ангел-хранитель, мой херувим, мой серафим…» Как и положено было в тайном обществе, вхождение в круг избранных отмечалось ритуальным поцелуем.

В одном из посвященных учителю стихотворений Бертольд говорит о нем словами, которые показывают глубину его мистической преданности: «Мои призывно губы шевелились,/В твоих зрачках угадывалось счастье,/Когда ж уста слились, то все свершилось /И губы дали молчаливое согласье». Все это из области мистики? Возможно. Георге испытывал глубокое отвращение к плотским чувствам, он мечтал о сублимированной трагической любви таких великих влюбленных, как Элоиза и Абеляр, Данте и Беатрис. Кроме того, существует этакое типично немецкое братство мужчин — «брудершафт», близость мужчин, в которой нет ничего порочного. Кому-то это могло показаться началом более или менее явной гомосексуальной связи. Это возможно. Однако ничто в последующем поведении молодых Штауффенбергов не подтверждает это предположение.

Во всяком случае, вопрос об этом встал достаточно серьезно, и поэтому в начале 1924 года Каролина фон Штауффенберг отправилась в Гейдельберг, где поэт жил в доме Канторовича вместе с Бертольдом. Ее беспокоило окружение ее детей. Но поэт явно ее успокоил. Он оказался таким старым, таким мудрым, таким целомудренным в своих устремлениях, что она не увидела ничего предосудительного. И после этого она уже ни разу не предпринимала никаких действий для того, чтобы удалить детей из «Тайной Германии». В глубине души она, безусловно, была довольна тем, что сыновья вошли в число избранных великого человека, которого прославляла вся Германия. Возможно даже, что она позавидовала им в том, что они имели возможность принимать участие в этих праздниках разума, которые были недоступны ей, проводившей праздную жизнь в Штутгарте или в Лаутлингене.

Одна фотография, сделанная в ноябре 1924 года в Берлин-Грюнвальде в домике кучера, где жил Георге, наглядно показывает его власть над учениками. В комнате ничего нет, на стене висит единственное фото поэта, икона самому себе. Худой, почти костлявый, старый, «похожий на священника», по выражению Жида, он походит на какого-нибудь кардинала времен Возрождения, снедаемого аскезой и внутренним огнем. Прикрыв глаза, он восседает, словно на троне, словно он поглощен загадочной молитвой. Справа от него стоят Клаус и Бертольд и горящим от восторга и покорности взором смотрят на него. Особенно Клаус. Он слегка наклонился вперед, словно стараясь уловить священные слова учителя.

На другой фотографии, сделанной в том же месте, запечатлена небольшая группа преданных учеников: Макс Коммерель, Йохан Антон, Альбрехт Граф фон Блюмменталь, Вальтер Антон и три брата Штауффенберг. Если добавить сюда Франца Мехнерта и Людвига Тормелена, то получится узкий круг друзей, в котором Клаус продолжал вращаться всю свою жизнь. Все они внешне похожи на серьезных денди. У каждого челка или завиток на лбу, на каждом шелковый бант вместо галстука, особенные одежды типа камзола времен Возрождения и, главное, поясной ремень, как знак их общей принадлежности к этой духовной милиции, коей являлось «государство» Георге. Эти снимки вызывают реальное ощущение неловкости, тем более что поэт постоянно вторгался в их личную жизнь. В 1931 году, когда Бертольд решил жениться на блистательной русофобке Мике Классен, поэт добился отсрочки свадьбы, потому что посчитал, что претендентка не была на высоте ожидаемого.

Клаус, как кажется, постепенно начал освобождаться от этой обременительной зависимости. Однако он остался в очень близких отношениях со своим ментором и продолжал переписываться с ним до самой его смерти в 1933 году. Спустя несколько лет после этого он сказал одному из своих однополчан: «Это были совершенно другие времена при иных обстоятельствах, не стоит придавать этому слишком большого значения». Но даже в 1943 году, после гибели на Восточном фронте Франца Мехнерта, ставшего по предложению Бертольда главой «Фонда Георге», созданного для продолжения дела «учителя», Клаус без колебаний согласился его возглавить.

Выбор оружия

Поэзия не исключала выбора профессии. Клаус по-прежнему колебался между желанием стать архитектором или военным. Он хотел бы возводить здания, оставлять свое имя в камне на долгие годы. Однако времена к этому не располагали. Когда едва оправившаяся от судорог своего рождения Веймарская республика вроде бы начала притворно показывать признаки возрождения[24]ценой отказа[25] от территориальных претензий и от равенства в правах с другими государствами, в частности в военной области, возможно самым разумным для Клауса было бы уйти в мирок форм. Но между искусством и действием он выбрал действие.

Это было достойным поступком. Он понимал, что слабое здоровье могло помешать его службе. Но у него хватило воли пойти до конца в своем решении. Его не страшили трудности, испытания, бессонные ночи, привалы под дождем. Дух должен был укрепить тело. В первые годы службы он часто страдал гастритом. В 1931 году ему даже поставили диагноз «плеврит» легких, что вынудило его на несколько недель уехать лечиться в Бад Кольберг вместо столь долгожданного отпуска. Но он всякий раз преодолевал испытания.

Но проблемы со здоровьем были не самой главной темой его беспокойства. Больше всего его волновала природа режима в стране. Веймарская республика была ему глубоко отвратительна. Он ненавидел этих болтливых политиков, этих оплывших жиром гражданских лидеров, этих аферистов в жакетах, которые за золото покупали себе дворянство. Ему все это было противно. Его тяготило то, что он служил им. Его отец вел себя еще более замкнуто. После крушения империи он продолжал хранить верность дому Вюртембергов и считал служителей нового режима «проходимцами». Но Клаус был не из тех, кто выбрал внутреннее изгнание. Из уроков истории он понял, что если слишком долго оставаться на Авентинском холме, есть опасность остаться там навсегда. Моральной, чисто теоретической чистоте одиночества он предпочел схватку, не страшась при этом запачкать руки. Он служил не республике, а рейху. Политические режимы меняются, родина вечна. А когда настанут времена испытаний, ей понадобятся крепкие люди, особенно если внутренний порядок надо будет очистить от большевиков или агитаторов всех мастей.

Несмотря на несколько туманные надежды Штефана Георге на новую аристократию, в Клаусе говорила голубая кровь. Благородство обязывало. Клаус не хотел забывать то, что ношение шпаги вначале было привилегией, а уж потом стало обязанностью. История его семьи наглядно это демонстрировала. Он очень гордился тем, что был правнуком фельдмаршала фон Гнейзенау. В одном из писем к Рудольфу фон Лершенфельду он ясно излагает свою мотивацию: «Настоящее призвание аристократии […] состоит в служении государству в любой из выбранных профессий […]. Армия, естественно, является самой почетной из них». Примерно такие же слова он употреблял в 1926 году, стараясь убедить отца в правильности своего выбора. Удивляет тон письма. Он считал себя некой исторической личностью, которая «должна служить Германии в первых рядах». Он знал, что первые годы службы станут тяжелыми, что ему придется страдать от вульгарности себе подобных или командиров, что благодарности за поступок ждать не приходилось. Но он был готов «пожертвовать несколькими годами молодости на служение родине в ожидании появления человека, которому можно будет всецело доверять и который в конце концов придет». Запомним эту фразу! Будущий немецкий офицер ждал прихода мессии.

Стать офицером его заставило чувство долга. Это не было его призванием. Он частенько жаловался на эту беспокойную жизнь, которая не давала ему возможности встречаться с родственными душами. В 1929 году он написал Максу Коммерелю, своему давнему приятелю из «Тайной Германии»: «Можешь ли ты представить себе состояние духа человека, который вот уже несколько лет не может больше сочинить ни единого стихотворения, который должен постоянно что-то делать и растрачивать себя, у которого нет ни минуты на личную жизнь?» Иногда он бывал даже удивлен обоснованностью своего выбора. Можно себе представить, какие бури бушевали в его голове, если в 1928 году он открылся отцу: «Вся трудность не в том, чтобы преодолеть обстоятельства и сопротивление, она в том, чтобы найти силы продвигаться вперед, несмотря на наши сомнения, оставаясь полностью послушным самому себе». Но сомнения — это из области чувств, а поступок — проявление воли. И поэтому он сжимал зубы. К тому же, когда человек становится кавалеристом из Бамберга, он перестает принадлежать самому себе.

Кавалерист из Бамберга

В тогдашней Германии выбор полка говорил очень многое о личности человека. Когда 1 апреля 1926 года Клаус фон Штауффенберг поступил на службу в 17-й кавалерийский полк в Бамберге, это не было делом случая. Кавалерия наряду с флотом всегда считалась аристократическим видом вооруженных сил. Приверженцы плюмажа и крепкой руки, кавалеристы с некоторым пренебрежением глядели на «топтунов» из пехоты или на кропотливых математиков из артиллерии.

Среди кавалерийских полков 17-й полк был одним из самых престижных. После роспуска императорской армии и драконовского уменьшения численности рейхсвера именно этот полк стал хранителем традиций всех полков баварской кавалерии. На штандартах четырех боевых эскадронов были эмблемы расформированных частей: 1-го и 2-го кирасирских полков, рейтарского и уланского Бамбергского. Там Клаус был как дома. В свое время его дядя Бертольд фон Штауффенберг был командиром 1-го кирасирского полка. Это было местом сбора самых знатных дворян католического вероисповедания. Большинство офицеров были дворянами. Те, кто не был из благородных семейств, представляли старую служилую буржуазию, которая давно уже ассимилировалась. Все вокруг были своими. Все отмечали одни и те же праздники, посещали одни и те же дома, охотились на одну и ту же дичь. Однородность там была тем более явной, что для производства в офицерский чин требовалась рекомендация будущих собратьев по офицерским погонам. В отличие от Франции, где надо было пройти по конкурсу, в частности в Сен-Сире, куда еще с наполеоновских времен тщательно отбирали будущих военачальников, в Германии не надо было проходить отбор. Человек просто записывался в полк в качестве кадета, получив согласие старших по званию, два года обучался в училище, потом получал звание аспиранта (фенриха), затем младшего лейтенанта (лейтнанта). Корпоративный дух выигрывал при этом то, что проигрывало продвижение по социальной лестнице. Всю жизнь человек был привязан к полку, как обычно бывает привязан к своей семье. Прочность братства по оружию не следует забывать, чтобы понять путч 20 июля. Пять офицеров из 17-го Бамбергского полка приняли в нем самое активное участие. Привлекались и другие, но никто никого не выдал. В полку молчание было законом. Все проблемы решались в своем кругу. Когда же возникали непримиримые противоречия, все решал суд чести. И никакой военной юстиции, а уж тем более юстиции гражданской.

Клаус чувствовал себя хорошо в Бамберге, в этом закрытом мирке, странным образом напоминавшем кружок избранных «Тайной Германии», еще и потому, что этот городок соответствовал его мечтаниям: домики из кирпича и дерева, средневековые сооружения и дворцы в стиле барокко, лениво извивающаяся среди домов и парков река Регнитц… Настоящая почтовая открытка для любителя средневековой мифологии или романтических ощущений. Подпертый четырьмя массивными башнями, императорский собор хранил знаменитую статую бамбергского рыцаря, ставшего с конца XIX века одним из символов германской добродетели. Сидящий на коне с выпрямленной спиной, этот коронованный вождь в длинном плаще, элегантно откинутом на одно плечо, с лицом архангела, с устремленным вдаль взглядом, казалось, ожидал возрождения Германии. Штефан Георге посвятил ему одно из стихотворений сборника «Седьмое кольцо», а многие немецкие историки в то время сравнивали его с Парсифалем. Молодого кадета, естественно, увлекла эта легенда. Он написал Бертольду: «Я углубляюсь в созерцание этого героя, надеясь быть достойным его». В одном из своих стихотворений, написанных в мае 1926 года, Александр тоже проводит параллель: «Твое лицо, как раньше, грозно,/Оно пылает, выражая гнев и боль,/ В нас порождая через рыцаря в короне/Надежду дальнюю по имени Король».

Но первые годы службы оставляли совсем мало времени на мечтания. Подготовка была тяжелой, особенно для молодого человека с хлипким здоровьем. С ним обращались, как с рядовым в той старой казарме из красного кирпича, стоявшей несколько в отдалении. Подъем в 5 утра по сигналу кавалерийской трубы, уход за лошадьми, упражнения в пешем строю, марш, контрмарш, военные песни, разборка и сборка оружия, учебная стрельба, продолжительные поездки на велосипеде, наряды на конюшню, верховая езда, шаг, рысь, галоп, преодоление препятствий, выездка по шесть часов в день до изнеможения. И все это под окрики какого-нибудь вахтмейстера[26]. Штауффенберг все это вынес, не выказывая особенно своего волнения. Только вот его национальная гордость была задета. В соответствии с мирным договором кавалерия не имела права иметь бронетехнику. В то время как все другие армии отрабатывали взаимодействие с танками, немцы были вынуждены тренироваться с обшитыми фанерой грузовиками. К тому же немецкая кавалерия не имела права иметь большое количество пулеметов. Приходилось брать на время вооружение в пехотных полках или выезжать на их полигоны, чтобы иметь возможность учиться обращению с этим основным оружием современной войны. Да и остальное вооружение было устаревшим. Вплоть до 1930 года кавалерия все еще была вооружена пиками. Другими словами, вооружение кавалериста осталось неизменным со времен мировой войны: сабля и короткоствольный карабин.

Хотя уже тогда, опережая своих вероятных противников, генералы рейхсвера отрабатывали взаимодействие между родами войск. Пока французские офицеры кавалерии готовились исключительно в Сомуре, их немецкие коллеги по ту сторону Рейна должны были в обязательном порядке пройти годичную стажировку в пехотном училище. Штауффенберг с октября 1927-го по август 1928 года стажировался в военном училище пехоты в Дрездене. Там жизнь была чуть легче. Аспиранты жили по шесть человек в комнате (штубе), которая служила им и учебным классом. Они изучали тактику ведения боя пехотой, учились окапываться, ползать, стрелять из минометов, устанавливать мины. Это не оставило у Клауса необычных воспоминаний. Из его личного дела просто видно, что он был хорошим товарищем, обворожительным, очень красноречивым, умел чрезвычайно четко доложить тактическую обстановку устно, но несколько отставал в составлении боевых документов. Его утомляли детали. Он любил широту мысли, а не запятые. Его тогдашний инструктор, будущий генерал Дитль, вспоминал о его прирожденном даре к командованию и о его способности абстрагироваться от неспокойной обстановки, в частности по вечерам, когда он играл на виолончели. Друзей он не завел, за исключением товарища по 17-му полку Юргена Шмидта. Они были неразлучны, их вскоре стали называть диоскурами. Они вместе читали «Илиаду» и «Одиссею», увлекались античными героями. Клаус редко принимал участие в местных мероприятиях светской жизни, они ему быстро надоели. Он посещал с протокольными визитами только королевское семейство Саксонии, а все немногое остававшееся у него личное время он предпочитал посвящать книгам.

На следующий год в кавалерийском училище в Ганновере он уже блистал. Дилетантизм является искусством, но он мог сыграть злую шутку при выпуске. А ему хотелось быть одним из лучших. И тогда он принял правила игры и начал упорно работать. 1 августа 1929 года он стал лучшим из выпуска среди кавалеристов. И получил редкую награду[27]: «почетную саблю» за «исключительные успехи в учебе». В конце года он получил звание младшего лейтенанта, а 1 января вернулся в свой полк.

Отныне он мог надеть форму офицера кавалерии: фуражку с двумя серебряными галунами, погоны с таким же галуном, темно-синий мундир, черные брюки, длинный парадный плащ серо-зеленого цвета, белые лайковые перчатки, серебряные шпоры, саблю с позолоченным темляком.

Многообещающий офицер

Младший лейтенант, самое прекрасное звание, звание беззаботности и легкости, когда офицер кавалерии вполне соответствует своему образу ухажера и безнаказанного дуэлянта, звание, в котором бросаются самые безумные вызовы и проходят самые экстравагантные оргии. Это теоретически. Но все это было не для Клауса. Естественно, он соблюдал положенные ритуалы: принимал участие в парадах в городе, в балах, участвовал в обедах в полку у командира части, где первый тост поднимался за здравие королевской семьи Баварии, второй — за императора, а третий — за рейхсвер и никогда за республику. Он ужинал с лейтенантами, где стоя навытяжку перед риттмейстером (командир эскадрона), перед тем, как выпить до дна свой стакан, следовало торжественно спросить: «Господин капитан, младший лейтенант Штауффенберг просит разрешения напиться», и так весь вечер, до изнеможения. Но ничего больше он себе не позволял, только то, что было необходимо. Никаких любовных приключений.

Его подчиненные не могли им нарадоваться. Участливый, внимательный, заботившийся об их подготовке, он сильно отличался от некоторых придирчивых офицеров, которые в своих подразделениях лошадей знали лучше, чем людей. К тому же он не сильно придерживался военного формализма. Он был не из тех, кто наказывал, если воинскую честь, как того требовал устав, солдаты не начинали отдавать за три шага до встречи с офицером и не прекращали отдавать через два шага после того, как поравняются с ним. Прусская дисциплина его раздражала, особенно когда она превращалась в карикатуру на саму себя. Его понятие о роли офицера полностью совпадало с ролью в обществе. Он организовал для солдат курсы обучения грамоте. По воскресеньям он часто водил подчиненных на мессу, но при этом никто не знал доподлинно, было ли это проявлением истинной веры, условностью или движением эстета с католическим воображением.

С равными себе он был весел, расслаблен, остроумен, иногда упрям, но никогда не вел себя надоедливо. Однополчане присвоили ему кличку Штауфф. Один из его тогдашних сослуживцев вспоминает: «Мы его уважали. Но он не был одним из нас, не был как мы […]. Это был Штауфф». Дистанция, которую он держал в отношениях с другими, не была следствием социального различия. Все они были одного круга. Разница была в интеллектуальном уровне. Он считал сослуживцев слишком фривольными. Он не желал часами гулять по набережной или преследовать сомнительную дичь. Единственную страсть, которую он разделял с сослуживцами, — лошади. Будучи с молодости прекрасным наездником, он постоянно работал со своими личными лошадьми, чтобы иметь возможность достойно выступать на скачках среди офицеров. Но выездка не была его сильной стороной. Зато в конкуре он не знал себе равных. Благодаря ему полк трижды смог победить в национальных военных соревнованиях.

С точки зрения военной подготовки Клаус был очень многообещающим офицером. В аттестации 1933 года его непосредственный начальник командир эскадрона Вальцер дал ему такую характеристику: «Очень уверен в себе, независим в суждениях, критический склад ума, тактическое чутье намного выше среднего, очень любит лошадей и подчиненных, сильно интересуется вопросами общественного развития, историей и религией». При этом небольшой бемоль: «Его воинские навыки и сознание интеллектуального превосходства иногда вынуждают его свысока поглядывать на сослуживцев, с которыми он время от времени обращается с жестокой иронией».

На полях учений он показывал результаты, достойные его притязаний. В 1930 году в ходе крупных маневров с участием всех видов войск он отличился. Подразделение, в состав которого он входил, получило задачу форсировать реку Саал, чтобы напасть затем на лагерь противника. Программа маневров предусматривала подход саперов для наведения переправы через реку. Штауффенберг ждать их не стал. И дал команду форсировать реку вплавь. Его эскадрон переправился на другой берег. Спустя несколько минут он внезапно атаковал пехоту и артиллерию условного противника с саблями наголо в лучших традициях кавалерии. Генералы его заметили. За этот подвиг маршал Гинденбург включил его с подразделением в состав участников парада по завершении маневров.

Время, которое Штауфф не растрачивал на женщин и на котильоны, он посвящал размышлениям. Он не разделял весьма распространенного в полку презрения к трудящимся. Большинство офицеров не заглядывали в будущее, ограничиваясь лишь сроками получения звания подполковника или полковника, возрастом, когда надо будет покинуть армию, чтобы отправиться заниматься поместьем, которое достанется им после пришедшейся весьма кстати кончины какого-нибудь родственника. Но молодой лейтенант строил на будущее другие, честолюбивые планы. Он чувствовал, что призван сыграть некую роль в национальном масштабе. Хотя он и преуспевал в тактике, но думал при этом о стратегии. Как и все военные мира, он внимательно изучал уроки прошлых войн и битв. В частности, он вступил в спор с одним из друзей Штефана Георге, военным историком Вальтером Эльце, выпустившим недавно два научных труда: первый — исследование битвы при Танненберге, выигранной маршалом Гинденбурзом на восточном фронте в 1914 году, а второй — о генерале фон Шлиффене. Эльце выступил сторонником некой формы исторического детерминизма. По его мнению, война была проиграна заранее из-за открытия двух фронтов, а битва при Танненберге была выиграна благодаря тому, что верховное главнокомандование сосредоточило все силы на окружении прорвавшегося противника. Историк из двух этих правил сделал альфу и омегу военной стратегии. Клаус резко выступил против такого образа мыслей. Он утверждал, что принятые в то время решения стали результатом оценки местности и требований времени. Мудрый военачальник должен прежде всего все видеть, оценивать и приспосабливаться к местным условиям. Он не согласился с Эльце и послал в ответ статью, посвященную битве при Иссосе, в которой Александр Великий одержал победу над войском царя Персии Дария. Это был законченный труд. В нем он прославлял Александра и его дух завоевателя. Это было выпадом против систематического противопоставления прорыва и окружения. Единственным правилом стратегии, вытекавшим из труда, было соответствие между целями войны и наличием средств. Для Штауффенберга эта статья была изложением его кредо. Теперь нам более понятно, почему начиная с 1942 года он приходил в ужас от неспособности Гитлера изменять свои планы сражений в зависимости от невыгодного для него поворота событий.

Пока его товарищи веселились, он работал. Пока они одерживали очередные победы на любовном фронте, он обвенчался. Он привык ни с чем не тянуть. 15 ноября 1930 года, в возрасте 23 лет, он попросил руки Нины Фреин фон Лершенфельд, которую встретил за несколько месяцев до этого на вечеринке, устроенной семейством избранницы в принадлежавшем им поместье под Бамбергом. Это было вопреки всем тогда принятым правилам. Обычно мужчины женились поздно, в жены брали девушек значительно моложе себя. Только нагулявшись вволю, офицеры решались на женитьбу. А тут не было никаких пикантных историй, ни малейшего намека на роман, никаких любовных писем! Одни лишь запоздалые свидетельства Нины или членов семьи Лершенфельд, отмечавшие, что он был хорошим отцом и примерным мужем. Однажды вечером Нина спросила, почему он выбрал именно ее, хотя вокруг блестящего кавалериста толпами ходили претендентки более умные и красивые. Он ответил просто: «Потому что я знаю, что ты будешь самой лучшей матерью для моих детей». Никакой романтики. Еще более резко он ответил своей будущей теще. В день свадьбы он ей едва не нахамил. Он процитировал слова Фридриха II: «Для офицера жена является необходимым несчастьем […]. Во время войны жениться нельзя. Но во время мира это сделать необходимо для того, чтобы иметь наследников и продолжателей рода».

