Кровь на снегу

Даже не знаю, мог ли я желать большего. Я прижал ее к себе и держал, считая секунды. Эти секунды мы провели вместе, эти секунды никто не мог забрать у нас, эти секунды мы поглощали здесь и сейчас. Но как я уже говорил, я не умею слишком долго считать. Я прикоснулся губами к ее волосам:

– Здесь он нас найдет, Корина.

– Тогда давай уедем далеко-далеко.

– Сначала мы должны разобраться с ним. Мы не можем всю оставшуюся жизнь ходить и оглядываться.

Она провела указательным пальцем по моему носу и подбородку, как будто там был шов.

– Ты прав. Но потом мы сможем уехать, правда?

– Да.

– Обещаешь?

– Да.

– А куда?

– Куда захочешь.

Она повела пальцем дальше по моей шее, кадыку, между ключицами.

– Я хочу поехать в Париж.

– Значит, поедем в Париж. А почему именно туда?

– Потому что там Козетта и Мариус были счастливы.

Я засмеялся, сел на кровати и поцеловал ее в лоб.

– Не вставай, – сказала она.

И я не встал.

В десять часов я читал газету, сидя с чашкой кофе у кухонного стола. Корина спала.

Побивающие прежний рекорд холода продолжались. Но из-за вчерашнего потепления на всех дорогах образовалась жуткая гололедица. На улице Тронхеймсвейен одна машина выскользнула на полосу встречного движения. Фургон. Семья из трех человек ехала встречать Рождество домой, на север. А у полиции до сих пор не появилось подозреваемых в убийстве в Виндерене.

В одиннадцать часов я стоял в магазине стекла, где толпы людей собирались купить рождественские подарки. Я стоял у окна и делал вид, что разглядываю сервиз, а на самом деле наблюдал за зданием на другой стороне улицы. Контора Хоффманна. Снаружи стояло два человека: Пине и еще один тип, которого я раньше не видел. Новый парень переступал с ноги на ногу, а пепел с его сигареты летел прямо в лицо Пине. Тот говорил что-то, но казалось, новенького его рассказ совершенно не интересует. На парне была огромная шапка из медвежьего меха и пальто, но он все равно ежился от холода, а вот Пине казался совершенно расслабленным, хоть и был одет в легкую куртку цвета собачьего дерьма и клоунскую шапку. Сутенеры привыкли стоять на улице. Новичок натянул шапку пониже. Но думаю, скорее чтобы защититься от словесного поноса Пине, чем от мороза. Пине достал из-за уха сигарету и продемонстрировал ее парню. Наверное, он рассказывал ему обычную историю о том, что носит эту сигарету за ухом с того самого дня, как бросил курить. Таким образом он показывал табаку, кто над кем властвует. Думаю, он носил сигарету за ухом, чтобы люди о ней спрашивали и у него был бы повод вынести им мозг своими рассказами.

На новичке было слишком много одежды, и я не видел, есть ли у него пистолет, но вот куртка Пине топорщилась. В ней лежал либо чертовски толстый бумажник, либо оружие. Что-то намного тяжелее того страшенного ножа, с которым он обычно ходил. Его охотничьим ножом можно рубить и резать, а на лезвии имелись зазубрины, чтобы легче было разделывать мясо. Вероятно, с помощью именно этого ножа он однажды уговорил Марию работать на себя, показав, что он сделает с ней и ее возлюбленным, если она не отсосет и не оттрахает те деньги, что задолжал ее любовник. Я представлял себе широко раскрытые испуганные глаза Марии, следящие за его губами, когда она пыталась прочитать, что ему нужно, глядя на рот, постоянно находившийся в движении. Как сейчас. Но новичок не обращал внимания на сутенера, а просматривал улицу в обе стороны тяжелым взглядом из-под медвежьей шапки. Спокойно, сосредоточенно. Наверное, наемник. Может, иностранец. Кажется, профессионал.

Выйдя из магазина на параллельную улицу, я направился к телефонной будке на улице Торггата. Я держал в руках вырванную страницу из газеты. В ожидании ответа я рисовал сердечко на стекле будки.

– Община церкви Рис.

– Прошу прощения, но я хотел бы отправить венок на похороны Хоффманна послезавтра.

– Похоронное бюро примет…

– Проблема в том, что я живу за городом и буду проезжать через центр завтра вечером, когда бюро уже закрыто. Я думал, что смогу завезти венок прямо в церковь.

– У нас нет служителей…

– Но я так понимаю, что до завтрашнего вечера гроб будет находиться в вашем подвале?

– Да, обычно так и происходит.

Я ждал, но объяснений не последовало.

– Вы не могли бы уточнить это для меня?

В трубке раздался почти неслышный вздох.

– Минуту… – Шелест бумаги. – Да, все так.

– Тогда я подъеду к церкви завтра вечером. Семья наверняка захочет взглянуть на него в последний раз, и я одновременно смогу выразить свои соболезнования. У вас, конечно, записано, когда вы разрешили родственникам пройти в подвал? Я мог бы, конечно, позвонить им сам, но не хотелось бы беспокоить их сейчас…

Я ждал, на другом конце провода медлили с ответом. Я кашлянул:

– …в такое трагичное для них предрождественское время.

– Я вижу, что они попросили разрешения побыть здесь завтра с восьми до девяти вечера.

– Спасибо, – сказал я. – К этому времени я, к сожалению, не успею. Тогда не говорите им, пожалуйста, что я хотел заехать лично. Я лучше переправлю венок другим способом.

– Как пожелаете.

– Благодарю за помощь.

Я пошел на площадь Юнгсторгет. Сегодня в пассаже «Опера» никого не было. Если вчера там стоял человек Хоффманна, он увидел то, что хотел.

Парень не пустил меня за прилавок, сказав, что у Рыбака встреча. Я видел, как за шершавым стеклом крутящейся двери двигаются тени. Потом одна тень поднялась и скрылась тем же путем, что и я, через заднюю дверь.

– Можешь войти, – позволил парень.

– Сорри, – сказал Рыбак. – Спрос растет не только на рождественскую треску.

Наверное, я сморщил нос от резкого запаха, потому что он рассмеялся.

– Не любишь запах скатов, парень? – Он кивнул в сторону обезглавленных и частично разделанных рыбин на прилавке позади нас. – Очень удобно возить дурь в одних машинах со скатами. У собак наркополицейских, видишь ли, нет шансов. Почти никто не готовит скатов, но мне нравятся рыбные фрикадельки из них. Попробуй.

Он кивнул на миску, стоявшую на столе с кафельными плитками. В миске плавали в мутной воде бледно-серые рыбные фрикадельки.

– А как обстоят дела с другой стороной бизнеса? – спросил я, сделав вид, что не услышал его предложения.

– На спрос не пожалуешься, но русские становятся жадными. С ними будет легче разговаривать, когда они не смогут сталкивать лбами нас с Хоффманном.

– Хоффманну известно, что мы с тобой встречались.

– Он не дурак.

– Нет. Поэтому сейчас его хорошо охраняют. Мы не можем просто войти и взять его. Нам надо что-то придумать.

– Твоя проблема, – сказал Рыбак.

– Нам нужен свой человек.

– Тоже твоя проблема.

– Сегодня в газете появился некролог. Хоффманна-младшего похоронят послезавтра.

– Ну и?

– Мы можем взять Хоффманна там.

– Похороны. Многолюдно. – Рыбак покачал головой. – Я не прикажу отдать швартовы.

– Не на похоронах. Накануне вечером. В подвале.

– Объясни.

Я объяснил. Он покачал головой. Я продолжил. Он опять покачал головой. Я разразился речью, снабдив ее жестикуляцией. Он по-прежнему качал головой, но на этот раз с усмешкой:

– Ну и дела. Как тебе вообще такое в голову пришло?

– Кое-кого из моих знакомых отпевали в этой же церкви. Тогда процедура была именно такой.

– Ты знаешь, что я должен был бы сказать «нет»?

– Но ты скажешь «да».

– Что, если скажу?

– Тогда мне потребуются деньги на три гроба, – сказал я. – В похоронном бюро «Кимен» есть готовые. Но ты ведь это знал…

Рыбак предостерегающе посмотрел на меня, вытер пальцы фартуком и потянул усы. Снова вытер пальцы фартуком.

– Возьми фрикадельку, а я пойду посмотрю, что у меня есть в кассе.

Я сидел и смотрел, как фрикадельки болтаются в жидкости, которую я бы принял за семенную, если бы не знал, что находится в миске. Правда, поразмыслив, я понял, что не знаю этого.

По дороге домой я прошел мимо гастронома Марии. И подумал, почему бы мне не купить здесь продукты для ужина. Я зашел и взял корзинку. Мария сидела спиной ко мне и обслуживала покупателя. Я пошел вдоль полок и выбрал рыбные палочки «Финдус», картошку и морковь. Четыре пива. Конфеты «Король Хокон» продавались со скидкой, каждая коробка уже была упакована в рождественскую бумагу. Я положил коробку в корзину.

Я направился к кассе Марии. В магазине больше никого не было. Она заметила меня и покраснела. Черт, ничего странного, она ведь помнит, как все вышло с ужином, и, наверное, она не часто подобным образом приглашает к себе домой мужчин.

Я подошел к ней и просто сказал «привет». Потом опустил взгляд в корзину и сосредоточился на том, чтобы выложить на ленту продукты: рыбные палочки, картошку, морковь и пиво. Я взял в руки коробку конфет и немного помедлил. То кольцо на пальце Корины. Вот что подарил ей он, сын, любовник. Вот так. И тут я являюсь домой и дарю ей на Рождество хреновую коробку конфет, запакованную так, словно это скипетр Клеопатры.

– Это. Все.

Я удивленно взглянул на Марию. Она говорила. Да, черт возьми, говорила. Голос ее звучал странно, что понятно, но она произносила слова. Совершенно обычные слова. Волосы с лица убраны. Веснушки. Спокойные, немного усталые глаза.

– Да, – ответил я, чересчур четко артикулируя губами.

Она слегка улыбнулась.

– Это… все, – сказал я медленно и слишком громко.

Мария вопросительно посмотрела на коробку конфет.

– Это… тебе. – Я вынул коробку. – С Рождеством!

Она прикрыла рот ладонью, и на лице ее сменилось множество выражений, как в театральном спектакле. Больше шести. Удивление, смущение, радость, неловкость, за которой последовало поднятие брови, означавшее вопрос «почему?». Глаза ее превратились в щелки, и она, смеясь, поблагодарила меня. Наверное, так бывает у людей, не способных говорить. Им дается очень подвижное лицо, способное исполнить целую пантомиму, которая может показаться наигранной тем, кто не привык к подобному проявлению чувств.

Я протянул ей коробку. Ее веснушчатая рука потянулась к моей. Что она хочет? Собирается взять меня за руку? Я отдернул руку, коротко кивнул и направился к двери, ощущая ее взгляд на своей спине. Черт, я же просто подарил ей коробку конфет, что еще надо этой дамочке?

Когда я открыл дверь, в квартире было темно. В кровати угадывались очертания Корины.

Было так тихо и беззвучно, что я даже немного удивился. Я подошел к кровати и встал рядом с ней. Она казалось такой спокойной. И такой бледной. В голове у меня раздалось тревожное тиканье, тиканье, обычно ведущее к какому-то выводу. Я наклонился к ней и поднес лицо к ее губам. Чего-то не хватает. Тиканье становилось все громче и громче.

– Корина, – прошептал я.

Никакой реакции.

– Корина, – повторил я чуть громче и услышал в своем голосе то, чего никогда прежде не слышал: беспомощные пронзительные нотки.

Корина открыла глаза.

– Иди сюда, мой медвежонок, – прошептала она, обвила меня руками и затащила в кровать.

– Сильнее, – шептала она. – Я не развалюсь на части, ты ведь знаешь.

Нет, думал я, ты не развалишься на части, и мы, и все это не развалится на части. Потому что именно этого я и ждал, именно к этому я и готовился. Смерть – единственное, что может все разрушить.

– О Улав, – шептала она. – О Улав.

Лицо ее сияло, она улыбалась, но глаза Корины были наполнены слезами. Ее груди белыми, неимоверно белыми волнами ходили подо мной. И хотя в тот момент она была так близко ко мне, что ближе уже некуда, мне казалось, что я вижу ее так же, как в первый раз, на расстоянии, за окном в доме на другой стороне улицы. И я думал, что человека невозможно увидеть более обнаженным, чем в то время, когда он не знает, что за ним следят и его изучают. Меня она таким никогда не видела. Может, никогда и не увидит. И в тот же миг меня осенило. У меня еще оставались мои листочки, письмо, которое мне никак не удавалось дописать. Если оно попадется на глаза Корине, она может все неправильно истолковать. И все же странно, что сердце мое забилось быстрее из-за такой ерунды. Листочки лежали под подносом со столовыми приборами в ящике кухонного стола, и крайне маловероятно, что кто-то его будет двигать. Но я все равно решил выкинуть эти бумажки при первой возможности.

– Да, так, Улав.