Помоги проекту - поделись книгой:
Невроз навязчивости
В третий раз он подвергся влиянию, изменившему решительным образом его развитие. Когда ему было четыре с половиной года и его состояние раздражительности и боязливости все еще не улучшалось, мать решила познакомить его с Библией в надежде отвлечь его и поднять его настроение. Это ей удалось; введение религии в систему воспитания положило конец предшествующей фазе, но повлекло за собой замену симптомов страха симптомами навязчивости. До того он с трудом засыпал, так как боялся, что увидит во сне такие же дурные вещи, как в ночь перед Рождеством; теперь, прежде чем лечь в постель, он должен был целовать все иконы в комнате, читать молитвы и класть бесконечное количество раз крестное знамение на постель и на самого себя.
Его детство явно расчленилось для нас теперь на следующие эпохи: во-первых, время, предшествующее соблазнению (3 года 3 месяца), когда имела место первая сцена, во-вторых, время изменения характера до страшного сновидения (4 года), в-третьих, «фобия животного» до знакомства с религией (4 года 6 месяцев), а с этого момента период невроза навязчивости до десятилетнего возраста включительно. Внезапной и полной замены одной фазы последующей не бывает в силу природы вещей и обстоятельств; не было и у нашего пациента, для которого, наоборот, характерны были сохранение в силе всего прошлого и одновременное существование самых различных течений. «Испорченность» не исчезла, когда наступил страх, и, постепенно уменьшаясь, продолжалась, совмещаясь с набожностью. Но «фобия волков» в этой последней фазе больше не вспоминалась. Невроз навязчивости протекал с перерывами; первый припадок был самым длинным и интенсивным, следующие наступали в восемь и десять лет, всякий раз по поводам, которые находились в явной связи с содержанием невроза. Мать сама рассказывала ему Священную историю и, кроме того, велела няне читать ему о ней из книги, разукрашенной иллюстрациями. Главное значение при этом придавалось, разумеется, истории Страстей Господних. Няня, которая была очень набожна и суеверна, давала по этому поводу свои объяснения, но должна была также выслушивать все возражения и сомнения маленького критика. И если колебания и борьба, которые его теперь начали преследовать, в конце концов закончились победой веры, то это произошло не без влияния няни.
То, что он мне рассказал как воспоминание о своих реакциях на знакомство с религией, встретило с моей стороны сначала решительное недоверие. Это, говорил я, не могло быть мыслями ребенка четырех с половиной – пяти лет; вероятно, он перенес в это раннее прошлое то, что явилось плодом размышлений тридцатилетнего взрослого человека[111].
Но пациент ничего и знать не хотел о такой поправке; его не удалось убедить в этом, как и во многих других различиях во взглядах между нами; связь между припоминаемыми им мыслями и симптомами, о которых он сообщал, как и то, что они вполне подходили к его сексуальному развитию, заставили меня в конце концов поверить ему. Я сказал себе тогда также, что критика учений религии, которую я не хотел допустить у ребенка, выполняется только самым минимальным числом взрослых людей.
Я приведу теперь материал его воспоминаний и потом уже поищу путь, который ведет к его пониманию.
Впечатление, произведенное на него рассказами Священной истории, было, по его словам, сначала неприятным. Сперва он возмущался страдальческим характером личности Христа, а потом всей совокупностью Его истории. Он направил свою критику против Бога-Отца. Если Он, мол, так всемогущ, то это Его вина, что люди так дурны и мучают других, за что попадают потом в ад. Ему следовало бы сделать их хорошими; Он сам ответствен за все зло и все мучения. Он возмутился заповедью, требующей подставить другую щеку, если получишь удар по одной, и тем, что Христос на кресте желал, чтобы его миновала сия чаша, но также и тем, что не совершилось чуда, которое доказало бы, что Он – Сын Божий. Его острый ум был уже, таким образом, пробужден и с неумолимой строгостью вскрывал все слабые стороны освященной легенды.
Но скоро к этой рационалистической критике присоединились мудрствования и сомнения, которые могут обнаружить нам сотрудничество потаенных душевных движений. Один из первых вопросов, поставленных им няне, был: имел ли Христос
Мы приблизимся к пониманию этих умствований, если начнем с описанной раньше части его сексуального развития. Нам известно, что его сексуальная жизнь после отпора, данного ему няней и связанного с ним подавления начинающейся генитальной деятельности, развилась в сторону садизма и мазохизма. Он мучил и терзал животных, фантазировал о нанесении ударов лошадям и, с другой стороны, о том, как бьют престолонаследника[112]. В садизме он сохранял старую идентификацию с отцом, в мазохизме он избрал себе отца в сексуальные объекты.
Он находился полностью в фазе прегенитальной организации и превратил свой мазохизм по отношению к отцу в женственную установку к нему же, в гомосексуальность. Но такого успеха это сновидение не имело, оно закончилось страхом. Отношение к отцу, которое от сексуальной цели, состоящей в желании испытать от него телесное наказание, должно было привести к следующей цели – иметь, как женщина, с отцом половое сношение, – было, благодаря противодействию его нарциссической мужественности, отброшено на еще более примитивную ступень; посредством сдвига на замену отца волком оно затем отщепилось как страх быть съеденным отцом, но этим никоим образом не исчерпалось. Мы сможем понять кажущееся таким сложным положение вещей, если будем твердо помнить, что у него одновременно существуют три сексуальных стремления, направленных на отца. Со времени сновидения он был гомосексуален в бессознательном, а в неврозе, на уровне каннибализма[113], господствующей осталась прежняя мазохистская установка. Все три течения имели пассивные сексуальные цели; объект был тот же, те же сексуальные стремления, но произошло расщепление их на три различных уровня.
Знание Священной истории дало ему возможность сублимировать господствующую мазохистскую установку к отцу. Он стал Христом, это случилось легко: они с Христом родились в один день. Так он стал чем-то большим, и, хотя этому пока не придавалось особого значения, он стал мужчиной. В сомнении, имел ли Христос
Мы еще не понимаем, почему он восставал также против пассивного характера Христа и против истязаний со стороны отца и этим стал отрицать свой прежний мазохистский идеал даже в его сублимированной форме. Мы можем предположить, что этот второй конфликт особенно благоприятствовал проявлению унижающих навязчивых мыслей из первого конфликта (между господствующим мазохистским и вытесненным гомосексуальным течением), потому что ведь вполне естественно, если в душевном конфликте суммируются все противоположные течения, идущие даже из самых различных источников. Мотив его сопротивления вместе с проявляемой критикой религии мы узнаем из его новых сообщений.
От знакомства с рассказами Священной истории выиграли также его сексуальные исследования. До сих пор у него не было никакого основания думать, что дети происходят только от женщины. Напротив, няня дала ему повод поверить, что он ребенок отца, а сестра – матери, и это более близкое отношение к отцу было для него очень ценно. Теперь он услышал, что Марию звали Богородицей. Значит, дети происходили от матери и словам няни не следует больше верить. Далее, благодаря этому рассказу, он не знал больше, кто именно был отцом Христа. Он был склонен считать таковым Иосифа, потому что слышал, что они с Марией всегда жили вместе, но няня сказала, что Иосиф только назывался отцом, а настоящим Отцом был Бог. Тут он ничего не мог понять. Он понял только то, что если об этом вообще еще можно спорить, то, значит, отношения между сыном и отцом не такие близкие, как он себе представлял.
Ребенок ощущал в известной мере ту амбивалентность чувств к отцу, которая отразилась во всех религиях, и напал на свою религию вследствие ослабления этих отношений к отцу. Разумеется, его оппозиция скоро из сомнения в истинах учения обратилась прямо против особы Бога. Бог сурово и жестоко обращался со Своим Сыном, но не лучше относился Он и к людям. Он принес Своего Сына в жертву и того же требовал от Авраама. Ребенок начал бояться Бога.
Если он был Христом, то отец был Богом. Но Бог, которого ему навязывала религия, не был настоящей заменой отца, которого он любил и не хотел позволить у себя отнять. Любовь к этому отцу была источником его критического остроумия. Он сопротивлялся Богу, для того чтобы иметь возможность сохранить отца, и при этом, собственно говоря, защищал старого отца пред лицом нового. Ему пришлось преодолеть привязанность к отцу.