Молодой паре пришлось ждать свадьбы до 1933 года, потому что офицерам рейхсвера было запрещено жениться, не прослужив восьми лет или не достигнув возраста 27 полных лет. Армия сделала для него исключение. И он произнес слово «да», положив стальную каску у своих ног. В день свадьбы он отказался надеть парадный мундир, объяснив своим близким, что «женитьба — это та же служба».

Чем же можно объяснить эту непостижимую холодность, которую едва можно представить в наши дни? В 1930 году главным еще было найти жену по своему положению. Это условие было выполнено. Он был так уверен в своем интеллектуальном превосходстве, что полагал, что ни одна женщина не могла быть на его уровне. Поэтому незачем было упускать ту особу, чьи моральные устои его вполне устраивали. Наконец, и это, возможно, было главной причиной, он был вскормлен молоком Штефана Георге и посему не верил в загадочную, эфемерную, невозможную любовь. Он, несомненно, руководствовался стихотворением поэта, наполненным презрительной снисходительностью: «Любовь ваша нежна, мне ж благородная любовь нужна». Его интересовала только идеальная женщина. Реальные женщины были лишь заменителями. Клаус, возможно, был человеком, который не любил женщин. Если только он не предпочитал мужчин[28].

Преодоление опасностей

Воинская карьера Штауффенберга была на подъеме. Чего нельзя было сказать о Германии. Великий кризис 1929 года ощущался сильнее, потому что экономика страны сильно зависела от американских капиталов, которые начали массовое бегство назад через Атлантику. Достаточно привести лишь несколько цифр, чтобы оценить глубину катастрофы. Промышленное производство с показателя 88 в 1930 году упало до показателя 59 в 1932 году. В 1929 году в рейхе насчитывалось 2,8 миллиона безработных, в 1932 году их было уже 6,1 миллиона. Безработица затронула почти 44,4 % активного населения, занятого в промышленности. От нее пострадали все социальные слои и категории специалистов. Из 8000 дипломированных инженеров выпуска 1930 года только тысяча смогла найти работу по специальности. Снова началась гиперинфляция. Это было время, когда в стране ходили банковские билеты достоинством в миллиард марок, когда ценники постоянно менялись, иногда по нескольку раз в день, когда за зарплатой надо было приходить с чемоданом или с ручной тележкой. Как и в самые тяжелые времена зарождения республики, на улицах снова появилась бедность. Покалеченные инвалиды войны получали нищенское пособие. Они ходили в своих мундирах с одного благотворительного мероприятия на другое, представляя собой живой укор стране, которая так относилась к своим героям. Пособия по безработице были сильно урезаны. Государственная казна опустела. В крупных городах перед центрами Армии спасения стояли длинные очереди. Страну сотрясла серия банкротств банков, и это окончательно дезорганизовало экономику. В стране снова стала нарастать социальная напряженность.

Естественно, во всем винили Веймарскую республику, хотя она-то была тут вовсе ни при чем. Ругали и союзников. Однако в 1930 году они срочным образом покинули Рур, а процесс выплаты репараций приостановился[29]. Настало время национализма, милитаризма, критики существующего режима. Впервые в 1930 году нацисты добились поразительного успеха, получив 18,3 % голосов на выборах 14 сентября. Кабинету Брюнинга не удалось остановить их восхождение. В ходе второго тура президентских выборов 10 апреля 1932 года Гинденбург был переизбран, но Гитлер набрал 37 % голосов избирателей. Большинства в рейхстаге больше ни у кого не было. СПГ и коммунисты из КПГ не смогли выступить единым фронтом. Они перегрызлись между собой, поскольку по логике Коминтерна социалисты были «социал-предателями» или «социал-фашистами». Партии центра были раздробленными. Только Гитлер сумел объединить вокруг себя жизнеспособную коалицию, хотя и не имевшую большинства: «национальный фронт» Хальцбурга, объединивший НСДАП, Немецких националистов и различные организации националистического толка, такие как организация ветеранов войны «Стальной шлем» или Лига пангерманистов «Союз германцев». Для поддержания порядка и ведения текущих дел канцлер Брюнинг вынужден был прибегнуть к статье 48 Конституции относительно полноты власти. Де-факто это стало правлением только «кабинета президента», полностью зависевшего от воли древнего 85-летнего маршала. Республика дышала на ладан.

У нас мало сведений о том, как именно Клаус реагировал на возрастание роли нацизма. По этому вопросу он ничего не сказал и уже тем более ничего не написал. Может сложиться впечатление, что он полностью ушел в свои служебные обязанности, будучи более, чем когда либо, уверен в том, что армия была последним оплотом против беспорядка и кризиса, с которыми республика справиться не могла. Во всяком случае, он не проявил никакого открытого сопротивления нацистам. Напротив. С 1930 по 1932 год с молчаливого согласия командиров он по ночам на полигоне полка обучал штурмовые отряды (СА) обращению с оружием и ведению уличных боев. В марте 1932 года его огорчила последняя выходка Веймарской республики, запретившей СА и СС по причине того, что «это — частная армия, государство в государстве, и является источником постоянного беспокойства мирного населения». В письмах к Штефану Георге он возмущался этим актом, «который лишает Германию резерва, в котором она так остро нуждается […], и мешает готовить умелых бойцов, коих не хватает стране, хотя наши враги концентрируют войска на наших границах». Было ли это выражением согласия с нацистами? Несомненно, нет. В этой переписке нет ни единого намека на поддержку национал-социалистической доктрины или даже на ее существование. Письма касались исключительно военной сферы. Штауффенберг даже уточнил, что эти штурмовики из СА в основном были добровольцами из корпуса «Оберланд», «который так хорошо поработал на востоке». Он, столь нетерпимо относившийся к прогрессивной идеологии, даже не упомянул о социалистической ориентации штурмовиков СА, и в частности их командиров Рема или Штрассера. В штурмовиках СА он видел только дополнительных военных, нечто вроде «ландштурма», которые при необходимости могли бы быть призваны в армию. Он размышлял как солдат. Он не проявлял никакой особой симпатии к маленькому капралу из Браунау[30], хотя и не вел себя по отношению к нему враждебно. Для него главным было покончить с проклятием Версаля. Все остальное было вторично. Он стал жертвой всеобщего заблуждения, трагический смысл которого понял с большим опозданием.

Он был доволен переменами, произошедшими в руководстве страной. Новый канцлер фон Папен наделил генерала фон Шляйхера полномочиями командующего рейхсвера и одновременно министра внутренних дел. Это казалось удачным выбором. Запрет деятельности штурмовых отрядов СА и отрядов СС был отменен. «Я снова могу обучать моих резервистов», — написал он тогда своему товарищу капитану Дихлу. Шляйхер благосклонно относился к армии, та отвечала ему тем же. В июле 1932 года, как раз перед тем, как нацисты одержали новую победу при выборах в рейхстаг[31], набрав почти 38 % голосов, он заявил, что были лишь два решения, которые могли бы обеспечить безопасность рейха: либо всеобщее разоружение, что казалось маловероятным, либо «полное равенство в правах». В октябре 1932 года министр иностранных дел Константин фон Нейрат сделал новый шаг, определив план на пять лет: 22 эскадрильи истребителей, сухопутная армия численностью 145 000 человек, подготовка 300 000 резервистов. Занятые преодолением экономического кризиса в своих странах и усыпленные сиренами «умиротворения», западные державы отреагировали на это очень вяло. В немецкой армии царило воодушевление. Пропагандистская машина заработала на полных оборотах. Командиры подразделений до уровня взводов получили новую программу перевооружения. По всей стране стали ходить почтовые открытки с ее кратким содержанием. 17-й Бамбергский полк получил их 300 штук. Кстати, большинство офицеров поддержали положения статьи 22 Программы НСДАП, предусматривавшей создание большой народной армии (фольксхеер), куда в качестве командиров должны были привлекаться офицеры бывшего рейхсвера. Именно этого все так ждали в течение стольких долгих лет.

Командир эскадрона Вальцер, непосредственный начальник Штауффенберга, заявил тогда публично, что ему была непонятна медлительность «старика»[32], который затягивает привлечение «маленького богемского капрала» для формирования нового правительства. «Это — снобизм», — заявил Вальцер… 30 января 1933 года все свершилось. Гитлер был назначен канцлером рейха, фон Папен — вице-канцлером. Нацисты были в меньшинстве, но контролировали ключевые министерства: в Министерстве внутренних дел сидел д-р Франк, в Комиссариате по делам Пруссии[33] командовал Герман Геринг, в Военном министерстве делами заправлял генерал фон Бломберг. Двери Германии распахнулись, чтобы впустить коричневую чуму.

Офицер, рискнувший поставить на свастику

30 января 1933 года добрая половина Германии отмечала праздник. Люди праздновали назначение на пост канцлера того, кто пообещал покончить «с разлагающим влиянием демократического и республиканского духа». Штауффенберг был в числе радовавшихся людей. В тот вечер в Бамберге он был приглашен на ужин к своим будущим родственникам. Все ждали его, чтобы сесть за стол. Но Клауса все не было. Время шло. На улицах происходило шествие народа, штурмовики были в первых рядах. В темноте горели многочисленные факелы. На ветру развевались знамена со свастикой. В коричневых рубашках с повязками на рукавах, в новеньких ремнях и сверкающих сапогах, новые хозяева страны двигались гусиным шагом. Шествие извивалось между старинными домами средневекового города под звуки песен «Германия проснулась» или «Гитлер приказывает, мы подчиняемся». В доме Лершенфельдов царило беспокойство. Что означал весь этот шум? Слова «Песни Хорста Весселя» заставляли вздрагивать, эти тяжелые рифмы обещали уничтожить «красный фронт и реакцию». Жених явился около одиннадцати вечера. Он весь светился от радости. И просто пояснил, что возглавлял шествие, поскольку в такой момент народного единения толпа не поняла бы, почему офицер в форме не хочет ее возглавить. Старый генерал императорской армии сурово его отчитал. Как же можно было компрометировать себя до такой степени со сбродом? Задача вождя состоит не в том, чтобы смешиваться с толпой, а в том, чтобы руководить ею, особенно когда в ней столько плебеев и хамов. Но Клаус и не думал раскаиваться в своем поступке. Это был исторический час. Надо было ему соответствовать. Кстати, великие предки указали путь в ходе великой освободительной войны. Именно на народ, на народную армию опирались вожди, подобные Шарнхорсту и Гнейзенау, чтобы изгнать Наполеона из империи. Наш высокородный аристократ был охвачен популистским безумием. Он не хотел от этого отказываться. Ужин был скомкан.

После этого в течение некоторого времени Клаус продолжал действовать в том же духе. Когда он возвращался с учебного поля со своим эскадроном тихой рысью, вдоль Регнитца послышался большой шум. Одна эпоха закончилась, начинались другие времена. Перед древней ратушей, с любопытным смешением архитектуры Средневековья и веселого стиля барокко, являвшейся одновременно символом прочных буржуазных устоев и наслаждения жизнью, в последний раз был поднят черно-красно-золотистый флаг Веймарской республики — черно-красно-горчичный, как говорили его противники, — а рядом был водружен стяг со свастикой, ставший наряду со старым немецким флагом официальным символом рейха. Штауффенберг дал своим кавалеристам команду остановиться повзводно напротив флага Веймарской республики. Скомандовав затем «сабли наголо», он заставил их отдать честь под звуки марша приветствия Фридриха Вильгельма III, что в Германии приравнивалось к отданию чести знамени. Затем его эскадрон парадной рысью с саблями на плече проследовал в конюшни. Едва он спешился, как его вызвали к командиру полка полковнику фон Перфалю. Что означал сей цирк? В 17-м Бамбергском полку честь отдавалась национальному флагу, а не самодельным тряпкам. Штауффенберг был вынужден публично покаяться. Впрочем, у него не было другого выхода. Но послание было ясным. Он с восторгом приветствовал наступление новых времен. Он был кем угодно, но не противником нацизма с самого его зарождения. Были ли он сам нацистом? Возможно, что нет! Как и многие другие, он приветствовал то, что считал позитивным.

Сладкоголосые сирены нового порядка

Первые действия нового канцлера полностью отвечали чаяниям молодого офицера, националиста, народника, противника демократии, большевизма и республики. Ему было всего 26 лет, он был мечтательный, пылкий, жаждущий действия, реванша, а главное — стремившийся покончить с той Германией, которая была низведена в положение государства второго порядка из-за давления на нее победителей 1918 года и парламентских комбинаций, которые, по его мнению, парализовали страну. Гитлер представлялся ему спасителем. 3 февраля он заявил начальнику Генерального штаба генералу Курту фон Хаммерштайну, что перевооружение будет произведено во что бы то ни стало. Эта информация разошлась по гарнизонам. В течение нескольких месяцев все, что не нравилось в Веймарской республике, было разрушено: 4 февраля в соответствии со статьей 48 Конституции фельдмаршал Гинденбург издал указ «о защите народа и государства». Министр внутренних дел получал право запрещать все политические манифестации, закрывать газеты или принимать «все меры, которые он сочтет необходимыми». Политическая жизнь замерла. Для Штауффенберга это означало конец коммунистическим крикунам на улицах. 17 февраля Геринг отдал приказ полиции защищать патриотические организации — включая штурмовые отряды СА, СС или «Стальной шлем» — от врагов государства и при необходимости открывать огонь. 27 февраля Рейхстаг был подожжен голландским коммунистом Маринусом Ван дер Любе. Возможно, за этим стояли нацисты. В любом случае это стало для Гитлера удачным предлогом. Начиная с 28 февраля он отменил все основные свободы: свободу мысли, свободу прессы, свободу передвижений, свободу образования массовых организаций, неприкосновенность жилища, запрет обратного действия уголовных законов, право на двойную юрисдикцию. С того дня власти могли по своему усмотрению арестовывать любого гражданина. Правовое государство, столь милое на словах образованной буржуазии, умерло. 5 марта на выборах нацисты и их союзники получили большинство в 51,8 % голосов. 22 марта большинством в две трети своего состава рейхстаг передал Гитлеру всю полноту власти сроком на четыре года. Все политические партии были распущены или объявили о самороспуске. 14 марта НСДАП стала единственной партией рейха. Какие потрясения! Всего-то менее чем за полгода!

Штауффенберга все это явно не беспокоило. Для него это означало конец «маскарада». Были, конечно, некоторые перегибы. В частности, грабежи магазинов, принадлежавших евреям, в апреле 1933 года, к чему призвала газета «Атака», этот антисемитский капустный лист гауляйтера Берлина. Но он отнес это к переусердствовавшим исполнителям воли партии, а не оценил как гитлеровское мировоззрение, которого он не знал и знать не хотел. Об этом он рассказал Штефану Георге в письме, датированном 21 июня 1933 года, где он определил свое отношение к нацизму. Партия его не интересовала, главное были люди, особенно если бразды правления отдаются лучшим. Это надо понимать — таким, как он. Мистическая сторона вождя полностью соответствовала его внутренней интуиции. Культ молодости также, именно она должна была покончить со старым буржуазным расслоением общества. Он чувствовал, что стоял на пороге революции. Она открывала перед ним чистый лист, где он написал: «Все здесь выходит за рамки обыденного. В этой революции, как и во всех других революциях, можно было увидеть многое из поведения человечества, все его перевоплощения. А в ходе революции буржуа больше не мог притворяться […]. В конечном счете не партии, а благородные люди вершат великие дела. Тот, кто заложил в себе твердую основу для своих действий, тот и должен был быть вознагражден за свой ум. Это не было цинизмом, просто способом отделаться от тех, кто был за или против, кто заблудился в бесполезных умственных определениях». Клаус фон Штауффенберг ничего не понимал. Этот умный человек, отвергавший интеллигентность, полагал, что настали новые времена для высокородных странствующих рыцарей. Для него не важен был цвет мундира: зеленовато-серый, коричневый или черный, главное было оставаться в этом мундире Дон Кихотом. Он не понял, что настало время людей типа Санчо Панса.

Он тем более не понимал этого, что развитие событий его успокаивало. Г-н Гитлер казался таким правильным, таким уважительным по отношению к фельдмаршалу фон Гинденбургу, ну просто лубочная картинка древних немецких добродетелей. Пропаганда Геббельса творила чудеса. 21 марта 1933 года Штауффенберг радовался «Дню Потсдама», о котором передавали все радиостанции рейха. Дата эта была выбрана не случайно. Именно 21 марта 1871 года Бисмарк открыл работу первого парламента Второго рейха. Место тоже было символичным: гарнизонная церковь. Именно там находилась могила Фридриха Великого, «старого Фрица», которого привык ценить народ. Церемония была отлажена до мельчайших деталей. Гитлер, в гражданском платье, поприветствовал Гинденбурга, на котором был мундир фельдмаршала империи, под доброжелательные взгляды кронпринца в мундире гусара смерти. «Символичным было то, что на парадном дворе замка друг напротив друга стояли два ряда разных людей: по одну сторону находились офицеры рейхсвера, которые присягали фельдмаршалу, а у другой стены стояли штурмовики в коричневых рубашках, присягнувшие на верность канцлеру. Символично было рукопожатие, которым обменялись Гинденбург и Гитлер, в то время как стоявший на втором плане по стойке "смирно" офицер в каске как бы говорил своим присутствием: "Именно я стал мостиком между прошлым и будущим, между империей Вильгельма и возрождающимся рейхом". Символичным был венок, который оба действующих лица возложили совместно на могилу великого короля. Символичным было, наконец, и то, что все присутствующие пели хорал Баха. Под сенью своих великих людей прошлого вчерашняя Германия как бы передавала эстафету Германии завтрашней. Геббельс сказал: "Это исторический момент. Честь германского герба восстановлена […]. Невидимая длань Господа благословила серый город, этот символ прусского величия и долга"». Французский посол в Берлине Франсуа-Понсе отметил в своем донесении: «С точки зрения логики "День Потсдама" может показаться удивительным парадоксом, если не необдуманным мероприятием. Но с точки зрения обработки общественного мнения, создания великих мифов, это событие представляет собой некую инициативу, является важной пропагандистской находкой». А Клаус, так обожавший предания и символы, так предрасположенный к поэтической концепции жизни, получил возможность написать Бертольду: «Сегодня немецкая молодежь встретилась со своими предками».

Голос разума не был услышан, когда говорил аффект, особенно если самые мудрые слои общества, казалось, присоединились к движению. Католик по воспитанию, Штауффенберг с восторгом отметил отмену интердикта партии церковью и подписание конкордата в июле 1933 года со Святым престолом[34]. Он отвел угрозу новой религиозной войны, гарантировал свободу вероисповедания. Но Клаус не заметил, что католики были поставлены под контроль немецких протестантов вследствие избрания епископом рейха монсеньора Мюллера, яростного приверженца национал-социализма, прославившегося до 1933 года своими антисемитскими сочинениями[35]. Клаус также не уловил неоязыческие тенденции режима. Он просто отметил, что раз церковь больше не выступает против режима, значит, нет никаких проблем.

Напротив, будучи человеком военным до мозга костей, он восхищался первыми успехами немецкой дипломатии или, скорее, первыми поднятиями головы: выход из состава Лиги Наций в октябре 1933 года или официальное объявление о перевооружении армии, начатое по приказу генерала Бека от 14 декабря 1933 года и предусматривавшее увеличение вооруженных сил за четыре года с 21 до 67 дивизий, на что международное сообщество отреагировало лишь словами. Это было триумфом рейхсвера. Что же касалось штурмовиков СА, которых армия терпела за неимением лучшего, то с ними было жестоко покончено 30 июня 1934 года во время «Ночи длинных ножей». С согласия и при пособничестве высшего военного руководства отряды СС во главе с начальником личной охраны фюрера Зеппом Дитрихом менее чем за двое суток обезглавили весь штаб штурмовых отрядов СА. Командир штурмовых отрядов Эрнст Рем, хотя и стоял вместе с фюрером у истоков движения, был убит. Армия с восторгом встретила известие об этой коричневой Варфоломеевской ночи. В лице генерала фон Бломберга она поблагодарила канцлера за то, что тому удалось избежать гражданской войны[36]. Штауффенберг отпраздновал это событие в офицерской столовой вместе с однополчанами. По свидетельству Хассо фон Мантейфеля, он даже воскликнул: «Дело сделано, наконец-то мы у себя дома». Настал конец коричневому сброду, который позорил военные ценности. Настал конец шумным агитаторам, выставлявшим напоказ пролетарскую вульгарность и рабочую косноязычность. Национал-социализм, казалось, становился все больше и больше народной идеологией, все дальше отходил от социализма, то есть становился все более приемлемым.

Впрочем, можно было предположить, что не когда разделенное население само возродится во вновь обретенном единстве. Разве после смерти президента Гинденбурга 2 августа 1934 года не народ ли ратифицировал 19 августа большинством в более чем 90 % голосов закон, по которому «функции президента рейха объединялись с функциями канцлера»? Даже если около 5 миллионов немцев не приняли участия в голосовании, это была настоящая поддержка народа. И вот Гитлер стал рейхсфюрером и, следовательно, главнокомандующим вооруженными силами. Третий рейх стал свершившимся фактом. Ему суждено было просуществовать тысячу лет. Снова возродилась империя, бывшая поочередно римской, оттоновской, саксонской, гогенштауфенской, габсбургской, вильгельмовской. Империя, о которой столько говорили, о которой грезили, которую идеализировали до такой степени, что каждый видел в ней воплощение своей мечты. Империя, которую все воспитанные немцы носили в сердце. Мало было тех провидцев, которые заметили, что крест Христа[37], который со времен Константина и Феодосия воплощал в себе имперскую идею, был подменен другим крестом, доведшим эту идею до абсурда.

Двойственность учителя

Возбуждение, которое охватило Германию после прихода Гитлера к власти, сильно затронуло и маленькую группу членов кружка «Тайная Германия». Всех их увлекло новое развитие событий, наступление эры, которая обещала стать героической. Однако, вопреки тому, что принято говорить, вовсе не там следует искать объяснение поступкам Штауффенберга, будь то несколько холодное принятие режима вначале или первые попытки сопротивления ему. В этом невозможно найти объяснение идеологической изощренности нового режима, разве только некую внутреннюю потребность самого Клауса, которая, после того как он понял ужасную природу режима, не могла ему позволить долгое время мириться с ним.

На самом деле Штефан Георге остерегался открыто высказывать свое мнение относительно нового канцлера. Будучи королем двусмысленности, он выражался как сивилла, и его слова можно было толковать по-разному. В сентябре 1933 года, уехав в Минузио, в Тессене, для лечения туберкулеза, от которого и скончался, он сообщил своим друзьям, что «слишком долго прожил, чтобы делать выбор». Он ограничился лишь уточнением, что не изменил отношения к своим ученикам, которые продолжали оставаться дорогими ему, независимо от того, были они католиками, протестантами или евреями. В то же самое время, как сказал Роберт Бохрингер, будущий распорядитель по завещанию и ярый противник нацистов, «была еще записка от него, которую гонители или гонимые могли использовать для защиты своего дела». Он молчал. При этом не был очарован. Его героями были Цезарь, Александр, Наполеон, Бисмарк, Гинденбург. По его мнению, от Гитлера сильно несло заурядностью. В ходе разговора с тем же Бохрингером он сказал: «У всех на шее будет веревка, чтобы повеситься». И добавил к рассказу о совершенных штурмовиками жестокостях: «Это в порядке вещей, палачи редко бывают любезными».

Но в публичных выступлениях он был более сдержан. В феврале 1933 года режим начал очищать Прусскую академию наук и искусств от «декадентов». Были изгнаны такие талантливые люди, как Томас Манн, Фриц фон Унрух, Франц Верфель и Георг Кайзер. На их место пришли писатели-«народники», проповедовавшие до тошноты китч деревенской идиллии. Министр науки и культуры Пруссии Бернхард Руст был этим сильно обеспокоен. Не станет ли его академия пристанищем посредственных литераторов? И тогда он основал Академию поэзии. Президентом ее должен был стать Штефан Георге. Не он ли был самым знаменитым из живых поэтов, писавших на немецком языке? Чтобы уговорить его, министр не останавливался ни перед чем. Сам фюрер попросил поэта оказать такую честь. Ему не надо было бы никуда переезжать. Это была чисто формальная должность. Несмотря на настояния своего ученика Эрнста Морвица, приехавшего к нему в мае 1933 года из Берлина, Георге отказался письменно в таких двусмысленных выражениях, что было непонятно, одобрял он это, не одобрял или просто уходил в сторону: «Следует приветствовать создание этой академии, осененной столь великим национальным символом, которая, возможно, приведет к хорошим результатам. Но я вот уже полвека пишу стихи, я направлял немецкий ум (sic) без академии, а если бы таковая существовала, я, возможно, делал бы это вопреки ей […]. Я не отказываюсь от того, что стоял у истоков нового национального движения и что оказал на это некоторое духовное влияние. Но то, что я мог сделать, я уже сделал. Молодые люди, что меня окружают, придерживаются того же мнения […]. Законы разума и политики очень сильно отличаются друг от друга […]. Я не могу доверить лидеру режима давать оценку моему труду и определять его значение».

Смерть, забравшая поэта 4 декабря 1933 года, навсегда лишила его возможности объяснить эту его позицию. При виде этой двойственности учителя члены «Государства Георге» также пошли совершенно разными путями. Большинство из них поддержали Третий рейх. Историк литературы Эрнст Бертрам восклицал: «Новая Германия наконец-то рождается и обретает плоть». В пожеланиях к 65-летию поэта Рудольф Фарнер[38] радовался тому, что благодаря нацизму «внутренняя потребность превращает массу в аристократический принцип […] и подготавливает ее к пришествию нового человека […], пропитанного поэтическим духом». Скульптор Франц Мехнерт в больших количествах стал лепить бюсты Гитлера и принял участие в возведении монумента в честь штурмовых отрядов СА в Магдебурге. Один из кузенов Штауффенберга, Вольдемар фон Юкскюль, вступил в партию и в СА. В июле 1933 года он прочитал лекцию в Университете Тюбингена на тему «Революционная этика в творчестве поэта Штефана Георге». Он соединил Адольфа Гитлера с писателем. «Идея фюрера» в политическом плане, по его мнению, была тем же самым «магистральным взглядом», что прослеживался в плане поэтическом. Она должна была позволить восстановить «порядок и дисциплину, свойственные государству в понимании этого слова Георге». Хотя братья Штауффенберги и последовали за этим движением, они все же без восторга восприняли подобное сравнение, посчитав его гротескным и почти оскорбительным. После сенсации в Тюбингене Бертольд написал: «Бедный Вольди слишком многое наболтал. К счастью, никто его не воспринимает всерьез».

Но братья Штауффенберги не были и на стороне противников режима, представленных любимым учеником поэта и официальным наследником Робертом Бохрингером или молодыми друзьями поэта, евреями Карлом Вольфскелем и Эрнстом Канторовичем. Последний был глубоко огорчен выходом весной 1933 года «законов о реформе функций государства», согласно которым государственным служащим еврейской национальности, за исключением отдельных случаев, предписывалось подать в отставку. Его положение бывшего фронтовика давало ему возможность не подавать в отставку. Но он предпочел уехать за границу. Поводом для этого послужило полученное им приглашение на работу из оксфордского «Нью Колледжа». Но он продолжал поддерживать переписку с Георге. Эти письма очень увлекательны, поскольку показывают увлеченность поэта, имперскую мифологию, в ней содержавшуюся, и силу национального чувства, с ней связанного. Даже когда начались репрессии против евреев, Канторович в июне 1933 года продолжал все еще выражать «свое глубоко положительное отношение к национальному рейху» и сожаления о том, что «фатальное стечение обстоятельств не дает ему, как еврею, возможности способствовать обновлению рейха». В другом своем письме он продолжил эту тему, взывая в своих пожеланиях «к той Германии, которую любит Учитель», к священной Германии, нынешний образ которой является лишь трагической карикатурой идеала, к Германии, которая наилучшим образом отвечала бы имперской идее. Он цитирует Фридриха II Гогенштауфена, сказавшего «Империя происходит от человека», и выражает надежду на то, что «настоящее движение в конечном счете может быть возглавлено нами». Хотя основная мысль этой переписки не оставляет никаких сомнений, все равно встает вопрос: следует ли стоять в стороне от движения или лучше возглавить его, чтобы придать ему нужное направление? Можно себе представить, насколько соблазнительной была эта мысль для менее мудрых умов.

6 декабря 1933 года похороны Штефана Георге наглядно проиллюстрировали всю противоречивость членов его кружка. В Минузио, что в получасе езды от Лугано, собрались все его ученики, как пронацистски настроенные во главе с Францем Мехнертом, так и антинацисты во главе с Робертом Бохрингером. Весь этот небольшой мирок мирно обсуждал один вопрос. Надо ли было отвезти тело великого человека в Германию, где его останками воспользуется в своих целях режим? Или следовало оставить его покоиться вечным сном в этом залитом солнцем краю, который он сам для себя выбрал? Следовало ли соглашаться на официальную церемонию с участием представителей режима или ограничиться похоронами в кругу близких? Вопросов было очень много, но Бохрингер в качестве наследника принял такое решение: хоронить здесь, в Швейцарии, в присутствии у гроба одних лишь учеников. Штауффенберг попытался смягчить последствия столь резкого решения. Будучи одновременно дипломатом и законопослушным гражданином, он тайно сообщил генеральному консулу Германии о дате и месте похорон, намекнув при этом, что присутствие официального представителя было бы нежелательным. Венок от фельдмаршала Гинденбурга стал знаком почтения нации, отсутствие представителей власти подчеркнуло, что поэт унес свою тайну с собой в могилу. Даже относительно гроба развернулась война символов. Рядом с лавровым венком с черно-бело-красной лентой был другой венок с лентой со свастикой. Какая-то неизвестная рука убрала этот венок. Франц Мехнерт заказал новый венок. Его опять убрали. И само последнее прощание указывало на различие позиций. Одни перекрестились, другие вытянули руку в нацистском приветствии. Клаус отдал честь по-военному.

Сделка с дьяволом

Анахронизм, естественно, представляет собой ужасную опасность, подстерегающую историка. Глупо выносить суждения ретроспективно, со знанием того, что уже произошло, относительно поведения тех, кто действовал, не зная того, что будет с ними в дальнейшем. История, впрочем, не ставит своей задачей ни осуждать, ни оправдывать. Ее задача в том, чтобы констатировать и понять. Именно поэтому есть необходимость подробнее остановиться на основных причинах признания молодыми братьями Штауффенберг нацистского режима. Это тем более интересно, что их жизненный путь повторил судьбу большей части немецкой элиты.

Прежде всего, хотя это и не понравится тем, кто пытается восхвалить их посмертно, эта поддержка режима, пусть и частичная, не вызывает никаких сомнений. Не существует никаких документов Клауса, которые задним числом освещали бы его взгляды времен 1933–1934 годов. Его расстреляли ночью, сразу же после неудачной попытки покушения 20 июля, и у него не было времени на то, чтобы высказаться. А вот Бертольда долго пытали в гестапо. Возможно, что он, желая спасти жизнь, несколько исказил намерения брата. Но это представляется маловероятным, поскольку он слишком хорошо знал нацистов, чтобы строить иллюзорные планы спасения. Что мы видим в его показаниях? Что он поддерживает «основные направления национал-социализма»: «идею лидерства фюрера», общества порядка, «единство нации», единение народа в противовес универсализму братьев Люмьер, главенство общих интересов над интересами отдельных людей, культ действия, триумф воли, поддержка «духа земли против духа больших городов», верховенство одной нации «по крови и по земле» и установление нового типично германского порядка. Относительно «еврейского вопроса» он был против всякой политики уничтожения, но за политику отделения или отстранения от общественной жизни. Объясняя причины своего вступления в сопротивление режиму, он обосновал тем, что «все или почти все основные идеи национал-социализма были искажены режимом до неузнаваемости в ходе их претворения в жизнь». Клаус, должно быть, придерживался примерно тех же взглядов.

Как же столь образованные люди, с детства воспитанные на Гете, Шиллере или Хелдерлине, дали увлечь себя такой бредовой идеей? Не привлекая сюда идею о неком «специфическом немецком пути»[39], который сделал бы неизбежной нацистскую трагедию, мы ясно видим, что целый ряд исторических и культурных факторов сделал возможным принятие гитлеровского режима такими образованными людьми, как братья Штауффенберг.

Первой, самой верной причиной этого является то, что они не знали ни подлинного содержания, ни конечных целей режима. В «Майн Кампф» черным по белому были написаны цели и расистские бредни Гитлера. Но ее надо было еще прочесть. У нас есть доказательства того, что Клаус не читал эту нескладно написанную и объемистую книжонку. Лишь в конце 1935 года, готовясь к экзаменам в Военную академию, он попросил свою жену Нину достать ему это издание «по максимально возможной низкой цене, поскольку это вообще ничего не стоит». До того времени он знал лишь выжимки из нее, подготовленные прессой, тщательно умалчивавшей самые кровавые призывы, в частности призывы «вычеркнуть евреев из немецкой жизни». Хотя такие газетенки, как «Атака» или «Штурмовики», и публиковали очень резкие провокационные статьи, маловероятно, чтобы такой интеллектуал, как Штауффенберг, их читал. Он считал их капустными листьями второго сорта, в которых отражались лишь бредовые мысли их редакторов. Кстати, о физическом уничтожении евреев нигде никогда не печаталось. Принятое на конференции в Ванзее в 1942 году «окончательное решение»[40] держалось в строжайшей тайне и никогда не обнародовалось. В первые годы существования Третьего рейха он, вероятно, полагал, что антисемитизм в стране походил на тот, что уже давно царил в Германии[41]. Он старался любой ценой смириться с этим. Во всяком случае, он не оценил радикальный и неслыханный разрыв нацизма с тем режимом, что был в стране до него.

Антикоммунизм был еще одним важным фактором его поддержки коричневой революции. Коммунистическая угроза для Штауффенберга не была неким отвлеченным понятием. В свои первые годы жизни, в возрасте, когда травмы могут стать неизлечимой болезнью, он видел демонстрации спартаковцев, патрулировавших улицы Штутгарта активистов «Рот Фронта (Красного фронта)» с физиономиями висельников, «избиения аристократов», выражаясь словами его матери, его дядю Нукса, вынужденного бежать в одежде рабочего, не говоря о своих кузенах, павших в качестве заложников от пуль коммунистов в ходе событий в Баварии. Очень рано из рассказов вернувшейся из России тетки он узнал о ГУЛАГе, когда это понятие еще не было широко известно, а красное варварство было ему хорошо знакомо. Конец его детства носил клеймо осязаемого, реального страха, который испытывали все люди, его окружавшие. Не говоря уже обо всех тезисах Эрнста Нольте[42] относительно аналогии ГУЛАГа и Аушвица, которые очень подходили для случая Штауффенберга. Страх перед большевиками, механизм уничтожения целого пласта общества, определенного в качестве врага пролетариата, сильно ослабили его способность противостоять национал-социализму и антисемитизму. Он не далеко ушел от абсурдного и преступного силлогизма, выдвинутого Нольте: многие руководители коммунистов — евреи[43], коммунизм — враг, значит, надо истребить евреев. В письме от 13 июня 1933 года он так и написал Бертольду: «Теперь мы избавились, по крайней мере в рейхе, от еврейско-большевистской чумы».

Ключевую роль в присоединении к ценностям «консервативной революции» сыграло именно это отвращение. Мы помним, как Клаус с жадностью прочел книгу Освальда Шпенглера «Пруссачество и социализм». В ходе обысков после покушения гестапо нашло у него дома с его пометками на страницах такие книги, как «Трудящийся» Эрнста Юнгера и «Третий рейх» Артура Меллера Ван дер Брука. Это движение было разноречиво, даже противоречиво[44]. Но у него была общая точка: ненависть к демократическим, либеральным западным «утопиям», культ инстинкта в противовес разуму, пристрастие к порядку, чувство самопожертвования, пренебрежение к буржуазному счастью, героизация жизни, предрасположенность к «тотальной мобилизации»[45] в пользу государства и, главное, горячая ненависть к капитализму, к экономическому либерализму и к Америке, воспринимавшейся им матерью всех препятствий к величию. «Либерализм — это гибель народам», — написал Меллер Ван ден Брук. Ему бы хотелось видеть «бесклассовое общество крестьян и солдат». Тирады Штефана Георге против американизации мира или мистико-политические высказывания Клауса являются звеньями той же цепи. Поэтому не без основания Фридрих фон Хайек[46] отметил, что противники либерализма как справа, так и слева соединяются на трагическом уклоне, который ведет к коммунизму или к фашизму. Как часто за сладкой музыкой антиамериканизма слышится нарастающий мотив тоталитаризма. Клаус не был исключением из правил. Для него нацизм казался «консервативной революцией». Даже если нацизм это понятие искажал и ломал, все происходило в цивилизованной стране[47]. И поэтому было очень непросто выработать в себе противоядие, необходимое для ясного понимания феномена нацизма!

И потом, Штауффенберг был аристократом до кончиков ногтей. Для него это был не просто вопрос наследственности, равенства класса. Никакого снобизма. В его письмах прежде всего прослеживается дух кастовости. По его мнению, аристократия должна руководствоваться принципом «происхождение обязывает». Благородное происхождение обязывало быть лучшим, презирать блага этого мира, быть готовым к высшему самопожертвованию, быть руководителем своих подчиненных и гордиться своими начальниками, короче говоря, служить, и это было «любимым словом тех, кто любит командовать». Оно также обязывало воспитывать себя, принимать участие в самых высоких умственных изысканиях. А там уже не было ни положения, ни титулов, ни знаков различия. Было лишь единство высших умов. Кружок Штефана Георге был тому наглядным подтверждением. Лучшие представители немецкого дворянства были объединены в нем с высокообразованными представителями буржуазии. А поэт без всяких комплексов демонстрировал свои 36 колен разночинцев. Гениальность нацизма заключалась в том, что он сумел привлечь на свою сторону все ценности и фразеологию аристократии. Клаус попался на это, как и многие другие[48]. Хотя у нас и нет свидетельств того, что он читал Альфреда Розенберга, главного теоретика гитлеровского расизма, и его произведение «Мифы ХХ века», но нам известно из его переписки с Бертольдом, что он с интересом познакомился с трудами Вальтера Даррэ, другого идеолога партии. Тот стоял во главе крестьянского движения рейха и опубликовал, в частности, знаменитую книгу «Новое дворянство крови и земли», воспевавшую крестьян, колонизаторов и воителей. По его словам, нордический крестьянин являлся «прообразом прусского офицера». Хотя он и осуждает бандерильи древнего немецкого дворянства, якобы выродившегося в процессе урбанизации, он призывает его встряхнуться и образовать вместе с новыми колонистами «Жизненного пространства» элитный класс на основе наследственных владений, «владельцев поместий». Труд этот весьма сумбурен. Но можно предположить, что Штауффенберг вполне мог прислушаться к нему как солдат, а главное — как сын разорившегося владельца земли. В одном из писем к отцу, относящихся к моменту его поступления на военную службу, он выразил сожаление о том, что их поместье Лаутлинген недостаточно обширно, чтобы позволить ему вести «достойную жизнь землевладельца — деревенского дворянина». Земля, природа, дворянство, почва, наследные владения — все эти слова не могли оставить его равнодушным.

А насилие! Как же такая большая изысканная борзая, как Штауффенберг, могла смириться с грубыми руками в коричневой рубахе, для которых дубина заменяла любые аргументы, или же с клоунами, которые с каждым словом источали ненависть? Прежде всего потому, что после прихода Гитлера к власти вполне можно было предположить, что насилие и ненависть утихнут. При отсутствии противника больше не было ежедневных стычек между активистами компартии и отрядами штурмовиков СА, в результате которых в смутные времена Веймарской республики ежегодно погибали десятки людей. Государство провозгласило «закон и порядок». Насилие стало прерогативой самого государства. Став государственной политикой, оно прикрылось тогой респектабельности. И пугало значительно меньше, чем спонтанная дикость.

Но главное было не в этом. В 1933 году зверство, смерть и кровь были в порядке вещей. Со времени окончания Первой мировой войны прошло всего пятнадцать лет. Она повсюду оставила свои отпечатки. На улицах инвалиды, калеки, перекошенные и опухшие лица, наподобие Отто Дикса, напоминали о том, что плоть создана как для пушек, так и для любви. В условиях ада современной войны жизнь не стоила ничего, ее беспощадно убивали лавины огня и железа. Те, кому в 1914 году было двадцать лет, гибли на фронтах. Они же и убивали. Прочтите Ремарка или Юнгера, они пишут об одном и том же. У людей появилась привычка выпускать таким же людям кишки с помощью гранаты, штыка или тесака. После нескольких месяцев было уже все равно: перерезать ли горло часовому или какой-нибудь косуле после охоты. В книге «Война как внутреннее переживание» Эрнст Юнгер очень хорошо передает состояние умов того траншейного поколения, «чей атакующий порыв разметает по ветру, как осенние листья, все ценности этого мира». Это, пишет он, «новое человечество, солдат-гренадер, элита Центральной Европы. Совершенно новая раса, умная, сильная, полная воли […]. Эта война не была финалом насилия, она стала его прелюдией». Для понимания того, что раздирало Европу с 1920 по 1930 год, не будем забывать этот важнейший фактор. Ставшие взрослыми людьми, достигнув сорокалетнего возраста в 1933 году, они прошли школу Верденской мясорубки или битвы на Сомме. Они принимали смерть или несли ее, все четыре года жили в условиях варварства. Для Германии это было еще более верно, чем для других стран, потому что она испытала позор поражения, пережила гражданскую войну, где добровольцы на Востоке не имели никакого контроля.

Штауффенберг войны не знал. Но готовился к ней. Рассказы, книги, воспоминания родных, разговоры в казарме, версальский диктат. Все это было связано с войной. Все к ней же и возвращалось. Его мир был полон насилия. Поэтому насилие со стороны нацистов не должно было слишком сильно шокировать его, особенно если оно казалось ответом на грубое насилие со стороны большевиков.

И наконец, сердцевиной молчаливого признания были глубоко укоренившиеся в мозгу этого высокообразованного офицера идеализация жизни, ее доведенная до крайности поэтизация, презрение к конкретности, борьба с реальностью, словом некая разновидность высокомерной аполитичности. Это толкование дал нам Иоахим Фест, раскрыв его в монументальной биографии Гитлера[49]: все основывалось на «презрении к реальной жизни, сопровождавшемся все более откровенным презрением к политике […], бывшей реальностью в самом прямом и самом навязчивом смысле слова: частью чего-то вульгарного, "доминирования посредственностей", как название одной известной книги двадцатых годов». При этом Фест процитировал среди прочих Томаса Манна[50] и Вагнера. Первый в своей работе «Размышления аполитичного человека» защищает немецкое братство от «терроризма рационалистской западной политики» и уже самим названием книги объявляет «свою романтическую цель, далекую от реальности, и традиционную ностальгию об аполитичной политике». Второй зашел еще дальше, написав Францу Листу, что «человек, занимающийся политикой, отвратителен» и что во имя «царской и артистической личности» индивидуума он под удары цимбал предсказывает «смерть политики и пришествие человечности». Столкнувшись с трагедиями послевоенного периода, немецкие мыслители спрятались «в выдуманный ими мир эстетики и мифологии». Теории «Кинжала», международного еврейского, капиталистического, коммунистического или масонского заговоров отражают все тот же интеллектуальный уклон, «бегство от реальности в выдуманный мир романтических категорий предательства, одиночества и притворного величия». Клаус был идеальной жертвой такой промывки мозгов. Знаменитая речь Гитлера в Потсдаме не могла не тронуть его сердце: «Германия, истерзанная, раздробленная, обескураженная, со сломленной волей, теряет всю энергию для налаживания своей жизни […]. Эта нация певцов, поэтов и мыслителей мечтала о другом мире, и потребовалось, чтобы трудности и нищета обрушились на нее с нечеловеческой силой, чтобы в ней проснулась тайная ностальгия о новом возвышении, о новой империи, а также о новой жизни». Слова, одни слова, искусство, опять искусство. Клаус хотел стать архитектором. Как он мог не поддаться этому призыву Гитлера, который вместе со Шпеером мечтал возводить соборы новой империи: «И если сегодня Господь делает воинами поэтов и певцов, он также делает воинами и архитекторов, которые постараются оставить свой неизгладимый след в этих сооружениях высокого искусства, которых еще не знала история. Это государство не должно быть державой без культуры, силой без красоты»[51]. Залитые светом соборы Нюрнберга тоже участвовали в этом движении: «Волшебные стены […] против внешнего темного и грозного мира». Заканчивая с Иоахимом Фестом, «то, что Гитлер снова придал политике тон глубокой фатальности, примешав туда элемент дрожи, позволил ему срывать овации и привлечь сторонников даже из среды тех, кто не разделял ни его стремление к захвату жизненного пространства, ни его антисемитизм, ни свойственные ему вульгарность и грубость». Несмотря на свои прочные моральные и эстетические взгляды, Штауффенберг пал, став жертвой «эстетического подхода к политике»[52], разоблаченного философом Вальтером Бенжамином.

На службе Великой Германии, преданность и первые сомнения

Для патриота это было тем более легко, что в первые годы нацизма Гитлер с завидной легкостью одерживал одну победу за другой. В 1935 году Саарская область вновь вошла в состав рейха, вновь была введена всеобщая воинская повинность, создан новый вермахт. В 1936 году состоялась оккупация левого берега Рейна, бывшего демилитаризованной зоной по Версальскому договору. В 1938 году произошел аншлюс Австрии без единого выстрела, вызвавший лишь дипломатическую болтовню без серьезных последствий. В экономике он тоже пожинал лавры. Тяжелая промышленность стала развиваться неимоверно быстрыми темпами, индекс поднялся с 46 в 1932 году до 143 в 1939 году. Индекс производства средств потребления подпрыгнул с отметки 78 до 112. Главный бич послевоенной Германии, безработица, казалось, тоже была побеждена: в 1932 году было 6 миллионов безработных, а в 1937 году их было всего 1 миллион. И хотя эти успехи были обманчивыми, так как они являлись результатом ориентации всей экономики на нужды войны, это ничего не меняло. Германия сияла силой и молодостью в образе тех «богов стадиона», которые побеждали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине.

Поэтому Штауффенберг, естественно, ничуть не жалел о том, что принес присягу верности фюреру. Честно говоря, у него и выбора-то не было. 2 августа 1934 года, после смерти Гинденбурга, как и все офицеры, унтер-офицеры и солдаты Германии, построившись в каре на плацу перед казармой, он принял присягу, которую требовал маленький капрал из Браунау: «Я торжественно клянусь перед Богом в любой обстановке подчиняться Адольфу Гитлеру, фюреру рейха и немецкого народа, Верховному главнокомандующему вооруженных сил. Я обязуюсь всегда действовать как отважный солдат и соблюдать данную присягу, пусть даже ценой моей жизни». С того дня он оказался связанным с проклятой душой Германии священными узами клятвы, самыми сильными, какие только были в эстетике аристократии, еще пропитанной феодальным ритуалом чинопочитания.

Клаус блистал в армии, которая с каждым днем возрождалась. Будучи специалистом по минометам, он с увлечением принял участие в моторизации 17-го Бамбергского полка. Один эскадрон был оснащен самодвижущимися пулеметами, разведывательный эскадрон пересел на мотоциклы. Он добился того, чтобы полковая артиллерия передвигалась на прицепе у грузовиков, чтобы она могла успевать за передовыми подразделениями и быть ближе к линии огня. Одновременно он продолжал питать страсть к верховой езде. В 1934 году он был назначен главным конюшим полка. В его обязанности входило ежедневно ездить на четырех или пяти лучших лошадях полка. На каждом конкуре он завоевывал медали и кубки. Кстати, на одном из них он едва не сломал себе шею. И в феврале 1936 года вынужден был провести несколько недель в госпитале. Несмотря на рану, он не отступался от своей ближайшей цели: поступления в Военную академию в Берлине, обязательном условии для «получения звезд». В июне 1936 года он с блеском сдал вступительные экзамены. Среди оценок экзаменаторов можно, например, увидеть такие, как «отличное умение оценивать тактическую обстановку», «замечательная четкость отдачи приказаний», «большое хладнокровие».

Хотя он не сомневался в выборе воинской карьеры, его уже тогда начали одолевать сомнения в режиме. Уже в начале 1934 года, когда он позировал Францу Мехнерту для скульптуры в честь штурмовиков СА, он отказался надевать их форму со словами: «Никогда не позволю увековечить себя в форме СА». В этом можно было бы увидеть лишь высокомерие военного. Но спустя несколько месяцев после этого он пришел в ярость, узнав, что отныне офицерам предписывалось носить свастику на фуражке и на мундире. «Это может обернуться, — написал он брату Бертольду, — серьезными последствиями для будущего армии». Он хотел быть солдатом Великой Германии, а не солдатом партии. В 1935 году он сделал первый шаг. В одной из статей газеты «Штюрмер», этого антисемитского листка сексуального маньяка[53] гауляйтера Юлиуса Штрейхера, Штефана Георге сравнили с «самым отъявленным еврейским дадаистом». Кровь Штауффенберга закипела. Он написал в Министерство пропаганды письмо, в котором выразил свое возмущение «как солдат и как немец». С той поры он не переставал бороться за запрещение газеты «Штюрмер» в войсках. В 1935 году это было сделано. Но, радуясь этому, он посетовал Бертольду на то, что «такие ошибки и такие отвратительные действия возведены нацистами в ранг законов государства». Если верить его командиру эскадрона Вальцеру, он, будучи под влиянием речи в Магдебурге в 1934 году, в которой католик по вере вице-канцлер фон Папен предупредил об угрозе, нависшей над свободой вероисповедания, и якобы рассматривал «возможность силового уничтожения нацистской системы».

Перебравшись на два года в Берлин с женой и детьми, он стал слушать лекции в Военной академии с очень серьезным видом, хотя и относился к некоторым из них критически. Когда лекция казалась ему скучной, он доставал из кармана газету и читал ее, не очень прячась. Его страсть к действию была чужда тихой атмосфере амфитеатров. Он принял участие в формировании кавалерийского училища в Крампнице, ставшего позднее одним из центров подготовки государственного переворота. Его командир, генерал Крамер, докладывал, «что он был моим самым спокойным и самым ценным помощником в ходе реорганизации кавалерии и в переводе училища из Ганновера в Крампниц». В целом подготовка армии шла прекрасно. Американский стажер капитан Ведемейер был поражен тем, какое значение придавалось авиации, огневому взаимодействию родов войск и использованию танков как средства прорыва фронта. Это было воплощение идей Гудериана[54]. Это было совершенно не похоже на американскую или английскую подготовку войск, которая осталась на уровне опыта войны 1914 года, опиравшегося на позиционную войну, предусматривавшую использование танков исключительно для поддержки пехоты. Если это считать доказательством открытости, то Штауффенберг подружился с этим прибывшим из-за океана офицером. Это было исключением. Обычно он не предоставлял такой привилегии своим товарищам по оружию. После военного училища он написал Ведемейеру, что надеялся на то, что «их дружба будет продолжаться, что бы ни случилось в отношениях между их странами». Даже в 1941 году, когда в отношениях между Германией и Соединенными Штатами послышался топот сапог, он через военного атташе Германии в Вашингтоне передал ему, что «его чувства к нему оставались неизменными».

В этом предрасполагавшем к размышлениям мирке он находил оригинальные идеи, бывшие иногда пророческими. Он, в частности, принял участие в конкурсе Немецкой академии политики и военного искусства по вопросу применения парашютного десанта. И опять получил главный приз. Текст его работы был опубликован в различных печатных органах армии. Проявив удивительную прозорливость, он предвидел развитие воздушно-десантных войск, которые впервые доказали свою необходимость в ходе Второй мировой войны. Штауффенберг видел две их основные задачи: дезорганизация коммуникаций противника в глубоком тылу методом выброса десанта и подготовка фронта позади боевых порядков противника. Атака бельгийских фортов в 1940 году, действия парашютистов в ходе сопротивления, захват острова Крит, освобождение Муссолини, волны воздушного десанта 6 июня 1944 года подтвердили правильность его взглядов.

Клаус не ограничивался узким видением военного дела. Он старался быть в курсе отношений с другими родами войск, международной политики. Он ежедневно читал «Дейли телеграф», принял участие в конкурсе на знание английского языка, завоевав при этом первый приз, ездил в командировки за границу. В 1936 году в ходе посещения Королевской военной академии в Сэндхерсте он произвел на всех сильное впечатление. Спустя несколько недель он снова приехал в Соединенное Королевство для участия в псовой охоте. Его выправка, умение поддержать разговор, его манера верховой езды очень понравились принимавшим его представителям высшего общества. На охоте он был к лисе ближе всех, чуть позади руководителя охоты. Он играючи преодолевал стенки, заборы, изгороди, препятствия, которые не покорялись самым темпераментным иностранцам. Он всех очаровал. Когда сопровождавший его английский майор Лоу не без вызова сообщил ему, что он еврей, Клаус с улыбкой ответил: «Это не имеет никакого значения, достаточно того, что я знаю, что вы — англичанин и офицер».

Он открыл для себя экономику, в частности прочел работу Кинеса «Экономические последствия Версальского мирного договора», по которой приготовил реферат. Он интересовался вероятными противниками рейха. Его, в частности, очень впечатлило полное предчувствий выступление посла Германии в Москве Фридриха фон дер Шуленбурга, который предостерег от любых авантюр на Востоке. Нарисовав удивительную картину, тот показал Россию такой, какой она была на самом деле, а не той, какой она виделась Западу: огромной страной, защищенной «генералом Морозом», обладающей огромными людскими резервами и располагающей несметными природными богатствами за Уралом. Он рассказал об этом стойком к испытаниям народе, диком, склонном к фатализму, готовом довольствоваться малым. Он призвал уйти от недооценки этого непоколебимого народа и не переоценивать переживаемые им трудности. Конечно же, коммунистическая экономика не функционирует, в стране царит страшная нищета, но население к этому уже привыкло, а тяжелая промышленность развивается гигантскими шагами. В военной области «большие чистки», обезглавившие Генеральный штаб, несомненно, лишили армию лучших ее военачальников, но ее оборонительная мощь осталась непоколебимой вследствие знания местности, глубины территории и учета климатических особенностей.

Клаус продолжал шагать по служебной лестнице. В январе 1937 года ему было присвоено звание риттмейстера, то есть капитана. Но у него была на плечах умная и полная мыслей голова, и от этого сознание его страдало от беспорядка, который уже начал проявляться в Бамберге. В 1937–1938 годах он начал серьезно отстраняться от режима.

Начиная в 1937 года он стал находиться под сильным впечатлением от стихотворения Карла Вольфскеля «Песнь любви», посвященного «немцам». Вынужденный покинуть страну, этот еврей, приятель Штефана Георге, выразил в нем всю свою боль. Несмотря на то что на протяжении многих веков его семья служила стране, ее императорам, говорила на ее языке, он был наказан, навсегда изгнан с родины из-за расовых предрассудков, царившей там вульгарности и прихода к власти варваров. Стихотворение заканчивалось отчаянным призывом к борьбе против уничтожения тысячелетней Германии. Стихи расползлись масляным пятном среди членов кружка почившего поэта. Франц Мехнерт был так впечатлен им, что в мае 1938 года попросил прислать ему несколько копий стихотворения. Спустя несколько месяцев после этого он в присутствии Клауса разбил изваянные им бюсты Гитлера. Роберт Берингер с удовлетворением отметил в своем дневнике: «Франц наконец пересмотрел свои взгляды».

Женитьба брата также заставила его более чутко отнестись к судьбам евреев. 11 августа 1937 года Александр женился на Мелите Шиллер, дочери уважаемых в Одессе евреев. Для Штауффенбергов это стало поводом конкретно познакомиться с содержанием Нюрнберских законов от 1935 года, запрещавших браки «арийцев» с «евреями», которые получили статус «выходцев» из рейха и больше никаких гражданских прав. Мелите удалось ускользнуть из этой сети, потому что не было никакой возможности найти документы, подтверждавшие ее национальность. Но она постоянно чувствовала себя в опасности, особенно после вторжения немецких войск в Россию. Клаус и Бертольд помогали ей, хотя следует отметить, что она была частично защищена тем, что работала на военную машину гитлеровцев в качестве инженера-авиастроителя на заводах Юнкерса и даже была награждена за свой труд Железным крестом в 1943 году. Этот брак в любом случае доказывает, что в этой семье не царила обстановка ярого антисемитизма.

«Хрустальная ночь» только усилила эти личные чувства. После убийства в Париже 7 ноября 1938 года Гершелем Гриншпаном секретаря посольства Эрнста фон Рата над рейхом резко подули ветры антисемитизма. 9 и 10 ноября толпы людей, умело подогретых и направлявшихся СА и СС, стали нападать на евреев, грабить их имущество, разорять синагоги. На улицах были разбиты витрины, велась охота за людьми, проходили избиения, вплоть до убийств. В Вуппертале, где стоял гарнизоном полк Клауса, квартиры зажиточных евреев были разграблены, мебель была выброшена на улицу, а сами они стали жертвами самосуда. Вечером 10 ноября были преданы огню обе синагоги города. В тот же вечер он написал Францу Мехнерту, что «эти недостойные кровавые злодеяния заставят весь мир выступить против Германии».

Ему также не понравились чистки, затронувшие высшее командование, и увольнение зимой 1938 года генерала фон Бломберга с поста военного министра, а также смещение генерала фон Фрича с поста Главнокомандующего Сухопутными войсками. Это злило его, тем более что ему были известны основные причины данных отставок. Они прикрывали подлые происки фюрера и его подручных. Уже принявший решение начать военную операцию против Чехословакии, где жило много так называемых судетских немцев, Гитлер был взбешен возражениями Генерального штаба, который в ноябре 1937 года выразил опасение относительно ответной реакции на это со стороны Франции и Англии. Генералы смертельно боялись войны на два фронта, которая в основном и стала причиной поражения в 1918 году. Для того чтобы избавиться от тех, кто связывал фюреру руки, гестапо прибегло к методам, старым как мир. Генералу фон Бломбергу, ставшему вдовцом в первом браке, подсунули молодую красивую женщину, некую Эрну Грюн, которая моментально очаровала военного министра. Конечно, у нее было «некоторое прошлое», она была низкого происхождения, не была ему ровней, не имела ничего, что соответствовало бы кодексу чести немецкого офицера. Бломберг заколебался. Сердечные порывы сдерживались законами сабли. И рассказал обо всем Гитлеру, который посоветовал ему продолжать в том же духе. После всего того, что он сделал для Германии, он имел право на капельку личного счастья. И потом это было поводом показать рождение нового общества, в котором социальные касты уходили в область воспоминаний. Гитлер даже предложил себя в качестве свидетеля на свадьбе. Это была чертовски хитрая ловушка. 12 января 1938 года в здании рейхсканцелярии состоялась церемония бракосочетания. Свидетелями были Геринг и фюрер собственной персоной. Когда генеральская чета вернулась из свадебного путешествия, генералу сказали, что его супруга была официальной проституткой. И даже была осуждена за позирование для порнографических журналов. Этого было вполне достаточно. Бломберг ушел. Подал в отставку. Генерал фон Фич стал жертвой подобной же подставы. Какой-то жиголо-гомосексуал был подкуплен для того, чтобы подать в суд жалобу на сделанные ему генералом предложения. Адская машина была запущена. Поползли разные слухи. Положение главнокомандующего стало невыносимым. И ему тоже пришлось уйти под осуждающими взглядами себе подобных[55]. 4 февраля 1938 года Гитлер мог уже свободно производить перестановки в высшем командовании. Пост главнокомандующего он оставил за собой. На помощь себе он призвал двух генералов, прекрасно известных своей рабской преданностью фюреру. Вильгельм Кейтель был назначен начальником штаба ОКВ[56]под непосредственным командованием фюрера. Вальтер фон Браухич возглавил ОКХ[57] после того, как поклялся быть «готовым ко всему, что от него потребуют», в частности «содействовать сближению армии и национал-социализма»[58]. Для этого были отправлены в отставку шестнадцать старых генералов, сорок четыре генерала получили новые назначения. Старая военная элита перестала существовать как единый орган, пропитанный прусскими традициями и христианскими ценностями. Ей осталось только присутствовать в качестве наблюдателя за судьбой меча, который она позволила вырвать из своих рук.

Со смелостью, делавшей ему честь, при полном амфитеатре, в присутствии своих товарищей Штауффенберг потребовал отчета от одного из высоко поставленных офицеров Генерального штаба. В ответ услышал лишь уклончивые объяснения. Он был в ярости и открылся будущему генералу фон Лоперу. Уже тогда он осуждал трусость людей с большими звездами на погонах. Им следовало бы всем подать в отставку в знак поддержки Бломберга и Фрича. Они «продали своих товарищей по оружию за миску чечевицы», воскликнул он.

Эти первые нарушения субординации тем более расцвели в Берлине, где Штауффенберг находился в окружении умных, хорошо информированных, втянутых в политическую жизнь друзей, которые сдержанно относились к фюреру и к его режиму. Их дома находились недалеко друг от друга. Отношения были почти родственными. В кругу достойных людей можно было говорить открыто. Нацистские прихвостни в этот круг не допускались. Друзья перестраивали мир, сидя после ужина в салоне с сигарой в одной руке и рюмкой коньяка — в другой. Запомним имена гостей того вечера. Почти все они потом стали участниками заговора: директор профсоюза работников металлургии Цезарь фон Хофакер; заместитель префекта Берлина Фридрих Дитлоф фон Шуленбург; дипломат Адам фон Трот цу Зольц; высокопоставленные чиновники Ульрих Вильгельм Шверин фон Шванфельд и Петер Йорк фон Вартенбург, который с самого начала был противником нацизма и создал совместно с Джеймсом фон Мольтке кружок «Крейзау»[59]. Выкраивая время между находившимися в Берлине же Институтом международного права и отделом морского права ОКК[60], Бертольд тоже частенько встречался с друзьями.

Особого упоминания заслуживает Альбрехт Мерц фон Квирнхайм. Он одновременно с Штауффенбергом окончил военное училище и был одним из самых близких его друзей. Он родился в 1905 году в семье генерала, был примерным католиком и не принял национал-социализма. Он считал, что нацизм, нарушая законы гуманизма, нарушал и законы Божьи. Поблескивавшие лукавством глаза, лысый череп, неиссякаемый фонтан остроумия. Он саркастически высказывался по адресу новой нацистской элиты, знаменитых «золотистых фазанов», выскочек, хамов и затворников. Это очень нравилось Клаусу, обожавшему такие нападки! Они были неразлучны. Вместе ходили на лекции, занимались одними и теми же упражнениями, ездили вместе на стажировку. Разные как по внешнему облику, так и по духу, они прекрасно дополняли друг друга. Клаус был высоким кавалеристом и поэтом, Альбрехт был низкорослым приземленным пехотинцем. Мерц решающим образом помог Штауффенбергу понять настоящую природу нацистского режима. Он прочитал ему «Майн Кампф», Хьюстона Стюарта Чемберлена и Розенберга. Показал ему их намерения с ужасной диалектикой. Когда надо было действовать, они снова были вместе.

Учеба в Военной академии закончилась. 25 июня 1938 года Штауффенберг окончил ее вторым в выпуске, получив лестные отзывы: «Очень осмотрителен […], обладает врожденным даром командовать, неутомимый труженик, намного выше среднего уровня». Один из его преподавателей даже считал его «достойным более высокой должности». Он вполне мог надеяться на звезды и двойную красную полоску на кавалерийских бриджах, являвшихся знаками различия генералов. 1 августа 1938 года он был назначен заместителем начальника штаба 1-й дивизии легкой кавалерии, дислоцировавшейся в Вуппертале. Под топот сапог начиналась другая история.

Марш на Богемию

В качестве заместителя начальника штаба Штауффенберг занимался вопросами тыла, обеспечения оружием и боеприпасами, транспортом и топливом. Должность эта была не такой престижной, как начальник штаба, занимавшийся оперативными вопросами дивизии. Но она была очень важной, жизненно необходимой для войск. Штауффенберг приложил к исполнению обязанностей всю свою энергию.

После аншлюса[61] все начали всерьез говорить об операции против Чехословакии. Под предлогом проведения маневров стороны готовились к войне. 28 мая в присутствии основных руководителей армии Гитлер сказал: «Я принял не подлежащее обсуждению решение в ближайшем будущем покончить с Чехословакией». И назначил дату: не позднее 1 октября. При участии местных нацистов в Судетской области участились приграничные инциденты. С помощью мощной пропагандистской кампании немцы выставили себя жертвами славянского фанатизма. На съезде партии в своей речи 12 сентября Гитлер высказал много провокационных тезисов. Он заявил о «подлом обмане» и о «террористическом шантаже» со стороны правительства Праги. И громогласно провозгласил с трибуны: «Я никоим образом не намерен безучастно наблюдать за притеснениями немецких граждан в Чехословакии. Немцы в Чехословакии не беззащитны и не покинуты. Пусть это запомнят все».

Весь мир затаил дыхание. Штауффенберг вместе с 1-й кавалерийской дивизией был в состоянии повышенной готовности. И старался решить все проблемы, которые вставали перед готовой выступить дивизией. Он весьма критически высказывался о режиме в повседневных разговорах со своим приятелем, сыном бывшего военного министра, капитаном фон Бломбергом, с которым они вместе снимали дом. Но в то же самое время он был охвачен воодушевлением. Ему вскоре суждено было пройти боевое крещение, единственное испытание, которое позволяет человеку узнать, из какого он сделан металла. 9 сентября он написал Францу Мехнерту, что надеется, что маневры перерастут в войну. Охваченный заботами, он, в отличие от большинства офицеров, не стал запираться в своем кабинете, а старался последовательно решать проблемы с замечательным хладнокровием, будь то переговоры о приобретении упряжных лошадей или реквизиции телег. Дверь его кабинета всегда была открыта. Туда мог свободно зайти любой офицер, чтобы о чем-нибудь переговорить или выкурить сигару из неисчерпаемых запасов Клауса. Он был очень популярен и, если верить адъютанту лейтенанту Вернеру Реерингу, «он сделал больше, чем мы все, для укрепления боевой мощи нашей дивизии».



Поделиться книгой:

На главную
Назад