Помоги проекту - поделись книгой:
Показательны те места, в которых оскорбляли императора. Как уже отмечалось, часто это – волостное или сельское правление. Именно там крестьяне узнавали все неприятные новости: сообщения о смерти и ранениях близких, находившихся на войне, известия о новых податях и повинностях. Портрет императора, висевший на стене, позволял незамедлительно определить возможного главного виновника этих бед. В то же время в правлении находились и потенциальные доносители – представители местной власти (волостной старшина, сельский староста, писарь, стражник), которые обязаны были информировать вышестоящие власти о преступлении «по должности». Но доносили и об опасных крестьянских разговорах, происходивших и в сравнительно безопасных для совершения преступления местах, – в избе, на деревенской улице, в поле и даже в лесу.
Наконец, существовали ситуации, когда осуждались те меры общей государственной политики, которые не затрагивали непосредственно обвиняемых. Часто оскорбления были прямым следствием оживленного и заинтересованного крестьянского «разговора о войне». Так, как мы увидим, нередко царь и другие члены императорской семьи осуждались за начало войны, за неподготовленность русской армии к войне, за плохое ведение военных действий и т.п. Нередко повод для этого давало совместное чтение вслух газет, брошюр, правительственных сообщений. Эти оскорбления условно можно назвать «патриотическими»: обвиняемый отождествлял себя с «Россией» и осуждал императора или другого представителя правящей династии, действующего, по его мнению, во вред стране.
Для исследователя, изучающего политическое сознание, особенно интересны случаи, когда оскорбление императора и членов его семьи как-то мотивировалось, когда членам царского дома предъявлялось какое-либо обвинение. Но и другими случаями не следует пренебрегать. Можно, например, предположить, что в одних ситуациях «бессмысленная ругань» и «пьяное» оскорбление царя стали причиной доноса, а в других – о них не сообщали властям. Очевидно, что увеличение числа зарегистрированных дел также может служить и знаком умножения сельских конфликтов разного уровня, которые пытались разрешить с помощью доносов. Т.о. это преступление во всяком случае позволяет судить о существовании известной напряженности в данной социальной среде. Нарастание даже «простых» бытовых конфликтов, намеренно (а порой и явно искусственно) политизировавшихся их участниками, имело важное политическое значение. К тому же в любом случае важны конкретные слова, произнесенные во время оскорбления императора или членов его семьи.
Встречается немало случаев, когда по указанным статьям привлекались определенные представители «сельской интеллигенции» – грамотные крестьяне, которые подрабатывали письмоводством, известные сельские сутяги, дававшие правовые советы односельчанам, «подпольные адвокаты», которые вели дела других крестьян (этих «деревенских адвокатов» власти издавна недолюбливали). Но главная ценность дел по оскорблению императорской семьи как исторического источника заключается в том, что он порой позволяет услышать голос неграмотных крестьян, голос, часто скрытый от историков. Правда, их подлинные слова нередко были отредактированы, а то и искажены доносчиками, следователями, полицейскими и судейскими чиновниками, записывавшими показания.
Изучение этого источника осложняется тем обстоятельством, что в некоторых случаях мы явно имеем дело с оговором. Уже в конце XIX века полицейскими властями было замечено, что обвинение в оскорблении Его Величества весьма часто используется для сведения личных счетов, при этом нередко практиковались ложные доносы частных лиц. С началом войны число последних увеличилось, чинам корпуса жандармов даже специальным приказом напоминалось о практике ложных доносов, дознаватели должны были особенно тщательно проверять соответствующие обвинения126. Однако, разумеется, поток оговоров, ложных доносов продолжался, нередко это вело к возбуждению новых уголовных дел.
Так, в селе Бобылевка, Балашовского уезда, Саратовской губернии, в августе 1915 года несколькими односельчанами был обвинен в совершении преступления некий бакалейщик Н.С. Целиков. Он, по словам доносчиков, заявил: «Государь наш слаб, а правительство в большинстве немцы, которые во всякое время могут продать Россию немцам же». При этом Целиков указал на военного министра Сухомлинова и министра двора графа Фредерикса, добавив, «что и все остальные министры такие же». Другой свидетель показал, что Целиков якобы заявлял, что царь «слаб и ненормален», что вдовствующая императрица Мария Федоровна сожительствует с Фредериксом «и другими немцами», что наследник престола – «незаконнорожденный». Но прочие допрошенные в ходе данного следствия жители этого села утверждали, что обвиняемый Целиков, убежденный патриот и монархист, был намеренно оговорен своими давними недоброжелателями – сельским священником и писарем волостного правления. Последние входили в местное присутствие, ведавшее выдачей пособий женам солдат, и злоупотребляли своим положением, вели себя «неблаговидно» по отношению к солдаткам. Обвиняемый, возмущенный их поведением, неоднократно обличал их публично, за что они и отомстили деревенскому правдолюбцу, выдвинув против него указанное политическое обвинение127.
Можно привести и другие примеры явных оговоров. В результате доноса к уголовной ответственности был привлечен 34-летний крестьянин из ссыльных Амурской области Н.А. Вакулин. В 1908 году за участие в преступном сообществе, составленном для насильственного посягательства на изменение существующего в России образа правления, он был приговорен к пяти годам каторжных работ. Затем Вакулин, обучавшийся ранее некоторое время в Рижском политехническом училище, стал исполнять обязанности младшего инженера Восточно-Амурской железной дороги. В доносе указывалось, что в середине июня 1915 года он якобы вел разговор о войне с начальником карьера и десятским железной дороги. Начальник карьера оптимистично заявил: «Варшавы не отдадут». В ответ на это Вакулин-де сказал: «Пока эта … будет царствовать и ИХ не разгонят, мы все будем отдавать». Казалось бы, картина должна быть совершенно ясна для следствия: человек, уже совершивший однажды государственное преступление, вновь дерзко нарушает закон в присутствии законопослушных патриотов, которые должным образом проинформировали власти, в таких условиях возмездие рецидивисту должно быть особенно суровым. Однако в ходе дознания выяснилось, что у обвиняемого и ранее существовали неприязненные отношения с обоими доносителями. В свое время он официально докладывал начальству об их служебных проступках. Два свидетеля показали, что доносители подговаривали и их подписать ложный донос, чтобы «убрать неудобного для них» Вакулина. При этом «… предполагалось сперва возвести на него обвинение в пропаганде, а затем решили остановиться на обвинении в оскорблении ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, так это проще и скорее»128.