Итак, это была старая, проявившаяся в самом раннем детстве любовь к отцу, у которой он черпал энергию для борьбы против Бога и остроту ума для критики религии. Но, с другой стороны, эта враждебность к новому Богу не была также первоначальным актом – она имела прообраз во враждебных душевных движениях к отцу, появившихся под влиянием страшного сновидения, и, по существу, была только их обновлением. Противоположные движения чувств, которым предстояло управлять всей его последующей жизнью, столкнулись здесь для амбивалентной борьбы вокруг темы религии. То, что получилось из этой борьбы, как симптом – богохульные мысли, навязчивость, владевшая им и заставляющая думать: Бог – грязь, Бог – свинья, – было поэтому настоящим компромиссным результатом, как нам покажет анализ этих идей в связи с анальной эротикой.
Некоторые другие симптомы навязчивости менее типичного характера так же несомненно ведут к отцу, но еще и дают возможность открыть связь невроза навязчивости с прежними случаями.
К богобоязненному церемониалу, которым он в конце концов искупал свое богохульство, относилась также заповедь при известных условиях торжественным образом дышать. При совершении крестного знамения он должен был всякий раз глубоко вдыхать или сильно выдыхать. На его родном языке выдох то же самое, что дух. Это была, следовательно, роль Святого Духа. Он должен был вдохнуть Святой Дух и выдохнуть злых духов, о которых он слышал и читал[114]. Этим злым духам он приписал также и богохульные мысли, за которые он должен был наложить на себя столько покаяния. Но он должен был выдыхать, когда он видел нищих, калек, старых, внушающих жалость людей, и он не понимал, какая связь между этой навязчивостью и духами. Он отдавал себе отчет только в том, что делает это, чтобы не стать таким, как эти люди.
Тут анализ в связи со сновидением привел к тому объяснению, что выдыхание при виде людей, внушающих сожаление, началось только на седьмом году жизни и имело отношение к отцу. Он несколько месяцев не видел отца, когда мать однажды сказала, что поедет с детьми в город и покажет им что-то такое, что их очень обрадует. Она привела их в санаторий, в котором они увидались с отцом; он плохо выглядел, и сыну было его очень жалко. Отец, следовательно, был прообразом всех калек, попрошаек и нищих, в присутствии которых он должен был выдыхать, подобно тому как он был еще и прообразом рож, которые показывают в состоянии страха, и карикатур, что рисуют в насмешку. В другом месте мы узнаем, что эта установка сострадания соотносится еще и с особенной деталью первичной сцены, которая так поздно проявилась в неврозе навязчивости.
Желание не стать таким, как калеки, мотивировавшее выдыхание в присутствии последних, было, следовательно, старой идентификацией с отцом, превращенной в негатив. Все же он копировал отца в положительном смысле, потому что глубокое вдыхание было подражанием шуму, который при коитусе, как он слышал, издавал отец[115]. Святой Дух обязан был своим происхождением этому признаку чувственного возбуждения у мужчин. Благодаря вытеснению это дыхание стало злым духом, для которого имеется еще и другая генеалогия, а именно малярия, которой он был болен во время первичной сцены.
Отрицание этих злых духов соответствовало явно аскетической черте, проявлявшейся еще и в других реакциях. Когда он услышал, что Христос однажды вселил злых духов в свиней, упавших затем с кручи, то он подумал о том, что сестра в свои первые детские годы, еще до того, как он мог об этом помнить, скатилась со скалистой дорожки на берег. Она, значит, тоже была таким злым духом и свиньей; отсюда короткий путь вел к Богу-свинье. Отец сам, как оказалось, также находится во власти чувственности. Когда он узнал историю первых людей, то обратил внимание на сходство своей судьбы с судьбой Адама. В разговоре с няней он лицемерно удивился тому, что Адам позволил женщине навлечь на себя несчастье, и обещал няне, что никогда не женится. В это время резко проявилась враждебность к женщине вследствие соблазнения со стороны сестры. В его будущей любовной жизни ему очень часто мешала эта враждебность. Сестра надолго стала для него воплощением искушения и греха. Когда он исповедовался, он казался себе чистым и безгрешным, и затем ему чудилось, будто сестра подстерегает его, чтобы снова ввергнуть его в грех, и не успевал он опомниться, как провоцировал уже какой-нибудь спор с сестрой, благодаря которому снова становился грешным. Таким образом, он вынужден был все время снова воспроизводить акт соблазнения. Кстати, как его ни мучили его богохульные мысли, он никогда не рассказывал о них на исповеди.
Незаметно мы перешли к симптоматике невроза навязчивости более поздних лет и потому, пропустив многое, что было в это время, расскажем о его конце. Нам уже известно, что невроз этот, никогда не прекращаясь окончательно, усиливался время от времени, а один раз – что нами еще не может быть в полной мере понято, – когда на той же улице умер мальчик, с которым он себя отождествлял. В десятилетнем возрасте к нему был приглашен гувернер-немец, который вскоре приобрел на него очень большое влияние. Поучительно, что вся его тяжелая набожность исчезла и никогда больше не оживала, после того как он заметил и в поучительных беседах с учителем узнал, что этот заместитель отца не придает никакого значения набожности и не верит в истины религии. Набожность исчезла вместе с зависимостью от отца, которого сменил другой, более общительный отец. Это произошло, правда, не без последней вспышки невроза навязчивости, из которой особенно запомнилась ему навязчивость вспоминать о Святой Троице всякий раз, когда видишь на улице три кучки навоза, лежащие вместе. Он никогда не поддавался какому-нибудь воздействию, не сделав попытки удержать обесцененное. Когда учитель убедил его не быть жестоким по отношению к мелким животным, он положил конец и этим злым поступкам, но не без того, чтобы предварительно еще раз основательно удовлетвориться разрезанием гусениц. Так же он вел себя и во время аналитического лечения, проявляя преходящую и «отрицательную» реакцию. После всякого окончательного объяснения симптома путем анализа он на короткое время пытался отрицать его действие усилением этого симптома. Известно, что дети вообще ведут себя подобным образом по отношению к запрету. Когда на них накричишь за то, что они, например, слишком шумят, то, прежде чем прекратить окончательно шуметь, они опять начинают шуметь после запрета и лишь потом успокаиваются. Они демонстрируют этим, что прекратили шуметь как будто добровольно, а не послушались запрета.
Под влиянием немецкого учителя развилась еще и новая сублимация его садизма, одержавшего в связи с приближавшимся тогда его половым созреванием верх над мазохизмом. Он стал мечтать о военщине, о военной форме, оружии и лошадях и беспрерывно отдавался этим грезам. Таким образом, под влиянием мужчины он освободился от своей пассивной установки и сперва вступил на нормальный путь. Отзвуком зависимости от учителя, покинувшего его вскоре после этого, было то, что в последующей жизни он отдавал предпочтение немецкому элементу (врачи, санатории, женщины) перед родным (замещение отца), что создало большие преимущества в лечении.
Ко времени частичного выздоровления благодаря учителю относится также и сновидение, о котором я упоминаю, потому что оно было отложено до соответствующего случая в лечении. Он видел себя верхом на лошади, преследуемым огромной гусеницей. Он узнал в этом сне намек на прежнее сновидение из периода жизни, предшествовавшего появлению учителя, которое мы давно уже истолковали. В том прежнем сновидении он видел черта в черном одеянии, в вертикальном положении, которое в свое время так напугало его у волка и у льва. Черт пальцем указывал на огромную улитку. Он сейчас же понял, что этот черт есть демон из известной поэмы, а само сновидение – переработка очень распространенной картины, изображавшей демона в любовной сцене с девушкой. Улитка была вместо женщины как исключительно женский сексуальный символ. Руководясь указывающим жестом демона, мы вскоре смогли прийти к заключению, что смысл сна состоит в том, что сновидец тоскует по ком-то, кто дал бы ему последние, еще недостающие наставления о загадке полового общения, как в свое время отец в первичной сцене дал ему первые.
По поводу более позднего сновидения, в котором женский символ заменен мужским, он вспоминает одно определенное переживание незадолго до сновидения. Однажды он проезжал верхом в имении мимо спящего мужика, возле которого лежал его сын. Мальчик разбудил отца и сказал ему что-то, вслед за чем отец стал ругать и преследовать всадника, так что последний поспешил удалиться на своей лошади. К этому присоединяется второе воспоминание, что в том же имении он видел деревья, совершенно белые оттого, что они были облеплены гусеницами. Нам понятно, что он бежал также от реализации фантазии, что сын спит с отцом. Кроме того, он примешал сюда белые деревья, чтобы намекнуть на кошмарный сон о белых волках на ореховом дереве. Это был, следовательно, просто взрыв страха перед женственной установкой к мужчине, от которой он сначала защищался посредством религиозной сублимации, а вскоре за тем – посредством воинской, еще более реальной установки.
Но большой ошибкой было бы полагать, что после исчезновения симптомов навязчивости невроз навязчивости не оставил у него никакого следа. Процесс привел к победе благочестивой веры над критически-исследовательским протестом, и предпосылкой его было вытеснение гомосексуальной установки. Оба фактора привели к устойчивым дефектам. Интеллектуальная деятельность после этого первого большого поражения тяжело пострадала. Прилежания к учению не развилось, и больше не проявлялся у него тот острый ум, который в свое время, в пятилетнем возрасте, разрушал своей критикой учения религии. Совершившееся во время того кошмарного сновидения вытеснение слишком сильной гомосексуальности сохранило это душевное, огромной важности, движение за бессознательным, задержало его таким образом при его первоначальной целевой установке и оттеснило его от всех тех сублимаций, на которые оно обычно направляется. У пациента поэтому не было тех социальных интересов, которые составляют содержание жизни. Только тогда, когда в лечении удалось освободить эту скованность гомосексуальности, положение вещей смогло принять лучший оборот, и очень интересно было наблюдать, как – без непосредственного указания врача – всякая освобожденная доля гомосексуального либидо стремилась найти себе применение в жизни и приобщиться к большой общественной деятельности человека.
Анальная эротика и кастрационный комплекс
Прошу читателя вспомнить, что эту историю детского невроза я получил, так сказать, как побочный продукт во время анализа заболевания в зрелом возрасте. Я должен был составить ее из еще меньших отрывков, чем те, какими обычно располагаешь для синтеза. Эта нетрудная работа имеет свой предел. Я, следовательно, должен удовлетвориться тем, что предлагаю отдельные части, которые читатель сам соединит в одно живое целое. Как неоднократно подчеркивалось, описанный невроз навязчивости возник на почве анально-садистской конституции. Но до сих пор речь шла только о главном факторе – о садизме и его трансформации. Все, что касается анальной эротики, было преднамеренно оставлено в стороне, теперь же необходимо соединить все вместе.
Аналитики уже давно пришли к заключению, что многочисленные влечения, объединенные в понятии анальной эротики, имеют необычайное, не поддающееся адекватной оценке значение для всего строя сексуальной жизни и душевной деятельности. Заметим также и то, что одно из самых важных проявлений преобразованной эротики на этой основе обнаруживается в обращении с деньгами; эта особенность привлекла к себе интерес психоаналитика. Мы привыкли объяснять интерес к деньгам наслаждением, связанным с экскрементами, поскольку он, по природе своей, либидозен и нерационален, и требовать от нормального человека, чтобы в своих отношениях к деньгам он был безусловно свободен от либидозных влияний.
У нашего пациента во время его более позднего заболевания отношение к деньгам было нарушено в сильной мере и накладывало отпечаток на его несамостоятельность и жизненную дееспособность. Благодаря наследству, полученному от отца и дяди, он стал очень богат, явно придавал большое значение тому, чтобы слыть богатым, и весьма огорчался, когда его в этом отношении недооценивали. Но он знал, сколько он имел, сколько тратил и сколько у него оставалось; трудно было сказать, считать ли его скупым или расточительным. Он вел себя то так, то иначе, но никогда его поведение не указывало на рациональность и последовательность. Судя по некоторым странным чертам, которые я упомяну ниже, можно было бы считать его за ненормального скупца, который в богатстве видит самые большие преимущества своей личности и, в сравнении с денежными интересами, не принимает во внимание какие бы то ни было чувства. Но других он ценил не по богатству и во многих случаях проявлял себя скорее скромным и готовым оказать помощь. Он не умел сознательно распоряжаться деньгами, они имели для него какое-то другое значение. Я уже упомянул, что мне казалось очень подозрительным то, как он утешил себя, потеряв сестру, ставшую в последние свои годы его лучшим товарищем, а именно: теперь ему незачем делить с ней наследство родителей. Еще страннее, может быть, было то спокойствие, с каким он это рассказывал, как будто бы совсем не осознавал бесчувственности, в которой таким образом признавался. Хотя анализ реабилитировал его, показав, что боль за сестру подверглась сдвигу, но тогда стало совсем непонятным то, что в богатстве он хотел найти замену сестре.
В другом случае его поведение казалось загадочным ему самому. После смерти отца оставшееся имущество было разделено между ним и матерью. Мать управляла имуществом и, как он сам признавал, шла навстречу его денежным требованиям щедро и самым безупречным образом. И тем не менее каждое обсуждение денежных вопросов между ними кончалось жесточайшими упреками с его стороны, что она его не любит, что она думает только о том, как бы сэкономить на нем, и что она, вероятно, желала бы лучше всего видеть его мертвым, чтобы полностью распоряжаться деньгами. Мать, плача, уверяла его в своем бескорыстии, он стыдился и совершенно искренне уверял, что вовсе этого и не думает, но был уверен, что при случае повторит эту сцену.
То, что кал задолго до анализа имел для него значение денег, явствует из многих случаев, из которых я сообщу только два. В то время когда его кишечник еще не был захвачен болезнью, он навестил своего бедного кузена в одном большом городе. Когда он ушел, то упрекал себя в том, что не оказал этому родственнику денежной помощи, и непосредственно за этим у него был, по его словам, быть может, самый обильный стул в его жизни. Два года спустя он назначил этому кузену ренту. Другой случай: в восемнадцатилетнем возрасте, во время подготовки к экзамену зрелости, он посетил товарища и обсуждал с ним, что бы лучше предпринять, так как оба боялись провала на экзамене[116]. Решили подкупить служителя гимназии, и его доля в требуемой сумме была, разумеется, самая большая. По дороге домой он думал о том, что готов дать еще больше, если только он выдержит, если на экзамене с ним ничего не случится, но с ним все-таки случилось другое несчастье (с кишечником) еще раньше, чем он успел дойти до дому[117].
Мы готовы услышать, что в своем последующем заболевании он страдал упорными, хотя и колеблющимися по различным поводам, расстройствами кишечника. Когда он начал лечиться у меня, он привык к клизмам, которые делал ему сопровождавший его человек; самостоятельно опорожнения кишечника не бывало месяцами, если не случалось внезапного возбуждения определенного характера, вследствие которого несколько дней устанавливалось правильное действие кишечника. Главная его жалоба состояла в том, что мир окутан для него завесой или что он отделен от мира завесой. Эта завеса разрывалась только в тот момент, когда при вливании опорожнялось содержимое кишечника, и тогда он снова чувствовал себя здоровым и нормальным[118].
Коллега, к которому я направил его для освидетельствования кишечника, был достаточно проницателен и диагностировал функциональное и даже психически обусловленное расстройство и воздержался от серьезных назначений. Впрочем, ни эти назначения, ни предписанная диета не оказали никакого действия. В годы аналитического лечения не было произвольного опорожнения кишечника (не считая указанных внезапных влияний). Больного удалось убедить, что всякая интенсивная обработка упрямого органа еще ухудшила бы его состояние, и он удовлетворился тем, что вызывал действие кишечника один или два раза в неделю посредством вливания или приемом слабительного.
При изложении нарушений кишечника я предоставил более позднему состоянию болезни пациента места больше, чем это входило в план данной работы, посвященной его детскому неврозу. К этому меня побудили две причины: во-первых, то, что с малыми изменениями симптоматика кишечника, собственно, перешла из детского невроза в позднейший, и, во-вторых, в конце лечения на его долю выпала главная роль.
Известно, какое значение для врача, анализирующего невроз навязчивости, имеет сомнение. Оно является самым сильным оружием больного, предпочтительным средством его сопротивления. Благодаря этому сомнению пациенту удавалось, забаррикадировавшись почтительным безразличием, годами противиться всем усилиям его вылечить. Ничего не менялось, и не было никакого средства убедить его в чем-нибудь. Наконец я понял, какое значение могло иметь для моих целей нарушение кишечника; оно представляло собой ту долю истерии, которая всегда лежит в основе невроза навязчивости. Я обещал пациенту полное восстановление деятельности его кишечника, сделал, благодаря этому обещанию, его недоверие явным и получил затем удовлетворение, видя, как исчезло его сомнение, когда кишечник, как орган, подверженный истерии, начал постепенно восстанавливаться и в течение нескольких недель пришел в норму.
Теперь возвращаюсь к детству пациента, к периоду, когда кал для него не мог иметь значения денег.
Нарушения кишечника у него появились очень рано, прежде всего – самое типичное для ребенка недержание кала. Но мы, безусловно, правы, если не соглашаемся с патологическим объяснением этих ранних случаев и видим в них только доказательство намерения не допустить помехи или задержки в удовольствии, связанном с функцией опорожнения кишечника. Большое удовольствие от острот на эту тему, которое обычно соответствует грубости низших классов общества, сохранилось у него и после начала позднейшего заболевания.
Во время пребывания в семье англичанки-гувернантки неоднократно случалось, что он и няня должны были оставаться в комнате ненавистной воспитательницы. Няня, вполне верно улавливая суть происходящего, констатировала, что именно в эти ночи он пачкался в кровати, чего уже давно с ним не случалось. Он вовсе этого не стыдился, то было выражение протеста по отношению к гувернантке.
Год спустя (в 4 года 6 месяцев), в период страхов, случилось, что он испачкал штаны днем. Он ужасно стыдился и плакал, когда его мыли: он так не может жить. За это время, значит, что-то изменилось, и на мысль об этом изменении нас навело исследование его жалобы. Оказалось, что слова: «Он так не может жить» – он повторял за кем-то другим. Однажды[119] мать взяла его с собой, когда провожала на станцию посетившего ее врача. Дорогой она жаловалась на боли и кровотечения, и у нее вырвались те же слова: «Я так не могу жить»; она не думала, что ребенок, которого она вела за руку, сохранит их в памяти. Жалоба, которую, между прочим, бесконечное число раз он повторял в своей последующей болезни, означала, следовательно, идентификацию с матерью.
Скоро появилось воспоминание о недостающем по времени и своему содержанию звене между этими двумя событиями. Это случилось однажды в начале периодов нападавшего на него страха, когда озабоченная мать велела принять меры предосторожности, чтобы уберечь детей от дизентерии, вспыхнувшей по соседству с имением. Он осведомился, что такое дизентерия, и когда услышал, что при дизентерии находят кровь в испражнениях, то очень испугался и стал утверждать, что и в его испражнениях имеется кровь; он боялся умереть от дизентерии, но посредством исследования его удалось убедить, что он ошибся и что ему нечего бояться. Мы понимаем, что в этом страхе проявилось отождествление с матерью, которая говорила с врачом о своих кровотечениях при сыне. Во время его последующей попытки к отождествлению (в 4 года 6 месяцев) он забыл о кровотечениях; он больше не понимал себя, полагал, что стыдится, и не знал, что дрожит от страха смерти, вполне определенно проявившегося в его жалобе.
Страдавшая женской болезнью мать вообще боялась за детей; весьма вероятно, что его боязливость, помимо собственных мотивов, опиралась еще и на отождествление с матерью. Что же обозначает это отождествление с матерью?
Между дерзким использованием недержания кала в три с половиной года и ужасом перед этим недержанием в четыре с половиной года имело место сновидение, с которого начался его период страхов и которое объяснило ему пережитую им в полтора года сцену[120] и дало ему понимание роли женщины при половом акте. Весьма естественно перемену по отношению к дефекации связать с этим большим переворотом. Дизентерией, очевидно, называлась, по его мнению, болезнь, на которую, как он слышал, мать жаловалась, что с такой болезнью «она не может жить»; он считал мать больной не женской, а кишечной болезнью. Под влиянием первичной сцены он открыл связь между заболеванием матери и тем, что сделал с ней отец[121], и его страх перед кровью в испражнениях, т. е. страх быть таким же больным, как мать, был отрицанием отождествления с матерью в той сексуальной сцене – тем же отрицанием, с которым он проснулся после сновидения. Но страх был также доказательством того, что в последующей обработке первичной сцены он поставил себя на место матери, завидовал ей в ее отношениях с отцом. Орган, в котором могло проявиться это отождествление с женщиной, пассивно-гомосексуальная установка к мужчине, был анальной зоной. Нарушения функций этой зоны приобрели значение гомосексуальных нежных душевных движений и сохранили это значение во время последующего заболевания.
В этом месте мы, возможно, услышим возражение, обсуждение которого внесет ясность в запутанное положение вещей. Ведь мы уже предположили, что во время процесса сновидения он понял, что женщина кастрирована, что вместо мужского органа у нее «рана», которой пользуются для полового общения, что кастрация является необходимым условием женственности, – под влиянием угрозы такой потери он поменял женскую установку на мужскую и со страхом проснулся от гомосексуальных мечтаний. Как вяжется это понимание полового общения, это признание вагины с отождествлением ее с кишечником для идентификации с женщиной? Не покоятся ли кишечные симптомы на вероятно более старом, находящемся в полном противоречии с кастрационным страхом понимании, что выход из кишечного тракта является местом сексуального общения?
Несомненно, это противоречие существует, и оба понимания вовсе не вяжутся друг с другом. Вопрос только в том, должны ли они вязаться. Наше недоумение происходит оттого, что мы всегда склонны относиться к бессознательным душевным процессам как к сознательным и забывать о глубоком различии обеих психических систем.
Когда в возбужденном ожидании в рождественском сновидении ему представилась картина когда-то наблюденного (или сконструированного) полового общения родителей, то, несомненно, сперва явилось старое его понимание, согласно которому частью тела женщины, воспринимающей мужской орган, является выход из кишечного канала. Что же другое он мог подумать, когда в полтора года был свидетелем этой сцены?[122] А теперь присоединилось то, что впервые случилось в четыре года. Его последующий опыт, услышанные намеки на кастрацию проснулись и набросили тень сомнения на «теорию клоаки», дали ему знание полового различия и сексуальной роли женщины. Он вел себя при этом как вообще ведут себя дети, когда им дают нежелательное для них объяснение – сексуальное или какое-нибудь другое. Он отбросил новое – в данном случае из мотива страха кастрации – и уцепился за старое. Он решил вопрос в пользу кишечника и против вагины таким же образом и из таких же мотивов, как позже он стал на сторону отца против Бога. Новое объяснение было отвергнуто, а старая теория сохранена; последняя могла дать материал для отождествления с женщиной, проявившегося потом как страх перед смертью от болезни кишечника и как первое религиозное сомнение, имел ли Христос
Когда мы изучали происхождение «фобии волка», мы проследили влияние нового взгляда на половой акт. Теперь, исследуя нарушение деятельности кишечника, мы находимся на почве старой теории клоаки. Обе точки зрения остаются отделенными одна от другой вытеснением. Отвергнутая актом вытеснения женская установка к мужчине как бы сконцентрировалась в симптоматике кишечника и проявляется в часто наступающих поносах, запорах и болях в кишечнике в детском возрасте. Более поздние сексуальные фантазии, создавшиеся на основе правильных сексуальных знаний, могут регрессивным образом проявиться как нарушение деятельности кишечника. Но мы их не поймем, пока не объясним изменения значения кала со времени первого детского периода[123].
Раньше я в одном месте намекнул, что часть содержания первичной сцены еще осталась за скобками, и теперь я могу ее пополнить. Ребенок прервал общение родителей испражнением, которое могло мотивировать его крик. К критике этого добавления относится все то, что я раньше привел при обсуждении остального содержания этой сцены. Пациент принял этот сконструированный заключительный акт и как будто подтвердил его преходящим симптомообразованием. Дальнейшее добавление, предложенное мной, что отец, недовольный помехой, выразил свое недовольство, выругавшись, должно было отпасть. Материал анализа на это не реагировал.
Деталь, которую я теперь прибавил, не может, разумеется, быть поставленной в ряд с остальным содержанием сцены. Речь тут идет не о впечатлении извне, возвращения которого можно ждать во многих позднейших признаках, а о реакции самого ребенка. Во всей истории ничего бы не изменилось, если бы этого проявления тогда не было или же если бы оно было вставлено в события сцены из позднейшего. Но не подлежит никакому сомнению то, как его нужно понимать. Оно означает возбужденность анальной зоны (в самом широком смысле). В других случаях такого рода наблюдение сексуального акта закончилось мочеиспусканием; взрослый мужчина при таких же условиях почувствовал бы эрекцию. То обстоятельство, что наш мальчуган продуцирует как признак своего сексуального возбуждения опорожнение кишечника, нужно понимать как характерную черту его врожденной сексуальной конституции. Он сейчас же становится пассивным и в последующем проявляет больше склонности к отождествлению с женщиной, чем с мужчиной.
Он, как и всякий другой ребенок, пользуется при этом содержанием кишечника в его первом и первоначальном значении. Кал представляет собой первый «подарок», первую «жертву» нежности ребенка, часть его собственного тела, от которой он отказывается, но только в пользу любимого лица.
Использование для того, чтобы поступить наперекор, как в нашем случае в три с половиной года по отношению к гувернантке, представляет собой только отрицательное превращение этого подарка. Grumus merdae[124], которую воры оставляют на месте преступления, имеет, по-видимому, оба значения: насмешку и регрессивно выраженное возмещение. Всегда, когда достигнута более высокая ступень, прежнее может найти применение еще в отрицательно-унизительном смысле. Вытеснение находит себе выражение в противоположном[125].
На более поздней ступени развития кал получает значение ребенка. Ребенок ведь рождается как своего рода испражнение. Значение кала как подарка легко допускает это превращение. В обычном разговоре ребенок называется «подарком»; часто о женщине говорят, что она «подарила» ребенка мужу, но в бессознательном вполне правильно принимается во внимание и другая сторона отношений, т. е. женщина «получает» ребенка в подарок от мужчины.
Значение кала как денег ответвляется в другом направлении от его значения как подарка.
Раннее покрывающее воспоминание нашего больного о случившемся явилось результатом того, что в Рождество он получил недостаточно много подарков, и разоблачает теперь свой более глубокий смысл. Ему недоставало сексуального удовлетворения, которое он понимал как анальное. Его сексуальное исследование до сновидения уже подготовило его к этому, а во время процесса образования сновидения он понял, что сексуальный акт разрешает загадку происхождения маленьких детей. Еще до сновидения он не переносил маленьких детей. Однажды он нашел маленькую, еще голую птичку, выпавшую из гнезда, принял ее за маленького человека и испугался его. Анализ доказал, что все те маленькие животные, гусеницы, насекомые, на которых он был так зол, имеют для него значение маленьких детей[126]. Его отношение к старшей сестре дало ему повод долго раздумывать над взаимоотношениями между старшими и младшими детьми. Когда няня сказала ему однажды, что мать его так сильно любит, потому что он младший, то у него явился вполне понятный мотив желать, чтобы за ним не последовал еще более младший ребенок. Под влиянием сновидения, воспроизведшего перед ним общение родителей, у него снова ожил страх перед этим младшим.
Поэтому к уже известным сексуальным течениям нам нужно прибавить еще новое, которое, как и другие, происходит из воспроизведенной им в сновидении первичной сцены. В своем отождествлении с женщиной (с матерью) он готов подарить отцу ребенка и ревнует к матери, которая это уже сделала и, быть может, снова сделает.
Обходным путем через общий результат значения подарка деньги могут приобрести значение ребенка и в таком виде стать выражением женского (гомосексуального) удовлетворения. Этот процесс совершился у нашего пациента, когда однажды – в то время брат и сестра находились в немецком санатории – он увидел, как отец дал сестре деньги в виде двух бумажек большого достоинства. В своей фантазии он всегда подозревал отца в близости с сестрой. Тут в нем проснулась ревность, он бросился на сестру, когда они остались одни, и с такой настойчивостью и с такими упреками стал требовать свою долю в деньгах, что сестра, плача, бросила ему все. Его рассердила не только реальная стоимость денег, а еще, гораздо больше денег, анально-сексуальное удовлетворение от отца. В этом отношении он мог утешиться, когда – при жизни отца – умерла сестра. Его возмутительная мысль при известии о ее смерти означала только: «Теперь я единственный ребенок, теперь отец может любить меня одного». Но гомосексуальная подоплека этого безусловно доступного сознанию соображения была так невыносима, что его замаскировывание в неизменной жадности оказалось возможным как большее облегчение.
То же самое было, когда, после смерти отца, он бросал матери те несправедливые упреки, что она его хочет обмануть в денежном отношении, что она больше любит деньги, чем его. Старая ревность, что она любила еще другого ребенка, кроме него, что после него она желала иметь еще ребенка, толкала его на обвинение, беспочвенность которого он сам осознавал.
Благодаря анализу значения кала нам становится теперь ясно, что навязчивые мысли, которые должны были связать Бога с калом, имеют еще другой смысл, кроме оскорбления, которое он в них сознавал. Это были настоящие компромиссные образования, в которых нежное преданное течение принимает такое же участие, как враждебное и оскорбительное. «Бог-кал» был, вероятно, сокращением приглашения, которое приходится слышать и в несокращенной форме. «Испражняться на Бога», «испражняться Богу» – означает также подарить ему ребенка. Старое отрицательно-унизительное значение подарка в навязчивых словах соединено с более поздним, развившимся из него значением ребенка. В последнем значении находит себе выражение женская нежность, готовность отказаться от мужественности, если за это получаешь любовь от женщины. Таким образом, это душевное движение против Бога, которое недвусмысленными словами выражено в бредовой системе параноидального президента сената Шребера[127].
Когда я позже сообщу о последнем разрешении симптома у моего пациента, то можно будет еще раз показать, что нарушение кишечника служило гомосексуальному течению и выражало женскую установку к отцу. Новое значение кала должно открыть нам путь к описанию кастрационного комплекса.
Раздражая эрогенную слизистую оболочку кишечника, твердая каловая масса приобретает для него роль активного органа, действует так, как пенис на слизистую оболочку вагины. Передача своего кала (из любви) в пользу какого-нибудь другого лица в определенное время становится прообразом кастрации; это первый случай отказа от части собственного тела[128], чтобы приобрести милость другого, любимого человека. Обычно нарциссическая любовь к своему пенису не лишена известного притока со стороны анальной эротики. Кал и пенис образуют, таким образом, некое единое, бессознательное понятие – sit venia verbo[129], – отделенное от тела ребенка. По этим соединительным путям могут произойти сдвиги и усиления привязанности либидо, имеющие значение для патологии и открытые анализом.
Первоначальное отношение нашего пациента к проблеме кастрации нам уже известно. Он отрицал кастрацию и предпочел общение через задний проход. Если я сказал, что он отрицал кастрацию, то главное значение этого выражения состоит в том, что он ничего не хотел о ней знать в смысле вытеснения. Таким образом, ее существование не было выражено вербально, и казалось, будто бы кастрации вовсе не существовало. Однако эта установка не могла стать окончательной, не становилась таковой даже в течение всех лет его детского невроза. Позже имеются веские доказательства того, что он признавал кастрацию как факт. Он и в этом пункте ведет себя так, как это было характерно для него, что, разумеется, очень затрудняет описание и понимание пациента. Сначала он противился, а потом уступил, но одна реакция не перекрыла другую. В конце концов, у него одновременно имелось два противоположных течения болезни, из которых одно пугалось кастрации, а другое готово было принять ее и утешиться женственностью как заменой. Третье, самое старое и глубокое, которое просто отрицало кастрацию, причем вопрос о реальности ее еще не возникал, было, несомненно, еще так же жизненно важно. В другом месте я рассказал о галлюцинации этого же пациента из пятого года жизни, к которой я хочу присоединить небольшой комментарий:
«Когда мне было пять лет, я играл в саду возле няни и резал перочинным ножом кору одного из тех ореховых деревьев, которые играли определенную роль[130] в моем сновидении[131]. Вдруг я с невыразимым ужасом заметил, что так перерезал себе мизинец (правой или левой руки), что он остался висеть на одной коже. Я не чувствовал боли, а только сильный страх. Я не решался сказать об этом находящейся в нескольких шагах няне, а опустился на ближайшую скамью и остался сидеть, еще не способный бросить взгляд на палец. Наконец я успокоился, посмотрел на палец, и оказалось, что он был совершенно невредим».
Нам известно, что в четыре с половиной года, после знакомства со Священной историей, у пациента началась интенсивная работа мысли, которая закончилась навязчивой набожностью. Мы можем поэтому предположить, что эта галлюцинация случилась в то время, когда он решился признать реальность кастрации, и что она, может быть, отмечает именно этот шаг. И маленькая коррекция пациента тоже представляет некоторый интерес. Если он галлюцинировал свое жуткое переживание, сопоставимое с тем, что Тассо рассказывает в «Освобожденном Иерусалиме» о своем герое Танкреде, то имеет свое оправдание и толкование, что и для моего маленького пациента дерево означало женщину. Он играл, следовательно, при этом роль отца и связал знакомое ему кровотечение матери с открытой им кастрацией женщины, «раной».
Поводом к галлюцинации про отрезанный палец послужил, как он позже сообщил, рассказ о том, что у одной родственницы, которая родилась с шестью пальцами, этот лишний палец был сейчас же отрублен топором. У женщин, следовательно, не было пениса потому, что при рождении его у них отрезали. Таким путем он принял во время невроза навязчивости то, что знал уже во время процесса образования сновидения и что тогда отверг посредством вытеснения. Так же и ритуальное обрезание Христа, как вообще евреев, при чтении Священной истории и в разговорах о ней не могло остаться ему неизвестным.
Не подлежит никакому сомнению, что к тому времени отец стал для него тем страшилищем, со стороны которого ему угрожает кастрация, жестоким Богом, с которым он тогда боролся, Богом, заставляющим людей провиниться, чтобы затем за это их наказать, приносящим в жертву Своего Сына и сынов человечества, черты которого отразились на характере отца, хотя отца он, с другой стороны, старался защитить от этого Бога. Тут мальчику предстояло реализовать филогенетическую схему, и он осуществил это, хотя его личные переживания этому не соответствовали. Угрозы кастрацией или намеки на нее, с которыми он сталкивался, исходили от женщин[132], но это не могло надолго задержать конечный результат. В конце концов, отец все же стал тем лицом, со стороны которого он боялся кастрации. В этом пункте наследственность одержала победу над случайным переживанием; в доисторическую эпоху человечества, несомненно, отец совершал кастрацию в наказание, а затем уменьшал его до обрезания. Чем дальше он в процессе невроза навязчивости продвигался по пути вытеснения чувственности, тем естественней было бы для него приписывать подобные злостные намерения отцу, настоящему представителю чувственных проявлений.
Отождествление отца с кастратором[133] приобрело громадное значение, став источником острой, усилившейся до желания смерти бессознательной враждебности к нему и чувства вины как реакции на эту враждебность. Но пока он вел себя нормально, т. е. как всякий невротик, находящийся во власти комплекса Эдипа. Замечательно, что и в этом отношении у него было противоположное направление, в котором отец был кастрированным, вследствие чего вызывал у него сострадание.
При анализе церемониала дыхания в присутствии калек, нищих и т. д. я показал, что и этот симптом относился к отцу, который вызвал в пациенте сострадание, когда тот посещал лечебницу. Анализ дал возможность проследить эту нить еще дальше. В очень раннем возрасте, вероятно, еще до соблазнения (3 года 3 месяца), в имении был бедный поденщик, который носил в дом воду, он не мог говорить будто бы потому, что ему отрезали язык. Вероятно, это был глухонемой. Ребенок его очень любил и жалел от всего сердца. Когда несчастный умер, он искал его на Небе[134]. Это был первый калека, вызвавший в нем жалость; судя по общей связи и порядку в анализе, он был, несомненно, заместителем отца.
В связи с этим калекой анализ открыл воспоминание о других «симпатичных слугах», говоря о которых он подчеркнул, что они были болезненными или евреями (обрезание!). И лакей, который помогал чистить его после «несчастья» в возрасте четырех с половиной лет, был евреем, к тому же чахоточным, и вызывал в нем сострадание. Все эти лица относятся ко времени до посещения отца в санатории, т. е. до образования симптома, который посредством выдыхания не должен был допустить отождествления с внушающими жалость. Тут анализ в связи со сновидением снова повернул к самому раннему периоду и побудил пациента к утверждению, что при соитии в первичной сцене он наблюдал исчезновение пениса, пожалел по этому поводу отца и радовался появлению нового органа, который считал потерянным. Итак, новое чувство, опять-таки исходящее из этой сцены. Нарциссическое происхождение сострадания, за которое говорит само слово, здесь вполне очевидно.
Дополнения из самого раннего детства
Во многих анализах бывает так, что при приближении к концу вдруг всплывает новый материал, остававшийся до того тщательно скрытым. Или же однажды мельком и равнодушным тоном делается незначительное замечание, как будто совершенно излишнее, к этому в другой раз присоединяется что-то новое, что уже заставляет врача насторожиться, и, наконец, в том обрывке воспоминаний, которому не придавалось значения, открывается ключ к самым важным тайнам, окутывающим невроз больного.
Еще вначале мой пациент рассказал о том времени, когда его испорченность стала переходить в страх. Он преследовал прекрасную большую бабочку с желтыми полосками, большие крылья которой заканчивались острыми углами, т. е. адмирала. Вдруг, когда он увидел, как бабочка опустилась на цветок, им овладел ужасный страх перед насекомым, и он с криком убежал.
Время от времени он возвращался в анализе к этому воспоминанию, требующему объяснения, которое долго не давалось. Заранее можно было предположить, что подобная деталь сохранилась в воспоминании не сама по себе, а занимала место более важное, как покрывающее воспоминание, с которым она была каким-либо образом связана. Однажды он сказал, что это насекомое на его языке называется «бабочка», «старая бабушка»; вообще, бабочки казались ему женщинами и девушками, а жуки или гусеницы – мальчиками. Во время той сцены, вызвавшей страх, должно было проснуться воспоминание о каком-нибудь женском существе. Не стану скрывать, что тогда я предположил как возможность, что желтые полосы адмирала напомнили ему такие же полосы на платье, которое носила женщина. Делаю это только для того, чтобы показать на примере, как, обыкновенно, бывают недостаточны комбинации врача для разрешения возникающих вопросов и как неверно взваливать ответственность за результаты анализа на фантазию врача и на внушение с его стороны. В связи с чем-то совершенно другим много месяцев спустя пациент заметил, что распускание и складывание крыльев бабочки, когда она опустилась, произвело на него самое неприятное впечатление. Складывание крыльев, подобно тому как женщина раздвигает ноги и при этом получается римская цифра «V», – как известно, пять часов – время, в которое еще в детские годы, но также и теперь у него обычно наблюдалось понижение настроения.
Подобная мысль мне никогда не пришла бы в голову, но ценность ее возрастала от соображения, что вскрытый ею ход ассоциаций носил чисто инфантильный характер. Внимание детей, как я часто замечал, гораздо больше привлекается движением, чем покоящимися формами, и нередко на основании сходства движений у них появляются такие ассоциации, которые взрослые упускают, не обращая на них внимания.
Затем маленькая проблема снова исчезла. Я хочу указать еще и на то основательное предположение, будто острые, палкообразные концы крыльев бабочки могли иметь значение генитальных символов.
Однажды очень робко и неясно всплыло у больного нечто вроде воспоминания о том, как очень рано, еще до няни, за детьми ходила девушка, которую он очень любил; у нее было то же имя, что у матери. Несомненно, он отвечал на ее нежность. Итак, забытая первая любовь. Мы оба согласились с тем, что, вероятно, произошло нечто, что потом приобрело большое значение.
Затем, в другой раз он исправил свое воспоминание. Ее не могли звать так, как мать, с его стороны это было ошибкой, которая показывала, что в его воспоминаниях она слилась с матерью. Настоящее ее имя припомнилось ему косвенным путем. Вдруг он вспомнил о сарае в первом имении, в котором хранились собранные плоды, и об определенном сорте груш великолепного вкуса, больших, с желтыми полосками на кожице. На его родном языке эти плоды называются «груша» – это и было имя девушки.
Таким образом стало ясно, что за покрывающим воспоминанием о преследуемой бабочке скрывалось воспоминание об этой девушке. Но желтые полосы находились не на платье, а на груше. Откуда же взялся страх, когда ожило воспоминание о ней?
Возможна была следующая комбинация: у этой девушки он маленьким ребенком впервые увидел движение ног, которое и запомнил как римскую цифру «V», – движение, открывающее доступ к гениталиям. Мы отказались от этой комбинации и ждали дальнейшего материала.
Скоро появилось воспоминание об одной сцене, неполное, но вполне определенное, поскольку оно сохранилось. Груша мыла пол, возле нее стояло ведро с водой и метла из коротких прутьев; мальчик был тут же, девушка дразнила или высмеивала его.
То, чего тут недоставало, легко было дополнить из других воспоминаний. В первые месяцы лечения он рассказывал о навязчивой влюбленности в крестьянскую девушку, от которой заразился болезнью, послужившей поводом к дальнейшему заболеванию. Странным образом он противился тогда назвать имя девушки. То был единичный случай сопротивления; обычно он безусловно подчинялся основному аналитическому правилу. Но он утверждал, что должен очень стыдиться, произнося это имя, потому что оно совсем деревенское. Знатные девушки никогда не носили бы такого имени. Имя, которое наконец стало известным, было Матрена. Оно звучало по-матерински. Стыд был, очевидно, не по адресу. Он стыдился не самого факта, что это увлечение касалось простой девушки, а только ее имени. Если это приключение с Матреной могло иметь нечто общее со сценой с Грушей, то стыд нужно перенести на это раннее происшествие.
В другой раз он рассказал, что, когда он узнал о жизни Яна Гуса, то был потрясен этой историей и его внимание было приковано к связкам хвороста, которые тащили на его костер. Симпатии к Гусу будят вполне определенное подозрение; я часто находил их у молодых пациентов, и мне всегда удавалось объяснить их одинаковым образом. Один из них сделал даже драматическую обработку судьбы Гуса. Он начал писать драму в тот день, когда лишился объекта своей тайной влюбленности; Гус погиб от огня, и, как другие, отвечающие такому же условию, он становился героем бывших энуретиков (enuresis – «недержание мочи»). Связки хвороста для костра Гуса мой пациент сам связал с веником (связка прутьев) у молодой девушки.
Этот материал легко приблизился к тому, чтобы восполнить изъян воспоминаний в сцене с Грушей. Глядя, как девушка моет пол, он помочился прямо в комнате, и после этого она в шутку погрозила ему кастрацией[135].
Не знаю, догадываются ли уже читатели, почему я так подробно сообщаю этот эпизод из раннего детства[136]. Он образует важную связь между первичной сценой и более поздней навязчивой влюбленностью, сыгравшей такую решительную роль в его судьбе, и, кроме того, вводит еще условие любви, объясняющее эту навязчивость.
Когда он увидел, как девушка, занятая мытьем пола, стояла на коленях, с выдающимся задом, и спиной – в горизонтальном положении, он узнал в ней положение, которое мать занимала в сцене соития. Она стала его матерью, им овладело сексуальное возбуждение, вследствие того что в его воспоминании ожила та картина, и он поступил по отношению к девушке как отец, поступок которого он тогда мог понять как мочеиспускание. Мочеиспускание на пол у ребенка было, в сущности, попыткой к соблазнению, и девушка ответила угрозой кастрации, как будто бы она его поняла.
Навязчивость, исходящая из первичной сцены, перенеслась на эту сцену с Грушей и продолжала свое действие. Но условие любви потерпело изменение, указывающее на влияние второй сцены.
С положения женщины оно перенеслось на ее деятельность в таком положении. Это стало очевидным, например, в переживании с Матреной. Он гулял по деревне, принадлежащей более позднему имению, и на берегу пруда увидел крестьянскую девушку, стоявшую на коленях и занятую стиркой белья в пруду. Он моментально и с непреодолимой силой влюбился в прачку, хотя и не видел еще ее лица. Благодаря своему положению и работе она заняла для него место Груши. Мы понимаем теперь, почему стыд, связанный с Грушей, перешел теперь на Матрену.
Навязчивое влияние сцены с Грушей проявилось еще яснее в другом припадке влюбленности за несколько лет до этого. Молодая крестьянская девушка, исполнявшая в доме обязанности служанки, нравилась ему уже давно, но ему удавалось все же сдержать себя и не приближаться к ней. Однажды он был охвачен чувством, когда застал ее одну в комнате. Он нашел ее стоящей на полу на четвереньках, занятой мытьем пола, а возле нее находились ведро и метла, т. е. совсем так же, как было с той девушкой в детстве.
Даже окончательный выбор объекта, получивший такое большое значение в его жизни благодаря обстоятельствам, которых здесь нельзя привести, оказывается в зависимости от таких же условий любви проявлением навязчивости, которая, начиная с первичной сцены и через сцену с Грушей, владела выбором его объекта. Прежде я заметил, что признаю у пациента стремление к унижению объекта его любви. Это объясняется реакцией на давление превосходства сестры над ним. Но я тогда обещал показать, что не один только этот мотив, самостоятельный по своей природе, имел решающее значение – он покрывал более глубоко детерминированные, чисто эротические мотивы. Эту мотивировку проявило воспоминание о моющей пол девушке, стоящей по своему социальному положению ниже его. Все позднейшие объекты любви были заместительницами этой одной, которая, в свою очередь, сама была, благодаря своей случайной позе, первой заместительницей матери. В мысли, пришедшей пациенту в голову в связи с вопросом о страхе перед бабочкой, потом уже легко узнать отдаленный намек на первичную сцену (пятый час). Отношение сцены с Грушей к угрозе кастрацией он подтвердил особенно содержательным сновидением, которое он сумел сам истолковать. Он сказал: «Мне снилось, будто какой-то человек отрывает крылья espe». – «Espe? Я должен спросить, что вы хотите этим сказать?» – «Насекомое с желтыми полосками на теле, которое кусает». – Это, вероятно, намек на Грушу, грушу с желтыми полосками. – «Wesре – оса, хотите вы сказать?» – поправил я. – «Разве это называется wespe? Я, право, думал, что это называется – espe [Он, как и многие другие, пользуется тем, что говорит на чужом ему языке, чтобы скрыть свои симптоматические действия]. Но espe ведь это же я сам». [S. P. – инициалы его имени]. – Espe, разумеется, искалеченное Wespe. Сон ясен: он мстит Груше за ее угрозу кастрацией.
Поступок ребенка в два с половиной года в сцене с Грушей представляет собой начальное известное нам действие первичной сцены; в этом поступке он является копией отца, и мы можем в нем узнать тенденцию в том направлении, которое позже заслужит название мужского. Соблазнение вынуждает его на пассивность, которая тоже уже была подготовлена его положением зрителя при сексуальном общении родителей.
Из истории лечения я должен еще подчеркнуть, что сложилось впечатление, будто с отдалением в течение жизни сцены с Грушей, первым переживанием, которое он действительно сумел вспомнить и вспомнил без моих предположений и моей помощи, разрешилась задача лечения. С этого момента не было больше сопротивления, оставалось только собрать и составить весь добытый материал. Старая теория травм, построенная на впечатлениях из психоаналитической теории, вдруг опять получила свое несомненное значение. Из критического интереса я еще раз сделал попытку навязать пациенту другое понимание его истории, более приемлемое для трезвого рассудка. В сцене с Грушей сомневаться не приходится, но сама по себе она не имеет никакого значения; она лишь усилилась впоследствии благодаря регрессии, исходящей из событий, связанных с выбором его объекта, который, из-за тенденции унижения, перенесся с сестры на прислугу. Наблюдение же коитуса представляет его фантазию, явившуюся в более поздние годы; историческим ядром ее могли быть какие-нибудь наблюдения или собственные переживания – хотя бы наблюдение какого-нибудь самого невинного влияния. Некоторые читатели, может быть, подумают, что, только сделав это предположение, я приблизился к пониманию данного случая. Пациент же посмотрел на меня, не понимая, в чем дело, когда я изложил ему этот взгляд, и никогда больше на него не реагировал. Свои собственные доказательства против такой рационализации я изложил выше.
Но сцена с Грушей не только содержит условия выбора объекта, имеющие решающее значение для всей жизни пациента, она предостерегает нас от ошибки переоценить значение тенденции унизить женщину. Она может также оправдать меня в моем прежнем отказе от точки зрения, объясняющей первичную сцену как несомненный результат наблюдения над животными незадолго до сновидения. Она сама возникла в воспоминании больного, без моего содействия. Объясняющийся ею страх перед бабочкой в желтых полосках показывает, что содержание ее имело большое значение или что была возможность придать впоследствии ее содержанию такое значение. Все это, чего не было в воспоминаниях, можно было с точностью пополнить благодаря мыслям, сопровождавшим эти воспоминания и связанным с ними выводам. Тогда оказалось, что страх перед бабочкой совершенно аналогичен страху перед кастрацией; он в обоих случаях был страхом перед кастрацией, относившимся сперва к лицам, грозившим кастрацией, и перенесенным затем на других, с которыми он в соответствии с филогенетическим прообразом должен был связаться. Сцена с Грушей произошла в два с половиной года, а страшное переживание с бабочкой – наверное, после страшного сновидения. Легко было понять, что возникшее позже понимание возможности кастрации впоследствии вызвало и страх в сцене с Грушей; но сама эта сцена не содержала ничего отталкивающего или невероятного, а скорее банальные детали, в которых нет никакого основания сомневаться. Ничто не наводит на мысль объяснить ее фантазией ребенка; да это вряд ли возможно.
Возникает вопрос, вправе ли мы усмотреть сексуальное возбуждение в мочеиспускании мальчика в то время, когда девушка моет пол? В таком случае его возбуждение указывало бы на влияние прежнего впечатления, которое могло в такой же мере исходить от действительно имевшей место первичной сцены, как и от наблюдения за животными, сделанного до наступления возраста двух с половиной лет. Или все это положение было совершенно невинно, мочеиспускание ребенка – чисто случайно, и вся эта сцена была сексуализирована только впоследствии, в воспоминаниях, после того как стало известно значение подобных поз?
Тут я не рискну дать решающий ответ. Должен сказать, что считаю большой заслугой психоанализа уже самую постановку такого вопроса. Но не могу отрицать, что сцена с Грушей, роль, которую ей пришлось сыграть в анализе, и влияние ее в жизни пациента легче и полнее всего объясняются, если считать в данном случае первичную сцену реальной, хотя в других случаях она может быть фантазией. В сущности, ничего невозможного в ней нет; допущение ее реальности очень хорошо вяжется с возбуждающим влиянием наблюдения за животными, на которое указывают волки в картине сновидения.
От этого неудовлетворительного заключения перехожу к разбору вопроса, разрешить который я пытался в «Лекциях по введению в психоанализ». Я сам хотел бы знать, была ли первичная сцена у моего пациента фантазией или реальным переживанием, но, принимая во внимание другие подобные случаи, приходится сказать, что, в сущности, вовсе не важно, как мы ответим на этот вопрос. Сцены наблюдения родительского сексуального общения, соблазнения в детстве, угрозы кастрацией представляют собой несомненно унаследованное психическое достояние, филогенетическое наследство, но могут также быть приобретением в результате личного переживания. У моего пациента соблазнение, исходившее от старшей сестры, было неоспоримой реальностью; почему же не считать реальным наблюдение родительского коитуса?
В первичной истории невроза мы видим только то, что ребенок прибегает к этому филогенетическому переживанию в том случае, когда его личного переживания недостаточно. Изъян в индивидуальной истине он заполняет исторической истиной, на место собственного опыта ставит опыт предков. В признании этого филогенетического наследства я вполне согласен с Юнгом («Психология бессознательных процессов», 1917, труд, который не мог оказать влияния на мои «Лекции…»); но я считаю неправильным прибегать для объяснения к филогенезу, не исчерпав предварительно всех возможностей онтогенеза; я не понимаю, почему упрямо оспаривают то значение самого раннего детского периода, которое охотно признают за самой ранней эпохой предков; не могу не признать, что филогенетические мотивы и продукции сами нуждаются в объяснении, которое в ряде случаев могут им дать переживания индивидуального детства; и, в конце концов, я не удивляюсь, если те же условия, сохранившись, органически создают у каждого в отдельности то, что эти условия однажды в отдаленные времена создали и передали по наследству как предрасположенность к личному приобретению.
К промежутку времени между первичной сценой и соблазнением (1 год 6 месяцев – 3 года 3 месяца) нужно отнести еще и немого водовоза, который был для ребенка заместителем отца, подобно тому как Груша была заместительницей матери. Полагаю, что неправильно говорить тут о тенденции к унижению, хотя оба родителя оказываются замененными прислугой. Ребенок не обращает внимания на социальные различия, которые имеют для него еще мало значения, и ставит в один ряд с родителями незначительных по своему положению людей, если только они проявляют к нему такую же любовь, как родители. Так же мало значения имеет эта тенденция при замене родителей животными, низкая оценка которых ребенку совершенно чужда. Независимо от такого унижения, для замены родителей берутся также дядья и тети, как это доказывают неоднократные воспоминания моего пациента.
К этому же времени относятся смутные сведения о фазе, в которой он хотел есть только сладости, так что опасались за его жизнь. Ему рассказали про дядю, который так же отказывался от еды и умер молодым от истощения. Он слышал еще, что в возрасте трех месяцев он был так тяжело болен (воспалением легких?), что для него уже готовили саван. Удалось его запугать, он опять начал есть; в старшем детском возрасте он даже преувеличил эту обязанность как бы для того, чтобы защитить себя от угрожающей смерти. Страх смерти, который тогда в нем возбудили для его защиты, позже снова проявился, когда мать предупреждала его об опасности дизентерии; еще позже он спровоцировал припадок невроза навязчивости. В другом месте мы постараемся исследовать происхождение и значение последнего.
Нарушению в принятии пищи я хотел бы придать значение самого первого невротического заболевания, так что нарушение в принятии пищи, «фобия волка», навязчивая набожность дают совершенный ряд детских заболеваний, которые повлекли за собой предрасположенность к невротической болезни в годы после наступления половой зрелости. Мне возразят, что трудно найти детей, которые не подвергаются подобным нарушениям вроде временного нежелания есть или «фобии животных». Но этому аргументу я очень рад. Я готов утверждать, что всякий невроз взрослого зиждется на его детском неврозе, который, однако, не всегда достаточно интенсивен, чтобы его заметили и узнали в нем болезнь. Теоретическое значение инфантильного невроза для понимания заболеваний, которые мы считаем неврозами и хотим объяснить только влияниями более позднего периода жизни, только увеличивается от такого возражения. Если бы наш пациент в придачу к своему нарушению в принятии пищи и «фобии животного» не получил еще и навязчивой набожности, то история его детства мало чем отличалась бы от историй других детей и мы были бы беднее ценными материалами, которые уберегли бы нас от легко допускаемых ошибок.
Анализ не был бы удовлетворителен, если бы не привел к пониманию тех жалоб, которыми пациент определял свою болезнь. Они гласили, что мир как бы окутан для него завесой, и психоаналитический опыт отрицает возможность того, что эти слова не имеют значения и что формулировка эта случайна. Эта завеса разрывалась – удивительным образом – только в таком положении, когда после клизмы каловые массы проходили через задний проход. Тогда он снова чувствовал себя хорошо, и на короткое время мир казался ему ясным. Выяснение значения этой «завесы» подвигалось с такими же трудностями, как и выяснение страха перед бабочкой. Последний не ограничивался одной только завесой, она рассеивалась, превращаясь в чувство сумеречности и в другие неуловимые вещи.
Только незадолго до окончания лечения он вспомнил, что слышал, будто родился на свет «в сорочке». Поэтому считал себя всегда особым счастливчиком, с которым не может произойти ничего плохого. Эта уверенность покинула его только тогда, когда он был вынужден согласиться с тем, что гонорейное заболевание приносит тяжелый вред его здоровью. Этот удар по его нарциссизму сломил его. Мы скажем, что вновь сработал механизм, который однажды уже сыграл свою роль. И «фобия волка» возникла у него тогда, когда он столкнулся с фактом возможности кастрации, а гонорею он, очевидно, поставил в один ряд с кастрацией.
Поделиться книгой: