Анискин и Ботичелли. Киноповесть

– Присаживайтесь, участковый инспектор, присаживайтесь, будьте как дома! – радостно и оживленно пропел хозяин и торопливо добавил: – Простите великодушно, я вас покину на минуточку.

Шурша рясой, поп выбежал из кабинета, а участковый внимательно огляделся – да, это была такая обстановка, какой, наверное, нет и в домах выдающихся жителей областного центра!

– А вот и я! – раздался бархатный, по-прежнему радостный голос. – Прошу великодушно простить за отсутствие, но жарко, весьма жарко…

Без рясы отец Владимир казался совершенно незнакомым человеком – он был в узких черных брюках, в белой силоновой рубашке, распахнутой на сильной груди, брюки стягивал широкий офицерский ремень; очень шли к белой рубашке волнистые волосы, матовый цвет лица, прекрасные черные глаза.

– Я весь к вашим услугам, – сказал поп, садясь в кресло. – Вам будет удобнее, если вы сядете за стол…

Анискин немного подумал.

– Сажусь! – сказал он. – Прошу рассказать все и по порядку. Ничего не скрывать! Не утаивать! Не пропускать!

– Боже, – воскликнул отец Владимир, – да мне нечего рассказывать… Прибегает пономарь и вопит, как зарезанный: «Батюшка, нас обворовали!» Пошел за ним – действительно, обворовали… Вот и все, Федор Ива… Прошу простить! Вот и все, участковый инспектор…

– Ну, это мы еще посмотрим, все или не все! – сухо сказал Анискин. – Буду задавать вопросы, но прежде чем начну, прошу пригласить пономаря…

– Пономаря? – переспросил отец Владимир и замялся, смутился так, что по-молодому покраснел. – Пономаря? Видите ли, пономарь… – И невольно перешел на свой поповский напев. – Весьма прискорбно и горестно сообщить вам, что плоть и дух пономаря…

Анискин остановил его предупреждающим движением руки.

– Знаю, – сказал он, – пономарь второй день… Ох, не уехал бы он у меня в райцентр на цельные пятнадцать суток!… Продолжаем писать протокола… Отвечайте на первый вопрос: кто за последнее время стал посещать церковь из новичков? Вы всех прихожан знаете, так вот и отвечайте, кто новенький появился…

– Тэ-тэ-тэ! – обрадовался отец Владимир. – Понимаю ваш вопрос… За последние несколько месяцев церковь стали посещать следующие новички… Буровских Юрий сын Алексеев…

Кабинет исчез, появилось церковное крыльцо, на которое поднимался «шабашник» Юрий Буровских – ковбойка распахнута, джинсы; гитару держит под мышкой…

– …Сидоров Георгий сын Иванов…

В церкви с рассеянным видом стоял рабочий-геолог. К нему подошла согбенная старушка, зло и резко сдернула с головы кепку, прошипела: «Срамец!…»

– …Косая Вера дочь Иванова…

С елейным лицом и подобранными тонкими губами отвешивала поясные поклоны женщина средних лет, одетая почти по-монашески…

Потный и сердитый от необходимости писать протокол, Анискин зло поставил последнюю точку, разулыбавшись солнечно, поднялся, массируя поясницу, торжествующе произнес:

– Кончил писать протокола! Точка! Прошу прочитать и написать: «Прочитано и с моих слов записано верно!» И – подпись…

Отец Владимир поднялся с кресла, просительно сложив руки на груди, смотрел на участкового такими глазами, что Анискин удивленно задрал на лоб подвижную левую бровь.

– Участковый инспектор, Федор Иванович, – почти жалобно сказал поп. – Только, ради бога, не отказывайте, не обидьте ваших поклонников и доброжелателей… Извольте, если хоть не откушать, так чайку попить… Мы с женой будем искренне счастливы, если… Ради бога, не отказывайте, Федор Иванович!

На лице участкового появилось выражение, которое мы уже видели в те минуты, когда он вспоминал, как сорок лет назад сбивал колокола.

– Не откажите, Федор Иванович, вашим истинным доброжелателям…

– Спасибо! – медленно ответил участковый и улыбнулся. – А сколько вам лет, гражданин поп?

– Двадцать пять, – неожиданно грустно и тоскливо ответил отец Владимир. – На Первомай двадцать пять исполнилось… Идите за мной, Федор Иванович…

В гостиной-столовой, обставленной еще более изысканно, чем кабинет и другие комнаты, участковый Анискин в трех шагах от порога застыл каменным изваянием, так как увидел он такое, чего видеть не ожидал… На поролоновом диване, среди ярких подушек, возле огромного транзистора иностранной марки, из которого лилась джазовая музыка, полусидела, полулежала молодая девушка необычной красоты и современности. Милую голову ее обрамляли пышные белокурые волосы, мягко синели глаза, короткое домашнее платье открывало полукружья грудей и длинные ноги в туфлях, вышитых бисером.

Она вскочила с дивана, бросившись к участковому, остановилась перед ним, тонкая, стройная, колеблющаяся.

– Здравствуйте, Федор Иванович! – ласково и радостно проговорила она и протянула Анискину узкую изящную ладошку. – Если бы вы знали, как я рада… Проходите, проходите, милый Федор Иванович!

Анискин машинально пожал руку, вежливо поклонился, потом, обернувшись к отцу Владимиру, вопросительно посмотрел на него.

– Моя жена Лариса Дмитриевна! – с улыбкой произнес поп и неожиданно весело, заливисто, по-мальчишески захохотал. – Лариска, а ведь Федор Иванович тебя не узнал…

– Ой! – воскликнула попадья и тоже принялась заливисто хохотать. – Ой, я и забыла, что меня узнать нельзя…

Легкая, как коза, она стремглав выскочила из гостиной, буквально через три секунды вернулась, и Анискин опять задрал на лоб бровь – перед мим стояла знакомая попадья. Это была уже не девушка и даже не молодая женщина, так как на ней было серое платье, голову плотно обхватывал серый же головной платок, на ногах темнели грубые ботинки.

– Во! – проговорил Анискин. – Узнаю… форменная попадья.

Анискин и отец Владимир уже сидели возле низкого столика, когда двери в гостиную широко открылись и молодая прекрасная попадья вкатила маленький столик на колесиках. Он неслышно двигался по мягкому ковру, и прямо под нос участкового подплывали щедрые яства – бутылки с коньяком, водкой и вином, розовые ломти обской осетрины, жаркая желтизна лимонов, колбасные монеты разной величины и цвета, селедка с колечками лука в пасти, паштеты, салаты.

– Не погнушайтесь приглашением! – пропел по-оперному отец Владимир. – Понимаю, Федор Иванович, всем сердцем понимаю, а умом тем паче, сколь много неудобства заключается в винопийстве с попом для представителя советской власти, но… Я с вами совершенно откровенен, Федор Иванович, откровенен потому, что вы именно тот человек, который не продаст меня людям в церкви власть предержащим… А нам с Ларисой скучно! Кроме стариков и старух богомолок, в этом доме никто не бывает. Грустно-грустно, Федор Иванович, как хотите, так и принимайте мои слова…

– Я этих старух богомолок видеть не могу! – гневно воскликнула попадья. – Вы можете себе это представить, Федор Иванович? Брр!

Отец Владимир мягко улыбнулся.

– Жена, как и полагается женщине, слишком резка в оценках, – сказал он. – Но ее гнев и почву реальную имеет. Здешние старухи богомолки с присущими сибирскому характеру прямолинейностью и решительностью правовернее самого господа бога.

– Да, да! – вскричала попадья. – Они все против нас… Вы ведь знаете, Федор Иванович, что Володя работал в Ромске. Ах, какая это была жизнь! – Она сладостно зажмурилась. – Ах, какая это была жизнь! После службы Володя приходил домой, мы переодевались и шли, куда хотели. Понимаете, Федор Иванович, в большом городе нас никто не знал! Мы ходили в театр, в кино, даже на бега. Я так счастливо играла! Я однажды выиграла сто рублей, вы представляете, Федор Иванович! Но Володю перевели из Ромска. Отец благочинный застал его вместе со мной в ресторане…

– Было такое дело! – добродушно согласился отец Владимир.

Попадья гневно взмахнула сжатыми кулачками:

– Представляете, он топал на Володю ногами! А я вот до сих пор спрашиваю: почему сам благочинный оказался в ресторане?

Попадья вскочила, пробежала на стройных ножках по ковру, всплеснула руками. Отец Владимир мягко и любяще посмотрел на нее.

– Успокойся, Лариса, – тихо сказал он. – Бытие наше есть печально и бессмысленно, однако выхода не вижу… Не вижу выхода…

Отец Владимир немного помолчал, затем встрепенулся.

– Ради бога, простите нас, Федор Иванович, ради бога, простите! Совсем мы вас заморочили…

Попадья враз повеселела.

– Давайте обедать! – воскликнула она.

Анискин сидел неподвижно, с непонятной улыбкой на лице, но спокойный, мягкий, почти сочувствующий. Сам себе согласно кивнув, он неторопливо посмотрел на часы, поднялся.

– Спасибо, Лариса Дмитриевна! – мягко поблагодарил он. – Спасибо и вам, Владимир Сергеевич, но… Дела, дела, дела! – Анискин провел ребром ладони по горлу. – Вот по сию пору – дела! Да и кормленный я, хорошо кормленный… Так что еще раз сердечное спасибо! И – до свидания!

Уже сделав полшага к выходу, участковый бросил невольный взгляд на царские яства и незаметно для попа и попадьи проглотил слюну.

Солнце спускалось к розовеющей излучине Оби, все кругом тоже порозовело, расширилось; длинные и прозрачные лучи пронизывали деревню тонкими веселыми всполохами, купались на дороге в тяжелой, как свинец, пыли. Уже возвращались с пастбища сытые коровы, благодушно пощелкивал бич, и было все-таки так тихо, светло и мягко, как бывает только вечером на берегу Оби.

Участковый Анискин медленно поднимался на крыльцо малюсенького, дряхлого, покосившегося дома. На завалинке росла дикая трава, крыша провалилась, на крыльце не хватало двух ступенек. Войдя в сени, он остановился, прислушался. Доносился из-за тонких, перекошенных, щелястых дверей пьяный гомон, крик и пение. Анискин постучал, не дождавшись ответа, открыл двери.

– Здорово бывали! – весело произнес Анискин.

За нестроганым деревянным столом, расшатанным и тоже покосившимся, сидела пьяная и буйная компания – двое мужчин, две женщины и хозяин дома, фигура колоритная и необычная. Бородатый, широкий, толстощекий – вот что представлял собой хозяин старого дома, поп-расстрига Васька Неганов. Он был, естественно, пьянее всех, одет был в обноски не то рясы, не то поддевки, а на плечах переливались золотым шитьем остатки ризы. Увидев пришедшего, поп-расстрига во все горло заорал:

– Здорово, Федька! Садись, пей, веселись… Ежели откажешься, шагай отседова!… У меня на тебя – зуб! Лидка, усаживай милицию!

Анискин медленно прошел по комнате, сел на деревянную лавку, что стояла возле стены, строго огляделся. Самым диковинным в комнате было вот что… Все стены дома напрочь, то есть почти без просветов, были заклеены винными и водочными этикетками, а из угла в угол комнаты, перекрещиваясь, в разных направлениях, наподобие бельевых веревок тянулись гирлянды из жестяных бутылочных пробок. Они звенели всякий раз, когда кто-нибудь делал резкое движение или просто шел по комнате.

– Федька, садись за стол! – заорал Васька Неганов. – Садись, говорят, я поп-расстрига, тебе со мной пить можно, я не опасный… Ну, кому говорят, садись! Или мы с тобой не выросли вместе? Или мы с тобой огурцы с огородов пацанами не воровали? Или ты меня в колотовкинской бане не запирал?

Анискин медленно расстегнул китель, трижды шумно вздохнул и выдохнул – душно, жарко, прокурено, проспиртовано было в комнате.

– Лидия Аниподистовна Сопрыкина, – негромко сказал он, – утренняя дойка пропущена, мальчонка некормленый, собственная корова в стадо не пошла. Я ее возле реки встретил… Это как так?

Полная, буйноволосая и блаженно-пьяная женщина на глазах потускнела: ссутулилась, заморгала, словно собиралась плакать.

– Тебе надо домой бежать! – негромко продолжал Анискин. – Давай, Лидия, вали домой… Я тебя, конечно, как недавно овдовевшую, жалею, но… Вали домой!

В полной тишине женщина поднималась, поправляя одежду и волосы, пошла к дверям, на ходу стараясь отрезветь; она вышла из дверей почти не качаясь. А участковый повернулся к другой женщине, щелкнув кнопками, расстегнул свою неизменную планшетку, вынул несколько листков бумаги. Женщина наблюдала за этими неторопливыми, деловитыми и привычными движениями.

– Я так думаю, Ольга Пешнева, что тебя надо в третий раз на пятнадцать суток оформлять. – Он зловеще помолчал. – А в третий раз пятнадцать суток не дают… Так что тоже – вали домой, а завтра утром приходи ко мне в кабинет. – Он поглядел на часы. – К девяти ноль-ноль приходи в кабинет…

Когда Ольга Пешнева ушла и шаги ее затихли на крыльце, участковый испытующе уставился на картинно красивого парня в форме речника. У него падал на лоб лихой белокурый чуб, тельняшка обтягивала атлетические плечи, брюки были внизу непомерно широки. Голые руки речника были обвиты татуировкой – две змеи.

– От парохода отстали, гражданин, к пароходику припоздали, сердечный? – умильно пропел Анискин и жалобно поморщился. – С горюшка пьете, что от родного пароходика отстали?

– Отстал, – мрачно ответил речник и поднялся. – А вам какое дело?

В нем было метра два роста, ноги оказались могучими, руки висели такие длинные, что страх брал.

– Документы! Ну!

Это было произнесено так, что речник поспешно – даже слишком поспешно! – полез в карман за документами, достал, криво улыбнувшись, протянул участковому, который взял их, но смотреть не стал.

– Через час прошу быть по адресу: улица Набережная, дом шестнадцать! – распорядился он.

Когда и речник ушел на бесшумных, испуганных и чуточку протрезвевших ногах, Анискин на последнего гостя и смотреть-то не стал, а только махнул в его сторону рукой:

– Озеров Иван Иванович зайдет ко мне в девятнадцать ноль-ноль… Проспавшимся зайдет!

Анискин занял свое прежнее место на лавке, спрятал в планшетку бумаги, застегнул кнопки.

– Кто шестой за столом сидел? – спросил он у попа-расстриги. – Где находится в данный момент – это второй вопрос?

– Пошел ты от меня, Федька, – вдруг добродушно проговорил поп-расстрига. – Никого шестого не было…

– Ах, не было!

Анискин подошел к грязной и темной занавеске, которая отгораживала печку, медленно раздвинул.

– Вера Ивановна Косая! – фальшиво удивился он. – А ты-то как сюда угораздилась? Водку ты сроду не пьешь, по мужикам не бегаешь – ты-то чего здесь обретаешься?

Вера Ивановна Косая молчала. Лицо у нее сейчас было ласковое, улыбающееся, родственное по отношению к участковому.

– Федор Иванович, родненький, хорошенький мой, да никак я сюда не попала, – запричитала она. – Ты, дяденька Анискин, миленький ты мой, зазря даже и говоришь, что я здеся обретаюся… Да меня здеся, миленький ты мой, сладенький ты мой, вовсе и нету… Я только бежала мимо, голос Лидкин услыхала, дай, думаю, забегу, как она мне три рубля должная. Только забежала, а ты… А ты и пришел, родненький мой! Ты, значит, пришел, а я – прятаться, как тебя очень боюсь, как ты ко мне завсегда злость имеешь, а за что – и сама не знаю…

– Врет! – вдруг крикнул поп-расстрига и с размаху ударил кулаком по столу. – Это она ко мне прибежала… Я на Верке жениться хочу, у нее денег – полный сундук!…

Косая всплеснула руками:

– Вот брешет-то, вот брешет-то! Да чтобы я за такого пьянюгу замуж вышла… Это ведь с ума сдвинуться можно!

Васька Неганов совсем рассвирепел.

– Выйдешь! – заорал он оглашенно. – У меня план такой, чтобы на тебе жениться и все твои тысячи пропить…

Перепалки Косой и Неганова участковый уже не слушал. Он сел на скамейку еще тогда, когда Косая начала свои длинные причитания, и теперь сидел неподвижно. Он так напряженно думал, что вместо глаз остались одни щелочки.

– Ничего в ум взять не могу! – наконец прошептал себе под нос участковый. – Чего же здесь обретается Верка Косая? Чего она здесь торчит, когда у Васьки сроду больше червонца не было? А? Я вот тебя спрашиваю, Анискин, чего здесь Верка Косая обретается, от тебя, Анискин, прячется? А?!

С по-прежнему думающим, окаменевшим лицом Анискин шел по деревянному тротуару к милицейскому дому, на крыльце которого сидел уже знакомый нам речник.

– За-а-а мной!

В кабинете Анискин снял китель, расстегнул форменную рубашку, отхлебнул из кружки глоток воды.

– Григорьев Иван Макарович, – надев очки, прочел участковый. – Старший матрос… А?! Старший! Это ведь не просто там – трали-вали, а – старший! Ну, будем молчать?

И начался полуразговор, полудопрос…

Р Е Ч Н И К. Отдайте документы.

А Н И С К И Н. Отдам, только задам вопросы… От какого парохода отстали и когда?