Но во многих случаях преступление наверняка было совершено, это подтверждалось многими свидетелями. Как уже отмечалось, порой оскорбление членам царской семьи наносилось в присутствии местных представителей власти. Нередко обвиняемый на допросе признавал свою вину, выражал раскаяние. Иногда предъявлялась улика (например, разорванный портрет императора, или портрет царя с проколотыми глазами). Да и оговор в то время считался серьезным преступлением, гораздо более серьезным, чем недоносительство129. Можно предположить, что это обстоятельство как-то сдерживало поток ложных доносов.
К тому же для целей настоящего исследования весьма важен и оговор. Составители ложных доносов, даже сочиняя невысказанные в действительности оскорбления за обвиняемых ими лиц, очевидно, предполагали, что полиция и суд поверят тому, что именно такой слух мог распространяться, что именно такое оскорбление могло быть произнесено обвиняемым в данное время и в данном месте. Как совершенно справедливо отмечал А.С. Лавров, тщательно изучавший разнообразные доносы XVIII века, донос непременно должен быть правдоподобен130.
Скорее всего, подобные разговоры, нашедшие отражение и в ложных доносах, имели хождение в соответствующей местности, в данной среде, хотя и не всегда произносимые слова принадлежали обвиняемым. Весьма вероятно даже, что иногда доносители приписывали им свои собственные слова и мысли. Во всяком случае, можно с уверенностью предположить, что они сами в каких-то обстоятельствах ранее слышали этот слух, даже если они и не верили ему. Ложный донос, таким образом, также содержит важную информацию о состоянии общественного мнения, о распространении определенных слухов и определенных образов власти.
После начала войны русские криминологи прогнозировали снижение числа преступлений по оскорблению членов императорской семьи. Они возлагали надежды на общий патриотический подъем в стране, на призыв в армию потенциальных преступников (очевидно, что их было особенно много в возрастной группе военнообязанных) и, наконец, на резкое ограничение продажи спиртных напитков (напомним, что преступление считалось «пьяным»). Возможно, эта тенденция и имела место в самом начале войны; вообще, в это время пресса отмечала снижение любых видов преступности131. Так, нам известен 41 случай оскорбления императора в июле 1914 года, 44 случая – в августе. Утверждалось, что часть этих преступлений была совершена пьяными (не менее 12 случаев в июле). Для сентября, октября и ноября – соответственно 25, 12 и 25 случаев, причем зафиксировано только одно «пьяное» преступление (в сентябре). Весьма возможно, однако, что в особой обстановке начала войны часть совершавшихся преступлений такого рода попросту не фиксировалась.
Однако в дальнейшем действительность явно опровергла прогнозы криминологов: число дел, возбужденных против оскорбителей членов правящей династии, возросло, существенно увеличилось и количество «пьяных» преступлений. Крестьяне, разумеется, находили способы выпить даже в условиях резкого ограничения торговли спиртными напитками. В русских газетах появились статьи с красноречивыми заголовками «Борьба с одеколоном», «О пьяных делах», в городах империи обыватели втридорога переплачивали за всевозможные суррогаты, порой опасные для жизни потребителей, которые носили экзотические названия («союзная мадера», «лапландский антитрезнин»), а русская деревня быстро осваивала разнообразные технологии самогоноварения. Корреспондент петроградской газеты писал: «Для названий тех “суррогатов”, которыми заменяется теперь водка, скоро, кажется, придется составлять особый словарь. “Самосидка”, “бражка”, “кислушка”, “арака”, “ханжа” и пр., а теперь в Астрахани появился еще некий “бал”». Эти сюжеты нашли отражение и в современном фольклоре, и в личной корреспонденции современников. Уже в октябре 1914 года некий житель Иркутской губернии сообщал в своем частном письме: «Из самых различных местностей газетам сообщают, что в деревне опять замечается пьянство, что старые безобразия начинают повторяться. Сообщения эти, по-видимому, вполне правдивы, так как есть известия, что в некоторых уездах акцизный надзор вынужден был командировать особых контролеров для обнаружения мест тайной продажи питей. Пьют пиво, самодельную водку, очищенный денатурированный спирт, виноградное вино, коньяк и наливки»132.
О приверженности ряда крестьян давнему и привычному образу жизни свидетельствуют и изучаемые дела об оскорблении императора. Так, 55-летний крестьянин Вятской губернии обвинялся в том, что он, будучи в трезвом состоянии, в присутствии свидетелей гордо заявил: «Вот теперь наш Никольчик запер кабаки и воспретил варить кумышку, а мы сварили бражку и не поддадимся Никольчику»133. Из 40 известных нам случаев оскорбления императора в январе 1915 года уже не менее 9 относятся к пьяным.
К тому же у русских крестьян, трезвых или пьяных, появились новые поводы ругать различных представителей династии Романовых. Так, из 41 известного нам случая оскорбления императора в июле 1914 года 21 случай связан с особыми обстоятельствами военного времени.
Но среди обвиняемых за это преступление, преимущественно «русское» и «крестьянское», в последующее время появляется и все больше ругателей из иной социальной и этнической среды (российских немцев, евреев), что было, по-видимому, знаком усиления в годы войны конфликтов разного рода, в т.ч. и конфликтов межэтнических. По-видимому, меняется сословный состав преступников – преступление становится все менее крестьянским, об этом свидетельствует изучение описи фонда прокурора Киевской судебной палаты134. Так, в месяцы 1914 года было возбуждено не менее 9 дел по оскорблению членов царской семьи против крестьян и только 3 – против мещан. Однако после объявления войны ситуация меняется: 8 дел против крестьян и 11 – против мещан. Это характерно и для 1915 года: 21 дело против крестьян и 25 – против мещан. В 1916 году крестьяне и мещане дают равное количество дел – по 8. Резонно было бы предположить, что за подобной динамикой стоят имущественные и этнические конфликты: большинство крестьян было украинцами (многие из них считали себя в то время «русскими»), а среди мещан было немало евреев.
В доносах на лиц, оскорблявших членов императорской семьи, также отражались и новые противоречия военной поры – между крестьянами и беженцами, между крестьянами и военнопленными, большей частью славянскими солдатами Австро-Венгрии и Германии, трудившимися в сельской местности. Противостоящие стороны всевозможных конфликтов доносили друг на друга. Возрастание числа дел по оскорблению царской семьи стало индикатором роста температуры общественного недовольства. Так это и воспринимала полиция.
В жандармском отчете по Рязанской губернии (октябрь 1915 года) указывалось, что участились преступления по оскорблению Его Величества. В Самарской губернии количество обвиняемых по статье 103 Уголовного уложения, предполагавшей наказание за оскорбление особ императорской фамилии, с 1914 по 1916 год выросло с 19 до 105. При этом не все преступления такого рода регистрировались властями. В сводке Московского охранного отделения за 29 февраля 1916 года отмечалось: «С болью приходится констатировать, что если бы реагировать на все случаи наглого и откровенного оскорбления Величества, то число процессов по 103 ст. достигло бы небывалой цифры. <…> Это настроение и низов, и буржуазии, средней и высшей»135. Признание офицеров секретной политической полиции подтверждает распространенное мнение многих современных криминологов: к официальным данным уголовной статистики следует относиться с большой осторожностью, ибо в различные периоды власти по-разному реагируют на совершение одних и тех же преступлений, по-разному регистрируют их на разных этапах делопроизводства.
В свое время известный знаток дореволюционной уголовной статистики Е.Н. Тарновский отмечал сокращение количества политических преступлений в годы войны (значительную часть которых как раз составляли преступления по оскорблению членов императорской семьи), что отличалось от общей картины динамики преступности. Если взять общее число преступлений, совершенных в 1911 году, за 100 %, то накануне войны существовала тенденция к их увеличению (105 и 112 % в 1912 и 1913 годах), но после начала войны наблюдается снижение (102 и 97 % в 1914 и 1913 годах). Однако в 1916 году общее число преступлений возрастает – 128 % (о росте преступности с тревогой писали тогда и газеты). Но статистика политических преступлений в годы войны обнаруживает все время тенденцию к сокращению – всего 41 % в 1916 году136. Казалось, если оперировать лишь данными уголовной статистики, ничто не предвещало революционного взрыва в 1917 году.
Однако, как уже отмечалось, официальная уголовная статистика никак не дает точной картины динамики преступности. Для регистрации преступления необходим донос, хотя бы и донос ложный. Но в разное время и в разных частях страны, в разных культурах и субкультурах существовало разное отношение к доносительству. Поэтому статистика преступлений (или статистика обвинений в совершении преступлений) отражает скорее карту определенного типа правовой культуры: если одни губернии и области выделяются числом таких преступлений, а значит, и доносов, то другие губернии их почти не дают. Для регистрации преступления и возбуждения уголовного дела нужно было также желание властей. Однако в зависимости от общей и местной политической ситуации, личности преступника и обстоятельств совершения преступления власти то реагировали необычайно жестко на сравнительно незначительные преступления, то закрывали глаза на проступки гораздо более серьезные. И, как уже неоднократно отмечалось выше, власти порой никак не реагировали на некоторые явные случаи оскорбления членов императорской семьи. Так, например, можно предположить, что в ходе беспорядков, сопровождавших мобилизацию 1914 года, совершалось немало преступлений разного рода, которые не расследовались, дела о них, скорее всего, не возбуждались: как уже отмечалось, власти были заинтересованы, прежде всего, в том, чтобы призванные из запаса военнослужащие как можно скорее отправились на фронт (напротив, как видим, некоторые мобилизованные готовы были сидеть какое-то время в заключении, вместо того чтобы отправиться на позиции). В подобной ситуации даже по более серьезным преступлениям не всегда возбуждалось расследование137.
К тому же в феврале 1916 года появилось высочайшее повеление об ограничении привлечения к судебной ответственности по данным статьям Уложения. 15-го числа председателям судебных палат и председателям окружных судов был направлен секретный циркуляр, подписанный министром юстиции А. Хвостовым. В нем сообщалось, что вследствие доклада министра 10 февраля император возложил на него на все время войны рассмотрение всех производящихся в судебных установлениях и могущих возникнуть вновь дел о преступных деяниях по статьям Уголовного уложения, предусматривающим ответственность за оскорбление царя и членов императорской семьи, на предмет обсуждения вопроса о возможности дарования высочайшей милости лицам, впавшим в означенные преступления по неразумению, невежеству, или в состоянии опьянения, или же под влиянием каких-либо связанных с чрезвычайными обстоятельствами военного времени причин, дающих основание для особого снисхождения к вине совершивших сии преступления. Во исполнение этого решения министр требовал выслать ему документы как подлежащие рассмотрению, так и дела, уже рассмотренные судом, но не приведенные еще к исполнению138.
В последующие месяцы чиновники Министерства юстиции рассматривали сотни дел, поступивших из местных судов в Петроград, в большинстве случаев обвиняемые освобождались от уголовной ответственности. Практика же регистрации доносов и возбуждения дел по преступлениям этого сорта претерпела существенные изменения, власти все реже реагировали на «незначительные» случаи оскорбления членов императорской семьи.
Можно предположить, что наличие большого числа таких дел не только затрудняло деятельность судов, занятых рассмотрением более серьезных преступлений, но и могло стать нежелательной для властей демонстрацией состояния общественного сознания. Заведенные уже дела пересматривались, сводки дел, содержавшие рекомендации о прекращении или продолжении дела, составлялись в 3-м Уголовном департаменте 1-го отделения Министерства юстиции. Свои резолюции накладывали вице-директор департамента и товарищ министра, окончательное решение принималось от имени императора министром юстиции. Большое количество таких сводок сохранилось в фонде министерства в Российском государственном историческом архиве, во всеподданнейших докладах министра юстиции по делам политическим и в докладах 3-го Уголовного департамента. Но далеко не все дела по оскорблению императорской фамилии попали в эти сводки. Так, там отсутствуют некоторые дела, выявленные нами в Государственном архиве Саратовской области и Центральном государственном историческом архиве Украины в Киеве139.
Можно предположить, что немало таких дел отложилось в местных архивах. Однако количество дел, выявленных в РГИА, весьма значительно. Как отмечалось выше, в 1911 году было возбуждено 1203 дела. Е.Н. Тарновский же отмечал, что в годы войны количество таких дел сокращалось. Нам известно примерно полторы тысячи дел по оскорблению императорской семьи, возникших в связи с преступлениями, совершенными с июля 1914 года по декабрь 1916 года. Можно предположить, что мы располагаем информацией не менее чем о трети дел по оскорблению членов императорской семьи, возбужденных в годы войны.
В настоящем исследовании мы изучали 1462 случая оскорбления различных членов императорской семьи в 1914 – 1916 годах. Большая их часть взята из упоминавшихся сводок. Использовались также материалы документальных публикаций, дела, выявленные в других архивах, а также случаи, описанные уже исследователями.
Хотя, как правило, к ответственности привлекался человек, единожды оскорбивший одного члена императорской фамилии, в некоторых случаях в акте оскорбления участвовала какая-то группа. Оскорблять могли несколько раз, оскорблять одновременно могли нескольких членов царской семьи.
Нами учитывался каждый случай оскорбления одного члена царской семьи. Например, если крестьянин в 1915 году оскорбил царя, а в 1916 году нанес оскорбление царю и царице, то мы заносили это в соответствующие таблицы как три случая оскорбления. Если же три человека оскорбили совместно одного члена императорской семьи в течение одного дня, то нами это учитывалось как один случай.
Дела сопоставлялись, особое внимание уделялось повторяемости персонажей, сюжетов, речевых оборотов. Они также сопоставлялись с другими источниками, охарактеризованными выше, – переписка, цензурные сводки, дневники современников, памфлеты 1917 года.
В данной группе присутствуют прежде всего оскорбления четырех членов императорской семьи. Это сам император (1258 случаев), великий князь Николай Николаевич, Верховный главнокомандующий с июля 1914 по август 1915 года, и вдовствующая императрица Мария Федоровна (соответственно 83 и 72 случая). Далее следует императрица Александра Федоровна (49 случаев).
По годам известные нам случаи оскорбления распределяются следующим образом (учитывались случаи, начиная с июля 1914 года):
Несколько случаев оскорбления великой княгини Елизаветы Федоровны, великой княжны Татьяны Николаевны, цесаревича Алексея Николаевича, великой княгини Марии Павловны (старшей), принца П.А. Ольденбургского, других членов царской семьи нами специально не рассматриваются. Не учитывались также случаи оскорбления покойных императоров, что также было основанием для привлечения к уголовной ответственности.
Приведенная таблица дает представление об объеме источников, использовавшихся в настоящем исследовании. Однако отметим сразу, что характер источников не дает возможности для широкого использования статистических методов. Так, данная таблица не дает картины динамики совершения этого преступления, ибо, как уже отмечалось, не все случаи регистрировались властями. Она не может дать даже картины возбуждения дел по интересующим нас статьям. Информация о делах, возбужденных во второй половине 1916 года, лишь начала поступать в Министерство юстиции ко времени Февральской революции. Так, нам известно лишь 8 случаев оскорбления императора в сентябре 1916 года, по 8 – в октябре и ноябре того же года и всего 2 случая в декабре. Информация о многих преступлениях, совершенных в конце 1916 – начале 1917 года, просто не успела поступить в Министерство юстиции до свержения монархии.
Хотя подсчеты различных оскорблений и не имеют особого значения, данный комплекс источников представляет большой интерес для исследователей. Дела об оскорблении членов царской семьи интересны другим: они дают возможность зафиксировать такие образы членов императорского дома, которые отсутствуют в иных известных нам источниках.
Глава IV
ЛИКИ «ДЕРЖАВНОГО ВОЖДЯ»:
ОБРАЗЫ НИКОЛАЯ II В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Некий житель Казани, человек явно консервативных взглядов, в декабре 1915 года писал члену Государственной думы И.В. Годневу: «У нас “слава Богу”, парламента нет. Есть только нечто при неограниченном монархе. Монарх этот избирает министров, облекает их своим доверием и утверждает; перед ним они только ответственны, а они действуют от его лица только и по его доверию. При таких условиях за все поступки этих лиц отвечает монарх. Злоба на него и на нем благодаря этому накапливается. Почему-то никто из избранников народа не подчеркнул этого министрам и императору, и не подчеркивает и теперь. Это ведь необходимо. Не может он совсем не дорожить мнением народа и уважением или неуважением к помазаннику. Не может же он не понять, что хулиганы не могут быть друзьями и помощниками его, не могут облекаться его доверием и не могут не разрушить обаяние и любовь к помазанникам. Ясно, что народ в конце концов вынужден будет признать, что помазанники перестали быть достойными помазания и обратились только во врагов народа. Все эти хулиганы роняют только престиж всего: и государя, и власти, и государства, это проповедь полной анархии, а не монархии»140.
Автор, по всей видимости убежденный монархист, не исключает возможности того, что для людей его взглядов царь в силу своего особого положения может превратиться во «врага народа» в глазах самого «народа» вследствие политических ошибок и неудачного выбора помощников. Непредсказуемая траектория развития народного монархического сознания может в известной ситуации представлять опасность для государя, разрушить его обаяние, уничтожить народную любовь к нему. В начале войны ничто, казалось, не предвещало подобного изменения настроений.
1. Единство царя и народа:
Репрезентации императорской власти в начале войны
С раннего утра 20 июля (2 августа) 1914 года толпы жителей российской столицы устремились к Неве, ожидая важного события.
Около часу дня император, императрица и царские дочери прибыли в Санкт-Петербург из Петергофа на яхте «Александрия» (наследник престола великий князь Алексей Николаевич был болен и не смог присутствовать на этой важной для династии церемонии). В устье Невы дредноуты «Гангут» и «Севастополь», новейшие и самые мощные корабли российского флота, приветствовали царский штандарт залпами своих орудий. На Английской набережной царь и члены его семьи пересели на паровой катер, который доставил их к Зимнему дворцу, выстрелы пушек Петропавловской крепости оповестили город о прибытии императора в его главную резиденцию. Царя и царицу встречали восторженные толпы, многие вставали на колени, люди кричали, пели гимн «Боже, Царя храни». Великая княжна Татьяна Николаевна записала потом в своем дневнике: «Масса народа на коленях крича ура и благословляя Папа и Мама»141.
Царь подписал манифест об объявлении войны в Малахитовом зале Зимнего дворца. Манифест призывал к сплочению всего общества, всех народов России вокруг престола: «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение ЦАРЯ с ЕГО народом и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага»142.
Затем в Николаевском зале дворца, заполненном членами императорской семьи, придворными, высшими чиновниками империи, генералами, адмиралами, офицерами гвардии и столичного военного округа, после торжественного зачтения манифеста в присутствии императора духовник царской семьи о. А. Васильев совершил торжественное молебствие о даровании победы над врагом. На аналое находились специально перенесенные во дворец почитаемые верующими образа – чудотворная икона Спаса Нерукотворного из часовни Спасителя у домика Петра (этот образ сопровождал в походах первого российского императора) и «Казанская заступница» – чудотворная икона Казанской Божьей Матери из Казанского собора.
После молебствия император обратился с речью к присутствующим сановникам, придворным, представителям армии и флота, членам иностранных миссий. Он, в частности, сказал: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли Нашей». Речь эта была встречена приветственными криками.
Призыв императора нашел отклик у некоторых влиятельных современников, эти слова запомнились, так, великий князь Константин Константинович, через несколько дней приехавший в столицу, записал в своем дневнике 21 июля: «Узнаем, что накануне был Высочайший выход в Зимнем дворце и что Государь в чудесной речи сказал, что не положит оружия, пока хоть один неприятель не будет изгнан из пределов России»143.
Подобная оценка выступления императора подтверждается и описаниями реакции на выступление царя. В конце речи Николая II многие присутствующие во дворце опустились на колени, некоторые плакали. Раздались крики «ура», зазвучал гимн, затем началось пение молитв «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Многая лета». Военные, высшие гражданские чины и придворные, собравшиеся во дворце, горячо выражали свою преданность императорской семье. Царь записал впоследствии в своем дневнике: «…дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня». Великий князь Николай Николаевич, только что назначенный Верховным главнокомандующим, провозгласил «ура» и опустился перед Николаем II на одно колено. Он вынул из ножен свою саблю и потрясал ею в воздухе, другие присутствовавшие генералы и офицеры также салютовали императору обнаженными клинками. Весь зал присоединился к пению гимна. Великая княжна Татьяна Николаевна так описала атмосферу, царившую во дворце: «Потом Папа им несколько теплых слов сказал, и они ужас как кричали. Чудно было хорошо»144.
Современники заметили, что текст царского манифеста напоминал обращения Александра I при начале войны с Наполеоном в 1812 году145. И сам император, если верить воспитателю наследника П. Жильяру, сравнивал 27 июля начавшуюся войну с Отечественной войной 1812 года: «Я уверен теперь, что в России поднимется движение, подобное тому, которое было в Отечественную войну 1812 г.»146.
Подобное настроение в начале войны разделяли многие русские патриоты самого разного толка. Очевидно, память о давнем конфликте, оформленная во многом романом Л.Н. Толстого и актуализированная во время недавнего юбилея, широко отмечавшегося в России в 1912 году, определяла и отношение к новой войне: «Россия чеховских рассказов вдруг переродилась в эпическую Россию толстовской “Войны и мира”», – писало «Новое время» в самом начале войны. Женский журнал уже в номере от 1 августа отмечал: «Современная война – война народов, но для нас, русских, это такая же отечественная война, какой была война 1812 г.»147. Начавшуюся войну уже в августе 1914 года газеты называли «Второй отечественной войной», потом это наименование проникло в официальные документы, затем она именовалась и Великой отечественной войной148.
После зачтения манифеста император и императрица появились на Среднем балконе, выходящем на Дворцовую площадь. Появление царской четы было встречено с восторгом большой толпой, собравшейся перед дворцом. Манифестанты держали государственные флаги и большие портреты императора149. Перед Николаем II склоняли флаги, часть собравшихся на площади опустилась на колени, раздались звуки гимна.
Реакцию толпы на Дворцовой площади невозможно понять, если не учитывать совершенно особую атмосферу, царившую уже на протяжении нескольких дней в столице Российской империи. С 13 июля жители города стали свидетелями патриотических манифестаций солидарности с Сербией. Как правило, манифестации формировались на Невском проспекте, одним из сборных пунктов был угол Садовой улицы, там, в витрине газеты «Вечернее время», вывешивались плакаты с последними новостями. Чаще всего манифестанты направлялись к зданию сербского посольства на Фурштадтской улице, где русские общественные деятели и сербские дипломаты обменивались речами. Известие об объявлении Австро-Венгрией войны Сербии, весть об объявлении мобилизации в России, наконец, новость об объявлении Германией войны России еще более подогревали настроение. Демонстранты выкрикивали лозунги: «Да здравствует Сербия!», «Долой Австрию!», «Долой немцев!». Постоянно исполнялся гимн «Боже, царя храни» и песнопение «Спаси господи».
Обилие возбужденных людей на улицах столицы не могло не беспокоить власти, полиция вначале пыталась предотвратить патриотические манифестации. Впрочем, огромные толпы прорывали оцепления и доходили до сербского посольства. Однако полиция все же не допускала распаленных манифестантов к германскому и австрийскому посольствам, с этой целью даже устраивались импровизированные баррикады: полиция преграждала улицы, останавливая трамваи, дрожки извозчиков и телеги ломовиков. Уже 13 июля толпа поднимала национальный флаг, затем использование флагов стало массовым, манифестации иногда возглавлялись живописными группами знаменосцев. В тот же день отдельные группы манифестантов провозглашали здравицы в честь императора. Не позже 16 июля манифестанты стали использовать и большие портреты царя.
В эти дни патриотические манифестации состоялись также в Москве, Киеве, Нижнем Новгороде, Одессе, Тифлисе и других городах империи. Однако движение на улицах столицы явно выделялось своим размахом. Полиция первоначально пыталась не пустить манифестантов и на Дворцовую площадь, однако к 8 часам вечера 17 июля несколько тысяч манифестантов, несущих национальные флаги, портреты царя и наследника, были туда допущены. «Знаменосцы», несущие портреты, выстроились перед дворцом большим полукругом, портреты осенили флаги. По команде руководителей манифестации тысячи людей опустились на колени и троекратно пропели «Боже, царя храни».
В последующие дни корреспонденты фиксировали все большее число портретов императора и цесаревича. Так, по Невскому циркулировал автомобиль, украшенный национальными флагами, его пассажиры, двое студентов, держали в руках большие портреты царя. Экзальтированная атмосфера на улицах столицы заставила писателя В.В. Розанова сравнить патриотические манифестации с великим христианским праздником: «Что-то неописуемое делается везде, что-то неописуемое чувствуется в себе и вокруг. Какой-то прилив молодости: на улицах народ моложе стал, в поездах моложе… В Петербурге ночью – то особенное движение и то особенное настроение, разговоры, тон, то же самое выражение лиц, какое мы все и по всем русским городам знаем в Пасхальную ночь»150.
События 20 июля на Дворцовой площади были подготовлены манифестациями предшествующей недели, имевшими большое общественное значение, влиявшими на процессы принятия политических решений. Выход царя к народу стал кульминационной точкой этого движения. В нем стихийные импровизации уличной толпы дополнялись действиями различных организаций, прежде всего славянских обществ, которые направляли манифестации, организовывали порядок и, по-видимому, поддерживали контакты с властями.
Одним современникам запомнилось, что царь, вышедший на дворцовый балкон, крестился и плакал, но председатель Государственной думы М.В. Родзянко вспоминал эту сцену иначе: «Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды зашикали, но шум толпы, несмолкаемое “ура” не дали ему говорить. Он опустил голову и стоял некоторое время, охваченный торжественностью минуты единения царя со своим народом, потом повернулся и ушел в покои». И современной монархической пропагандой эта сцена, в которой царь безмолвствовал, а народ выражал свое мнение восторженными криками, изображалась как символ полного единства царя и народа. Газета «Новое время» писала даже не о единении, а о «полном и безраздельном слиянии Царя с народом»: устами царя-де говорит сам народ. Автор газеты, развивая эту тему взаимной любви народа и императора, писал: «В эту минуту казалось, что Царь и Его народ как будто крепко обняли друг друга и в этом объятии встали перед великой Родиной. Всюду глядели на Государя сквозь слезы – и это были слезы умиления и любви». В этих условиях никакие речи монарха и не были нужны: «Не слыша Государя, не зная, что Он говорил недавно там, во дворце, все понимали, что Он – сама любовь к народу, и в Его невольном безмолвии среди бури этих приветствий… Это был особенный разговор Царя с Его народом, им только понятный, после которого укрепляется еще сильнее взаимная любовь, растет мужество и смело глядят глаза в будущее. … Кто разорвет этот союз? Да живут Царь и народ!»151
Некоторые свидетели событий ценили сдержанность русского царя, противопоставляя ее театральным жестам германского императора в начале войны: «В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произнося ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на колени в преклонении перед “белым царем”, даруя ему величайший час в его жизни!»152
Провинциальные издания, авторы которых не могли быть свидетелями событий на площади, добавляли новые живописные детали, преувеличивая масштаб и без того значительного события. Газета, выпускавшаяся во Львове после занятия города русскими войсками, так «вспоминала» тот день:
И когда была объявлена война, на огромной площади Зимнего дворца собралось более ста тысяч самой разнообразной публики. Тут были и рабочие, и чиновники, и студенты – тут были все.
Четыре часа стояла эта толпа, ожидая своего Государя, четыре часа титанический хор пел русский гимн, и когда на балконе Зимнего дворца появился Государь, поднялась буря, понеслось бесконечное ура, все как один упали на колени, и в воздух полетели тучи шапок153.
Под влиянием восторженных сообщений прессы в сознании ряда мемуаристов эта торжественная грандиозная церемония на Дворцовой площади также запечатлелась еще более величественной, чем она была на самом деле. С. Булгаков, не бывший в это время в Петрограде и узнавший о церемонии объявлении войны из газет, вспоминал ее так: «Начавшаяся война принесла неожиданный и небывалый на моем веку подъем любви к Царю. …особенно потрясло меня описание первого выхода в Зимнем Дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. О, как я трепетал от радости, восторга и умиления, читая это. … Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический дух Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это – откровение для всей России»154.
Действительно, сцена выхода императора на балкон обрастала все новыми подробностями. Автор одной газетной статьи писал о реакции простодушных призывников-крестьян, которые не были осведомлены о последних событиях. С жадностью они расспрашивали знающего человека, приехавшего в деревню из столицы, который смог, наконец, удовлетворить их любопытство:
Но больше всего произвело на них впечатление того, как Государь выходил на балкон Зимнего дворца и говорил с народом, что был на площади. Их особенно поразило то, как два десятка тысяч человек стали на колени и как все готовы были пролить кровь за отечество.
– Вот это так! – одобряли они и с грустью прибавляли:
– И ничего-то мы не знаем155.
Между тем их собеседник, воспринимавшийся крестьянами как эксперт, нарисовал воображаемую картину разговора императора со своим народом, разговора, которого в действительности не было. Воображение патриотов создавало такой идеальный образ объявления войны русским императором, который соответствовал их представлениям о единении царя и народа.
Даже авторы обличительных брошюр, в обилии появлявшихся в 1917 году после свержения монархии, вспоминали ту величественную церемонию:
В Петербурге народ опустился на площади перед царем на колени. Царь произнес речь, в которой, подражая своему прадеду, дал торжественное обещание не заключать мира до тех пор, «пока хоть один вооруженный неприятель останется на земле русской». Это был великий момент, когда монархия вновь могла окружить себя нравственным ореолом, вновь утвердить себя в сознании народном…156
Некоторые современники, однако, считали, что Николаю II следовало бы ознаменовать начало войны более внушительными и торжественными символическими акциями: «Каким надо быть тупым и глупым, чтобы не понять народной души, и каким черствым, чтобы ограничиться поклонами с балкона… Да, Романовы-Гольштейн-Готторпы не одарены умом и сердцем», – записал в своем «дневнике» М.К. Лемке157. Подразумевалось, что царская семья, давно уже породненная с немецкими правящими династиями, не может осознать величие национального сознания русского народа, поднявшегося на решительную борьбу с Германией. Однако, как уже отмечалось выше, весьма вероятно, что перед публикацией Лемке отредактировал свой «дневник», рисуя задним числом свои собственные взгляды более радикальными, ретроспективно делая их более оппозиционными, более враждебными царю и всей династии Романовых.
В то же время на некоторых современников манифесты военного времени произвели прямо противоположное впечатление. Москвич А. Шенрок в октябре 1914 года сравнивал высочайшие манифесты разных эпох: «Обыкновенно они бывали довольно официальны. Манифесты же Николая II чем дальше, тем больше становятся привлекательны по своей искренности и полному отсутствию германской надменности. Эти Манифесты вполне соответствуют духу Православного народа и Белого ЦАРЯ, Сына и Защитника Православной Церкви»158. Очевидно, автор, человек монархических взглядов, был заведомо предрасположен к положительному восприятию обращений императора. Однако, как видно, ранее он все же замечал в них некоторые черты «неискренности» и «германской надменности». Особая атмосфера, царившая в начале войны, и особенности монархической риторики военного времени способствовали национализации образа царя в его глазах.
После окончания церемоний в Зимнем дворце царская семья вновь поднялась на борт своей яхты, корабль взял курс на Петергоф. Современница, стоявшая в этот момент на берегу Невы, описывала императора, покидавшего столицу, она запомнила «одинокую фигуру на мостике яхты, в скованном приветствии поднявшую руку к козырьку морской фуражки, посреди столь шумных изъявлений народного почтения и любви, какие, несомненно, редко выпадают на долю любого государя»159.
Император был главным действующим лицом важного в политическом отношении церемониала объявления войны, он же, очевидно, был главным его сценаристом и режиссером. Однако церемония предоставляла возможность и для других импровизаций политического свойства. После отъезда царской четы манифестации перед дворцом продолжались. Порядок на Дворцовой площади охранялся добровольной охраной, во главе которой стоял член Государственной думы Н.Н. Лихарев, политик правых взглядов. Он разъезжал верхом на лошади в живописном боярском костюме. Затем многие манифестанты переместились на Марсово поле, деятели славянских обществ произносили речи, манифестации состоялись у английского, французского, сербского и болгарского посольств.
Однако вскоре выяснилось, что патриотические манифестации, использующие национальные и монархические символы, могут в известной ситуации представлять немалую опасность для общественного порядка на улицах столицы. Возбужденные толпы срывали вывески с надписями на немецком языке, били стекла в окнах немецких магазинов, крушили витрины в редакциях немецких газет. 22 июля толпы манифестантов с национальными флагами, состоящие в значительной степени из рабочих, стали собираться у германского посольства. С пением русского гимна они пытались пробиться в здание, и, хотя полиции удалось оттеснить большую часть манифестантов, кому-то удалось проникнуть в посольство. Из здания выкидывались немецкие флаги, знамена, портреты германского императора, которые рвались и сжигались. На месте германского герба был водружен российский флаг. С крыши посольства были сброшены массивные скульптуры. В то же время царские портреты, находившиеся в немецкой миссии, были торжественно вынесены, манифестанты пронесли их по улицам с пением русского гимна.
Действия толпы представляли собой своеобразную символическую победу над врагом, уничтожение символов противника освящалось почитанием национальной символики, и в том и в другом случае портреты монархов играли большую роль. Между тем в здании начался пожар, впоследствии в посольстве был обнаружен труп 62-летнего немецкого переводчика, который уже долгие годы жил в России. Хотя следствие, проведенное русскими властями, утверждало, что он был убит кинжалом еще до штурма германской миссии, вся история со штурмом посольства и убийством служащего была крайне невыгодна России, она, казалось бы, подтверждала тезисы германской пропаганды, изображавшей своего восточного противника страной варварской и дикой. Русские власти арестовали до сотни манифестантов, участвовавших в этом погроме. Однако немалая часть общественного мнения с одобрением восприняла нападение на немецкое посольство. Публика в кинематографах столицы с восторгом встречала кадры кинохроники, демонстрирующие здание после разгрома, воспринимавшегося как первая русская победа над врагом 160.
Опасность неконтролируемых проявлений патриотизма и монархизма была осознана властями, 23 июля все манифестации в столице были запрещены распоряжением градоначальника, затем эта мера была распространена и на Санкт-Петербургскую губернию.
Эти распоряжения предотвратили в Санкт-Петербурге манифестации, вызванные вступлением в войну Великобритании. К зданиям Русско-английской торговой палаты и британского посольства направлялись большие толпы людей с флагами и портретами царя и английского короля, однако полиция препятствовала публике собираться. Полиция не могла полностью запретить состоявшуюся через несколько дней франко-бельгийскую демонстрацию, участники которой склоняли национальные флаги перед большим портретом царя, выставленным в конторе газеты «Вечернее время» на углу Невского и Садовой. Однако затем они по предложению полиции спокойно разошлись. Последовавшие 21 августа манифестации по случаю занятия русскими войсками Галича и Львова также предотвращались властями, полиция предлагала публике расходиться161.
В других городах империи манифестации не отменялись, но и там патриотические демонстрации перерастали порой в погромы. Так, в Николаеве толпа демонстрантов учинила разгром популярного в городе «петербургского» кафе, принадлежащего германо-подданной162.
Запрещая в столице уличные манифестации, власть использовала для патриотической мобилизации хорошо организованные официальные церемонии. 26 июля в Зимний дворец прибывали члены Государственного совета и Государственной думы, ранее распущенных до осени, но специально созванных по случаю начала войны. Набережная перед дворцом вновь была усыпана народом, ожидавшим приезда императора. В залах же дворца, по сообщению корреспондента, «расшитые мундиры придворных и министров смешались с сюртуками и фраками депутатов»163. Подобное стилистическое «смешение» символизировало единство правительства и представительства, власти и общества. К моменту же прибытия императора «мундиры» были отделены от «сюртуков» и «фраков»: присутствующие расположились, следуя указаниям церемониймейстеров, в строго установленном порядке в громадном Николаевском зале.
Во время этой церемонии Николай II издал и новый манифест об объявлении состояния войны с Германией и Австро-Венгрией. Составителям царского манифеста удалось подобрать удачные образы, запоминающиеся слова, которые нашли отзвук в сознании многих жителей империи. Там, в частности, говорилось: «Да благословит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие, и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с железом в руках, с крестом в сердце»164.
Этот яркий призыв к религиозно-милитаристской мобилизации страны впоследствии не раз цитировался современниками. Патриотическое стихотворение, опубликованное в массовом журнале, гласило:
Показательны и названия нескольких художественных произведений, опубликованных в годы войны, они также цитировали слова царя166. Под заголовком «С крестом на груди, с железом в руках» иллюстрированный журнал «Искры» опубликовал рисунок английского художника, который был посвящен дню объявления войны в русской столице: старый дворцовый гренадер, ветеран былых сражений, украшенный боевыми наградами, смотрит вслед уходящим войскам с тревогой и надеждой167.
Вернемся к событиям 26 июля. Император, одетый в походную форму, вместе с Верховным главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем вышел к депутатам Государственной думы, членам Государственного совета, министрам и придворным чинам, собранным в Николаевском зале. Царь произнес речь, посвященную монархическо-патриотической мобилизации, он, в частности, отметил, что «огромный подъем патриотических чувств любви к родине и преданности к Престолу, который как ураган пронесся по всей земле Нашей, служит в моих глазах и, думаю, в ваших, ручательством в том, что Наша великая матушка Россия доведет ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца». После речи царя зазвучали крики «ура», раздалось пение государственного гимна.
Затем выступили председатели палат. Прием в Зимнем дворце выглядел как яркая демонстрация патриотической и монархической мобилизации всего общества – представители всей страны демонстрировали свою готовность объединиться вокруг императора. Генерал Д.Н. Дубенский, «летописец царя» эпохи войны, так описывал это событие в официальном издании, подготовленном Министерством императорского двора: «В ответ на государев призыв выступили председатели обеих палат и выразили от лица всех собравшихся глубокое чувство преданности своему монарху…» Действительно, эта тема звучала в обоих выступлениях. И.Я. Голубев, председатель Государственного совета, заявил: «Единение возлюбленного Государя и населения империи Его усугубляет ее мощь». М.В. Родзянко, председатель Государственной думы, отметил: «Пришла пора явить миру, как грозен своим врагам русский народ, окруживший несокрушимою стеной своего венценосного вождя с твердой верой в небесный Промысел». По свидетельству некоторых современников, царь слушал эти речи со слезами на глазах. Когда император покидал зал, присутствующие пели «Спаси, Господи, люди Твоя»168.
Рисунки торжественного приема в Зимнем дворце 26 июля печатались в иллюстрированных журналах169. Очевидно, художники либо лично присутствовали на церемонии, либо опирались на рассказы присутствовавших (во дворец на этот раз были приглашены и видные представители русской печати – всего до тридцати человек).
После приема во дворце состоялись раздельные заседания Государственной думы и Государственного совета. Дубенский писал, что они были «единодушным выражением горячего патриотизма и горячей любви к царю и родине»170.
Это категорическое утверждение «царского летописца» не вполне соответствовало действительности. Некоторые депутаты Думы, призывавшие к патриотической мобилизации в своих речах, не упоминали вообще об императоре, а социал-демократ, меньшевик В.И. Хаустов вообще осудил войну и милитаризм. В то же время для ряда думцев и членов Государственного совета монархизм и патриотизм были слиты воедино, об этом свидетельствуют их выступления.
Тема единства царя и народа звучала и в выступлении представителя Центра графа В.В. Мусина-Пушкина, депутата от Московской губернии: «…бывают моменты в жизни народа, когда все мысли, все чувства, все порывы народа должны выразиться в одном клике. Да будет этот клик: “Бог, Царь и народ” – и победа над врагом обеспечена». Пресловутую традиционную верность остзейского дворянства поспешил засвидетельствовать барон Г.Е. Фелькерзам, депутат Курляндской губернии: «Искони верноподданное население Прибалтийского края готово, как всегда, встать на защиту Престола и отечества». Лидер националистов П.Н. Балашев, депутат Подольской губернии, утверждал: «В полном единении с нашим Самодержцем пройдем сквозь строй всех испытаний, каковы бы они ни были, и достигнем святой цели»171.
Перед депутатами Думы выступили представители правительства – председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, министр финансов П.Л. Барк, но наибольший успех выпал на долю министра иностранных дел С.Д. Сазонова, передавали, что текст его речи подготовил князь Г.Н. Трубецкой. Министр закончил свое выступление со слезами в голосе, все депутаты, стоя, приветствовали его172.
Поделиться книгой: