Помоги проекту - поделись книгой:
И Степана угнали в Сибирь. Нового приказчика прислал Скворцов, но уже доходов тех не было.
При первой оказии новому приказчику объявили на сходе:
– А ты не больно. Много вашего брата здесь перебывало. Всяких видали – и не таких, как ты, а где они? Все вверх по Степаиловке ушли[2], а мы всё тут.
Приказчик обробел и повёл дело спустя рукава. Скворцов решил продать имение. Покупщиком явился я.
Цель покупки имения
Мне было 30 лет, я был женат и имел двух маленьких детей. Предыдущая моя деятельность ничего общего не имела с деревней. С хозяйством, так как вся родня моя всегда занималась земледелием, я был знаком. С народом хотя я и сталкивался, но быт его знал более по литературе. По специальности я был инженер путей сообщения, но бросил службу за полною неспособностью сидеть между двумя стульями: с одной стороны, интересы государственные, с другой – личные хозяйские. Казённых железных дорог тогда ещё не было. Имение я купил за 75 т. р., – значит, оно в течение пяти лет удвоилось в цене. Жена и я – оба мы страстно стремились в деревню. Перспектива свободной, независимой деятельности улыбалась нам самым заманчивым образом.
Цели, которые мы решили преследовать в деревне, сводились к следующим двум: к заботам о личном благосостоянии и к заботам о благосостоянии окружающих нас крестьян. Каким путём думал я стремиться к достижению этих целей?
Вообще, а в деревне в особенности, в делах людских резко бросается в глаза неразумное приложение сил в борьбе за существование. У людей под руками неисчерпаемые богатства в лице природы, а почти вся их деятельность направлена не на эксплуатацию этой природы, а на вымогательство у более слабого. В городах это не так режет глаза, но в деревне, у самого источника, так сказать, глупо и дико видеть, как все силы человека направлены на то, чтобы как-нибудь отнять последнюю каплю у ближнего, когда соединёнными усилиями можно овладеть целым источником. Мне и хотелось помочь людям стать на надлежащий путь, хотелось помочь им перенести центр тяжести борьбы за существование на природу. Задача не казалась особенно трудной: стоит научить крестьянина более успешным приёмам борьбы с природой, и он сам поймёт, как дико и нелепо бороться с ближними, тем более, что в той местности, где я приобрёл имение, были уже примеры такого отношения к делу.
В образец я взял немецкое хозяйство. Верстах в сорока, в начале 50-х годов, поселилась колония немцев-менонитов, состоящая в настоящее время из 100 семейств. О баснословных урожаях сам-тридцать я услыхал сейчас же по приезде. Мой первый визит был в колонки. Я осмотрел подробно хозяйство колонистов. Во всём система, порядок, аккуратность. Даровой надел каждой семьи 60 десятин, оборотный капитал, вывезенный из Германии, около 10 тысяч рублей на семью, т. е. на десятину приходится около 170 руб. Средний валовой доход с участка около 3.000. Откладывается ежегодно от 500 до 1.000 рублей. Переживали они и плохие времена. Четырёхпольная система дала в России неудовлетворительные результаты. Но в начале 60-х годов колонист Пепер, энергичный и дельный человек, перешёл к обыкновенной русской трёхпольной системе, применив к ней глубокую запашку, удобрение, обновление семян и пр. Дела колонистов приняли вскоре блестящий оборот.
Я отдался делу с такою любовью, какой не предполагал в себе. Моя страсть побольше поспать пропала бесследно. С первым лучом солнца я был на ногах, торопился пить чай и спешил на двор. Там десятки хорошо выкормленных лошадей впрягались в немецкие плуги и стройно выезжали в поле, начинавшееся прямо от дома. Туда же двигались воза с навозом. Аммиачный запах его сильно разносился по свежему воздуху. Весь секрет состоял в том, чтобы скорее запахать разбросанный навоз, чтобы аммиак и прочие летучие части навоза не успели выветриться.
С каким наслаждением научился я устанавливать плуги! По целым часам ходил я за установленным мною плугом, вдыхая запах свежей земли. Земля выворачивается, подымается, достигает известной высоты, лемеха и винтообразно рассыпается вниз.
Рядом с полевым хозяйством я вёл целый ряд журналов, долженствовавших выяснить количество и стоимость работ.
Мои друзья немцы-колонисты приезжали изредка ко мне, одобряли, исправляли и предупреждали, чтобы я не увлекался, и не ждал сразу блестящих результатов. Они говорили, что нужно время, 5 – 6 лет, чтобы достигнуть их урожаев. Я достиг их результатов в 3 года, – в третий год мой урожай, по количеству и качеству, ничем не отличался от их урожая. Но если в отношении количества и качества я достиг того же, то в отношении стоимости я значительно уступал немцам. Всё у меня обходилось дороже и всего выходило больше. Объяснялось это отчасти тем, что я нарочно поднял заработную плату, находя её слишком низкой, отчасти инженерною привычкой делать всё скоро, и только по личному опыту убедился, что скорость и стоимость обратно пропорциональны между собою. Наконец, несомненное влияние на удорожание имело то обстоятельство, что я не имел соответственного штата людей в своём распоряжении. Подобрать в деревне такой штат очень и очень трудно. Или будет честный, но ограниченный, или ловкий, но только для себя. Все эти приказчики, старосты, дрессированные в прежней школе, ничего не стоят, в новое дело они не верят; по личному опыту у них сложилось твёрдое убеждение, что все эти новаторства – прямой путь к разорению, а при таком отношении никакой энергии, никакой любви, понятно, быть не может. Постепенно присматриваясь к окружающим и заметив несколько смышлёных рабочих, в течение трёх лет я успел организовать из них потребный штат низших служащих, удовлетворявших моим требованиям.
Надежду иметь настоящих помощников я откладывал до того времени, когда вырастет молодое поколение деревни, поступившее в школу, которой заведовала моя жена.
Свои инженерные познания я применял во многих случаях при хозяйстве. Привычка к большому делу, привычка обобщать, делать правильные выводы, привычка быстро применяться к местным условиям, привычка обращения с рабочими, – всё это сильно помогало мне. Технические познания дали мне возможность воспользоваться благоприятными местными условиями. Моё имение, расположенное на водоразделе, имело две речки, бравшие начало и впадавшие в другую реку на моей же земле. По нивелировке оказалось, что эти речки можно соединить в одну.
Вследствие этого моя мельница, вместо двух, заработала на 5 поставах. Доходность её утроилась. Приобретя такую громадную силу, я решил приспособить её к разным целям хозяйства. Я устроил водяную молотилку, вследствие чего молотьба стала обходиться много дешевле. При молотилке я устроил амбары, куда при помощи элеваторов механически пересыпался уже очищенный хлеб. С последним поданным в барабан снопом последняя горсть зерна попадала в амбар, и воровство зерна – это зло нашего хозяйства – у меня не имело места.
На случай ненастья, от чего часто хлеб осенью в наших местах сгнивает в снопах, я устроил крытые сараи и сушилки. Стремясь завести интенсивное хозяйство, я организовал пеклёванное дело, устроил маслобойку, чтобы добывать масло из подсолнечных семян, для чего ввёл крайне выгодную новую культуру в наших местах – посев подсолнухов. Я развёл фруктовый сад, насадив до 2 тысяч фруктовых деревьев. Всё это, вследствие моей страсти к быстроте, стоило мне довольно дорого и не могло приносить тех выгод, какие я мог бы получить, делая всё это не торопясь. Ко второму году хозяйства мой оборотный капитал, около 40 тыс. рублей, растаял весь. Отсутствие запасного фонда меня мало смущало, так как средний чистый доход определялся мною в 10 тысяч рублей. Сверх того, я имел инвентарь тысяч в 15, запасы семян, хлеба и проч.
Заботы о крестьянах
В деревне и жене, и мне дела было по горло. На долю жены доставалось его больше, чем мне. Главные её заботы относительно крестьян сосредоточивались на лечении и обучении детей грамоте. Лечила жена разными общеупотребительными средствами. Обучила её моя сестра – женщина-врач, прогостив у нас несколько месяцев. Недостатка в больных никогда не было. Бесплатное лечение, ласковость, счастье в лечении привлекали к жене массу пациентов, и она подчас порядком утомлялась практикой.
Заботы о просвещении сводились к тому, что жена устроила школу, где и занималась сама со всеми ребятишками и девчонками деревни. Школа её имела через два года 50 учеников. У неё было два помощника из молодых парней, окончивших сельскую школу в ближайшем большом селе. Крестьяне с доверием относились к школе. Часть из них видела в школе возможность избавиться их детям от тяжёлого крестьянского труда, заменив его более лёгким трудом писаря, приказчика, целовальника.
При этом, конечно, указывались примеры.
Другая часть крестьян мечтала о том, что их дети, научившись, будут читать им святые книжки. Наконец, третья часть крестьян, большинство, ничего не формулируя, соглашалась глухо, что школа – «дело доброе». Были и противники школы, но такие, – даже и между крестьянами, – считались рутинёрами. Дети любили школу, для них она имела всегда новый, всегда свежий интерес. Я любил посещать уроки жены. С виду, на них царил полный беспорядок, но, при ближайшем наблюдении, ясно было, что это только внешний вид такой, – порядок был полный в том смысле, что интерес всех к уроку достигал высшей степени; но так как форме при этом не придавалось никакого значения, то и выходило что-то непривычное, – внешней дисциплины никакой; это скорее был детский клуб, а не школа.
Я тоже был преподавателем. Я читал им обработку и уход за землёй, за растениями. Был ещё мастер, который учил детей делать горшки. Выделка этих горшков давала некоторый доход им, так как горшки продавались на ближайшем базаре. Полученные деньги составляли их гордость и радость их родителей.
И говорить нечего, что покупка горшков для нужд домашних на деревне прекратилась совершенно, так как ученики вволю снабжали ими своих родных. Радость мужиков и баб выражалась примерно таким образом:
– Бывало, разобьётся горшок – бить бабу. А теперь бей сколько влезет – свои горшки. Шабаш!
И князевец весело потряхивал головой.
Со взрослыми, которых в школу не загонишь, я, при каждом удобном случае, вступал в беседы на всевозможные темы: сегодня история, завтра политическая экономия, там политика, сельское хозяйство, смотря по тому, с чего начинался разговор.
Я, шутя, говорил, что в десять лет они все у меня будут с высшим образованием. Нельзя сказать, чтобы они без интереса относились к моим рассказам и не любили их, но времени свободного у них было мало и нередко на самом патетическом месте меня обрывали без церемонии:
– Так как же насчёт пашни-то?
Зато в праздничный день, или зимой, они слушали долго и с охотой, до тех пор, пока дрёма не одолевала.
Бывало, зимой, вечером рассажу их в кабинете по диванам, креслам, стульям, прикажу подать им чаю и на первую попавшуюся тему, по возможности простым языком, начинаю. Самый большой любитель моих рассказов – Сидор Фомич, мой ключник, старичок лет 70, честный, прекрасной души и правил человек. Бывало, как я только начинаю, усядется поглубже в кресло, прокашляется, оправит свой полушубок и с детски-радостным лицом уставится на меня. Но не пройдёт и 10 минут, как мой Сидор Фомич начинает сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее клевать носом. Пройдёт час и все мои слушатели после отчаянных усилий склоняют свои, трудным боем с жизнью удручённые головушки. Я кончаю свою лекцию и распускаю слушателей с тем, чтобы на завтра начать новую лекцию.
Святки были посвящены заботам о веселье. Мы с женой старались, чтобы этот кусочек в году проводился князевцами весело и беззаботно. Задолго до Рождества в школе начинались оживлённые толки о предстоящей ёлке. Этою ёлкой бредили все без исключения дети деревни. Быть на ёлке – это было такое их право, против которого не смели протестовать самые грубые, поглощённые прозой жизни родители.
Как бы ни был беден, а в чём-нибудь да принесёт заплаканного пузана в новой ситцевой рубашонке, торчащей во все стороны. Станет на пол такой пузан, воткнёт палец в нос и смотрит на громадную, всю залитую огнями ёлку. А тут же мать его глядит – не оторвётся на своего пузана, ласково приговаривая:
– Поди вот с ним, ревма-ревёт – на ёлку. Чего станешь делать? – притащила.
Но вот начинается с таким нетерпением ожидаемая раздача подарков и лакомств. Ученикам – бумага, карандаши, дешёвые книжки и шапка орехов с пряниками, другим – ситца на рубаху, кушак и тоже пряников с орехами. С ёлки каждому по выбору срывается что-нибудь по желанию. И, Боже мой, сколько волнения, сколько страху не промахнуться и выбрать что-нибудь получше!
Но самое главное происходило на третий день, когда ёлка отдавалась ребятишкам на разграбление. Детей выстраивали в две шеренги и, по команде, между ними падала ёлка. Каждый спешил сорвать, что мог. Нередко радость кончалась горькими слезами 3-х-летнего неудачника, не успевшего ничего взять. Но горе такого скоро проходило, так как из кладовых ему с избытком навёрстывали упущенное.
На первый день праздника, после церкви, мы с женой отправлялись на деревню и развозили скромные подарки: кому – чай и сахар, кому – ярлык на муку, кому – на дрова, кому – крупы, кому – говядины. Вечером ёлку посещали ряженые парни, молодые бабы, девушки – все, нарядившись как могли, являлись погрызть орехов, поплясать и попеть. Костюмы не замысловатые: девушки в одежде братьев, братья в сестриных сарафанах, неизбежный медведь, мочальная борода, комедия волжских разбойников. На другой день обед бабам, и обед на новый год мужикам. Бабам с сластями, мужикам с водкой. Ещё 2 – 3 вечера с ряжеными, и святки кончались.
Заботы о материальном благосостоянии делились на две части:
1) частные, имевшие характер филантропии, и
2) общие, имевшие целью улучшить общее благосостояние крестьян.
К частным относились поддержка и помощь увечным, старым, не имевшим ни роду, ни племени, вдовам, солдатским жёнам, пока их мужья отбывали повинность. Сюда же относилась льготная поддержка – ссуда деньгами каждой семье, в случае неожиданных расходов: свадьбы, падежа скота, пожара и проч.
Общие меры, содействовавшие благосостоянию крестьян, заключались в следующем:
1) В виду необходимости ежегодной чистки леса, получался малоценный для меня материал – хворост, но для крестьян весьма ценный, как топливо. По соглашению с крестьянами, в указанные дни, весной и осенью, их допускали в лес, и они, чистя мне лес, приобретали себе отопление на зиму. Единственным обязательным условием было являться всей деревне враз, для облегчения надзора за правильною чисткой. Крестьяне относились замечательно добросовестно к тому, чтобы правильно и согласно указаниям чистить лес. Благодаря этой, ничего мне не стоившей, помощи, я имел в три года несколько сот десятин прекрасно вычищенного леса.
2) Мои крестьяне, как уже известно, были малоземельные. Необходимость платить за каждую десятину вынуждала их ограничивать себя, в чём только они могли. Необходимость ограничения отразилась, между прочим, на уменьшении выпуска, что, в свою очередь, повлияло на уменьшение количества лошадей и скота.
Вопрос об удобрении без скота сводился, таким образом, к нулю.
Чтобы дать крестьянам возможность не продавать своих телят, жеребят и проч. живности, я отвёл им 200 десятин выпуска, выговорив себе право уборки обществом 15 десятин хлеба. Если перевести это на деньги, то десятина обходилась обществу по 50 коп., тогда как под хлеб ли, под сенокос ли я свободно мог получить на круг 5 руб. за десятину. Но и против этой работы богатеи деревни восстали. Они просили натуральную повинность перевести в денежную, ссылаясь на то, что, как богатые, они держат много скота и на их часть ляжет значительная доля жнитва, а семьи у них небольшие. Бедные, напротив, стояли за натуральную повинность, так как на их долю приходилась ничтожная работа, для них не обременительная.
Я отказал богатым в просьбе на том основании, что плата за выпуск так низка, что для них, богатых, не составит особого труда нанять и поставить вместо себя жнецов.
3) Сдача земли, как она производилась раньше, описана в первой главе. Результатом такой сдачи было то, что богатые сидели на лучшей земле и из года в год богатели, а бедные, сидя на худшей, всё больше и больше беднели. Ненормальность и несправедливость такого положения дел была очевидна. Выясняя себе причины, в силу которых она создалась, я остановился исключительно на следующем. С освобождения мои крестьяне вышли на сиротский надел. Первым последствием этого было ослабление общины. Когда же князевцы переписались в мещане, чтобы не платить подушных, община окончательно подорвалась, а с ней погиб единственный оплот против всякого рода кулаков. Подтверждением справедливости моего мнения служили соседние деревни, вышедшие на полный надел, где хотя и существовало кулачество, но несравнимо в более слабой степени, чем у князевцев. Благосостояние этих крестьян было тоже неизмеримо выше князевского.
В силу всего сказанного, вопрос для меня становился ясным: рядом с удобрением, правильною пашней и проч. нововведениями необходимо было возвратить князевцев к их прежнему общинному быту. Я сознавал весь труд выполнения взятой на себя задачи, сознавал, что 25 лет в жизни народа что-нибудь да значат, понимал то противодействие, которое встречу как со стороны кулаков деревни, так и со стороны обленившихся и опустившихся бедняков, но иного выхода для того, чтобы поднять благосостояние крестьян, я не видел. Я считал, что отдельные, единичные усилия – так или иначе поставить вопрос улучшения – не приведут ни к чему, – нужно всю деревню заставить действовать, как один человек.
Для этого, конечно, прежде всего, нужна была сила. Она у меня имелась. Моя власть над ними была почти безгранична, – только воздуха не мог их лишить, а остальное всё в моих руках, кладбище – и то моё, так что мужики часто шутили:
– Мы и до смерти, и после смерти ваши.
Силу употреблять для себя – это гнусно. Сила для их блага, когда доводы не действовали, – это единственная возможность достигнуть цели.
Вопрос был только в том, правильно ли я рисовал себе картину и действительно ли так необходимо было заставлять крестьян отрешиться от их способа ведения дела? Вот факты.
Наступала весна. Моя земля вспахана с осени и чуть только сошёл снег, я, по примеру немцев, приступил к посеву.
У мужиков земля была не только не вспахана, но и не разделена. Это произошло оттого, что князевцы не имели обыкновения брать землю с осени, мотивируя тем, что до весны-де далеко, кто там жив ещё будет! Между тем, осенняя пашня и ранний посев в наших местах крайне необходимы. Весь урожай у нас исключительно зависит от влаги: сухой год – нет хлеба, сырой – изобилие. Так как сухих годов несравненно больше, чем сырых, то понятно как важна забота о сохранении влаги в земле. На земле, вспаханной с осени, влага гораздо лучше держится, чем на не паханной: снег весной гораздо скорее сходит (чёрная поверхность паханного слоя поглощает больше тепла, чем покрытая жнивьём).[3]
Скоро сошедший снег даёт возможность на неделю раньше начать сев. К периоду засухи ранний посев отцветает и начинает наливать – засуха ему, таким образом, на пользу, поздний же посев ко времени засухи только собирается цвести и крайне нуждается в дождях именно в такой период, когда дождей обыкновенно уже не бывает. Вред позднего посева заключается ещё в том, что, пропустив период весенней влаги, приходится высевать семян значительно больше, так как часть их от засухи пропадает. В то время, как немцы сеют 8 пудов ярового на десятину, крестьяне высевают от 12—15 пудов. Результат такого густого посева двоякий: если случится после посева тёплое и дождливое время, то все зёрна взойдут, посев выйдет загущённый, – он или поляжет преждевременно, или пригорит, и в обоих случаях зерно получится тощее, плохое, легковесное. Если же после посева наступит холодное или тёплое время без дождей, то, пока зерно соберёт нужную ему влагу, пока взойдёт, его заглушит сорная трава.
Чтобы дать наглядное понятие, что составляют для крестьян эти излишне высеваемые 5 пудов на десятину, которые, в большинстве случаев, не только гибнут бесследно, но и приносят положительный вред, укажу на следующий факт. В моём имении высевается ежегодно всеми сеющими на моей земле деревнями таких излишних пудов до 3.000, что составляет, при стоимости весной пуда до 70 коп., около 2.000 рублей. Сумма эта, бросаемая ежегодно не только на ветер, но и в прямой ущерб делу, превышает сумму всех земских и государственных повинностей, платимых пятью деревнями.
Напрасно думают, что мужик хорошо знает свойства своей земли и условия своего хозяйства; он полный невежда в агрономических познаниях и страшно в них нуждается. Отсутствие знания, апатия к своим интересам, отсутствие правильного понимания условий, в которые он поставлен, поразительны.
Здесь крестьянам необходима энергичная посторонняя помощь: сами они не скоро выберутся из своего застоя. Несколько лет тому назад, во время ветлянской чумы, полиция настояла, чтобы навоз вывозился в поле. Это поле, куда свозился навоз, и до сих пор отличается особыми урожаями, и все крестьяне говорят, что это от навоза.
– Почему же не продолжает назмить?
– Разве всех сообразишь? – отвечают. – Мир велик, не один человек.
Или другой пример: ежегодный передел земли. Это вопиющее зло. Земля, как известно, требует тщательной обработки. Хлебородность правильно обрабатываемой из года в год земли с каждым годом растёт. При ежегодном же переделе хорошо обработанная в этом году земля попадает на будущий год к бессильному бедняку-мужику, который, при всём желании, ничего другого не сделает, как только изгадит её, – и сбруя плохая, и снасть плохая, и лошадёнка плохая, да и сам-то от ветру валится.
– Почему же вы не разделите землю на года?
– Как её разделить? Каждый год новые прибавляются. Мир велик, не один человек, – не сообразишь.
Говоря о причинах неудовлетворительного положения крестьян, для выяснения последующего, я должен коснуться одной, которая имела место только по отношению к таким крестьянам, какими были мои князевцы, т. е. к малоземельным.
Я уже упоминал, что часть князевцев, когда им пришлось жутко, мечтала выселиться; эта возможность выселения твёрдо сидела в головах всех князевцев. Положим, что они никогда не расстались бы с своими местами, но уже одна мысль, что они могут уйти, деморализирующе действовала на них. Сами не замечая, они втянулись в жизнь людей неоседлых. Лишь бы до весны, а с весны лишь бы до осени. К этой возможности выселиться незаметно приспособлялось всё хозяйство; к чему лишний посев, лишний телёнок, лошадь, когда осенью, может быть, все уйдут на новые места?
В силу всего вышесказанного, я пришёл к заключению, что для подъёма материального благосостояния князевцев необходимо, чтобы они согласились на следующие четыре мероприятия:
1) Князевцы должны взять по контракту на 12 лет, за круговою порукой, столько земли, сколько им нужно.
2) Земля должна быть разделена между отдельными лицами раз на все 12 лет совершенно равномерно по качеству, как между богатыми, так и между бедными.
3) Ближняя земля должна удобряться, для чего весь навоз деревня должна вывозить зимой на ближайшие паровые поля.
4) Земля под яровое должна пахаться с осени.
Придя к этим выводам, я через год после моего приезда решил действовать. Предварительные переговоры ни к чему не привели.
Чичков, один из самых богатых мужиков, все силы напрягал, чтобы доказать мне и мужикам неосновательность моих положений. Я прибегнул к силе. Собрав сход, я сказал крестьянам приблизительно следующую речь:
– Вот что, старики. Вижу я, что от хозяйства вы вовсе отбились. Так жить нельзя. Пахать не вовремя, сеять не вовремя, да и сеять-то по какой-нибудь десятинке в поле – и себя не прокормишь, и землю только измучишь. Либо вы принимайтесь за дело, как следует, как отцы ваши принимались, либо отставайте вовсе от земли. Тогда я один буду сеять, а вы у меня в работниках будете.
Толпа зашумела.
– Нам нельзя без земли.
– Ты сегодня здесь, завтра нет тебя, а мы чего станем делать? Нам нельзя отставать от земли.
– Хорошо, господа, вижу, что у вас ещё не совсем пропала охота к земле, и очень рад этому. В таком случае, принимайтесь за дело, как следует.
И я объяснил мои условия. Мужики угрюмо молчали.
– Даю вам три дня сроку, – сказал я. – А теперь ступайте с Богом.
Все три дня, с наступлением вечера, деревенская улица наполнялась народом. Из окон моего кабинета слышен был отдалённый крик и гул здоровых голосов, говоривших все враз.
Накануне назначенного срока, когда собравшаяся, было, на улице толпа уже разбрелась, я сидел у окна кабинета и пытливо всматривался в темнеющую даль деревни. Там и сям зажигались огоньки в избах. «На чём-то порешили?» – думалось мне, и сердце невольно сжималось тоской. Я чувствовал, что из своих условий, взвешенных и обдуманных, я ничего не уступлю, даже если бы пришлось прибегнуть к выселению всей деревни. Я утешал себя, что раз они не пойдут на мои условия, то рано или поздно необходимость всё равно вынудит их искать других мест. Но, рядом с этим утешением, подымался невольный вопрос: имею ли я право ставить их в такое безвыходное положение, как выселение, разрыв со всем прошлым? Я должен признаться, что чувствовал себя очень и очень нехорошо, тем более, что и жена была против крутых мер.
Пришли приказчики: Иван Васильевич и Сидор Фомич.
– Садитесь, господа, – проговорил я, с неохотой отрываясь от своих дум.[4]
– Чичков пришёл, – доложила горничная.
– Зовите.
Вошёл Чичков, огляделся и испуганно остановился.
– Чего тебе?
– Старики, сударь, прислали, – проговорил он, слегка пятясь к двери, по мере моего приближения. Он, очевидно, боялся, чтобы я, как бывало покойный Юматов, как-нибудь не съездил ему в зубы.
– Да ты чего пятишься? – насмешливо спросил я.
Чичков покраснел, тряхнул волосами и, задетый, ответил:
– Я ничего-с.
– А ничего, так и стой, как все люди стоят. Зачем тебя прислали?
– Прислали сказать, что не согласны.
– Почему же не согласны? – угрюмо спросил я.
Поделиться книгой: