Таинство девственности (сборник)

Это рациональное обоснование запрета убийства мы, однако, людям не сообщаем, утверждаем, что этот запрет установил Бог. Мы, таким образом, отваживаемся на догадку о его замыслах и находим, что и он не хочет, чтобы люди взаимно себя истребляли. Поступая так, мы придаем культурному запрету совсем особую торжественность, но при этом рискуем, что выполнение закона будет зависеть от веры в Бога. Если мы воздержимся от такого шага и не будем больше приписывать Богу нашей собственной воли, а удовольствуемся лишь социальным обоснованием, то мы, правда, откажемся от преображения культурного запрета, но зато и не подвергнем его опасности. Но мы выиграем и нечто другое. Путем своего рода диффузии или инфекции характер святости, неприкосновенности – хотелось бы сказать потусторонности – распространяется с немногих больших запретов на все дальнейшие культурные установления, законы и предписания. Однако зачастую этот ореол святости им совсем не к лицу; часто они не только взаимно обесценивают друг друга, вынося, в зависимости от времени и места, противоположные решения, но и в остальном обнаруживают все признаки человеческой близорукости. Легко различить, что́ является в них продуктом близорукой боязливости, выражением черствых интересов или следствием недостаточности предпосылок. Критический к ним подход в нежелательной степени снижает уважение и к другим, более оправданным, культурным требованиям. Неблагодарной задачей является точное определение границ между тем, чему способствовал сам Бог, и тем, что скорее вытекает из авторитета всесильного парламента или муниципального совета; и было бы, несомненно, полезнее вообще пропустить упоминание о Боге и честно признаться в чисто человеческом происхождении всех культурных установлений и предписаний. Вместе с обязательной святостью рухнули бы и окостенелость, и неизменность этих заповедей и законов. Люди поняли бы, что эти законы служат не для того, чтобы господствовать над ними, а для того, чтобы служить их интересам; у них создалось бы к ним более дружественное отношение, и они ставили бы себе целью не уничтожение их, а только улучшение. На пути, ведущем к примирению с давлением культуры, это было бы важным шагом вперед.

Однако наша речь в пользу чисто рационального обоснования культурных предписаний, т. е. их приведения к социальной необходимости, внезапно прерывается здесь одним соображением. Как пример мы выбрали возникновение запрещения убийства. Но соответствует ли наше изложение этого запрещения исторической правде? Боимся, что нет: оно скорее кажется рационалистической конструкцией. Как раз этот отрезок истории культуры человечества мы изучили с помощью психоанализа и на основании наших трудов должны сказать, что в действительности было иначе. Даже у современного человека мотивы чисто рассудочные плохо справляются со странными побуждениями; насколько же более бессильными эти мотивы должны быть у человеческого животного первобытных времен! Может быть, его потомки и сегодня безудержно убивали бы друг друга, если бы среди убийств не было одного убийства, а именно убийства праотца, вызвавшего непреодолимую, чреватую последствиями эмоциональную реакцию. Эта реакция создала заповедь – не убий, которая в тотемизме ограничивалась заместителем отца, позднее распространилась на других и еще и сегодня осуществлена не всецело.

Но согласно заключениям, которых мне здесь не надо повторять, праотец этот был прообразом Бога, образцом, по которому позднейшие поколения создали Божественный образ. Следовательно, религиозное толкование верно – Бог действительно участвовал в возникновении этого запрещения; его влияние, а не социальная необходимость, создало запрещение. И перенесение человеческой воли на Бога вполне законно: ведь люди знали, что они насильственно устраняли отца, и из реакции на это злодеяние возникло намерение – впредь всегда уважать его волю. Таким образом, религиозное учение сообщает нам историческую правду, хотя и несколько видоизмененную и замаскированную; наше рациональное представление эту правду отрицает.

Теперь мы замечаем, что сокровищница религиозных представлений заключает в себе не только удовлетворение желаний, но и важные исторические реминисценции. Какую несравненную полноту мощи должно давать религии это взаимодействие прошлого с будущим! Но может быть, благодаря одной аналогии мы поймем что-то еще другое. Нехорошо отрывать понятия от той почвы, на которой они произросли, но мы все же должны сказать о некой аналогии. Мы знаем, что дитя человеческое не может проделать своего развития в направлении к культуре, не проходя через то более, то менее отчетливую фазу невроза. Причина этому в том, что ребенок не может рациональной умственной работой подавить столь многие из непригодных для дальнейшего притязаний первичных позывов: он должен обуздать их актами вытеснения, за которыми, как правило, стоит мотив страха. Большинство этих детских неврозов стихийно преодолевается с ростом ребенка, особенно детские неврозы навязчивости. Остатки их позднее должно устранять психоаналитическое лечение. Точно так же следовало бы предположить, что человечество в целом в своем мирском развитии попадало в положения, аналогичные неврозам, и притом по тем же причинам: во время неведения и интеллектуальной немощи человечество приходило к столь необходимому для совместной жизни людей отказу от первичных позывов лишь под воздействием чисто аффективных сил. Следы процессов, происходящих в древние времена и сходных с процессами вытеснения, потом еще долго оставались в культуре. Религию можно было бы считать общечеловеческим неврозом навязчивости: как и у ребенка, она произошла из Эдипова комплекса, из отношения к отцу. Согласно такому пониманию вопроса, можно было бы предвидеть, что отпадение от религии должно произойти с роковой неумолимостью, характерной для каждого процесса роста, и что именно теперь мы находимся в середине этой фазы развития.

В этом случае наше поведение должно было бы последовать примеру разумного воспитания, которое не сопротивляется предстоящей перемене, а старается ей содействовать, в то же время умеряя насильственность ее прорыва. Разумеется, сущность религии не исчерпывается этой аналогией. Если, с одной стороны, она приносит навязчивые ограничения, какие приносит лишь индивидуальный невроз навязчивости, то, с другой стороны, она заключает в себе систему иллюзий, рожденных желаниями и с отрицанием действительности, что изолированно можно обнаружить только при аменции – блаженной галлюцинаторной спутанности. Все это, разумеется, лишь сопоставления, с помощью которых мы силимся понять социальный феномен; индивидуальная патология не дает нам в этом полноценной параллели.

Неоднократно указывалось (мной и особенно Т. Райком), до каких деталей можно проследить аналогию религии и невроза принуждения и какое количество особенностей и судеб созидания религии можно объяснить этим путем. С этим хорошо согласуется и то, что набожный человек в высокой степени защищен от известных невротических заболеваний: восприятие общего невроза избавляет его от вырабатывания личного невроза.

Признание исторической ценности известных религиозных учений повышает наше к ним уважение, но не обесценивает нашего предложения изъять их из мотивировок культурных предписаний. Наоборот, при помощи этих остатков истории нам открывалось понимание религиозных тезисов как невротических пережитков: теперь мы можем сказать, что, наверное, настало время (как и в аналитическом лечении невротика) заменить последствия вытеснения результатами рациональной умственной работы. Можно предвидеть, что при этой переработке дело не ограничится отказом от торжественного преображения культурных предписаний и что всеобщий пересмотр кончится упразднением многих из них, но об этом едва ли стоит сожалеть. Поставленная перед нами задача примирения людей с культурой будет, таким образом, в значительной степени разрешена. Об отказе от исторической правды при рациональной мотивировке культурных предписаний нам жалеть не нужно. Ведь истины, содержащиеся в религиозных учениях, настолько искажены и так систематически маскируются, что люди в целом не могут признать их за правду, точно так же, как дети, когда мы говорим им, что новорожденных приносит аист. И этим мы говорим правду, скрытую под символом, так как мы-то знаем, что эта большая птица означает. Но ребенок этого не знает; ухо его улавливает только искажение, он считает себя обманутым, и мы знаем, как часто его недоверие к взрослым, его строптивость связаны именно с этим впечатлением. Мы пришли к убеждению, что лучше перестать говорить подобную, символически завуалированную правду и, приспосабливаясь к интеллектуальному уровню ребенка, не отказывать ему в ознакомлении с реальным положением вещей.

IX

«Вы разрешаете себе противоречия, трудно между собой согласуемые. Сначала вы заявляете, что труд, подобный вашему, совсем безопасен. Что такие рассуждения никого веры не лишат. Но так как вашим намерением все же является, как это обнаруживается позднее, эту веру нарушить, то позволительно спросить, а зачем же вы, собственно, этот труд публикуете? А в другом месте вы признаете, что может стать опасным – и даже весьма опасным, если кто-нибудь узнает, что в Бога больше не верят. До сих пор человек этот соблюдал подчинение, а теперь он послушание культурным предписаниям отбрасывает. Ведь вся ваша аргументация, что религиозная мотивировка культурных заповедей представляет собой опасность для культуры, основана на предположении о возможности сделать из верующего неверующего. И ведь тут – полное противоречие».

«Другое противоречие в следующем: с одной стороны, вы признаете, что управляет человеком не интеллект, а его страсти и притязания первичных позывов; а с другой стороны, вы предлагаете заменить аффективные основы его послушания культуре основами рациональными. Вот и понимай, кто может. А по-моему – либо одно, либо другое».

«Впрочем, разве вы ничему не научились у истории? Подобная попытка заменить религию разумом ведь однажды уже была сделана, официально и в большом масштабе. Ведь вы помните Французскую революцию и Робеспьера? Но вспомните и недолговечность, и жалкую безуспешность этого эксперимента. Теперь его повторяют в России, и нам нечего любопытствовать о том, как он окончится. Разве вы не думаете, что мы вправе признать, что человек не может обойтись без религии?»

«Вы сами сказали, что религия – нечто большее, чем невроз навязчивости. Но эту другую ее сторону вы не разрабатывали. Вам кажется достаточным провести аналогию с неврозом. От невроза людей надо освободить. А что при этом будет утрачено, вас не тревожит».

Видимость противоречия возникла, вероятно, потому, что я слишком поспешно рассмотрел сложные вопросы. Кое-что мы можем наверстать. Я все еще утверждаю, что в одном отношении мой труд совершенно безопасен: ни один верующий не даст себя поколебать в своей вере этими или подобными аргументами. У верующего есть определенные интимные связи с содержанием религии. Есть невероятное бесчисленное множество других, не являющихся верующими в указанном смысле. Они послушны культурным предписаниям, потому что дают себя запугать угрозами религии, и они боятся религии, пока они должны считать ее частью реальности, ставящей им границы. Эти-то люди и возмущаются, как только им дается право отказаться от веры в реальную ценность религии, но и на это нельзя повлиять доказательствами. Они перестанут бояться религии, когда заметят, что и другие ее не боятся, а о них я говорил, что они узнали бы о падении религиозного влияния и в том случае, если бы я не опубликовал моего труда.

Но мне кажется, что вы сами придаете больше значения другому противоречию, в котором меня упрекаете. Люди так малодоступны доводам разума – они целиком во власти своих желаний, порожденных первичными позывами. Так зачем же отнимать у них удовлетворение первичных позывов и заменять его доводами рассудка? Конечно, люди таковы; но спросили ли вы себя: должны ли они быть такими, вынуждает ли к этому внутренняя их природа? Может ли антрополог установить краниометрический индекс народа, имеющего обычай с детства деформировать головку ребенка бандажированием? Подумайте об удручающем контрасте между блистательной интеллигентностью здорового ребенка и слабостью мышления у обыкновенного взрослого. Разве уж совсем исключено, что в этом относительном захирении в большой степени повинно религиозное воспитание? Мне думается, что потребовалось бы весьма долгое время, прежде чем ребенок, не находящийся под влиянием религии, начал бы задумываться о Боге и о вопросах потустороннего мира. Может быть, эти мысли пошли бы тем же путем, каким они шли у его прародителей; но этого развития не дожидаются – ребенку преподносят религиозные учения в то время, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности понять их значение. Разве не правда, что замедление сексуального развития и преждевременность религиозного влияния являются двумя главными пунктами в системе современной педагогики? Когда же мышление ребенка просыпается, религиозные учения стали уже неоспоримыми. Но неужели вы думаете, что мыслительная функция укрепляется, если перед ней, под страхом адских наказаний, закрывают такую значительную область? Если уж кто-нибудь довел себя до того, что без критики принимает весь абсурд, преподносимый ему религиозными учениями, и даже не замечает противоречий между абсурдными доводами, то нам уже нечего удивляться слабости его мышления. Но ведь у нас нет иного средства для обуздания нашей подвластности первичным позывам, кроме как наш интеллект. Как же от лиц, находящихся под запретами мышления, можно ожидать, чтобы они достигли психологического идеала, примата интеллекта? Вы ведь знаете, что женщинам в целом приписывается так называемое «физиологическое слабоумие», т. е. меньшая по сравнению с мужчинами интеллектуальность. Сам по себе этот факт спорный, и толкование его сомнительно; но аргумент в пользу производной природы этого интеллектуального захирения тот, что женщины страдают от жестокости раннего запрета направлять свое мышление на то, что их интересовало бы больше всего, а именно на проблемы половой жизни. До тех пор пока на человека в ранние его годы кроме сексуальной задержки мышления влияет еще и религиозная и связанная с ней правовая, мы действительно не можем сказать, каков, собственно, человек сам по себе.

Я умерю, однако, свое усердие и признаю возможность, что и я гоняюсь за иллюзией. Может быть, действие религиозного запрета не так уж сильно, как я предполагаю; может быть, выяснится, что человеческая природа останется той же и в том случае, если воспитанием в целях подчинения религии не будут злоупотреблять. Мне это неизвестно, и вам тоже не может быть известно. Не только большие проблемы этой жизни представляются в данное время неразрешенными, трудно решить и другие, менее значительные вопросы. Но согласитесь, что тут имеются основания для надежды в будущем, что, может быть, нужно вынести на поверхность клад, могущий обогатить культуру, что опыт иррелигиозного воспитания стоит затраченных на него усилий. В случае, если результат окажется неудовлетворительным, я готов отказаться от реформы и вернуться к прежнему, чисто описательному суждению: человек – существо слабого интеллекта, находящееся во власти желаний, порожденных первичными позывами. В другом пункте я совершенно с вами согласен. Бесспорно, было бы бессмысленным начинанием стараться изъять религию насильственно и одним ударом прежде всего потому, что такое предприятие безнадежно. У верующего веры не отнимешь – ни доказательствами, ни запретами. А если бы у некоторых этого и удалось добиться, это было бы жестокостью. Кто десятилетиями принимал снотворное, не может, конечно, спать, если его этого средства лишить. Что действие религиозных утешений можно приравнять к действию наркотика, прелестно иллюстрируется одним явлением в Америке. Там – очевидно, под влиянием господства женщин – людей хотят лишить всех возбуждающих, опьяняющих средств, а также средств наслаждения, пресыщая взамен этого богобоязненностью. По поводу исхода этого эксперимента также не приходится любопытствовать.

Таким образом, я возражаю вам, если вы выводите дальнейшее заключение, что человек вообще не может обходиться без утешения религиозной иллюзией, что без нее он не вынес бы тягот жизни, жестокой действительности. Да, не вынес бы тот человек, которому с детства вливали этот сладкий – или горько-сладкий – яд. Ну а другой, кто получил трезвое воспитание? Тот, кто не страдает неврозом, не нуждается, может быть, и в интоксикации, невроз заглушающей. Человек окажется тогда, конечно, в затруднительном положении: он должен будет сам себе признаться во всей своей беспомощности, своей ничтожности в гуще мирской суеты – уже более не центр творения, уже более не объект нежного попечительства благого Провидения. Он попадет в положение ребенка, покинувшего отчий дом, где ему было так тепло и уютно. Но инфантилизм обречен на преодоление, не так ли? Не может человек вечно оставаться ребенком, он должен, наконец, выйти наружу, во «враждебную жизнь». Это можно назвать «воспитанием реальностью»; надо ли мне вам еще признаваться, что единственной целью моего сочинения является обратить внимание на необходимость такого прогресса?

Вы, вероятно, боитесь, что он не выдержит столь трудного испытания. Ну что же, дозвольте нам все-таки надеяться. Что-нибудь да значит уже то, когда знаешь, что рассчитывать приходится на одни лишь собственные силы. Тогда выучиваешься их правильно применять. Человек не совсем лишен вспомогательных средств: со времен потопа наука его многому научила и дальше увеличит его мощь еще более. А что касается великих необходимостей судьбы, которых избежать невозможно, их он научится переносить с покорностью. На что ему обманный вымысел о крупном поместье на Луне, выручку от которого никто еще и одним глазком не видывал? Как честный мелкий крестьянин на этой земле, он сумеет обработать свой клочок так, что он даст ему пищу. Тем, что он перестанет ожидать чего-либо от мира потустороннего и сосредоточит все освободившиеся силы на земной жизни, он, вероятно, сможет достигнуть того, что жизнь для всех станет сносной и культура никого не будет более подавлять. Тогда он с одним из наших товарищей по неверию без сожаления скажет:

И уступаем ангелам и воробьям мы наши небеса.(Г. Гейне. «Германия. Зимняя сказка»)

X

«Ведь это звучит великолепно! Человечество, отказавшееся от всех иллюзий и благодаря этому способное сносно устроиться на Земле! Но я не могу разделить ваших ожиданий. Не потому, что я злостный реакционер, за которого вы, может быть, меня принимаете. Нет, просто из благоразумия. Мне кажется, что мы поменялись ролями: вы оказались мечтателем, увлекаемым своими иллюзиями, а я – представителем требований разума, права на скепсис. Ваши построения кажутся мне основанными на заблуждениях, которые я, согласно вашему же определению, имею право назвать иллюзиями, так как они достаточно отчетливо выдают влияние ваших желаний. Вы основываете свои надежды на том, что поколения, в раннем детстве не испытавшие влияния религиозных учений, легко достигнут так страстно желаемого примата интеллекта над первичными влечениями. Но это, пожалуй, иллюзия; в этом решающем пункте человеческая природа едва ли изменится. Если не ошибаюсь – мы о других культурах знаем так мало, – и сейчас существуют народы, развивающиеся без давления какой-либо религиозной системы, но они не ближе к вашему идеалу, чем другие. Если вы хотите религию из нашей европейской культуры изъять, то это может совершиться лишь другой системой учений, а эта система с самого начала переняла бы все психологические черты религии: ту же – для самозащиты – святость, окостенелость, нетерпимость, тот же запрет мышления. Что-либо в этом роде вам иметь нужно, чтобы справиться с требованиями воспитания. А от воспитания вы отказаться не можете. Путь от младенца до культурного человека долог – слишком много человечков заблудилось бы на этом пути и не доросло своевременно до своих жизненных задач, если предоставить им развиваться без всякого руководства. Учения, применявшиеся при их воспитании, всегда будут ставить преграды мышлению более зрелых лет – точно так, как это делает религия, которую вы в этом упрекаете. Разве вы не замечаете, что у нашей, у каждой культуры есть неискоренимый врожденный недостаток, а именно, что на ребенка, живущего жизнью первичных позывов и обладающего слабым мышлением, она возлагает бремя решений, посильное лишь для зрелого интеллекта взрослого человека? Но культура и не может поступать иначе вследствие неизбежного помещения многовекового развития человечества в несколько лет детского возраста, а побудить ребенка к преодолению поставленного перед ним задания можно лишь средствами аффективными.

Вот каковы перспективы вашего “примата интеллекта”».

«Теперь вы не должны удивляться, если я заступаюсь за сохранение религиозной системы обучения как основы воспитания и основы совместной жизни людей. Это проблема практическая, а не вопрос теоретической ценности. Так как в интересах поддержания нашей культуры мы не можем ждать, пока каждый отдельный человек станет культурно зрелым – а многие и вообще никогда не созрели бы, – так как мы вынуждены навязывать подрастающему человеку какую-нибудь систему учений, которая должна действовать на него как предпосылка, недоступная какой-либо критике, то в этом случае религиозная система кажется мне из всех наиболее пригодной. И это, конечно, благодаря ее удовлетворяющей желания и утешающей силе, в которой вы хотите видеть “иллюзию”. Ввиду затруднительности узнать что-либо о реальности, даже ввиду сомнений, возможно ли это для вас вообще, мы все же не должны упускать из виду, что человеческие потребности тоже являются частью реальности, и кроме того, частью важной, частью, которая особенно близко нас касается».

«Другое преимущество религиозного учения я вижу в одной из его особенностей, к которой вы, по-видимому, относитесь крайне отрицательно. Она дает возможность отвлеченных просветлений и сублимирования, при которых может быть отброшено большинство того, что носит следы примитивного и инфантильного мышления. А оставшееся представляет собой сумму идей, которым наука больше не противоречит и которые она и не может опровергнуть. Эти преобразования религиозного учения, осужденные вами как половинчатости и компромиссы, дают возможность избежать разрыва между необразованной массой и мыслителем-философом, они поддерживают между ними общность, столь важную для обеспечения культуры. Тогда нечего бояться, что человек из народа может узнать, что верхние слои общества “вообще не верят в Бога”. Мне кажется, теперь я показал, что ваши усилия сводятся к попытке заменить проверенную и эффективно ценную иллюзию другой, неиспытанной и безразличной».

Не думайте, что я глух к вашей критике. Я знаю, как трудно избежать иллюзии; быть может, и надежды, в которых я признался,– иллюзорной природы. Но я настаиваю на разнице. Независимо от того, что они не грозят карой людям, их не разделяющим, мои иллюзии не столь непогрешимы, как религиозные, не носят характера бредовой одержимости. Если опыт – не мне, а другим моим единомышленникам, уже после меня, – покажет, что мы заблуждались, мы от наших ожиданий откажемся. Примите же мою попытку за то, чем она является. Психолог, не обманывающий себя относительно того, как трудно в этом мире разобраться, старается судить о развитии человечества на основе тех трех пониманий, которые он приобрел изучением психических процессов у отдельного человека в период развития этого последнего из ребенка во взрослого. И при этом ему приходит в голову убеждение, что религию можно сравнить с детским неврозом; и он достаточно оптимистичен, чтобы предположить, что человечество преодолеет эту невротическую фазу подобно тому, как дети перерастают свой подобный этому невроз. Эти умозаключения из индивидуальной психологии, может быть, недостаточны, перенесение их на человеческий род неоправданно, оптимизм не обоснован; всю эту неопределенность я признаю. Но часто нельзя удержаться, чтобы не сказать того, что думаешь, в качестве извинения приводя то, чему не приписываешь большего, чем оно заслуживает.

И еще на двух пунктах я должен остановиться. Во-первых, слабость моей позиции не означает укрепления вашей. Мне думается, что вы защищаете проигранное дело. Мы можем сколько угодно подчеркивать бессилие интеллекта по сравнению с властью человеческих первичных влечений и быть при этом правыми. Однако слабости этой присуща некая особенность: голос интеллекта тих, но он не успокаивается до тех пор, пока его не услышат. В конце концов, после бесчисленных повторных опровержений, слушатели находятся. Это один из немногих пунктов, которые дают возможность оптимистически взглянуть на будущее человечества; но он сам по себе значит немало. Можно с ним связать еще и другие надежды. Примат интеллекта от нас далеко, далеко, но все же, по всей вероятности, не бесконечно далеко. И он, вероятно, поставит себе те же цели, осуществления которых вы ждете от вашего Бога, в человеческом масштабе, конечно, поскольку это допускает внешняя реальность – Ананке*. Цели эти – любовь к человеку и ограничение страданий. Поэтому мы вправе сказать, что соперничество наше лишь временное, а никак не непримиримое. Мы надеемся на то же, что и вы, но вы нетерпеливее, притязательнее и – почему мне не сказать этого – корыстнее, чем я и мои единомышленники. Вы хотите, чтобы блаженство началось сразу после смерти, требуете от него невозможного и от притязаний отдельного человека отказаться не хотите. Наш Бог – Логос* – осуществит из этих желаний то, что нам позволяет существующая вне нас природа, но очень постепенно, только в отдаленном будущем и для новых детей человечества. Но вознаграждения нам, столь от жизни тяжко страдающим, он не обещает. На пути к этой далекой цели ваши религиозные учения должны быть отброшены, даже если первые опыты будут неудачными, даже если первые заменяющие их новообразования окажутся шаткими. И вы знаете почему: ничто не может устоять против разума и опыта надолго, а противоречие религии тому и другому слишком явно. Даже и просвещенным религиозным идеям не избежать этой участи, пока они пытаются уберечь хотя бы что-то из утешительного содержания религии. Правда, ограничиваясь утверждением о бытии высшего духовного существа, свойства которого неопределимы и намерения неведомы, они для возражений науки неуязвимы, но тогда остывает к ним и интерес людей.

И, во-вторых, обратите внимание на развитие вашего и моего отношения к иллюзии. Вам приходится защищать религиозную иллюзию всеми своими силами; если ее обесценить – а она действительно под большой угрозой, – мир ваш рушится, вам не остается ничего другого, как во всем отчаяться – в культуре и в будущем человечества. От этой крепостной зависимости свободен я, свободны мои единомышленники. Так как мы готовы отказаться от доброй доли наших инфантильных желаний, мы в состоянии перенести и то, если некоторые из наших ожиданий окажутся иллюзиями.

Освобожденное от давления религиозных учений воспитание немного, может быть, изменит в психологическом существе человека; Бог наш, Логос, может быть, не очень всемогущ и в состоянии исполнить лишь малую часть того, что обещали его предшественники. Если мы это поймем, то примем это с покорностью. Интереса к миру и жизни мы из-за этого не потеряем, так как есть у нас одна надежная точка опоры, которой у вас нет. Мы верим в то, что научная работа имеет возможность узнать кое-что о реальности мира, благодаря чему мы в состоянии увеличивать нашу мощь и в соответствии с чем устраивать нашу жизнь. Если эта вера – иллюзия, то мы оказываемся в том же положении, что и вы; но наука многочисленными и знаменательными успехами доказала, что сама-то она не иллюзия. У нее много открытых и еще больше тайных врагов среди тех, кто не может ей простить, что она обессилила религиозную веру и грозит ей полным уничтожением. Науку упрекают в том, сколь малому она нас научила и сколь несравненно больше оставила нерешенным. Но при этом забывают, как она молода, как трудны были ее первые шаги и как ничтожно мал тот период, к которому человеческий интеллект окреп для ее заданий. Не заключается ли ошибка всех нас в том, что мы основываем наши суждения на слишком коротких отрезках времени? Нам бы следовало брать пример с геологов. Жалуются на неопределенность науки, которая сегодня провозглашает законом то, что следующее поколение признает заблуждением, заменяя его новым законом столь же краткой значимости. Но это несправедливо и отчасти неверно. Изменения научных взглядов являются развитием, прогрессом, а не ниспровержением. Закон, считавшийся сначала общеобязательным, оказывается специальным случаем более широкой закономерности или ограничивается другим законом, открываемым лишь позднее; грубое приближение к правде заменяется другим, более тщательно подготовленным, которое, в свою очередь, ждет дальнейшего совершенствования. В различных областях еще не преодолена та фаза исследования, когда испытываются предпосылки, которые вскоре приходится отбрасывать как недостаточные; однако в других областях уже имеется надежное и почти неизменное ядро познания. Делались, наконец, и попытки радикально обесценить усилия науки тем соображением, что они, будучи обусловлены нашим собственным устройством, не могут дать ничего иного, кроме субъективных результатов, в то время как истинная природа находящихся вне нас вещей остается для нас недоступной. При этом упускаются из виду некоторые моменты, являющиеся для понимания научной работы решающими, как то: что наше устройство, т. е. наш психический аппарат, развился именно в усилиях распознавать внешний мир и, таким образом, должен был в своем строении реализовать некую целесообразность; что он сам является составной частью того мира, подлежащего исследованию, и что он такое исследование вполне допускает; что задача науки полностью определена, если мы ограничиваем ее показом мира таким, каким он должен нам казаться вследствие своеобразия нашего устройства; что конечные результаты науки как раз вследствие способа их приобретения обусловлены не только нашим устройством, но и тем, что на это устройство повлияло; и что, наконец, проблема мироздания без учета нашего воспринимающего психического аппарата является пустой, не имеющей практического интереса абстракцией.

Нет, наша наука не иллюзия. Но иллюзией было бы верить, что мы откуда-нибудь могли бы получить то, чего наука нам дать не может.

Таинство девственности

Лишь немногие детали сексуальной жизни примитивных народов производят такое странное впечатление на наши чувства, как оценка этими народами девственности, женской непорочности. Ценность девственности, с точки зрения ухаживающего за женщиной мужчины, кажется настолько несомненной и само собой понятной, что нами овладевает смущение, когда мы хотим оправдать и обосновать эту ценность. Требование, чтобы девушка в браке с одним мужчиной не сохранила воспоминаний о половых сношениях с другим, представляет собой не что иное, как последовательное развитие исключительного права обладания женщиной, составляющее сущность моногамии, распространенной на прошлое.

Нам не трудно оправдать сейчас то, что сначала показалось предрассудком, для этого достаточно высказать наше мнение о любовной жизни женщины. Тот, кто первый удовлетворяет с трудом подавляемую в течение долгого времени любовную тоску девушки и при этом преодолевает ее сопротивление, сложившееся под влиянием среды и воспитания, тот вступает с ней в длительную связь, возможность которой не открывается уже больше никому другому. Вследствие этого переживания у женщины развивается «состояние подчиненности», которое является порукой ненарушимой длительности обладания ею и делает ее способной к сопротивлению новым впечатлениям и искушениям со стороны посторонних.

Выражение «сексуальная зависимость» предложено в 1892 г. Крафт-Эбингом[3] для обозначения того факта, что одно лицо может оказаться в необыкновенно сильной зависимости и несамостоятельности по отношению к другому лицу, с которым находится в половом общении. Эта зависимость может иной раз зайти очень далеко, до потери всякого самостоятельного желания, до безропотного согласия на самые тяжелые жертвы собственных интересов; упомянутый автор, однако, замечает, что известная доля подобной зависимости «безусловно необходима для того, чтобы связь была длительной». Такая доля сексуальной подчиненности действительно необходима для сохранения цивилизованного брака и для подавления угрожающих ему полигамных тенденций, и в нашем социальном общежитии этот фактор всегда принимается в расчет.

Крафт-Эбинг объясняет возникновение сексуальной подчиненности «необыкновенной степенью влюбленности и слабости характера», с одной стороны, и безграничным эгоизмом – с другой. Однако психоаналитический опыт не допускает возможности удовольствоваться этим простым объяснением. Он показывает, что решающим моментом является сила сексуального сопротивления, которое необходимо преодолеть вместе с концентрацией и неповторяемостью процесса преодоления. Поэтому «подчиненность» гораздо чаще встречается и бывает интенсивней у женщины, чем у мужчины, а у последнего в наше время все же чаще, чем в античные времена. Когда мы изучали сексуальную «подчиненность» у мужчин, она оказывалась следствием преодоления психической импотенции при помощи данной женщины, к которой с того времени и привязался этот мужчина. Таким ходом вещей, по-видимому, объясняется множество странных браков с трагическим исходом или далеко идущими последствиями.

Неверно представляют себе поведение примитивных народов, о котором ниже пойдет речь, те, кто утверждает, что эти народы не придают никакого значения девственности, и в доказательство приводят тот факт, что дефлорация девушек совершается у них вне брака и до первого супружеского сношения. Нам, наоборот, кажется, что и для них дефлорация является актом, имеющим большое значение, но он стал предметом, заслуживающим названия религиозного запрета, табу. Вместо того чтобы предоставить жениху и будущему мужу девушки исполнить этот акт, обычай требует того, чтобы именно он уклонился от него[4].

В мои планы не входит собрать исчерпывающие литературные свидетельства, доказывающие существование этого запрета, проследить его географическую распространенность и перечислить все формы, в которых он выражается. Я довольствуюсь тем, что констатирую, что подобное устранение девственной плевы, совершаемое вне последующего брака, является чем-то весьма распространенным у живущих в настоящее время примитивных народов. Так, Кроули говорит: «Брачный обряд сводится к прободению девственной плевы определенным лицом, но не мужем, что очень распространено на низких уровнях культуры, особенно же в Австралии»[5].

Если же дефлорация не должна иметь места при первом брачном сношении, то ее следует совершить раньше – каким-нибудь образом и кому-нибудь. Приведу несколько мест из уже упомянутой книги Кроули, в которой имеются сведения по этому вопросу и которые дают нам основания для ряда критических замечаний.

С. 191: «У диери и у некоторых соседних племен (в Австралии) распространен обычай разрывать девственную плеву, когда девушка достигает половой зрелости. У племен Портланда и Гленелга совершить это выпадает на долю старой женщины, а иногда приглашаются белые мужчины с целью лишить девушек невинности».

С. 307: «Преднамеренный разрыв плевы совершается иногда в детстве, но обыкновенно во время наступления половой зрелости… Часто он соединяется, как, например, в Австралии, с ритуальным актом совокупления».

С. 348: (по сообщениям Спенсера и Гиллена об австралийских племенах, у которых существуют известные экзогамные брачные ограничения): «Плева искусственно пробуравливается, и присутствующие при этой операции мужчины совершают в точно установленном порядке (необходимо заметить: по определенному церемониалу) половой акт с девушкой. Весь процесс состоит, так сказать, из двух актов: разрушения плевы и последующего полового общения».

С. 349: «У масаев (в Экваториальной Африке) совершение этой операции составляет одно из самых главных приготовлений к браку. У сакаи (Малайские острова), батта (Суматра) и альфоер (на Целебесе) дефлорация производится отцом невесты. На Филиппинских островах имелись определенные мужчины, специальностью которых была дефлорация невест в том случае, если плева не была еще в детстве разрушена старой женщиной, которой это специально поручалось. У некоторых эскимосских племен лишение невинности невесты предоставляется ангекоку, или шаману».

Замечания, о которых я уже упомянул, заключают в себе два пункта. Во-первых, приходится жалеть о том, что в этих указаниях нет более тщательного описания различий между разрушением плевы без полового акта и половым актом с целью такого разрушения. Только в одном месте нам ясно дали понять, что весь процесс распадается на два акта: на (ручную или инструментальную) дефлорацию и на последующий затем половой акт. Очень обильный материал у Бартельса—Плосса оказывается почти непригодным для наших целей, потому что в их изложении психологическое значение акта дефлорации совершенно поглощается анатомическим его результатом. Во-вторых, очень желательно было бы узнать, чем отличается ритуальный (чисто формальный, торжественный) половой акт при этих обстоятельствах от нормального полового общения. Доступные мне авторы или слишком стыдились об этом говорить, или опять-таки придавали слишком мало значения таким сексуальным подробностям с психологической точки зрения. Мы можем надеяться, что оригинальные сообщения путешественников и миссионеров более подробны и недвусмысленны, но при теперешней недоступности этой, по большей части иностранной литературы, я не могу сказать ничего определенного. Впрочем, можно пренебречь сомнением по поводу второго пункта, принимая во внимание соображение, что ритуальный мнимый половой акт, вероятно, представляет собой замену и, может быть, сменил настоящий акт, который прежде совершался полностью[6].

Для объяснения этого таинства девственности можно указать на разнообразные моменты, которым я дам краткую оценку. При дефлорации девушки обыкновенно проливается кровь; первая попытка объяснения подобных обычаев ссылается на страх примитивных народов перед кровью, так как они считают, что в крови заключена жизнь. Это табу крови доказывается многими предписаниями, не имеющими ничего общего с сексуальностью; оно, очевидно, связано с запретом убивать и составляет защитную меру против первичной кровожадности, сладострастия убийства первобытного человека. При таком понимании таинство девственности связывается с соблюдаемым почти без исключения табу менструаций. Примитивный человек не может отделить таинственный феномен месячного кровотечения от садистских представлений. Менструации, особенно первые, он истолковывает как укус духообразного зверя, может быть, как признак сексуального общения с духом. Иной раз какое-нибудь сообщение дает возможность узнать в этом духе духа предка, и тогда нам становится понятным в связи с другими взглядами дикарей[7], что менструирующая девушка превращается в табу как собственность этого духа предка.

С другой стороны, нас предупреждают, чтобы мы не слишком переоценивали влияние страха крови. Этот страх не мог уничтожить такие обычаи, как обрезание мальчиков и еще более жестокое обрезание девушек (отсечение клитора и малых губ), которые отчасти в обычае у тех же самых народов, или свести на нет значение других ритуалов, во время которых также проливается кровь. Поэтому нет ничего удивительного в том, что этот страх преодолевался во благо мужа при первом половом сношении.

Второе объяснение также не принимает во внимание сексуальность, но идет гораздо дальше. Оно указывает на то, что примитивный человек, подобно невротику, является жертвой постоянно подстерегающего его чувства страха. Эта склонность к страху сильнее всего проявляется во всех ситуациях, каким-либо образом отличающихся от обычных, заключающих в себе нечто новое, неожиданное, непонятное, жуткое. Отсюда и происходит сохранившаяся до самых поздних религий церемония, связанная со всяким новым начинанием, с началом всякого нового периода времени, с появлением первенца у человека, животного и плода. Опасность, которая угрожает человеку, объятому страхом, особенно сильна в начале ожидаемой ситуации, и тогда-то и является самым целесообразным защититься от нее. Первое половое общение в браке по своему характеру имеет все основания на то, чтобы ему предшествовали подобные меры предосторожности. Обе попытки объяснения как страхом перед кровью, так и страхом перед всем совершаемым впервые, не противоречат одна другой, а наоборот, подкрепляют друг друга. Первое половое общение, несомненно, акт, внушающий опасение, тем более что во время него проливается кровь.

Третье объяснение – Кроули отдает ему предпочтение – обращает внимание на то, что таинство девственности входит в одну большую систему, охватывающую всю сексуальную жизнь. Не только первое половое общение с женщиной представляет собой табу, но половой акт вообще; пожалуй, можно было бы сказать, на женщину в целом наложен запрет. Женщина является табу не только в исключительных, вытекающих из ее половой жизни ситуациях: менструации, беременности, родов и послеродового периода, – но и вне этих ситуаций общение с женщиной подвержено таким серьезным и многочисленным ограничениям, что у нас имеются все основания сомневаться в предполагаемой сексуальной свободе дикарей. Совершенно верно, что в определенных случаях сексуальность примитивных народов не знает никаких преград, но обычно она, по-видимому, гораздо сильнее сдерживается запретами, чем на более высоких ступенях культуры. Как только мужчина предпринимает что-нибудь особенное – экспедицию, охоту, военный поход, – он должен держаться подальше от женщин, особенно же воздерживаться от полового общения; в противном случае его сила была бы парализована и он потерпел бы неудачу. И в обычаях повседневной жизни открыто проявляется стремление к разъединению полов. Женщины живут с женщинами, мужчины с мужчинами; семейной жизни в нашем смысле у многих примитивных племен нет, разъединение полов доходит иной раз до того, что лицам одного пола запрещается произносить собственные имена другого пола, что у женщин развивается свой язык с особым запасом слов. Сексуальная потребность вынуждает всякий раз вновь преодолевать эти преграды, созданные разъединением полов, но у некоторых племен даже свидание супругов может иметь место только вне дома и втайне.

Если примитивный человек установил табу, значит он боится опасности, и нельзя отрицать, что во всех предписаниях избегать женщины выражается страх перед ней как таковой. Может быть, эта боязнь объясняется тем, что женщина иная, не такая, как мужчина, всегда непонятна и таинственна, чужда и потому враждебна. Мужчина боится быть ослабленным женщиной, заразиться ее женственностью и оказаться поэтому беспомощным. Ослабляющее и расслабляющее, снимающее напряжение воздействие полового акта может быть причиной, оправдывающей такие опасения, а дальнейшее укрепление этого страха объясняется сознанием того влияния, которое женщина приобретает над мужчиной, благодаря половому общению, и внимания к себе, которое она завоевывает. Во всем этом нет ничего, что устарело бы, что не продолжало бы жить и в нашем мире.

Многие наблюдатели, жившие среди примитивных народов, пришли к выводу, что любовные порывы последних сравнительно слабы и никогда не достигают той интенсивности, которую мы обычно находим у культурного человечества. Другие возражали против такой оценки, однако перечисленные табу указывают, во всяком случае, на существование силы, сопротивляющейся любви, так как она отвергает женщину, как чуждую и враждебную.

В выражениях, немногим только отличающихся от принятой в психоанализе терминологии, Кроули показывает, что каждый индивид отделяется от других посредством «taboo of personal isolation»* и что именно мелкие различия при сходстве в иных отношениях объясняют чувства чуждости и враждебности между ними. Было бы очень соблазнительно проследить эту идею и из этого «нарциссизма мелких различий» вывести враждебность, которая, как мы видим, во всех человеческих отношениях с успехом борется с чувствами общности и преодолевает заповедь всеобщего человеколюбия. Психоанализ полагает, что открыл главную из причин нарциссического, сильно пропитанного презрением, отрицательного отношения к женщинам, указав на происхождение этого презрения из кастрационного комплекса и влияние этого комплекса на суждение о женщине.

Однако мы замечаем, что последние соображения далеко увели нас от нашей цели. Общее табу женщины не проливает света на особенные предписания, касающиеся первого полового акта с девственным индивидом. Здесь мы должны удовлетвориться двумя первыми попытками дать объяснение страхом перед кровью и страхом перед впервые совершающимся; в отношении этих объяснений мы должны оговориться, что они обнаруживают суть запрещения табу, о котором идет речь. В основе этого запрещения лежит, очевидно, намерение запретить именно мужу что-то такое или уберечь его от чего-то такого, что неотделимо от первого полового акта, хотя, согласно сделанному нами вначале замечанию, именно с этим связана особенная привязанность женщины к одному этому мужчине.

На сей раз наша задача состоит в том, чтобы объяснить происхождение и значение предписаний табу. Это я сделал в моей книге «Тотем и табу»; там я дал оценку значения первичной амбивалентности, заключенной в табу, защищал мнение о происхождении табу из доисторических процессов, приведших к образованию человеческой семьи. Из современных наблюдений над обычаями табу у примитивных народов нельзя сделать вывод о таком первоначальном его значении. Предъявляя подобные требования, мы слишком легко забываем, что даже самые примитивные народы живут сейчас в условиях цивилизации, весьма отдаленной от первичной, во временно́м отношении такой же старой, как и наша, и так же соответствующей более поздней, хотя и другой ступени развития.

В настоящее время мы находим табу у примитивных народов уже развившимся в весьма искусную систему, совершенно подобно тому, как наши невротики развивают свои фобии, а старые мотивы табу – замененными новыми, гармонически согласованными. Не обращая внимания на эти генетические проблемы, мы хотим остановиться только на том взгляде, что примитивный человек создает табу там, где боится опасности. Эта опасность, вообще говоря, психическая, потому что у примитивного человека нет необходимости делать различия, которые нам кажутся неизбежными. Он не отличает материальную опасность от психической и реальную от воображаемой. Согласно его последовательно анимистическому миросозерцанию, всякая опасность исходит от враждебного намерения равного ему одушевленного существа – как опасность наделенной, по его мнению, душой силы природы, так и грозящая со стороны другого человека или зверя. С другой стороны, он привык свои собственные внутренние враждебные душевные движения проецировать во внешний мир, приписывать их объектам, которые он ощущает как неприятные или как чуждые. Источник таких опасностей видит он и в женщине, а первый половой акт с женщиной считается особенно большой опасностью.

Я полагаю, что нам удастся выяснить, какова эта повышенная опасность и почему она угрожает именно будущему мужу, если мы более подробно исследуем поведение современных женщин нашего культурного уровня в схожих обстоятельствах. В результате такого исследования я утверждаю, что подобная опасность действительно существует, так что примитивный человек защищается посредством табу девственности против вполне обоснованной психической опасности.

Мы считаем нормальной реакцией, когда женщина после полового акта на высшей точке удовлетворения обнимает, прижимает к себе мужчину, видим в этом выражение ее благодарности и обещание длительной верности. Но мы знаем, что это поведение обычно не распространяется на случай первого полового общения; очень часто он приносит женщине, остающейся холодной и неудовлетворенной, только разочарование, и обычно должно пройти много времени, и требуется частое повторение полового акта, для того чтобы он давал удовлетворение также и женщине. От этих случаев начальной и скоро проходящей фригидности ведет непрерывный ряд переходов к тем печальным случаям прочно укоренившейся холодности, которые не могут преодолеть никакие нежности мужчины. Я полагаю, что эта фригидность женщины еще недостаточно понята, и за исключением тех случаев, когда вину за нее нужно вменить недостаточной потенции мужчины, она требует объяснения при помощи сходных с ней явлений.

Столь частые попытки избежать первого полового общения я не хочу принимать здесь во внимание, потому что они имеют несколько объяснений, и в первую очередь, хотя не безусловно, именно в них нужно видеть выражение общего стремления женщин к сопротивлению. Однако я думаю, что свет на загадку женской фригидности проливают некоторые патологические случаи, в которых женщина после первого и даже после любого повторного общения открыто проявляет свою враждебность к мужчине, ругая его, поднимая на него руку или даже действительно колотя его. В одном замечательном случае такого рода, который мне удалось подвергнуть подробному анализу, это случалось, несмотря на то что женщина очень любила мужа, обычно сама требовала полового акта и явно испытывала при этом большое удовлетворение. По моему мнению, эта странная противоречивая реакция является следствием тех же душевных движений, какие обычно могут проявиться как фригидность, которая оказывается в состоянии подавить нежную реакцию, которую женщина не хочет проявить. В патологическом случае разлагается на два компонента то, что при фригидности сливается в одно задерживающее действие, точно так же, как в двойственности симптомов невроза навязчивых состояний. Опасность, которая таким образом возникает благодаря дефлорации женщины, состоит в том, что актом дефлорации можно навлечь на себя ее враждебность, и именно у будущего мужа имеются все основания стараться избежать этой вражды.

Анализ дает возможность без всякого труда угадать, какие именно душевные движения женщины принимают участие в описанном поведении, в котором я надеюсь найти объяснение ее фригидности. Первый половой акт пробуждает целый ряд таких душевных движений, которым не должно быть места при желательной направленности женщины на половой акт и часть которых не возникает вновь при последующих общениях. В первую очередь тут играет свою отрицательную роль боль, которая причиняется девственнице при дефлорации, и существует склонность считать этот момент решающим и не искать более других. Но нельзя приписывать такого исчерпывающего значения боли, скорее причину можно усмотреть в нарциссической уязвленности, следующей за разрушением органа и рационально оправдываемой сознанием того, что дефлорация понижает сексуальную ценность. Но свадебные обычаи примитивных народов предупреждают и против такой переоценки. Мы слышали, что в некоторых случаях церемония протекает в два этапа, что после разрыва плевы (рукой или инструментом) следует ритуальный, действительный или мнимый, половой акт с заместителями мужа, и это нам показывает, что смысл предписания табу не исчерпывается избеганием анатомической дефлорации, что мужа необходимо уберечь от чего-то другого, а не только от реакции жены на болезненную травму.

Другую причину разочарования в первом половом акте мы видим (по крайней мере, у культурной женщины) в том, что ожидания, с ним связанные, и осуществление его могут не совпасть. До сих пор половое общение ассоциировалось с самым строгим запретом, и легальный, разрешенный половой акт не воспринимается в полной мере. Насколько сильной может быть такая подоплека, видно из почти комического старания многих невест сохранить в тайне новые любовные отношения от всех чужих и даже от родителей в тех случаях, где в этом нет никакой необходимости и не приходится ждать ни с чьей стороны осуждения этих отношений. Девушки говорят совершенно открыто, что любовь теряет для них цену, если другие о ней знают. В некоторых случаях этот мотив может разрастись до таких размеров, что вообще мешает развитию способности любить в браке. Женщина снова находит свою нежную чувствительность только в запретных отношениях, которые нужно держать в тайне и при которых она только и чувствует уверенность в собственной, свободной от влияний воле. Однако и этот мотив недостаточно глубок; кроме того, находясь в зависимости от культурных условий, он лишен тесной связи с практикой примитивных народов. Тем значительнее поэтому следующий момент, обусловленный историей развития либидо. Благодаря стараниям психоанализа нам стало известно, как постоянны и сильны самые ранние привязанности либидо. Речь при этом идет о сохранившихся сексуальных желаниях детства, у женщины по большей части о фиксации либидо на отце или на заменяющем его брате, желания, которые довольно часто направлены были не на коитус, а на нечто другое или включали и его, но только как неясно осознанную цель. Супруг всегда является только, так сказать, заместителем, но никогда не «настоящим»; первым имеет право на любовь женщины другой, в типичных случаях отец; муж, самое большее – второй. Все зависит от того, насколько интенсивна эта фиксация и как крепко она удерживается, для того чтобы заместитель был отклонен как неудовлетворительный. Фригидность, таким образом, занимает место среди генетических условий невроза. Чем сильнее психический момент в сексуальной жизни женщины, тем устойчивее окажется ее фригидность против потрясений первого сексуального акта. Фригидность в этом случае может закрепиться как невротическая задержка или послужить почвой для других неврозов, и даже незначительное понижение мужской потенции приходится при этом принимать во внимание как вспомогательный момент.

По-видимому, обычай примитивных народов считается с мотивом сексуального желания в более ранние времена, поручая дефлорацию старейшине, священнику, святому мужу, т. е. заместителю отца. Отсюда, как мне кажется, происходит вызвавшее столько споров «право первой ночи» средневекового помещика. А. Шторфер[8] отстаивал тот же взгляд, кроме того, объяснял широко распространенный обычай под названием «брак Товии» (воздержание в течение первых трех ночей) как признание преимущественных прав патриарха, до него об этом писал К. Юнг[9]. В соответствии с нашим предположением среди заменителей отца, которым поручена дефлорация, мы находим также и изображения богов. В некоторых областях Индии новобрачная должна принести в жертву деревянному лингаму свою плеву, и, по сообщению святого Августина, в римском брачном церемониале имелся такой же обычай (в его время?) с тем только послаблением, что молодой женщине приходилось лишь садиться на огромный каменный фаллос Приапа[10].

К более глубоким слоям психики возвращает нас другой мотив, который, как это можно доказать, является главным виновником парадоксальной реакции против мужа и влияние которого, по моему мнению, так же проявляется во фригидности женщины. Благодаря первому соитию у женщины, кроме описанных, оживают еще и другие прежние душевные движения, которые вообще противятся женской функции и роли.

Из анализа многих невротических женщин нам известно, что они прошли раннюю стадию развития, в течение которой завидовали брату из-за того, что у него имеется признак мужественности, и чувствовали себя из-за отсутствия этого признака (собственно, его уменьшения) обойденными или обиженными. Эту «зависть из-за пениса» мы причисляем к «кастрационному комплексу». Если понимать под «мужским» желание быть мужчиной, то такое поведение можно назвать «мужским протестом» – название, придуманное А. Адлером*, чтобы объявить этот фактор вообще носителем невроза. В этой фазе девочки часто не скрывают своей зависти и вытекающей из нее враждебности по отношению к более счастливому брату: они пытаются мочиться, стоя прямо, как брат, чтобы отстоять свое половое равноправие. В упомянутом уже случае агрессивности после коитуса по отношению к любимому мужу я мог установить, что эта фаза имела место до выбора объекта. Позже либидо маленькой девочки обратилось на отца, и тогда она стала желать вместо пениса – ребенка[11].

Меня бы не удивило, если бы в других случаях я обнаружил обратную временну́ю последовательность такого рода чувств и эта часть комплекса кастрации вступала бы в действие лишь после успешного выбора объекта. Но фаза мужественности у девочки, на которой она завидует мальчику из-за пениса, в любом случае наступает раньше в ходе развития и находится ближе к первичному нарциссизму, чем к фазе любви к объекту.

Некоторое время тому назад случай дал мне возможность понять сон новобрачной, который оказался реакцией на ее дефлорацию. Он легко выдавал желание женщины кастрировать молодого супруга и сохранить себе его пенис. Несомненно, было достаточно возможностей и для более безобидного толкования: о желании продления и повторения акта, но некоторые детали сновидения выходили за пределы такого смысла, а характер и дальнейшее поведение видевшей сон свидетельствовали в пользу более серьезного понимания. За этой завистью из-за пениса проявляется враждебное ожесточение женщины против мужчины, которое можно заметить в отношениях между полами и самые явные признаки которого имеются в стремлениях и в литературных произведениях «эмансипированных». Эту враждебность женщины Ференци – не знаю, первый ли – приводит путем соображений палеобиологического характера к эпохе дифференциации полов. Сначала, думает он, копуляция имела место между двумя однородными индивидами, из которых один развился и стал более сильным и заставил другой, более слабый, перетерпеть половое соединение. Ожесточение из-за этого превосходства сохранилось во враждебных склонностях современной женщины. Не думаю, что подобные размышления заслуживают упрека, поскольку они не имеют большого значения.

После такого перечисления мотивов и сохранившихся следов парадоксальной реакции женщины на дефлорацию можно, обобщая, сформулировать, что незрелая сексуальность женщины разряжается на мужчине, впервые познакомившем ее с сексуальным актом. Но в таком случае табу девственности приобретает определенный смысл, и нам становится понятен обычай, требующий, чтобы этой опасности избежал именно тот мужчина, который навсегда должен вступить в совместную жизнь с этой женщиной. На более высоких ступенях культуры значение этой опасности отступает на задний план в сравнении с обетом подчиненности женщины, а также и перед другими мотивами и соблазнами; девственность рассматривается как благо, от которого мужчине не надо отказываться. Но анализ проблем в браке показывает, что мотивы, толкающие женщину на месть за свою дефлорацию, не совсем исчезли из душевной жизни цивилизованной женщины. Я полагаю, что внимательный наблюдатель должен заметить, как часто женщина остается фригидной в первом браке и чувствует себя несчастной, между тем как после расторжения этого брака она отдает свою нежность второму мужу и счастлива с ним. Архаическая реакция, так сказать, исчерпалась на первом объекте.

Впрочем, запрет на лишение девственности не перестал действовать и в нашей культуре. Душа народа знает о нем, а поэты использовали время от времени его в качестве фабулы. Анценгрубер* рассказывает в одной своей комедии, как глуповатый деревенский парень отказывается жениться на предназначенной ему невесте, потому что она «девица из деревни и ему первому в ее жизни придется ее попробовать». Поэтому он согласен, чтобы она вышла замуж за кого-то другого, и готов взять ее в жены как вдовицу потом, когда она перестанет быть опасной. Заголовок пьесы «Яд девственницы» напоминает о том, что укротитель змей прежде позволяет ядовитой змее укусить клочок ткани, чтобы потом без опаски распоряжаться ею[12].

Табу на лишение девственности и часть его мотивации наиболее выразительно изображены в известном драматическом образе – в Юдифи* из трагедии Хеббеля «Юдифь и Олоферн». Юдифь – молодая женщина, девственность которой защищает заклятие. В брачную ночь ее муж был парализован загадочным страхом и больше не отваживался касаться ее. «Моя красота – это красота белладонны, – говорит она. – Наслаждение ею несет безумие и смерть». Когда ассирийский полководец осадил ее город, у нее рождается план с помощью своей красоты обольстить и погубить его, используя таким образом патриотический мотив для маскировки сексуального. После дефлорации огромным, похваляющимся своей силой и грубостью мужчиной она черпает в своем негодовании силу отрезать ему голову и стать освободительницей своего народа. Отрубить голову значит в символическом смысле кастрировать; сообразно с этим Юдифь – женщина, которая кастрирует мужчину, лишившего ее девственности, как намеревалась и новобрачная в рассказанном мне сновидении. Хеббель вполне осмысленно сексуализировал патриотическую историю из ветхозаветных апокрифов, ибо в ней после возвращения Юдифь будет гордиться, что не была обесчещена; в тексте Библии отсутствует также какой-либо намек на ее злосчастную первую брачную ночь. Однако вполне возможно, что благодаря своей чуткости поэт уловил более древний мотив, который был вкраплен в ту историю, и всего лишь вернул материалу его более ранний смысл.

В ходе превосходного анализа И. Саджер* объяснил, как родительский комплекс Хеббеля побудил его к выбору материала и как он пришел к тому, чтобы в борьбе полов принять сторону женщины и суметь вжиться в ее самые сокровенные душевные переживания[13]. Он также дословно приводит обоснование, предложенное самим поэтом для объяснения проведенного им изменения материала, и совершенно справедливо считает его надуманным и предназначенным для оправдания, хотя бы поверхностного, чего-то неосознанного самим поэтом, а по существу, маскировки его. Не буду касаться объяснения Саджера, почему овдовевшая, согласно библейской легенде, Юдифь должна была оставаться девственной вдовой. Оно отсылает к намерению детской фантазии отрицать половое общение родителей и превратить мать в непорочную деву. Я же пойду дальше: после того как поэт подтвердил девственность своей героини, его чуткая фантазия сосредоточилась на враждебной реакции, вызванной поруганием этой девственности.

В заключение мы можем поэтому сказать: дефлорация имеет не одно предназначение для культурного развития общества – привязанность женщины к мужчине; она дает также выход архаической реакции враждебности к мужчине, которая может принять патологические формы, довольно часто проявляющиеся как проблемы в браке; этой же реакции можно приписать тот факт, что вторые браки часто оказываются более удачными, чем первые. Боязнь, с которой муж у примитивных народов избегает дефлорации, находит свое полное оправдание в этой враждебной реакции.

Интересно, что при психоаналитической практике можно встретить женщин, у которых обе противоположные реакции, подчиненности и враждебности, нашли свое выражение и остались в тесной связи между собой. Встречаются и такие женщины, которые как будто совсем разошлись со своими мужьями и все же не могут расстаться с ними окончательно. Как только они пробуют обратить свою любовь на другого мужчину, как помеха выступает образ первого, уже больше не любимого. Анализ показывает, что эти женщины привязаны к своим мужьям из подчиненности, а не из нежности. Они не могут освободиться от них, потому что еще не совершили над ними своей мести, во многих случаях не осознали даже своих мстительных душевных порывов.

О нарциссизме

1

Термин «нарциссизм» заимствован нами из описанной П. Нэке* в 1899 г. картины болезни. Термин этот применялся им для обозначения состояния, при котором человек относится к собственному телу как к сексуальному объекту, т. е. любуется им с чувством сексуального удовольствия, гладит его, ласкает до тех пор, пока не получает от этого полного удовлетворения. Такая форма проявления нарциссизма представляет собой извращение, охватывающее всю сферу сексуальной жизни данного лица, и вполне соответствует тем представлениям и предположениям, с которыми мы обычно приступаем к изучению всех извращений.

Психоаналитические наблюдения показали, что отдельные черты нарциссического поведения присущи, между прочим, многим лицам, страдающим другими болезненными явлениями; так, например, по Саджеру, гомосексуальным лицам. В конце концов, возникает предположение, что проявления либидо, заслуживающие название нарциссизма, можно наблюдать в гораздо более широком объеме, они могут занимать определенное место в нормальном сексуальном развитии человека[14].

Такие же предположения возникают в связи с трудностями, встречающимися во время психоаналитического лечения невротиков, так как оказывается, что подобное нарциссическое поведение больных ограничивает возможность влиять на них терапевтически. Нарциссизм в этом смысле не является перверсией, но либидозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения, известную долю которого с полным правом предполагают у каждого живого существа.

Попытка осветить психологию Dementia ргаесох* (Крепелин)*, или шизофрении (Блейлер), с точки зрения теории либидо дала новый важный повод к тому, чтобы заняться вопросом первичного нормального нарциссизма. У таких больных, которых я предложил назвать парафрениками, наблюдаются две следующие основные характерные черты: бред величия и потеря интереса к окружающему миру (к лицам и предметам). Вследствие указанного изменения психики такие больные не поддаются воздейстию психоанализа, и мы не можем добиться их излечения. Но необходимо более точно определить и выяснить признаки и особенности этого ухода парафреника от внешнего мира.

Как у истериков, так и у невротиков, страдающих навязчивыми состояниями, поскольку их болезнь отражается на их отношении к миру, нарушено нормальное отношение к реальности. Однако анализ обнаруживает, что у таких больных тем не менее вовсе не утрачено эротическое отношение к людям и предметам, оно сохраняется у них в области фантазии: с одной стороны, реальные объекты заменяются и смешиваются у них с воображаемыми образами, с другой стороны, они не делают никаких усилий для достижения своих целей, т. е. для действительного обладания объектами желания.

Только для этих состояний либидо и следует сохранить употребляемое Юнгом без строгого различия выражение «интроверсия* либидо». У парафреников* дело обстоит иначе. У них, по-видимому, либидо совершенно отщепилось от людей и предметов внешнего мира без всякой замены продуктами фантазии. Там, где такая замена как будто наблюдается, дело идет, по-видимому, о вторичном процессе, о попытке самоизлечения, выражающейся в стремлении вернуть либидо объекту.

Возникает вопрос: какова же дальнейшая судьба либидо, отщепившегося при шизофрении от объектов? Ответ на этот вопрос нам дает бред величия, появляющийся во время протекания болезни. Он образовывается за счет либидо объектов. Либидо, оторвавшись от внешнего мира, обращается к собственному «Я», в результате чего и возникает состояние, которое мы можем назвать нарциссизмом. Но сам бред величия не является чем-то совершенно новым, а представляет собой, как мы знаем, гипертрофированную форму бывшего раньше состояния. Нарциссизм парафреника, возникший вследствие перенесения либидо на собственное «Я», является, таким образом, вторичным, появившимся на почве первичного, до того затемненного разнообразными влияниями.

Отмечу еще раз, что я не собираюсь разъяснять или углублять здесь проблему шизофрении, а даю лишь краткий обзор того, о чем уже говорилось в другом месте, чтобы доказать необходимость включения нарциссизма в общую схему развития либидо.

Третьим источником такого, как мне кажется, вполне законного дальнейшего развития теории либидо являются наши наблюдения за душевной жизнью примитивных народов и детей и наше понимание их психики. У примитивных народов мы наблюдаем черты, которые могли бы быть приняты за проявление бреда величия, если бы встречались лишь в единичных случаях. Сюда относится громадная переоценка примитивными народами могущества их желаний и душевных движений, «всемогущество мысли», вера в сверхъестественную силу слова, приемы воздействия на внешний мир, составляющие магию и производящие впечатление последовательного проведения в жизнь представлений о собственном величии и всемогуществе. Совершенно сходное отношение к внешнему миру мы обнаруживаем и у современного ребенка, развитие которого нам гораздо менее ясно. Таким образом, у нас создается представление о том, что первично либидо концентрируется на собственном «Я», а впоследствии часть его переносится на объекты; но по существу этот переход либидо на объекты не окончательный процесс, и оно продолжает относиться к охваченным им объектам, как тельце маленького одноклеточного существа относится к выпущенным им псевдоподиям*. Мы, естественно, сначала не замечали этой доли либидо, так как исходили в нашем исследовании из невротических симптомов. Наше внимание приковали к себе только эманации этого либидо, его способность привязываться к внешним объектам и снова обращаться внутрь. Говоря в общих, более грубых чертах, мы видим известное противоречие между «Я-либидо» и «объект-либидо». Чем больше расходуется и изживается одно, тем бедней переживаниями становится другое. Высшей фазой развития «объект-либидо» кажется нам состояние влюбленности, которое представляется нам как отказ от собственной личности вследствие привязанности к объекту и противоположность которого составляет фантазия (или внутреннее восприятие) параноика о гибели мира[15]. Наконец, что касается различных видов психической энергии, то мы полагаем, что сначала, в состоянии нарциссизма, оба вида энергии слиты воедино и наш грубый анализ не в состоянии их различить, и только с наступлением привязанности к объектам появляется возможность отделить сексуальную энергию в виде либидо от энергии влечений «Я». Прежде чем продолжить, я должен коснуться еще двух вопросов, которые вводят в самую сердцевину всех трудностей этой темы. Во-первых, как относится нарциссизм, о котором здесь идет речь, к аутоэротизму, описанному нами как ранняя стадия либидо? Во-вторых, раз мы признаем, что либидо первично сосредоточивается на «Я», то для чего вообще отличать сексуальную энергию влечений от несексуальной? Разве нельзя было бы устранить все трудности, вытекающие из отделения энергии влечений «Я» от «Я-либидо» и «Я-либидо» от «объект-либидо», предположив существование одной единой психической энергии? Относительно первого вопроса я отмечу следующее: совершенно неизбежно предположение, что единство личности «Я» образуется у индивида не с самого начала – ведь «Я» должно развиться, тогда как аутоэротические влечения первичны; следовательно, к аутоэротизму должно присоединиться еще кое-что, какие-то новые переживания, для того чтобы мог образоваться нарциссизм.

Требование дать определенный ответ на второй вопрос должно вызвать у всякого психоаналитика определенно неприятное чувство. С одной стороны, стараешься не поддаться этому чувству, вызванному тем, что оставляешь область непосредственных наблюдений ради бесплодных теоретических споров, а с другой стороны, все же нельзя избежать необходимости хотя бы попытаться дать объяснение явлениям, с которыми сталкиваешься. Несомненно, понятия вроде «Я-либидо», энергия влечений и т. п. не отличаются ни особенной ясностью, ни богатством содержания; спекулятивная теория этих отношений исходила бы прежде всего из точного определения понятий. Однако, по моему мнению, в том-то и заключается различие между спекулятивной теорией и наукой, которая создается посредством объяснения эмпирических данных. Последняя охотно отдает спекулятивному умозрению все преимущества гладкой, логически безупречной обоснованности и готова удовлетвориться туманными, едва уловимыми основными положениями, надеясь по мере своего развития ясно их определить и, быть может, заменить их другими. Но эти идеи образуют ту основу, на которой зиждутся все построения нашей науки; такой основой является исключительно наблюдение. Идеи же составляют не самый нижний фундамент всего научного здания, а только верхушку, крышу его, и могут быть сняты и заменены другими без всякого вреда для целого. В последнее время мы переживали подобное явление в физике, основные воззрения которой о материи, центрах силы, притяжении и т. п. вряд ли внушают меньше сомнений, чем соответствующие положения в психоанализе.

Ценность понятий «Я-либидо», «объект-либидо» заключается в том, что они возникли благодаря переработке самых детальных незначительных особенностей невротических и психотических процессов. Деление либидо на относящееся к «Я» и на связанное с объектами непосредственно вытекает из первого положения, отделяющего сексуальное влечение от влечений «Я». Такое деление предписывается анализом чистых неврозов перенесения (истерии, навязчивых состояний), и я знаю только одно – что все другие попытки объяснить эти феномены потерпели полную неудачу.

При полном отсутствии какого-либо учения о влечениях, дающего возможность ориентироваться в этом вопросе, вполне допустимо или, лучше сказать, даже необходимо проверить какое-нибудь одно предположение, последовательно проводя его до тех пор, пока оно не окажется несостоятельным или не подтвердится полностью. В пользу предполагаемого первичного подразделения на сексуальные влечения и влечения «Я», помимо удобства такого деления для аналитического изучения «неврозов перенесения», говорит еще и многое другое. Согласен, что этот момент мог бы допустить и другое объяснение, так как в таком случае дело шло бы об индифферентной психической энергии, становящейся либидо лишь благодаря акту привязанности к объекту. Но, во-первых, разделение этих понятий соответствует общепринятому делению первичных влечений на голод и любовь*. Во-вторых, в его пользу говорят биологические соображения. Индивид действительно ведет двойное существование – как самоцель и как звено в цепи, которой он служит против или, во всяком случае, помимо собственной воли. Даже сексуальность он принимает за нечто вполне соответствующее своим желаниям, между тем как, с другой точки зрения, сексуальность является только придатком к его зародышевой плазме, которому он отдает все свои силы в награду за наслаждение, являясь смертным носителем, быть может, бессмертной субстанции, подобно владельцу майоратного имущества, представляющему собой лишь временного владельца переживающего его майоратного института. Деление на влечения «Я» и сексуальные влечения в таком случае явилось бы подтверждением двойной функции индивида. В-третьих, необходимо помнить, что все временно нами допущенные психологические положения придется когда-нибудь перенести на почву их органической основы. Весьма вероятно, что тогда окажется, что особенные вещества и химические процессы воздействуют на сексуальность, и через их постоянство индивидуальная жизнь становится продолжением жизни рода. Мы считаемся с такой возможностью, подставляя вместо особых химических веществ соответствующие особые психические силы.

Именно потому, что я всегда стараюсь устранить из области психологии все чуждое ей, в том числе и биологическое мышление, я хочу в данном случае вполне определенно признать, что допущение отдельных влечений «Я» и сексуальных влечений, т. е. теория либидо, меньше всего зиждется на психологических основах и по существу обоснована биологически. Я буду поэтому достаточно последовательным и откажусь от этого положения, если психологическая работа покажет, что по отношению к влечениям более удобно пользоваться другими теориями. До сих пор, однако, их не было, сексуальная энергия либидо в глубочайшей основе своей и в конечном результате составляет только продукт дифференциации энергии, действующей вообще в психике. Но такого рода утверждение не имеет никакого значения. Оно относится к вещам, столь отдаленным от проблем, связанных с нашими наблюдениями, и имеет так мало фактического содержания в смысле положительных знаний, что с ним одинаково не приходится ни считаться, ни оспаривать его. Весьма возможно, что это первичное тождество энергии так же мало имеет общего с тем, что представляет для нас интерес с аналитической точки зрения, как первоначальное родство всех человеческих рас – с требуемым властью доказательством родства с покойником, оставившим наследство, для утверждения в правах наследства. Все эти рассуждения ни к чему не приводят. Так как мы не можем ждать, пока какая-нибудь другая научная дисциплина преподнесет нам стройное и законченное учение о влечениях, то для нас гораздо целесообразнее попытаться узнать, может ли пролить свет на эти основные биологические загадки синтез психологических феноменов. Примиримся с возможностью ошибки, и пусть это не удержит нас от того, чтобы последовательно проводить вышеупомянутое предположение о противоположности влечений «Я» и сексуальных влечений, которое стало для нас неизбежным выводом из анализа неврозов перенесения; но посмотрим далее, сможем ли мы плодотворно развивать такие предположения, не впадая во внутренние противоречия, и удастся ли нам применить их и при других заболеваниях, например при шизофрении.

Дело обстояло бы, разумеется, совершенно иначе, если бы было приведено доказательно, что теория либидо оказалась несостоятельной при шизофрении. К. Г. Юнг это утверждает, чем и принудил меня высказать все вышеизложенное, хотя я охотно воздержался бы от этого. Я предпочел бы молчаливо идти дальше той же дорогой, которую избрал в анализе случая Шрёбера*, не касаясь тех основных положений, из которых я исходил. Но утверждение Юнга по меньшей мере слишком поспешно. Приводимые им доказательства недостаточны. Сначала он ссылается якобы на мои собственные слова, утверждая, будто я почувствовал себя вынужденным, ввиду трудностей анализа Шрёбера, расширить понятие либидо, т. е. отказаться от его чисто сексуального значения и допустить полное отождествление либидо с психическим интересом вообще. Ференци в исчерпывающей критике работы Юнга изложил уже все, что было необходимо для исправления неправильного толкования моих слов. Мне остается только согласиться с названным критиком и повторить, что я никогда и нигде не заявлял об отказе от теории либидо. Второй аргумент Юнга (трудно допустить, чтобы потеря нормальной функции реального могла быть обусловлена исключительно отщеплением либидо от своих объектов) представляет собой не доказательство, а декларацию; этот аргумент, предрешая вопрос, делает всякое обсуждение его излишним, потому что вся суть вопроса в том и заключается: возможно ли это, и если возможно, то каким образом. В следующей своей большой работе Юнг очень близко подошел к уже давно намеченному мною решению вопроса: «При этом нужно принять во внимание – на что, впрочем, ссылается Фрейд в своей работе о Шрёбере, – что интроверсия Libido sexualis* ведет к концентрации его на «Я», вследствие чего, может быть, и наступает потеря функции реальности. В самом деле, возможность объяснить таким образом психологию потери функции реальности очень соблазнительна». Но он не останавливается подробно на этой возможности. Несколькими страницами ниже он открещивается от этого взгляда замечанием, что при таких условиях создалась бы психология аскетического анахорета, но не Dementia praecox. Как мало такое неподходящее сравнение может помочь разрешить вопрос, показывает соображение, что у такого анахорета, «стремящегося искоренить в себе всякий след сексуального интереса» (но только в популярном значении слова «сексуальный»), вовсе не должны непременно проявляться признаки патогенного приложения его либидо. Он может совершенно потерять сексуальный интерес к человеку, но сублимировать его, выказывая повышенный интерес к божественному, к природе, к животному миру, причем либидо его не подвергается интроверсии в области фантазии и не возвращается к «Я». Такое сравнение, по-видимому, наперед не допускает возможности отличать интересы, исходящие из эротических источников, от всякого рода других интересов. Вспомним далее, что исследования Швейцарской школы, при всех ее заслугах, объяснили только два пункта в картине Dementia praecox: существование при этой болезни тех же комплексов, какие встречаются и у здоровых людей, и у невротиков, и сходство фантазий таких больных с народными мифами. Но, помимо этого, они не могли пролить свет на механизм заболевания. А потому мы считаем неверным утверждение Юнга о том, что теория либидо оказалась не в состоянии объяснить Dementia praecox, вследствие чего потеряла значение и по отношению к другим неврозам.

2

Непосредственное изучение нарциссизма, как мне кажется, встречает особые препятствия. Основным подходом к такому изучению остается, пожалуй, анализ парафрении. Подобно тому как «неврозы перенесения»* дали нам возможность проследить либидозные проявления влечений, так изучение Dementia praecox и паранойи позволит нам понять психологию «Я». И опять мы должны будем составить представление о том, что является простым для нормального человека на основании изуродованного и преувеличенного в патологических случаях. Но нам все же открываются еще некоторые другие пути, ведущие к более близкому знакомству с нарциссизмом, их-то я и хочу последовательно описать. Это важно для изучения психологии больного, страдающего от физической боли, психологии ипохондрии и проявлений любовного чувства у обоих полов.

В оценке влияния органической болезни на распределение либидо я следую указаниям, полученным мною в беседе от Ференци. Как всем известно и кажется вполне понятным, человек, мучимый физической болью и неприятными ощущениями, теряет интерес к объектам внешнего мира, поскольку они не относятся к его страданиям. Более точное наблюдение показывает, что у больного пропадает также и либидозный интерес, он перестает любить, пока страдает. Банальность этого факта не должна нам помешать описать его, пользуясь терминологией теории либидо. Мы сказали бы в таком случае: больной сосредоточивает свое либидо на своем «Я», отнимая его у объектов, с тем чтобы по выздоровлении вернуть его им. В. Буш* говорит о поэте, страдающем зубной болью: «Душа пребывает исключительно в тесной ямке бокового зуба». Либидо и интересы «Я» испытывают при этом одну и ту же участь, и тогда их снова нельзя отделить друг от друга. Известный эгоизм больных берет верх над всеми интересами без исключения. Мы находим это вполне понятным, потому что прекрасно знаем, что, находясь сами в таком же положении, будем вести себя так же. Исчезновение самого сильного любовного порыва вследствие телесных заболеваний и смена его полным равнодушием составляют тему, которая находит широкое применение в юмористической литературе.

Как болезнь, так и состояние сна связаны с нарциссическим возвратом либидо к самому себе или, точнее говоря, к единственному желанию спать. В полном согласии с этим находится и эгоизм сновидений. В обоих случаях мы имеем дело не с чем другим, как с изменением распределения либидо вследствие изменения «Я-комплексов».

Ипохондрия, как и органическая болезнь, выражается в мучительных болезненных физических ощущениях и влияет на распределение либидо совершенно так же, как и физическое заболевание. У ипохондрика исчезает как интерес, так и либидо (последнее особенно ясно) по отношению к объектам внешнего мира, и оба концентрируются на занимающем его внимание органе. Различие между ними в одном: при физической болезни мучительные ощущения являются следствием определенных изменений, которые можно объективно доказать, а при ипохондрии этого нет. Но, оставаясь верным общему духу нашего обычного понимания патологических процессов при неврозах, мы могли бы высказать предположение, что известная доля правды имеется и в представлениях об изменениях, происходящих в органах при ипохондрии. В чем же могли бы состоять такие изменения? В этом случае нами должно руководить то наблюдение, что и при других неврозах имеются физические ощущения неприятного свойства, сходные с ипохондрическими. Я уже однажды проявил склонность присоединить ипохондрию как третий актуальный невроз к неврастении и неврозу страха. Не будет, вероятно, преувеличением, если я скажу, что и при других неврозах, как правило, развивается также и известная доля ипохондрии. Лучше всего это можно наблюдать при неврозе страха и при развившейся на его почве истерии. Гениталии в состоянии возбуждения представляют собой образец такого болезненно-чувствительного, известным образом измененного, но в обычном смысле здорового органа. К ним направлен большой приток крови, они разбухли, пропитаны влагой и являются источником разнообразных ощущений. Если мы назовем функцию какого-нибудь органа, состоящую в том, чтобы посылать из этого органа в психику сексуально возбуждающие раздражения, его эрогенностью и если вспомним, что, по соображениям, вытекающим из сексуальной теории, мы уже давно усвоили себе то положение, что гениталии могут быть заменены другими частями тела, так называемыми эрогенными зонами, то нам остается в данном случае сделать еще только один шаг. Нам нужно решиться видеть в эрогенности общее свойство всех органов тела, и тогда мы сможем говорить о повышении или понижении этой эрогенности в том или другом месте организма. Параллельно с каждым таким изменением эрогенности в органах могла бы изменяться концентрация либидо на «Я». В этих-то моментах мы и должны искать первопричину ипохондрии, считая, что они могут иметь на распределение либидо такое влияние, какое имеет заболевание какого-нибудь органа.

Нетрудно заметить, что, следуя такому ходу мыслей, мы наталкиваемся на проблему не только ипохондрии, но и других актуальных неврозов, неврастении и невроза страха. Но ограничимся вышеизложенным и не будем переступать границы психологии при изучении психологических явлений, углубляясь так далеко в область физиологического исследования. Достаточно только упомянуть, что исходя из данной точки зрения можно предположить, что ипохондрия находится в таком же отношении к парафрении, в каком другие актуальные неврозы находятся к истерии и неврозу навязчивости, т. е. зависят в такой же степени от «Я-либидо», как и от «объект-либидо», а ипохондрический страх находится в такой же взаимозависимости с «Я-либидо», в какой невротический страх – с «объект-либидо». Далее, если мы уже усвоили себе взгляд, что механизм заболевания и симптомообразования при «неврозах перенесения», т. е. процесс перехода от интроверсии к депрессии, необходимо связывать с накоплением и застоем «либидо-объектов»[16], то мы должны также усвоить себе представление о накоплении и застое «Я-либидо» и связать его с феноменами ипохондрии и парафрении.

Но тут мы должны будем задать себе другой интересный вопрос: почему такой застой «Я-либидо» ощущается как нечто весьма неприятное? Я ограничился бы ответом, что неудовольствие является выражением высшего напряжения, т. е. оно представляет собой известную величину материального процесса, ведущего к накоплению внутреннего напряжения, воспринимаемого психически как чувство неприятного, неудовольствия. Решающим моментом в развитии чувства неудовольствия является, однако, не абсолютная величина этого материального процесса, а скорее известная функция этой абсолютной величины. Придерживаясь такой точки зрения, можно решиться подойти вплотную к вопросу, откуда вообще берется психологическая необходимость переступить границы нарциссизма и сосредоточить свое либидо на объектах. Ответ, вытекающий из общего хода наших рассуждений, следующий: необходимость в этом наступает тогда, когда концентрация либидо на «Я» переходит определенную границу. Сильный эгоизм защищает от болезни, но, в конце концов, необходимо начать любить, для того чтобы не заболеть, и, наоборот, остается только заболеть, когда вследствие собственной несостоятельности человек лишается возможности любить. Это похоже на то, как Г. Гейне изображает психогенезис сотворения мира:

Песни бытия, 7.

Да, я болезнь считать готовПричиной творческого рвенья;Творя, я ждал выздоровленья,Творя, я стал опять здоров*.

Нам известно, что наш душевный аппарат в первую очередь является для нас орудием, при помощи которого мы справляемся с возбуждениями, обыкновенно воспринимаемыми нами мучительно и грозящими оказать на нас патогенное влияние. Психическая переработка этих возбуждений достигает исключительного напряжения, когда нужно направить по внутреннему душевному руслу те возбуждения, которые не способны найти себе непосредственный выход наружу или для которых в данную минуту нежелателен такой выход. Но для такой внутренней переработки сначала безразлично, производится ли она над реальными или воображаемыми объектами. Различие проявляется лишь позже, когда переход либидо на нереальные объекты ведет к его застою. Подобная же внутренняя переработка либидо, вернувшегося от объектов к «Я», делает возможным развитие бреда величия при парафрении; весьма вероятно, что только после того, как проявляется несостоятельность этого бреда, концентрация либидо на «Я» становится патогенной и вызывает процесс, который в дальнейшем своем развитии наблюдается нами в форме болезни.

Теперь попробую несколько углубиться в механизм парафрении и изложить некоторые взгляды, которые, как мне кажется, заслуживают внимания. Различие между нарциссическими заболеваниями (парафрения, паранойя) и неврозами перенесения я вижу в том, что либидо, освободившись вследствие несостоятельности данного лица в жизненной борьбе, не останавливается на объектах фантазии[17], а возвращается к «Я»; бред величия в таком случае соответствует психическому преодолению этих масс либидо, т. е. интроверсии в область фантазии при неврозах перенесения; несостоятельность этой психической деятельности (бреда) ведет к развитию ипохондрии при парафрении, вполне гомологичной страху при неврозах перенесения. Нам известно, что страх может смениться дальнейшими продуктами психической переработки в виде конверсии «реактивных образований», защитных мер (фобий). При парафрении вместо всех этих процессов наступает попытка к самоизлечению, которая и вызывает все наблюдаемые нами явления болезни. Так как парафрения часто – если не в большинстве случаев – влечет за собой частичный уход либидо от объектов, то в картине ее можно различить три группы явлений: 1) явления, связанные с сохранившейся нормальностью или неврозом (остаточные явления); 2) явления болезненного процесса (отход либидо от объектов, сюда же относятся бред величия, ипохондрия, аффективные нарушения, все регрессии); 3) явления самоизлечения, возвращающего либидо к объектам по образцу истерии (Dementia praecox, paraphrenia) или по образцу невроза навязчивости (paranoia). Этот возврат привязанности либидо исходит из другого уровня психики и протекает при совершенно других условиях, чем первичные привязанности. Различие между образовавшимися при таком вторичном возврате либидо к объектам неврозами перенесения и соответствующими картинами нормального «Я» должно было бы раскрыть нам самое глубокое понимание структуры нашего душевного аппарата.

Третий подход к изучению нарциссизма открывает нам любовная жизнь людей в ее различной дифференциации у мужчин и женщин. Подобно тому как «Я-либидо» оказалось для нас сначала покрытым «либидо-объектом», мы в первую очередь заметили, что ребенок (и юноша) при выборе сексуальных объектов исходит из своих переживаний, связанных с удовлетворением основных потребностей влечений «Я».

Первые аутоэротические сексуальные удовлетворения переживаются в связи с важными для жизни, служащими самосохранению, функциями. Сексуальные влечения сначала присоединяются к удовлетворению влечений «Я» и лишь впоследствии приобретают независимую от последних самостоятельность; это присоединение сказывается, однако, также и в том, что лица, которые кормят, ухаживают и оберегают ребенка: мать или лицо, заменяющее ее, – становятся его первыми сексуальными объектами.

Наряду с этим типом и этим источником выбора объекта, который можно назвать ищущим опоры типом, аналитическое исследование познакомило нас еще с одним типом, который мы вовсе не ожидали встретить. Мы нашли – особенно ясно это наблюдается у лиц, чье развитие либидо претерпело некоторое нарушение, как, например, у гомосексуалистов и лиц, склонных к извращениям, – что более поздний объект любви избирается этими лицами не по прообразу матери, а по их собственному. Они, очевидно, в объекте любви ищут самих себя, представляют собой такой тип выбора объекта, который следует назвать нарциссическим. Это наблюдение и послужило самым решающим мотивом, побудившим нас выдвинуть предположение, что нарциссизм составляет определенную стадию развития либидо.

Мы вовсе не считаем, что все люди распадаются на две резко различные группы в зависимости от того, имеется у них нарциссический или опорный тип выбора объекта, а предпочитаем допустить, что каждому человеку открыты оба пути выбора объекта, и предпочтение может быть отдано тому или другому. Человек имеет первоначально два сексуальных объекта – самого себя и воспитывающую его женщину, – и при этом мы допускаем у каждого человека первичный нарциссизм, который иногда может занять доминирующее положение при выборе объекта.

Сравнение мужчины и женщины показывает, что по отношению к типу выбора объекта наблюдаются основные, хотя, разумеется, и не абсолютно закономерные различия. Глубокая любовь к объекту по опорному типу в сущности характерна для мужчины. В ней проявляется такая поразительная сексуальная переоценка объекта, которая, вероятно, происходит от первоначального нарциссизма ребенка и выражает перенесение и этого нарциссизма на сексуальный объект. Такая сексуальная переоценка делает возможным появление своеобразного состояния влюбленности, напоминающего невротическую навязчивость, которое объясняется отнятием либидо у «Я» в пользу объекта. Иначе происходит развитие у более частого, вероятно, более чистого и настоящего типа женщины. Вместе с юношеским развитием и формированием до того времени латентных женских половых органов наступает в этих случаях усиление первоначального нарциссизма, неблагоприятно действующего на развитие настоящей, связанной с сексуальной переоценкой, любви к объекту. Особенно в тех случаях, когда развитие сопровождается расцветом красоты, и когда вырабатывается самодовольство женщины, вознаграждающее ее за то, что социальные условия ограничивают ее свободу в выборе объекта.