Помоги проекту - поделись книгой:
– Эко диво какое! Эй, становись в ранжир!..
– Постойте, братцы! – проговорил Салищев. – Надо Иван Абрамыча подождать.
– Коего чорта?
– Стой! Пойдем. Иван, поди, угощай!
– Ну вас к богу!
– Дубина!
– А Галкин здесь? – еще раз спросил Салищев.
– Давно, всё тебя поджидали… Галкин давно. Вся его команда тоже тут… Ты ему, Костя, скулу-то разожги.
– Как бы он нам не разжег! – начиная робеть, проговорил Салищев…
– Аво-сь! У нас в строю такие кутейники-дергачи, парочка припасена, ах! заводские…
– Ну, не очень-то! Это дело, брат, в руках божиих.
– Само собой… Все же ты его «тилисн_и_» в полном смысле.
– Не загадывай! Сделай милость, не загадывай! – судорожно скорчивая лицо, говорил Салищев. – Ты меня этими загадками совсем обессилишь. Сказано, как бог!.. Да опять, коли Иван Абрамыч подойдет, а то так и пальцем не шевельну.
Зайкин разъяснил мне, что Салищев всякий раз чего-то робел и страшился перед битвой, несмотря на то, что всегда мог рассчитывать на победу.
Видимо, расстроенные нервы его, в ожидании роковой минуты боя, пришли в сильное напряжение; он перестал улыбаться, замолк, присел у кабацкого забора и, упорно вдумываясь во что-то, грыз ногти. Глаза его тревожно бегали из стороны в сторону и горели.
В ожидании Ивана Абрамовича, без которого, по уверению всех, дело никак сладиться не могло, мы с Зайкиным принуждены были довольствоваться сценами, происходившими в кабаке. Внимание наше обратила группа каких-то окровавленных людей, пьяных и еле вращающих языками. Все они столпились около какого-то господина в люстриновом пиджаке с засаленными бортами и лацканами, с опьяневшей сорокалетней физиономией, кричали и чего-то требовали. Господин в пиджаке оказался стариком-учителем, считавшимся за человека необыкновенно умного и достойного всяческого уважения. Страсть к водке столкнула его с компаниею таких же недужных из простонародья и сделала их оракулом.
– Нет, ты разбери! – кричало несколько голосов.
– Капитон Петрович! он меня!.. Капитон Петрович, он меня занапрасно…
– Нет, врешь! Я говорю: кто первый?
– Стойте! стойте! – подымая руку кверху и возвышая голос до елико возможной степени, произнес господин в пиджаке, и шум понемногу затих… – Рассказывай ты!
– Капитон Петрович…
– Рассказывай т-ты! Дайте ему рассказать!..
– Изволишь видеть: сидим мы с портным вот здесь, вот… Портной-то из Орла, орловский… Только сидим мы, вдруг дверь отворяется и входит вот этот фитьфебель с собачкой… Вот он!
– Кто с собачкой?
– Мы-с! – кротко произносит фельдфебель, отирая кровавое лицо.
– Продолжай!..
– Пришел он этта и садится. Я портного угощаю; сидим смирно; только фитьфебель-то, вот он, во!.. только он и говорит: «Какую вы, говорит, имеете праву орловских портных угощать?..» – «Как, говорю, какую праву?» – «А так, говорит, что он орловской породы, так ему с вами, мошенниками, не якшаться»…
– Продол-лжай…
– «По какому же это, говорю, случаю нам не знаться?» – «А по такому, что вы известные мошенники… Такая ваша порода, ибо и кличка у нас – «орловцы проломанные головы» – тоже не очень-то подходящая статья». – «А вот лучше, говорю, извольте-ко ответить, на каком праве вы пса вонючего в горницу завели?» – «А это, говорит, мое дело!» Тогда я схватил этого пса-то, да, следовательно, псом-то этим по роже я его свиснул-с… В отместку он меня в глаз… И началось… Капитон Петрович, разбери нас!
– Капитон Петрович, – заговорило кругом множество голосов, – он меня ударил! Я ничуть ничего… Капитон Петрович!
– Стойте! молчать!..
– Они, Орловцы, народ пустой.
– Молчать, говорю!
Толпа снова затихла и с большим терпением дожидалась слов своего учителя.
– Чья собака?
– Моя-с!
– Станови полштоф…
– Да помилуйте, – начал было фельдфебель.
– Станови!
Фельдфебель покорился; толпа зашумела от удовольствия. Оракул еще раз остановил ее.
– Я говорю – молчать! Кто первый дрался?.
– Ударил первый точно что я-с…
– Станови и ты… Угощайте всех!
Толпа пришла в восторг; началась попойка. Через несколько времени оракул в люстриновом пиджаке сидел в углу, опустив голову на стол; против него почтительно помещался орловский портной.
– Пой же, чорт тебя побери! – путая языком и с сердцем топая ногой, кричал оракул.
Портной откашлянулся и начал фистулой:
– Глупо! очень-очень глупо! – бормотал оракул, пошевеливая головой. – Пра-адалжай!
– Стой! Довольно! Поди, поцалуй меня!..
III
За несколько минут пред окончанием этой сцены суда в сенях кабака показалась фигура чиновника: это был Иван Абрамыч. Фигура эта была огромного роста, с отекшими щеками, раскрасневшимися и даже посиневшими от жары. Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы, наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусинной накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка, отсутствие жилета и присутствие широчайших панталон чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапог. По рассказам Зайкина Иван Абрамыч служил в какой-то палате столоначальником и, несмотря на свое чиновническое звание, был смертельным любителем разного рода состязаний, которых в нашем городе N тьма-тьмущая; здесь, не говоря о боях людей, бывают бои гусей, петухов, соревнования голубями, соловьями, канарейками; все это составляет предметы споров, пари и иногда драк, так как все подобного рода дела суть достояние людей страстных и натур художественных, да к тому же и «из простого звания». Особенною симпатиею Ивана Абрамыча пользовались бои кулачные.
Он мог перечислить всех лучших бойцов лет за двенадцать поименно, мог припомнить наиболее громадные битвы и кровопролития. Словом, Иван Абрамыч был старожилом кулачных боев города N и совмещал в своей голове всю историю их. В настоящую пору он протежирует Салищеву, приписывая только себе возможность понимания этой удивительной натуры, которая имеет странную привычку дрожать и бледнеть не только перед дракой, но и перед курицей. Любопытно и омерзительно видеть, каким образом Иван Абрамыч откапывает в этой кроткой натуре зверские и буйные свойства.
При появлении его в горнице спор из-за собаки орловского портного затих. Иван Абрамыч, пыхтя и отдуваясь, прошел прямо к столу, тяжело опустился на стул, снял картуз и вытер совершенно лысый лоб и темя платком. Пока шло пыхтенье и оханье мецената боев, публика старалась сохранять тишину.
– Квасу! – хрипло проговорил Иван Абрамыч.
Явился квас.
– Да посвежее, черти! Что ты мне помои-то тычешь? Где Петр? Позови Петра…
– Здесь-с!
– Дай, братец, квасу… Чорт знает что такое! Со льдом, льду побольше! Поживей!
Петр исчез.
– Льду! – гаркнул ему вслед меценат.
– Да где же Коська?
– Он здеся-с! Константин! Салищев! Зовут! – высовывая голову в окно, крикнуло несколько человек.
Явился Салищев. Физиономия его была болезненно утомлена. Он неуклюже и робко поклонился своему патрону и стал у притолоки, повертывая в руках свою шапку.
– А-а! – отрывая губы от ковша с ледяным квасом, простонал Иван Абрамыч и снова впился в прохладительный напиток.
Наконец меценат оставил квас, крякнул, перевел дух и, после некоторого упорного молчания, проговорил:
– Кто твой супостат-то?
– Галкин-с, – ученическим тоном отвечал Салищев.
– А-а! Ну, что же ты, как думаешь?
– Да что же! дело божье!
– Справедливо!.. На враги же победу и одоление… Так!..
– Как бы его Галкин ноне не тово? – проговорил кто-то.
Салищев и меценат встрепенулись одинаково.
– Это еще почему?.. – сердито спросил последний.
– Да больно робок! ишь «прижукнулся»…
– Прижукнулся? Как тебя звать-то?
– Семеном-с.
– Дурак, брат, ты, Семен!.. Ничего ты не понимаешь! Все вы ни аза в Салищеве не понимаете, у него особый дух! Дубье стоеросовое! Прижукнулся!.. А вот мы тебе покажем, как он прижукнулся-то!.. Петр! Где Петр?
– Здесь-с! Я здесь-с, Иван Абрамыч…
–
Сии загадочные слова изображали собою только то, что целовальник обязан был «налить» Салищева водкой насколько возможно полнее.
При этих словах мецената Салищев кашлянул, отделился от притолоки и подошел к стойке.
– Дюже поздно, Иван Петрович! Надо бы поторапливаться, – говорили в толпе.
– Неужто? – почти с ужасом воскликнул меценат.
– Ей-богу-с! Шестой час на исходе…
– Так в таком разе, того… Ты, Петр, дай ему чего позабористее…
– Перцовки! – присоветовали в толпе.
– Во-во-во! Перцовки ему ввали!.. Чтобы поскорее разобрало… Так, так, так!.. Перцовки! Проворнее!
Во все это время Салищев был безропотен и покорен, как агнец, отдаваемый неизвестно по какому случаю на заклание. Не стану изображать, каким образом совершался процесс наливания Салищева. Больная грудь его, схваченная жгучей перцовкой, заколыхалась от удушья и кашля, которые, впрочем, скоро прошли. Несколько стаканов перцовки, выпитые один за другим, не произвели еще необходимого меценату ошаления…
– Под-дбавь! Я знаю… Подбавляй… Я вам покажу, как прижукнулся! Вот вы у меня и поглядите, что такое ваш Галкин…
– Галкин? – вдруг, одушевляясь, вскрикнул Салищев: – Галкин для меня – тьфу!
– Разбирает! – послышалось в толпе вместе с хихиканьем…
– Где это кутейники-то? – продолжал Салищев.
– Вот, вот они…
– Ну мы этим галчатам расщиплем перья!
Перцовка между тем делала свое дело. Руки Салищева, еще так недавно смиренно державшие картуз, начали засучиваться до локтя; показывались железные мускулы сухих и костлявых рук; кулаки для пробы опускались с полуразмаха на стойку, с которой, вследствие этого, кубарем слетали рюмки и опорожненные косушки, и голос Салищева, звонкий и резкий, покрывал голоса всех.
– Что же это, господа, докуда вы вожжаться будете? – сурово проговорил депутат галкинской партии, появляясь в дверях…
– Мы-то? Мы-то? – бессмысленно забормотал очумевший и озлившийся Салищев, обнажая руки.
– Мы-то докуда? А мы вот докуда… Мы…
И, стиснув зубы, он как бешеный ринулся вон из кабака.
Поделиться книгой: