Помоги проекту - поделись книгой:
Я спросила одного человека, жившего неподалеку от Хауорта, что за человек священник той церкви, которую он посещает. «На редкость славный малый, – ответил тот. – Он занимается только своими делами и никогда не беспокоит себя нашими».
Мистер Бронте исправно посещал больных, всегда откликался на зов, навещал школы. Так же поступала и его дочь Шарлотта. Однако, весьма высоко ценя собственную независимость, они бывали, пожалуй, чересчур деликатны в тех случаях, когда следовало вмешаться в чужую жизнь.
С самого начала своего пребывания в Хауорте члены семейства Бронте предпочитали выбирать для прогулок те тропинки, которые вели на вересковые пустоши, начинавшиеся на холмах выше пасторского дома, а не те, которые вели вниз, к деревенской улице. Добрая старушка, заботившаяся о миссис Бронте, когда та всего через несколько месяцев после приезда сюда уже угасала от рака, рассказывала мне, что в то время шесть крошек, бывало, выходили погулять, держась за руки, и направлялись прямо к знаменитым пустошам, которые страстно полюбили, причем старшие трогательно заботились о самых маленьких.
Все они были не по годам серьезны и молчаливы. Возможно, их угнетала страшная болезнь, поселившаяся в доме. В то время, о котором рассказывала моя собеседница, миссис Бронте была уже прикована к постели и все время оставалась в спальне, откуда ей уже не суждено было выйти. «Вы и не догадались бы, что в доме есть дети, – такие они все были тихие, такие бесшумные крошки. Мария, бывало, запрется в детской – а ей ведь было только семь лет! – и молча сидит с газетой, а потом, как выйдет, все-то расскажет – и про споры в парламенте, и я уж не знаю про что еще. А к братикам и сестренкам она относилась совсем как родная мать. Нет, нигде вы таких чудесных детей не сыщете! Мне прямо казалось, что в них жизни нет, так не похожи они были на других детей, которых я когда-либо видела. Это, я думаю, все оттого, что мистеру Бронте пришла фантазия запретить им есть мясо. Не от бедности – в доме-то всего хватало, даже тратили зря, без хозяйки-то и при молодых служанках, – а ради спасения души. Он, мистер Бронте, считал, что детей надо воспитывать в простоте и не давать потачки. Вот они и ели одну картошку на ужин42. Но ни разу я не слышала, чтобы они пожелали что-нибудь еще. Нет, они были очень славные детки. А Эмили была самая хорошенькая».
Миссис Бронте оставалась такой же, как и раньше, – терпеливой и приветливой, несмотря на страшные боли. Она редко позволяла себе жаловаться. Когда ей становилось полегче, она просила сиделку приподнять ее на кровати, чтобы посмотреть, как та чистит каминную решетку: «потому что та делала это так, как принято в Корнуолле». Она продолжала нежно любить своего мужа, который отвечал ей полной взаимностью, и никогда не заставляла никого сидеть с собой по ночам. Как рассказывает моя собеседница, миссис Бронте нечасто звала к себе детей. По-видимому, она думала о том, что скоро они останутся сиротами, и потому любая встреча с ними слишком волновала ее. Бедным крошкам приходилось теснее жаться друг к другу: их отец всегда был занят чем-то у себя в кабинете или в церкви либо сидел с их матерью, и они даже за обедом были предоставлены самим себе. Они читали вслух тихим шепотом у себя в детской или, взявшись за руки, бродили по окрестным холмам.
Педагогические идеи Руссо и мистера Дэя43 к тому времени получили широкое распространение и проникли в различные слои общества. Как мне кажется, именно у этих теоретиков мистер Бронте почерпнул некоторые идеи по части воспитания детей. Однако его педагогика вовсе не кажется дикой по сравнению с той, которую довелось испытать на себе моей тетушке, – ее воспитывал один из последователей мистера Дэя. Примерно за четверть века до того времени, о котором здесь рассказывается, этот джентльмен и его супруга удочерили мою тетушку, и она выросла у них в доме. Люди они были зажиточные и добросердечные, но принципы спартанского воспитания заставляли их держать свою воспитанницу в черном теле. Девочка здоровая и веселая, она не слишком расстраивалась из-за ограничений в еде и платьях, однако было одно правило, установленное приемными родителями, которое причиняло ей боль. У семейства была карета, и в ней девочку и любимую собачку вывозили подышать свежим воздухом, однако в разные дни. То из двух живых существ, которому в определенный день было суждено оставаться дома, заворачивали в одеяло – именно этой операции моя тетушка особенно боялась. Ее боязнь, по всей видимости, и послужила причиной того, что взрослые так на этом настаивали. Прежде они обряжались привидениями, чтобы отучить девочку бояться. Теперь привидения ее уже не пугали, и потому для дальнейшего укрепления ее нервов настало время упражнения с одеялом. Хорошо известно, что мистер Дэй отказался от своего намерения жениться на Сабрине – девушке, которую он специально для этого образовывал, – потому что за несколько дней до свадьбы уличил ее во фривольности: она отправилась в гости, надев платье с тонкими рукавами. И мистер Дэй, и приемные родители моей тетушки были людьми весьма благонамеренными, но слишком убежденными в том, что с помощью подобной системы можно образовать дерзкое и простодушное дитя природы, и не принимали во внимание того, что воспитанные таким образом чувства и привычки приведут в будущем к ужасному одиночеству, когда их воспитаннику придется жить среди всех пороков и удовольствий цивилизованного общества.
Мистер Бронте хотел закалить характеры своих детей и сделать их равнодушными к удовольствиям, которые люди получают от еды и одежды. В последнем он преуспел, по крайней мере по отношению к своим дочерям, однако цели он добивался слишком уж беспощадно. Сиделка миссис Бронте рассказала мне, как однажды, когда дети отправились на прогулку по пустошам, пошел дождь и она, опасаясь, что они наверняка промочат ноги, вытащила расписные ботиночки, подаренные родственником и другом дома мистером Морганом, мужем кузины Джейн. Сиделка расставила эту обувь вокруг очага в кухне, чтобы прогреть ее к приходу детей. Однако, когда дети вернулись в дом, ботинок на кухне не оказалось: от них остался только запах горелой кожи. Как выяснилось, мистер Бронте обнаружил эти красивые ботиночки и решил, что они могут пробудить в его детях суетную страсть к роскоши, а потому и побросал их в огонь. Он не щадил ничего, что нарушало любимую им спартанскую простоту. Незадолго до этого случая кто-то подарил миссис Бронте шелковый халат. Не знаю, что именно – покрой, цвет или материал – не соответствовало представлениям мистера Бронте о должном, но только его супруга ни разу не надела этот халат. Однако она хранила его в своем серванте, обычно закрытом на замок. Однажды, будучи в кухне, она вспомнила, что оставила ключ в замке, и, заслышав наверху шаги мистера Бронте, предсказала злую долю своему халату. Так и случилось: когда она прибежала наверх, то нашла от него только клочки.
Проявления сильного и страстного ирландского характера мистера Бронте обычно ограничивались непоколебимым стоицизмом, но все же иногда выражались в действиях, несмотря на всю его философскую сдержанность и чувство собственного достоинства. Если мистер Бронте был чем-то раздражен или разгневан, то ничего не говорил, но давал выход своей ярости, принимаясь палить из пистолетов на заднем дворе. Миссис Бронте, лежа в постели наверху, слышала эти быстрые и короткие хлопки и по ним узнавала, что сегодня что-то случилось. Однако ее мягкий характер всегда заставлял ее думать о лучшем, и поэтому она говорила: «Но разве не должна я быть благодарна за то, что он ни разу в жизни не сказал мне гневного слова?» В других случаях гнев супруга находил себе иные способы выражения, но всякий раз не словесные. Как-то раз мистер Бронте взял коврик, лежавший перед камином, повесил его на каминную решетку, и тот загорелся. По комнате распространилось ужасное зловоние, но мистер Бронте был в комнате и смотрел, как тлеет коврик, пока тот не сморщился окончательно. В другой раз он схватил несколько стульев, отнес их на задний двор и пилил их там до тех пор, пока они не превратились в табуретки44.
Он очень любил прогулки и мог бродить по вересковым пустошам по многу часов, примечая при этом особенности погоды и направление ветра, тщательно рассматривая все произведения живой природы, которые попадались ему на склонах холмов. Он наблюдал за орлами, летавшими низко над землей в поисках пищи для своих птенцов (в наши дни орлов в этих местах уже не увидишь). В политике он был бескомпромиссен и бесстрашно принимал ту сторону, которую считал правой. В дни восстания луддитов45 он стоял за жесткое вмешательство закона – и это в то время, когда ни один судья не решался к нему прибегнуть, – и над всеми землевладельцами Уэст-Райдинга нависла страшная опасность. Фабричные рабочие невзлюбили мистера Бронте, и он решил, что длинные одинокие прогулки становятся небезопасны, если не брать с собой оружие. Поэтому мистер Бронте взял за правило (которого он придерживается и до сего дня) всегда иметь при себе заряженный пистолет. Это оружие он клал на свой туалетный столик рядом с карманными часами, вместе с ними забирал пистолет утром и вместе с ними клал обратно перед сном. Много лет спустя, когда он уже жил в Хауорте, в окрестностях началась забастовка: рабочие сочли себя обиженными хозяевами и отказались выходить на работу. Мистер Бронте решил, что с рабочими обошлись несправедливо, и стал всеми доступными ему средствами помогать им «отгонять волка от дверей» и учил, как избавиться от бремени долга. Наиболее влиятельными жителями Хауорта являлись владельцы фабрик. Они были очень сильно настроены против священника, но мистер Бронте считал себя правым и продолжал настаивать на своем. Высказывания его часто казались дикими, принципы – странными и эксцентричными, взгляды на жизнь – пристрастными и почти мизантропическими. Но ничто в мире не смогло бы заставить его изменить свое мнение. Он поступал так, как считал должным. И если его отношение к человечеству в целом было не лишено мизантропии, то его обращение с отдельными людьми, являвшимися к нему с просьбами, вступало с этим в явное противоречие. Несомненно, он имел серьезные предрассудки, держался за них с необыкновенным упорством и, возможно, был недостаточно чувствителен, чтобы понять: жизнь, которую он ведет, делает несчастными окружающих. Я не пытаюсь смягчить черты его характера, а только рассказываю о них, желая привести их к единому и ясному целому. Семейство, о котором идет речь, простирает свои корни глубже, чем я могу проникнуть. Я не в силах измерить, а тем более судить о них. Странности отца упомянуты тут только потому, что они небесполезны для понимания характера и жизни его дочери.
Миссис Бронте умерла в сентябре 1821 года, и жизнь ее тихих детей, должно быть, стала еще более тихой и одинокой. Шарлотта впоследствии очень старалась припомнить свою мать, и ей удалось вызвать в памяти несколько образов. Первый из них – мать играет при вечернем освещении со своим маленьким сыном Патриком Брэнвеллом в гостиной хауортского пастората. Увы, воспоминания четырех– или пятилетнего ребенка не могут не быть отрывочными.
Мистер Бронте страдал расстройством желудка и потому был вынужден соблюдать строгую диету. Чтобы избежать соблазнов или же по медицинским соображениям, он еще до смерти жены начал обедать в одиночку и сохранил эту привычку на всю жизнь. Компания ему не требовалась, и он ее не искал ни во время прогулок, ни в повседневной жизни. Спокойная размеренность его распорядка дня нарушалась только появлением церковных старост или посетителей, приходивших по церковным делам. Иногда наведывались и соседи – священники из ближних приходов. Путь их – по горам через вересковые пустоши и потом на Хауортский холм – был столь долог, что, дойдя до цели, они обычно решали провести здесь целый вечер. Надо заметить, жены священников никогда не сопровождали своих мужей в их визитах к мистеру Бронте, возможно, оттого, что миссис Бронте умерла вскоре после того, как ее муж получил здесь должность, а возможно, из-за дальних расстояний и малоприятной местности, которую надо было пересечь. Поэтому дочери хауортского пастора росли совершенно одни, лишенные того общества, которое соответствовало бы их возрасту, полу и положению. Было всего лишь одно семейство, неподалеку от Хауорта, члены которого проявили необыкновенное внимание и доброту к миссис Бронте во время ее болезни и продолжали оказывать внимание ее детям, иногда приглашая их на чай. Один случай, связанный с этим семейством, после чего общение прекратилось, произвел на Шарлотту очень сильное впечатление в раннем детстве. Этот случай может служить образчиком тех диких слухов, которые так легко распространяются в одиноко стоящих деревнях. Я не ручаюсь за точность деталей, и еще менее могла бы поручиться за них Шарлотта, поскольку событие относится к тем временам, когда она была слишком мала, чтобы понимать его значение. К тому же вся история, надо полагать, рассказывалась шепотом, с теми дополнениями и преувеличениями, которые свойственны людям необразованным. Упомянутое выше семейство принадлежало к диссентерской церкви и ревностно следовало этой вере. Глава семьи владел шерстяной мануфактурой и был сравнительно богат. В любом случае тот образ жизни, который он вел, казался «роскошным» простодушным детям Бронте, научившимся различать богатство и бедность в скромной и экономной обстановке пасторского дома. У соседского семейства была теплица, единственная во всей округе, – громоздкое сооружение, построенное из дерева и стекла. Теплица располагалась в саду, который отделялся от дома большой дорогой, ведущей в Хауорт. Семейство было большое, и одна из старших дочерей вышла замуж за богатого фабриканта, жившего «за Китли». Ей вскоре предстояло сделаться матерью, и она попросила любимую младшую сестру приехать к ней в гости и побыть с ней до тех пор, пока не появится малыш. Предложение было принято, и молоденькая девушка пятнадцати или шестнадцати лет отправилась к сестре. Домой она вернулась совершенно больная и павшая духом – так подействовали на нее несколько недель, проведенные в доме зятя. Домашние приступили к ней с расспросами, и выяснилось, что она была соблазнена богатым мужем своей сестры. Последствия этого греха не замедлили сказаться. Отец семейства, вне себя от гнева, запер дочь в ее комнате до той поры, пока он не решит, как следует поступить. Старшие сестры глумились над бедняжкой и проклинали ее. Только мать, которая была не столь сурова, как остальные, сжалилась над своей дочерью. Проходившие по большой хауортской дороге по вечерам видели, как мать с дочерью, плача, прогуливаются в саду уже после того, как все в доме легли спать. Более того, ходили слухи, и их мне пересказывала мисс Бронте, что мать с дочерью продолжают гулять и плакать в этом саду, хотя обе уже давно покоятся в могилах. Ходили и еще более дикие слухи, будто бы жестокий отец, сошедший с ума от бесчестья, свалившегося на его благонравное и религиозное семейство, предложил значительную сумму денег всякому, кто согласится жениться на его несчастной падшей дочери. Такой жених нашелся, он увез ее из Хауорта и довел жестоким обращением до того, что она умерла в совсем юном возрасте.
Столь глубокое чувство обиды кажется весьма естественным в человеке, отличающемся гордой суровостью и придерживающемся строгих принципов религиозной морали. Однако в конечном счете все семейство выродилось. Оставшиеся его члены, в том числе и старшие дочери, продолжали посещать дом своего богатого зятя, словно его прегрешение не превышало во много раз заблуждение несчастной юной девушки, в котором она столь горько раскаивалась. Деревенские жители до сих пор считают, что над потомками этого рода тяготеет проклятие: либо у них плохо идут дела, либо они страдают от болезней.
Таков был единственный дом, который дети Бронте посещали, да и эти визиты очень скоро закончились.
Однако дети и не нуждались в постороннем обществе. Они не были привычны к ребяческим играм и веселью. Едва ли найдется в мире семья, члены которой были бы столь нежно привязаны друг к другу. Мария читала газеты и сообщала почерпнутые из них сведения младшим сестрам, а те слушали с неослабевающим интересом. Я подозреваю, что у них вовсе не было «детских книг» и что они жадно «паслись, никем не потревоженные, на широком пастбище английской литературы», – как выразился Чарльз Лэм46. Слуг в доме не раз поражала необыкновенная сообразительность маленьких Бронте. Сам мистер Бронте в письме ко мне, посвященном этому вопросу, пишет так: «Служанки часто говорили, что никогда не видывали столь умного ребенка (как Шарлотта) и что им приходится в ее присутствии всегда быть настороже, следя за тем, что они делают и говорят. Однако при этом они всегда ладили с Шарлоттой».
Эти служанки живы до сих пор: сейчас это старушки, живущие в Бредфорде. Они сохранили благодарные и глубокие воспоминания о Шарлотте и с неизменной теплотой говорят о тех временах, «когда она была еще совсем крошкой». Вспоминают, что она никак не могла успокоиться, пока не добилась того, чтобы старую, уже неиспользуемую колыбельку отдали из пасторского дома в дом родителей одной из служанок, где она могла пригодиться ее новорожденной сестренке. Рассказывают о множестве добрых дел, которые Шарлотта совершала начиная с ранних лет и до последних дней жизни. Одна из служанок, хотя и оставила место в пасторском доме много лет назад, ездила из Бредфорда в Хауорт, чтобы навестить мистера Бронте и выразить ему свои искренние соболезнования после кончины последней дочери. Возможно, далеко не многие любили семейство Бронте, но эти немногие любили их глубоко и долго.
Вернемся, однако, к письму мистера Бронте. Вот что он пишет.
Когда дети были еще совсем маленькими и только что научились читать и писать, Шарлотта с братом и сестрами разыгрывала пьески собственного сочинения, в которых главным героем-завоевателем выступал герцог Веллингтон – герой Шарлотты. Частенько среди них возникал спор о сравнительных достоинствах герцога, Буонапарте, Ганнибала и Цезаря. Когда страсти накалялись донельзя, то мне (их мать к тому времени уже умерла) приходилось выступать в качестве арбитра и по мере сил успокаивать их. Я частенько задумывался среди этих забот о том, что в них можно приметить искры таланта, который мне никогда не доводилось видеть в детях их возраста… В этой связи мне на память приходит один случай, о котором стоит рассказать. Когда дети были еще очень малы – насколько я могу припомнить, старшей было лет десять, а младшей около четырех, – я подумал, что они знают гораздо больше, чем я подозреваю, однако стесняются говорить. Я стал думать, как сделать их менее застенчивыми, и решил, что этого можно добиться, если дать им возможность скрыть лица. Оказалось, в доме хранится одна маска. Я вручил ее детям и велел по очереди смело отвечать на мои вопросы, прикрывшись ею.
Начал я с самой младшей – Энн, впоследствии писавшей под псевдонимом Эктон Белл. Я спросил, чего же хочет больше всего дитя в ее возрасте? Ответ был таков: «Вырасти и узнать жизнь». Потом я спросил следующую по возрасту – Эмили (впоследствии Эллис Белл), как мне быть с ее братом Брэнвеллом, который плохо себя вел? Она ответила: «Поговорите с ним разумно, а если он не послушается разума, то выпорите его». Я спросил Брэнвелла, как лучше узнать разницу в мышлении мужчин и женщин, и он ответил: «Надо сравнить разницу в их телах». Затем я спросил Шарлотту, какая книга лучшая в мире? Она ответила: «Библия». – «А какая следует за ней?» – спросил я. «Книга природы», – ответила Шарлотта. Затем я спросил, какой вид учения больше всего подходит женщине? Она ответила: «Который заставит ее быть наилучшей хозяйкой в доме». Напоследок я спросил старшую, как наилучшим образом проводить время? Ответ был такой: «Потратить его на приготовление к счастливой вечной жизни». Может быть, я не совсем точно передаю их слова, но и не сильно искажаю, поскольку они глубоко отпечатались в моей памяти. Смысл, во всяком случае, был именно такой.
Странный и остроумный в своей простоте способ, с помощью которого отец сумел выяснить скрытые мысли детей, сам тон и характер этих вопросов и ответов показывают, что воспитание, получаемое маленькими Бронте, было весьма своеобразным. Они не были знакомы с другими детьми. Они не знали других способов мышления, кроме того, который черпали из отрывков разговоров о церковных делах, услышанных в гостиной, или обсуждения деревенских новостей в кухне. И тот и другой вид беседы имел свои характерные черты.
Их живо интересовали характеры людей, а также вопросы внутренней и внешней политики, которые обсуждались в газетах. О старшей дочери, Марии, отец рассказывает, что, когда девочке было всего одиннадцать лет, он мог вести с ней разговоры на любые злободневные темы совершенно свободно, как со взрослой, и получать от беседы немалое удовольствие.
Глава 4
Спустя год после смерти миссис Бронте к ним переехала из Пензанса ее старшая сестра, чтобы взять в свои руки хозяйство в доме зятя и позаботиться о детях. Мисс Брэнвелл была милой и добросовестной женщиной, обладавшей сильным характером, но несколько ограниченной во взглядах, как и все, кто провел жизнь на одном и том же месте. Из-за сильных предрассудков она вскоре возненавидела Йоркшир. Это и понятно: женщине за сорок лет было непросто переселиться из Пензанса, где цветы, которые мы на севере называем тепличными, растут повсеместно без какого-либо укрытия даже зимой и где теплый влажный климат позволяет людям во всякое время находиться, если они того пожелают, на свежем воздухе, – переселиться в места, где нет ни цветов, ни овощей и даже скромное деревце надо еще поискать, где блеклый снег подолгу не тает на вересковых пустошах, простираясь до горизонта от дверей того жилища, которое стало теперь ее домом, и где осенними и зимними ночами все четыре ветра, кажется, сцепляются в схватке, едва не разрывая на куски дом, и воют, словно рвущиеся внутрь дикие звери. Ей не хватало здесь обычных в маленьких городках визитов соседей с их добродушными разговорами. Не хватало друзей и давних знакомых, которые дружили еще с ее родителями. Ей не нравились местные обычаи, а больше всего пугал холод, исходящий от каменных плит пола в коридорах и комнатах хауортского пастората. Лестница, по-видимому, тоже была каменной, что неудивительно, поскольку каменные карьеры находились неподалеку, а за деревьями надо было ехать очень далеко. Мне говорили, что из страха простудиться мисс Брэнвелл всегда ходила по дому в деревянных башмаках, и их стук то и дело раздавался на лестнице. Из того же страха в последние годы жизни она проводила почти все время, и даже обедала, в своей спальне. Дети уважали ее и относились к ней с той привязанностью, которая порождается почтением, но едва ли любили. Резкая перемена места и образа жизни была тяжелым испытанием для женщины ее возраста, и, решившись на переезд, она совершила настоящий подвиг.
Едва ли мисс Брэнвелл учила своих племянниц чему-либо, кроме шитья и других домашних занятий, которыми впоследствии так много занималась Шарлотта. Регулярные уроки давал им отец, а кроме того, любознательные дети пользовались любым случаем, чтобы получить какие-нибудь сведения самостоятельно. Однако примерно за год до описываемых событий на севере Англии появилась школа для дочерей духовенства. Она располагалась в Кован-Бридж, деревеньке на большой дороге между Лидсом и Кендалом. Туда было легко добираться из Хауорта, поскольку по дороге ежедневно проезжал дилижанс, делавший остановку в Китли. Годичная плата за обучение для каждой ученицы (если верить правилам приема, изданным в 1842 году, – а я не думаю, что они сильно изменились со времен основания школы в 1823 году) была следующей:
§ 2. Плата за одежду, проживание, пансион и обучение – 14 фунтов в год; половина этой суммы оплачивается заранее, при приезде ученицы. Кроме того, взимается 1 фунт за включение в число учениц, а также за книги и т. п. В курс обучения входят история, география, пользование глобусами, грамматика, письмо и арифметика, все виды рукоделия, а также другие виды домоводства, такие как шитье тонкого белья, глажка и др. По желанию производится дополнительное обучение музыке или рисованию за дополнительную плату 3 фунта в год.
Третий параграф требовал, чтобы родственники или опекуны заявили о желаемом ими виде дополнительного обучения для своей дочери, исходя из планов на ее дальнейшую жизнь.
Четвертый параграф указывал, какую одежду и туалетные принадлежности девочка может привезти с собой, и заключался следующим:
Ученицы должны одеваться одинаково. Они носят простые соломенные шляпки, летом – белые полотняные платья по воскресеньям и нанковые в другие дни; зимой – пурпурные шерстяные платья и того же цвета плащи. Чтобы обеспечить однообразие одежды, они должны внести дополнительно по 3 фунта на платья, пальто, шляпки, накидки и оборки. Таким образом, полная сумма, которую следует внести при зачислении за каждую ученицу, составляет:
7 фунтов – предварительная плата;
1 фунт – вступительный взнос за книги;
1 фунт – вступительный взнос за одежду.
Восьмой параграф гласил: «Все письма и посылки должны проверяться директрисой школы». Впрочем, это обычное правило всех женских школ: считается естественным, что учительница обладает подобным правом, хотя с ее стороны было бы неразумно слишком часто им пользоваться.
Нет ничего примечательного и в других правилах, копию которых мистер Бронте, несомненно, получил в то время, когда решил отправить своих дочерей в школу Кован-Бридж и в июле 1824 года доставил туда Марию и Элизабет.
Теперь я приступаю к самой трудной части своего рассказа, поскольку свидетельства, касающиеся описываемого предмета, разнятся настолько, что добраться до правды не представляется возможным. Мисс Бронте неоднократно говорила мне, что она не взялась бы писать то, что она написала о ловудской школе в романе «Джейн Эйр», если бы знала, что это место немедленно отождествят с Кован-Бридж, – хотя в ее повествовании не было ничего, кроме правды, о том, что она там видела. Она говорила также, что не считала необходимым стремиться в художественном произведении к той объективности, которая требуется в судебном разбирательстве: искать причины происшедшего, учитывать чувства учениц и стараться бесстрастно анализировать поступки тех, кто руководил тогда школой. Полагаю, она была бы рада возможности исправить слишком сильное впечатление, произведенное на читателей нарисованной ею живой картиной, несмотря на то что сама мисс Бронте всю жизнь страдала душой и телом от последствий того, что происходило в школе, и до самого конца сохраняла веру в необходимость говорить правду, и только правду.[3]
В основании этой школы большую роль сыграл священник, живший близ Кёрби-Лонсдейл, – преподобный Уильям Карус Уилсон47. Это был энергичный, целеустремленный и упорный человек, не жалевший усилий для достижения своих целей и готовый пожертвовать ради этого всем, кроме власти. Он понимал, что духовенству, с его невеликими доходами, создать такую школу было не по силам, и придумал план, согласно которому каждый год по подписке собиралась бы определенная сумма в дополнение к вносимым родителями четырнадцати фунтам в год, что могло обеспечить ученицам серьезное и солидное английское образование. Взносы родителей предполагалось использовать только для оплаты жилья и питания, а все расходы на учебу покрывала подписка. Назначили двенадцать попечителей. Мистер Уилсон был не только одним из них, но также казначеем и секретарем. Впоследствии ему пришлось взять на себя бо́льшую часть руководства делами школы, поскольку он жил к ней ближе других ответственных лиц. Таким образом, от его благоразумия и рассудительности в определенной степени зависел успех или неуспех всей деятельности школы в Кован-Бридж, и именно она стала делом его жизни. Однако мистер Уилсон оказался незнаком с главным правилом, определяющим хорошего руководителя: находить компетентных лиц, которым можно поручить отдельные части своего предприятия, и затем возлагать на этих лиц ответственность и судить об их работе только по ее результатам, не пытаясь постоянно и неблагоразумно вникать в детали. Мистер Уилсон своими неустанными попечениями сделал для школы много добра, и я не могу не сожалеть о том, что в то время, когда он уже состарился и начал терять силы, его ошибки (несомненно имевшие место) оказались выставлены на всеобщее обозрение, причем в форме, которой талант мисс Бронте придал необыкновенную выразительность. Перед тем как написать эти строки, я перечитала слова, которые мистер Уилсон произнес, покидая должность секретаря школы в 1850 году. Он говорил о том, что «вынужден по нездоровью оставить попечение о школе, за жизнью которой столько лет следил с искренней заинтересованностью», и что уходит в отставку, вознося благодарность Господу за то добро, которое сумел сотворить для школы, но с прискорбием сознавая всю ненадежность и недостойность себя как инструмента в руках Божьих.
Кован-Бридж – это шесть или семь домов, тесно стоящих по обоим концам моста, построенного на большой дороге из Лидса в Кендал при пересечении ею небольшой речки под названием Лек. В наше время эта дорога уже почти заброшена, но раньше жители промышленных районов Уэст-Райдинга ездили по ней на север – покупать шерсть у фермеров в Уэстморленде или Камберленде. Дорога никогда не пустовала, и деревушка Кован-Бридж, по всей вероятности, имела тогда более цветущий вид, чем нынче. Расположена она в весьма живописном месте, где горные пустоши вдоль течения Лека сменяются долинами и по берегам растут ольхи, ивы и кусты лесного ореха. Реке приходится огибать большие камни, отколовшиеся от серых скал, и дно ее устлано большой округлой белой галькой. Вода перекатывает камешки, прибивая их к берегам так, что кое-где они образуют чуть ли не целые стены. Вдоль берегов мелководного, искрящегося, стремительного Лека расстилаются пастбища с обычной для наших нагорий низкорослой, но густой травой. Кован-Бридж расположен на равнине, но и вам, и Леку придется еще долго спускаться вниз, прежде чем вы достигнете долины Льюна. Посетив эти места прошлым летом, я пришла в некоторое недоумение: как построенная тут школа могла оказаться столь нездоровым местом? Казалось бы, сам здешний воздух – свежий, наполненный ароматом тимьяна – должен быть целебен. Однако в наше время все знают, что дом, предназначенный для проживания многих людей, следует выбирать с большей осторожностью, чем дом для одной семьи: ведь у сообщества живущих рядом склонность к болезням, как заразным, так и иным, гораздо выше.
До наших дней сохранился дом, который некогда составлял часть школьных построек. Это длинное приземистое здание с эркерами, разделенное теперь на две части. Дом обращен фасадом к Леку, и между ним и речкой остается пространство примерно в семьдесят ярдов, которое раньше занимал школьный сад. Перпендикулярно к сохранившемуся школьному зданию раньше стояла фабрика с водяным колесом. Она выходила к реке, и колесо, вращавшее механизм, было сделано из ольхи, которая в большом количестве произрастает в окрестностях Кован-Бридж. Мистер Уилсон приспособил фабричное помещение для нужд школы: на первом этаже поместились классы, а на втором – спальни. Что касается сохранившегося дома, то в нем жили учителя, а также помещались столовая, кухня и несколько маленьких спален. Я посетила его и выяснила, что то его крыло, которое примыкает к большой дороге, было впоследствии обращено в трактир самого низкого разряда, а затем пришло в полное запустение. Теперь уже трудно представить, как выглядело это помещение в те годы, когда оно содержалось в чистоте, оконные рамы не были выломаны, а потрескавшаяся и потерявшая цвет штукатурка сияла белизной и чистотой. Другое крыло имеет вид старинного жилого дома, с низкими потолками и каменными полами. Окна тут не открываются полностью, а лестницы, ведущие наверх, в спальни, узки и кривы. В доме дурно пахнет, повсюду видны следы сырости. Тридцать лет назад мало кто заботился о санитарном состоянии. Заполучить такой просторный дом рядом с большой дорогой, да к тому же находящийся неподалеку от жилища мистера Уилсона, автора всей школьной затеи, наверняка казалось большим счастьем. Необходимость появления школы была большая, небогатое духовенство единодушно приветствовало идею мистера Уилсона и спешило записать своих дочерей в ученицы готового принять их учреждения. Мистер Уилсон был, несомненно, польщен тем выражением нетерпения, с которым встретили его проект, и решился открыть школу, имея на руках меньше сотни фунтов капитала, притом что число учениц было невелико. По мнению мистера У. У. Каруса Уилсона, сына основателя школы, число учениц составляло семьдесят человек, а мистер Шешард, его зять, полагает, что их было только шестнадцать48.
Мистер Уилсон, по-видимому, считал, что вся ответственность за осуществление его плана лежит на нем самом. Той платы, которую вносили родители, едва хватало на еду и издержки, связанные с проживанием. Подписка не дала больших средств в условиях, когда школа еще не успела завоевать хорошей репутации, и потому потребовалась самая жесткая экономия. Мистер Уилсон был полон решимости лично наблюдать за ее соблюдением, постоянно инспектируя школу, и его властность, похоже, часто выражалась в совершенно лишних и раздражавших окружающих мелочных придирках. Экономия соблюдалась очень строго, однако нельзя сказать, что она доходила до скаредности. Мясо, мука, молоко и другие продукты выдавались в ограниченном количестве, но были отменного качества, и питание учениц, как я убедилась, посмотрев сохранившиеся записи, не было ни дурным, ни нездоровым, ни скудным. На завтрак овсянка, для тех, кому нужен второй завтрак, – кусок овсяного пирога; на обед – запеченная или вареная говядина или баранина, картофельный пирог и разнообразные пудинги. В пять часов хлеб и молоко для младших и только один кусок хлеба для старших (это единственное правило, ограничивавшее количество пищи), но они получали перед сном еще по куску хлеба. Мистер Уилсон сам заказывал продукты и следил за их качеством, но кухарка, которая пользовалась его доверием и на которую долгое время никто не решался пожаловаться, была беспечной и расточительной неряхой. Некоторым ученицам овсянка казалась пищей неприятной и, следовательно, была нездоровой, даже если бы ее готовили как следует. Однако в Кован-Бридж овсянку варили из рук вон плохо: она не только постоянно подгорала, но и часто содержала в себе какие-то противные кусочки другой пищи. Говядина, а ее надо тщательно солить для сохранности, портилась от небрежного хранения. Соученицы сестер Бронте, с которыми мне довелось беседовать, вспоминают, что во время правления этой кухарки в доме всегда – утром, днем и ночью – стоял запах прогорклого жира, исходивший из той самой печи, где готовили бо́льшую часть их пищи. Той же небрежностью отличалось и приготовление пудингов. Один из них делался из вареного риса и подавался с соусом из патоки и сахара. Он часто оказывался несъедобным, потому что вода, в которой варился рис, черпалась из бочки, куда с грязной крыши стекала дождевая вода, причем старая деревянная бочка прибавляла свой запах к аромату этой дождевой воды. Молоко тоже было, говоря по-деревенски, «с запашком», причем запах был гораздо хуже, чем у скисшего молока, и происходил отнюдь не оттого, что оно портилось в тепле, а по той причине, что молочные бидоны плохо мыли. По субботам подавали пирог или, точнее говоря, некую смесь мяса и картошки из накопившихся за неделю остатков пищи. Ошметки мяса, извлеченные из грязной, содержавшейся в беспорядке кладовой, внушали отвращение, и я думаю, что в первые дни существования школы ученицы ненавидели субботние обеды больше всего. Можно представить себе, какой мерзкой казалась эта еда девочкам, не отличавшимся большим аппетитом, однако привыкшим к пище пусть и скромной, но приготовленной с той аккуратностью, которая делает ее и привлекательной, и здоровой. Много раз маленькие сестры Бронте вставали из-за стола, не съев ни крошки и в то же время страдая от голода. Они не отличались крепким здоровьем даже в начале, когда только приехали в Кован-Бридж, поскольку совсем недавно оправились от последствий кори и коклюша. Да и оправились ли?
Известно, что в июле 1824 года велись долгие переговоры с руководством школы о том, смогут ли Мария и Элизабет поступить на учебу. В сентябре того же года мистер Бронте снова приехал сюда и привез с собой Шарлотту и Эмили, которые тоже должны были стать ученицами.
Может показаться странным, что никто из учителей не сообщил мистеру Уилсону о том, как обстояли дела с питанием в школе. Но надо помнить, что кухарка была в течение долгого времени связана с семейством Уилсон, в то время как учительницы приехали сюда, чтобы заниматься не хозяйством, а обучением. Им недвусмысленно дали понять, что не следует вмешиваться не в свое дело. Обязанности покупки и распределения провизии лежали на мистере Уилсоне и кухарке. Учителям не хотелось подавать жалобы по таким вопросам49.
Было и другое испытание, которое сказывалось на здоровье учениц школы. Каждое воскресенье они отправлялись из Кован-Бридж в танстольскую церковь, где служил мистер Уилсон. Дорога – более двух миль – шла по продуваемым всеми ветрами холмам. Летом такая прогулка была делом веселым и освежающим, но зимой дети дрожали от холода, особенно те, кто еле передвигал ноги от недоедания. Церковь не отапливалась, в ней не было ни печей, ни камина. Она стояла прямо посреди поля, и влажные туманы пропитывали ее стены и пробирались в оконные щели. Отправляясь в церковь, девочки брали с собой холодный обед и съедали его в промежутке между службами, в комнате над входом, откуда можно было попасть на галерею. Эти походы в церковь оказывались очень трудны для слабых детей, и особенно для тех, кто, пав духом, мечтал только о родном доме – как, вероятно, мечтала бедная Мария Бронте. Ей становилось все хуже, ее мучил застарелый кашель – последствие коклюша. Девочка была куда сообразительнее своих соучениц и потому чувствовала себя среди них одинокой, но в то же время порой делала такие грубые ошибки, что учителя выставляли ее на позор перед другими, а одна из наставниц невзлюбила не на шутку. Это была та самая учительница, которая в романе «Джейн Эйр» получила фамилию Скэтчерд, а истинное ее имя я скрою из соображений гуманности. Вряд ли нужно говорить, что образ Эллен Бёрнс представляет собой точную копию Марии Бронте – настолько точную, насколько позволял необыкновенный талант ее сестры. Даже в последние годы жизни Шарлотты, когда нам довелось встретиться, у нее начиналось сердцебиение от бесплодного негодования при воспоминании о той жестокости, с которой эта женщина обращалась с ее нежной и терпеливой умирающей сестрой. Вся эта часть «Джейн Эйр» – буквальное воспроизведение сцен, которые разыгрывались между ученицей и наставницей. Все, кто учился в школе в те времена, узнали бы девочку, с которой описаны в романе страдания Эллен Бёрнс. А еще они легко узнали бы учительницу, названную в книге «мисс Темпл»50, – по ее достоинству и доброжелательности и признали бы в ее образе достойную дань той, чью память чтут все, кто ее знал. А в сцене, где мисс Скэтчерд подвергается позору, нетрудно распознать бессознательную месть автора мучительнице своей сестры.
Одна из соучениц Шарлотты и Марии Бронте рассказала мне много дурного о школе, и среди ее рассказов был и такой. Спальня, где приходилось спать Марии, представляла собой длинную комнату, по обеим сторонам которой теснились узенькие кроватки для учениц. В конце этого дортуара находилась дверь, ведущая в отдельную спальню, предназначавшуюся для мисс Скэтчерд. Кровать Марии была ближайшей к этой двери. Однажды утром она почувствовала себя совсем плохо, и на боку у нее появился большой волдырь на месте болячки, которая не была как следует вылечена. Прозвенел колокольчик, возвещавший подъем, и бедная Мария смогла только вымолвить, что она так больна, так ужасно больна, что хотела бы остаться сегодня в постели. Некоторые девочки убеждали ее именно так и поступить и обещали все объяснить мисс Темпл, директрисе. Однако мисс Скэтчерд была рядом, и с ее гневом им предстояло столкнуться раньше, чем смогла бы вмешаться добрая и разумная мисс Темпл. Поэтому больная девочка принялась одеваться, дрожа от холода. Не вылезая из постели, она медленно натягивала на истощенные ноги черные шерстяные колготки (моя собеседница рассказывала обо всем так, словно видела перед собой эту картину, и ее лицо горело от негодования). Как раз в этот момент мисс Скэтчерд вышла из своей комнаты и, не спрашивая ни о чем у больной и напуганной девочки, схватила ее за руку как раз с той стороны, где был нарыв, и одним рывком стащила ее с кровати на середину прохода, ругая при этом за неопрятность. По словам рассказчицы, когда воспитательница ушла, Мария почти не могла говорить. Она лежала на полу и лишь умоляла самых возмущенных девочек успокоиться. Затем она оделась и, еле двигаясь, медленно, с большими остановками, спустилась по лестнице – и там была наказана за опоздание.
Можно представить себе, какое впечатление этот случай произвел на Шарлотту. Меня удивляет, что она никак не протестовала против решения отца отослать ее и Эмили обратно в Кован-Бридж после смерти Марии и Элизабет. Но дети часто не осознают, какое воздействие их простые откровения могут оказать на взрослых. Кроме того, Шарлотта, отличавшаяся с ранних лет редкой разумностью, понимала важность образования – инструмента, который она хотела и могла использовать, и наверняка отдавала себе отчет в том, что школа в Кован-Бридж представляет наилучшую возможность для получения знаний из всех, какие мог себе позволить ее отец.
Еще до смерти Марии Бронте, весной 1825 года, началась эпидемия тифа, о которой рассказывается в романе «Джейн Эйр». Мистер Уилсон был в высшей степени встревожен ее первыми симптомами, обычная самоуверенность покинула его. Он не понимал, с какой именно болезнью пришлось столкнуться: девочки становились апатичными и слабо реагировали на его внушения. Их не трогали ни священные тексты, ни духовные наставления. Они просто сидели, погруженные в себя, совершенно безразличные ко всему вокруг. Тогда мистер Уилсон отправился к одной доброй женщине, имевшей некоторое отношение к школе (насколько я знаю, она стирала там белье), с просьбой приехать и объяснить, что же такое творится с ученицами. Та охотно откликнулась и приехала в школу вместе с мистером Уилсоном в его двуколке. Войдя в дом, она увидела, что больше десяти девочек не в силах подняться на ноги. Кто-то из них сидел, положив голову на стол, другие просто лежали на полу. Глаза у всех были остановившиеся, красные, безразличные, во всех движениях сквозила усталость, ноги и руки ломило. По ее словам, в комнатах ощущался особенный запах, по которому она распознала «лихорадку», и немедленно объявила об этом мистеру Уилсону, добавив, что не может здесь долго находиться из страха принести инфекцию собственным детям. Священник попытался уговорить ее остаться и позаботиться о больных. Она в ответ твердила, что ей надо домой, поскольку там нет никого, кто мог бы заменить ее. Тогда мистер Уилсон, не слушая ее, сел в свою двуколку и уехал. Оставленная в школе таким бесцеремонным образом, эта женщина повела себя как нельзя лучше. Она оказалась превосходной нянькой, хотя, как признается она теперь, тогда ей пришлось нелегко. Мистер Уилсон прислал все лекарства, выписанные докторами, и даже оказал дополнительную помощь, лично попросив приехать в школу своего зятя, весьма толкового доктора из Кёрби, с которым священник прежде не поддерживал добрых отношений. Именно этот врач осудил ту пищу, которую ежедневно получали ученицы, причем самым решительным образом: он просто выплюнул все, что попробовал с тарелки. Около сорока девочек заразились тифом. Никто из них не умер в Кован-Бридж, хотя вскоре одна ученица скончалась от последствий пережитого, но уже у себя дома. Никто из сестер Бронте не заразился. Но те же самые причины, которые воздействовали на здоровье других учениц во время тифа, медленно, но столь же неумолимо подтачивали и их здоровье. Главной из причин было питание, и вина за это лежала в первую очередь на кухарке. Ее уволили, и та женщина, которую заставили вопреки ее воле побыть нянькой во время эпидемии, заняла место экономки. Теперь еда в школе готовилась превосходно, и никаких жалоб на нее уже не поступало. Разумеется, никто и не ожидал, что новое учреждение, в котором надо было обеспечить проживание и учебный процесс почти для ста учениц, с самого начала заработает без сучка и задоринки. Все, о чем здесь написано, случилось в первые два года работы школы. Однако мистер Уилсон, похоже, обладал несчастным даром раздражать даже тех, к кому он был добр и ради кого постоянно жертвовал своим временем и средствами. Раздражение это происходило оттого, что он никогда не поощрял в ученицах самостоятельности – ни во мнениях, ни в поступках. Кроме того, он так плохо знал человеческую природу, что полагал, будто постоянные напоминания девочкам об их зависимом положении и о том, что они получают образование на средства благотворителей, сделают их скромными и непритязательными. Наиболее чувствительные остро реагировали на такое обращение и вместо благодарности, которую им действительно следовало выразить за полученные блага, преисполнялись гордости, многократно усиленной унижением. Болезненные впечатления глубоко укоренялись в сердцах нежных и болезненных детей. То, что здоровый ребенок пережил бы всего несколько мгновений и потом полностью забыл, невольно давало больным пищу для размышлений и запоминалось надолго – может быть, и без чувства обиды, но тем не менее как воспоминание о страдании, которым оказалась отмечена жизнь. Впечатлениям, идеям и представлениям, полученным от жизни восьмилетним ребенком, суждено было возродиться в гневных словах четверть века спустя. Девочка могла видеть только одну, не самую привлекательную, сторону личности мистера Уилсона, но и многие из хорошо знавших его людей уверяли меня, что ему были присущи заносчивость, властолюбие, незнание человеческой природы и вытекающее из этого отсутствие чуткости. Однако в то же время они сожалели, что эти качества вынуждают забывать о его благородстве и добросовестности.
Я получила достаточно заверений в благородстве мистера Уилсона и возвышенности его намерений. В течение нескольких последних недель мне почти ежедневно приходили письма, касающиеся темы этой главы. Некоторые писали расплывчато, другие – очень определенно; одни выражали любовь и восхищение мистером Уилсоном, другие – неприязнь и негодование, однако лишь немногие письма содержали безусловные факты. Хорошенько обдумав множество противоречащих друг другу свидетельств, я решила внести в главу определенные изменения и сделать некоторые необходимые пропуски. Следует заметить, что бо́льшая часть сведений любезно предоставлена мне бывшими ученицами и они чрезвычайно высоко оценивают мистера Уилсона. Среди полученных мною писем есть одно, которое следует особенно выделить. Оно написано супругом той, что изображена в романе под именем «мисс Темпл». Сама эта дама скончалась в 1856 году, однако ее муж, священник, написал мне по просьбе одного из друзей мистера Уилсона следующее: «От своей покойной дорогой жены я часто слышал о ее пребывании в Кован-Бридж, и всякий раз она выражала восхищение мистером Карусом Уилсоном, его отеческой любовью к ученицам, на которую те отвечали взаимностью. Что касается пищи и общего устройства дел в школе, то она считала их удовлетворительными. Я слышал, как она говорила о незадачливой кухарке, у которой, случалось, подгорала овсянка, однако эта женщина была довольно скоро уволена».
У тех, кто знал в эти годы сестер Бронте, остались о них довольно смутные воспоминания. Сестры словно бы специально скрывали свои пылкие сердца и незаурядные умы под покровом приличных манер и сдержанности в выражении чувств, как их отец в свое время спрятал лица детей под маской. Мария была слабого сложения, не по годам развитая умственно и слишком задумчивая для своего возраста, нежная и не особенно аккуратная. Последнее качество часто вызывало гнев старших – о ее страданиях и терпении я уже написала выше.
Единственная возможность заглянуть в душу Элизабет, которая прожила столь короткую жизнь, – это письмо, написанное мне «мисс Темпл».
Вторая сестра, Элизабет, – единственная из всех Бронте, о ком у меня сохранились живые воспоминания. С ней произошел несчастный случай, вследствие чего я оставила ее на несколько дней и ночей у себя в спальне, не только ради ее покоя, но и для того, чтобы самой присматривать за ней. Она сильно поранила голову, но переносила боль с образцовым терпением и тем снискала к себе большое уважение с моей стороны. Что касается двух младших (если их было две), то у меня о них почти не осталось воспоминаний, за исключением того, что с самой младшей, милой крошкой пяти лет от роду, нянчилась вся школа.
Эта младшая была Эмили. Шарлотту же считали самой разговорчивой из сестер – «ясным, умненьким ребеночком». Ее лучшей подругой была некая «Меллани Хейн» (так мистер Бронте пишет ее имя), девочка из Ост-Индии, плату за обучение которой вносил ее брат. Она не имела никаких примечательных способностей, кроме склонности к музыке, которую не позволяло ей развивать общественное положение ее брата. Эта «вечно голодная, добродушная, самая обыкновенная девочка» была старше Шарлотты и всегда выражала готовность защищать ее от мелких придирок и нападений со стороны старших воспитанниц. Шарлотта всегда вспоминала ее с благодарностью.
Я процитировала слово «ясный» по отношению к Шарлотте, но полагаю, что 1825 год был последним, когда этот эпитет был еще применим к ней. Весной этого года Марии стало так плохо, что послали за мистером Бронте. Он до того времени не знал о болезни дочери, и ее состояние поразило его. Отец отвез Марию домой на лидском дилижансе, и в минуты проводов все девочки высыпали на дорогу, чтобы увидеть, как ее экипаж взбирается на мост, проезжает мимо домиков деревни и затем навсегда исчезает из виду. Мария умерла через несколько дней после возвращения домой. Возможно, пришедшее через неделю известие о смерти той, которая была одной из них, заставило учениц Кован-Бридж с большей опаской присмотреться к симптомам болезни Элизабет, явно указывавшим на чахотку. Она была отослана домой в сопровождении надежного школьного служителя и умерла в начале лета того же года. Таким образом, Шарлотта оказалась старшей дочерью в лишенном матери семействе, и это накладывало на нее определенные обязанности. Она помнила, как старалась ее дорогая сестра Мария, с присущей ей серьезностью и ответственностью, быть помощницей и советчицей для них всех, и теперь она сама как бы получала в наследство эти обязанности от только что умершей маленькой страдалицы.
Шарлотта и Эмили вернулись в школу в тот же несчастный год после летних каникул51. Однако еще до наступления зимы было решено взять их на время домой, поскольку стало совершенно ясно, что сырость школьного здания в Кован-Бридж может пагубным образом сказаться на здоровье девочек.[4]
Глава 5
По причинам, о которых я только что сказала, обеих девочек отправили домой осенью 1825 года, когда Шарлотте было чуть больше девяти лет.
Как раз в это время в пасторском доме появилась новая служанка – немолодая женщина из Хауорта52. Она проживет в семействе Бронте тридцать лет, и длительность ее верной службы, преданность дому и всеобщее уважение, которым она пользовалась, заслуживают специального упоминания. И по манере говорить, по внешности и характеру Тэбби была истинной йоркширкой. Ей было не занимать ни практичности, ни проницательности. Она никогда не льстила своим хозяевам, но при этом не пожалела бы жизни ради тех, кого любила. С детьми она обращалась весьма резко, но в то же время никогда не ворчала, если ей приходилось затратить лишние усилия, чтобы доставить им какую-нибудь маленькую радость из числа ей доступных. В ответ она ожидала, что ей будут отвечать взаимностью и считать своей подругой. Много лет спустя мисс Бронте рассказывала мне, с каким трудом ей приходилось смиряться с желанием Тэбби быть в курсе всех семейных дел, особенно когда служанка с годами начала терять слух и оглохла настолько, что слова, которые ей повторяли, становились известны любому, кто находился в то время в доме. Чтобы не разглашать секретов, мисс Бронте выводила Тэбби на прогулку по пустошам и там, выбрав какое-нибудь уединенное место и усевшись на траву или вереск, не спеша рассказывала старушке все, что та хотела услышать.
Тэбби жила в Хауорте еще в те годы, когда мимо деревни раз в неделю проезжали почтовые лошади с колокольчиками и веселыми украшениями из пряжи. Они везли местную продукцию из Китли через холмы в Колн и Бёрнли. Более того, она помнила здешнюю лощину во времена, когда феи наведывались лунными ночами на берега реки, и знавала людей, которые видели этих фей собственными глазами. Все это было еще до появления фабрик, когда фермеры мотали шерсть вручную, сидя дома. «Фабрики эти отсюда фей и прогнали», – говорила Тэбби.
Она, без сомнения, много рассказывала о стародавних временах: об обычаях, о живших неподалеку людях, о том, как приходило в упадок мелкое дворянство, пока совсем не исчезло без следа, о семейных трагедиях, о мрачных проклятиях и разных суевериях. При этом она не пыталась что-либо смягчить или приукрасить, рассказы ее текли свободно и были полны подробностей.
Мисс Брэнвелл регулярно занималась с детьми теми предметами, которым она могла их научить, для чего превратила свою спальню в классную комнату. А у отца была привычка пересказывать им политические новости, интересовавшие его самого. Знакомство с его резкими и независимыми суждениями давало детям немалую пищу для ума, но я не слышала, чтобы мистер Бронте когда-либо выступал для них в роли учителя в узком смысле слова. Шарлотта, с ее серьезным отношением к обязанностям, почти болезненно воспринимала свой долг по отношению к остававшимся в живых сестрам. Она родилась всего лишь на одиннадцать месяцев раньше Эмили, но Эмили и Энн чувствовали себя подругами и играли вместе, в то время как Шарлотта была для них скорее матерью и опекуншей. Эти новые обязанности заставляли девочку чувствовать себя гораздо старше своего действительного возраста.
Патрик Брэнвелл, их единственный брат, рос весьма незаурядным мальчиком, выказывавшим признаки рано развившихся талантов. Друзья мистера Бронте советовали ему отправить сына в школу. Однако тот, помня о собственных самостоятельных поступках в юности, полагал, что Патрику лучше оставаться дома и что он сам обучит его так же хорошо, как учил других до него. Поэтому Патрик, или, как называли его в семье, Брэнвелл, жил в Хауорте, каждый день по многу часов занимаясь с отцом. Однако, когда последнему приходилось обращаться к своим пасторским обязанностям, мальчик был предоставлен самому себе и, поскольку юность тянется к юности, а дети к детям, находил приятелей среди деревенских подростков.
В то же время Патрик Брэнвелл участвовал в играх и развлечениях сестер. Игры эти были по большей части малоподвижными, умственными. У меня хранится любопытная папка, содержащая большое количество рукописей, все они выполнены на крошечных листках бумаги. Здесь есть повести, пьесы, стихи, приключенческие романы. Написаны они в основном Шарлоттой, причем таким мелким почерком, что без увеличительного стекла ничего нельзя разобрать. Ни одно описание не может дать такого представления о миниатюрности ее почерка, как приложенное здесь факсимиле одной из страниц.
Среди бумаг есть и список сочинений Шарлотты, который я привожу в качестве любопытного доказательства того, как рано ее захватила страсть к сочинительству.
– Два романтических рассказа в одном томе, а именно: «Двенадцать искателей приключений» и «Искатели приключений в Ирландии»; 2 апреля 1829 г.
– «В поисках счастья», рассказ; 1 августа 1829 г.
– «Часы досуга», рассказ и два отрывка; 6 июля 1829 г.
– «Приключения Эдварда де Крака», рассказ; 2 февраля 1830 г.
– «Приключения Эрнста Алемберта», рассказ; 26 мая 1830 г.
– «Любопытные случаи из жизни наиболее известных личностей нашего века», рассказ; 10 июня 1830 г.
– «Рассказы об островитянах» в четырех томах. Содержание первого тома: 1) «Об их происхождении»; 2) «Описание острова Видения»; 3) «Покушение Рэттена»; 4) «Приключение лорда Чарльза Уэлсли и маркиза Доуро»; закончено 31 июня 1829 г. Второй том: 1) «Школьное восстание»; 2) «Странный случай из жизни герцога Веллингтона»; 3) «Рассказ его сыновьям»; 4) «Рассказ маркиза Доуро и лорда Чарльза Уэлсли их маленькому королю и королевам»; закончено 2 декабря 1829 г. Третий том: 1) «Приключение с герцогом Веллингтоном в пещере»; 2) «Визит герцога Веллингтона, маленьких короля и королевы к конногвардейцам»; закончено 8 мая 1830 г. Четвертый том: 1) «Три старые прачки из Стратфилдсея»; 2) «Рассказ лорда Ч. Уэлсли своему брату»; закончено 30 июля 1830 г.
– «Личности великих людей нашего времени»; 17 декабря 1829 г.
– «Журнал молодых людей» в шести выпусках, с августа по декабрь (последние номера – сдвоенные); закончены 12 декабря 1829 г. Основное содержание: 1) «Подлинная история»; 2) «Причины войны»; 3) «Песня»; 4) «Разговоры»; 5) «Подлинная история» (продолжение); 6) «Дух Кавдора»; 7) «Интерьер трактира», стихотворение; 8) «Стеклянный город», песня; 9) «Серебряная чашка», рассказ; 10) «Стол и ваза в пустыне», песня; 11) «Разговоры»; 12) «Сцена на Большом мосту»; 13) «Песня древних бриттов»; 14) «Сцена в моей кружке», рассказ; 15) «Американская история»; 16) «Строчки, написанные при виде сада Гения»; 17) «Баллада о Стеклянном городе»; 18) «Швейцарский художник»; 19) «Строки, написанные при посылке сего журнала»; 20) «О том же, но другой рукой»; 21) «Главные Гении в Совете»; 22) «Урожай в Испании»; 23) «Швейцарский художник» (продолжение); 24) «Разговоры».
– «Поэтастер», драма в двух томах; 12 июля 1830 г.
– «Книга стихов», закончена 17 декабря 1829 г. Содержание: 1) «Красота природы»; 2) Стихотворение; 3) «Размышления во время прогулки по канадскому лесу»; 4) «Песня изгнания»; 5) «При виде руин Вавилонской башни»; 6) Произведение из 14 строк; 7) «Строки, написанные на берегу реки летним вечером»; 8) «Весна», песня; 9) «Осень», песня.
– Различные мелкие стихотворения; закончено 30 мая 1830 г. Содержание: 1) «Кладбище»; 2) «Описание дворца герцога Веллингтона на приятных берегах Лузивы»; эта статья представляет собой маленький рассказ в прозе, или случай; 3) «Удовольствие»; 4) «Строчки, написанные на вершине высокой горы в Северной Англии»; 5) «Зима»; 6) Два отрывка, а именно: «Видение» и короткое стихотворение без заглавия; «Вечерняя прогулка», стихотворение; 23 июня 1830 г.
Все вместе составляет двадцать два тома.
Поскольку каждый том содержит от шестидесяти до ста страниц и размер приведенной здесь страницы намного меньше среднего, общий объем сочинений оказывается очень велик, особенно если мы припомним, что все это было написано примерно за пятнадцать месяцев. Это то, что касается количества. Что же до качества, то оно представляется мне удивительным для девочки тринадцати-четырнадцати лет. Я позволю себе привести отрывок из четырехтомных «Рассказов об островитянах», как образчик стиля ее прозы этих лет и фрагмент, открывающий нам картину тихой домашней жизни, которую вели эти дети.
Игра в «Островитян» началась в декабре 1827 года, и произошло это следующим образом. Однажды вечером, в то время когда мокрый снег и унылый ноябрьский туман чередовались с метелями и пронизывающие ночные ветры доказывали, что зима уже пришла, мы все сидели вокруг ярко горевшей печи на кухне. Мы только что поспорили с Тэбби о том, следует или нет зажечь свечу, и она вышла из этого спора победительницей: свеча зажжена не была. Последовало продолжительное молчание, которое наконец прервал Брэнвелл, сказавший лениво: «Не знаю, чем заняться». То же, как эхо, повторили Эмили и Энн.
Тэбби. А в кровать отправиться ты не хочешь?
Брэнвелл. Нет, я бы чем-нибудь другим занялся.
Шарлотта. Тэбби, почему ты сегодня такая сердитая? Давайте-ка мы представим, что у каждого из нас есть собственный остров.
Брэнвелл. В таком случае я бы выбрал остров Мэн.
Шарлотта. А я бы – остров Уайт.
Эмили. Мне бы подошел остров Арран.
Энн. А я хочу Гернси.
Затем мы выбрали тех, кто будут самыми главными на наших островах. Брэнвелл выбрал Джона Буля, Эстли Купера и Ли Ханта; Эмили – Вальтера Скотта и мистера Локхарта; Энн – Майкла Сэдлера, лорда Бентинка, сэра Генри Халфорда. Я же выбрала герцога Веллингтона и его двух сыновей, Кристофера Норта с компанией и мистера Эбернети53. Здесь разговор был прерван печальным для нас боем часов, отсчитывавших семь, и мы отправились спать. На следующий день мы добавили еще многие имена в наш список, пока не перебрали почти всех известных людей королевства. После этого в течение долгого времени ничего примечательного не происходило. В июне 1828 года мы построили на вымышленном острове школу аж на тысячу учеников. Строительство осуществлялось следующим образом. Периметр острова составлял пятьдесят миль, и весь он был скорее результатом колдовства, чем реальностью…
Две вещи поражают меня больше всего в этом отрывке: во-первых, удивительная наглядность, с которой описано и время года, и вечерний час в доме, и ощущение, что снаружи холодно и темно, завывания ночного ветра, проносящегося по занесенным снегом вересковым пустошам и приближающегося к деревне, и, наконец, дрожание двери в комнату – вот она распахивается, открывая взгляду темную, безвидную пустыню, – и контраст, который эта картина составляет с ярким, пылким, радостным сиянием, охватившим кухню, где собрались эти чудесные дети. Тэбби расхаживает по кухне в своем странном деревенском наряде, бережливая, властная, примечающая малейшую ошибку, но при этом, будьте уверены, никогда не позволяющая другим ругать своих подопечных. И еще одно примечательное обстоятельство – это то, с какой сознательной политической симпатией они выбирают «великих людей»: почти все названные деятели известны твердой приверженностью партии тори. Более того, дети не ограничиваются симпатиями к местным героям. Их выбор гораздо шире, и они слышали о тех, кто обычно не попадает в сферу внимания ребенка. Маленькая Энн – ей едва исполнилось восемь лет – выбирает в качестве правителей своего острова современных политиков.
От того же времени сохранился еще один листок бумаги, на котором весьма неразборчивым почерком сделана запись, способная дать представление об источнике их симпатий.
Однажды папа дал моей сестре Марии книгу. Это была старая книга по географии. Она написала в ней на чистой странице: «Папа дал мне эту книгу». Книге было сто двадцать лет. Сейчас она лежит передо мной. Я пишу эти строки на кухне в пасторском доме в Хауорте. Тэбби, наша служанка, моет посуду после завтрака, а Энн, моя самая младшая сестра (Мария была самая старшая), стоит на коленках на стуле и смотрит на пироги, которые Тэбби печет для нас. Эмили сейчас в гостиной, она подметает ковер. Папа и Брэнвелл уехали в Китли. Тетушка наверху, в своей комнате, а я сижу за столом на кухне и пишу. Китли – это маленький городок в четырех милях отсюда. Папа и Брэнвелл отправились за газетой «Лидс интеллидженсер» – это самая лучшая газета тори, ее редактирует мистер Вуд, а ее владелец – мистер Хеннеман. Мы получаем две, а просматриваем три газеты в неделю. Мы получаем «Лидс интеллидженсер» – газету тори, а также «Лидс меркюри» – газету вигов, которую редактируют мистер Бейнс, его брат, его зять и два его сына, Эдвард и Тэлбот. А просматриваем мы «Джон Буль» – истинное издание тори, очень резкое в суждениях. Нам ее одалживает мистер Драйвер вместе с «Блэквудс мэгэзин» – самым популярным здесь журналом54. Ее редактор – мистер Кристофер Норт, старик семидесяти четырех лет, у него день рождения 1 апреля, а его компания – это Тимоти Тиклер, Морган О’Догерти, Макрабин Мордекай, Муллион, Уорнелл и Джеймс Хогг, удивительно гениальный человек, он шотландский пастух. Мы поставили следующие пьесы: «Молодые люди» (июнь 1826 г.), «Наши друзья» (июль 1827 г.), «Островитяне» (декабрь 1827 г.). Это три наши самые лучшие пьесы, которые мы ни от кого не скрываем. Еще у меня и у Эмили есть «кроватные» пьесы, которые поставлены 1 декабря 1827 года, а другие в марте 1828 года. «Кроватные» пьесы – значит секретные, они очень хорошие. Все наши пьесы очень странные. Я их не буду описывать на бумаге, потому что я их никогда не забуду. «Молодые люди» – пьеса, которая получилась из деревянных солдатиков, они есть у Брэнвелла. «Наши друзья» – из Эзоповых басен. А «Островитяне» – от разных событий. Я попробую описать происхождение наших пьес поподробнее. Во-первых, «Молодые люди». Папа купил Брэнвеллу в Лидсе деревянных солдатиков. Когда папа вернулся домой, была уже ночь и мы лежали в постелях. А на следующее утро Брэнвелл принес к нашей двери коробку с солдатиками. Мы с Эмили выскочили из кроватей, я их схватила и воскликнула: «Это герцог Веллингтон! Вот этот будет герцогом!» Когда я это сказала, Эмили тоже взяла одного из солдатиков и объявила, что этот будет ее герой. Тогда подбежала Энн и тоже сказала, что один из солдатиков будет ее героем. Но мой самый красивый из всех, самый высокий, самый лучший во всей коробке. А у Эмили какой-то печальный, и мы назвали его Печалькиным. А у Энн солдатик маленький и чудной, как она сама, и мы его назвали Ждущим Мальчиком. А Брэнвелл тоже выбрал себе солдатика и назвал его Буонопарте.
Этот отрывок показывает, что́ именно читали маленькие Бронте. Но их жажда знаний не ограничивалась чтением газет и распространялась на многие другие вещи, о чем свидетельствует найденный мной «Список художников, чьи работы я хотела бы увидеть», составленный Шарлоттой, когда ей было тринадцать лет: «Гвидо Рени, Джулио Романо, Тициан, Рафаэль, Микеланджело, Корреджо, Аннибале Каррачи, Леонардо да Винчи, фра Бартоломео, Карло Чиньяни, Ван Дейк, Рубенс, Бартоломео Раменги».
Маленькая девочка в далеком йоркширском пасторате, которая, по всей вероятности, ни разу в жизни не видела ничего достойного называться живописью, изучает жизнеописания старых итальянских и фламандских мастеров, чьи работы она хотела бы когда-нибудь, в отдаленном туманном будущем увидеть! Сохранилась рукопись, содержащая записи на память и критические замечания, касающиеся гравюр в «Предложении дружбы» за 1829 год55. Они показывают, как рано сформировались у Шарлотты те способности к пристальному наблюдению и терпеливому анализу причин и следствий, которые впоследствии сослужили верную службу ее гению.
То обстоятельство, что мистер Бронте приобщил детей к своим политическим интересам, помогло им избежать умственной ограниченности, которой отмечены все, кто занят одними только местными сплетнями. Я приведу единственный сохранившийся личный фрагмент из «Рассказов островитян»: он помещен во введении ко второму тому и содержит извинение за то, что истории не получили своевременного продолжения, поскольку писатели были в течение долгого времени слишком заняты, а в последнее время слишком увлеклись политикой.
Началась сессия парламента, где был поставлен великий католический вопрос56 и были раскрыты меры, предпринятые герцогом, – и все обернулось клеветой, насилием, предвзятостью и смятением. Ах, эти шесть месяцев, со времени королевской речи и до конца! Никто не мог писать, думать или говорить ни о чем, кроме католического вопроса, герцога Веллингтона и мистера Пиля. Я припоминаю день, когда вышел номер «Интеллидженс экстродинари» с речью мистера Пиля: ставились условия, при которых католики могли быть допущены. Папа нетерпеливо разорвал конверт, мы все сгрудились вокруг него и стали слушать, затаив дыхание. Подробности дела раскрывались и объяснялись одна за другой превосходнейшим образом. Когда все было прочитано, тетушка сказала, что все устроилось просто замечательно и при таких мерах безопасности католики не смогут навредить. Помню также, что нас одолевали сомнения: будет ли этот закон утвержден палатой лордов, и кое-кто предсказывал, что не будет. Когда же пришла газета, в которой содержалось решение, то беспокойство, с каким мы слушали ее чтение, было поистине ужасным. Вот открываются двери, наступает тишина. Входят члены королевской семьи в своих мантиях и великий герцог в камзоле с зеленой орденской лентой. Все собравшиеся встают. Он произносит речь – папа говорит, что его слова были как драгоценное золото. И наконец большинством голосов – один к четырем (sic!) – принимается билль. Но это было отступление…
Шарлотта написала это, когда ей не исполнилось еще четырнадцати лет.
Думаю, читателям было бы интересно узнать, чем отличались в это время ее чисто художественные, то есть представляющие собой плод воображения, произведения. Как мы уже убедились, описания реальных вещей и событий получались у Шарлотты подробными, наглядными и весьма убедительными. Когда же она давала волю воображению, ее фантазия и язык становились необузданными, дикими и странными, доходя временами чуть ли не до галлюцинаций. Чтобы в этом удостовериться, достаточно привести один пример. Вот письмо, которое она направила редактору «Литл мэгэзин».
Сэр!
Как известно, Гении провозгласили, что если они не будут ежегодно выполнять некоторые из своих тяжких обязанностей – таинственных обязанностей! – то все миры в небесных сферах будут сожжены, после чего соберутся в один могущественный шар, который в величественном одиночестве начнет вращаться в огромной пустой Вселенной, населенной только четырьмя принцами Гениев, до тех пор, пока время не уступит свое место Вечности. Дерзость этого заявления сопоставима только с другим их утверждением, а именно что с помощью своих чар они способны обратить весь мир в пустыню, чистейшие Воды – в потоки синевато-багрового яда, яснейшие озера – в стоячие болота, смертоносные пары которых лишат жизни все живые существа, за исключением кровожадных лесных зверей и ненасытных горных птиц. Однако посреди этого опустошения воздвигнется сверкающий дворец Верховного Гения, и леденящий кровь военный клич будет разноситься по всей земле и утром, и в полдень, и ночью. Каждый год они станут справлять тризну над костями мертвых и каждый год праздновать победы. Я думаю, сэр, что нечестие этих дел не нуждается в пояснениях, и потому спешу подписаться…
Не исключено, что приведенное письмо могло иметь некий аллегорический или политический смысл, скрытый от нас, но вполне понятный тем чудным выдумщикам, которым адресовался. Политика явно входила в число их главных интересов, а герцог Веллингтон был их кумиром. Все к нему относящееся несло на себе отпечаток героической эпохи. Если Шарлотте требовался для ее писаний странствующий рыцарь или преданный возлюбленный, то маркиз Доуро или Чарльз Уэлсли всегда были к ее услугам57. Едва ли можно найти какое-либо ее прозаическое сочинение того времени, в котором они не оказались бы главными героями и где их «августейший отец» не появлялся бы как Юпитер-громовержец или как «бог из машины».
Чтобы показать, насколько Уэлсли занимали ее воображение, я перепишу несколько названий ее произведений из разных журналов:
«Замок Лиффи» – рассказ лорда Ч. Уэлсли;
«Пути к реке Арагуа» – сочинение маркиза Доуро;
«Необыкновенная мечта» – сочинение лорда Ч. Уэлсли;
«Зеленый карлик, рассказ совершенного вида» – сочинение лорда Чарльза Альберта Флориана Уэлсли;
«Странные события» – сочинение лорда Ч. А. Ф. Уэлсли.
Жизнь в далекой деревне, в уединенном доме не дает многих впечатлений, которые могли бы запасть в память ребенка, чтобы дать пищу для долгих размышлений. Порой здесь ничего не происходит в течение многих дней, и тогда какое-нибудь мелкое происшествие из недавнего прошлого приобретает загадочное и таинственное значение. Поэтому дети, растущие в глуши и уединении, часто оказываются задумчивыми и мечтательными. Впечатления, которые производят на них необычные виды земли и неба, случайные встречи с людьми, обладающими странными лицами и фигурами, – встречи редкие в этих отдаленных местах – подчас преувеличиваются ими так, что приобретают смысл почти сверхъестественный. Эту странность я очень ясно вижу в произведениях Шарлотты, написанных в то время, и если принять во внимание обстоятельства, в которых они создавались, то странность исчезнет и покажутся черты, общие для всех персонажей – от халдейских пастухов («одиноких пастырей, по половине летнего дня возлежащих на зеленом дерне») до одинокого монаха, – детские впечатления, растущие и оживающие в воображении, воплощающиеся в образы, становящиеся сверхъестественными видениями, сомневаться в реальности которых было бы кощунством.
Однако наряду с подобными склонностями Шарлотта обладала и прекрасным здравым смыслом, он уравновешивал тягу к сверхъестественному и склонял следовать практическим требованиям быта. Шарлотта должна была не только делать уроки, прочитывать необходимое количество страниц и извлекать из книг определенные идеи, но и убирать комнаты, бегать с поручениями, помогать на кухне, служить по очереди товарищем в играх и старшей ученицей для своих младших сестер и брата, шить и штопать, а также учиться экономии у своей хозяйственной тетушки. Поэтому хотя ее воображение и было чрезвычайно сильно развито, однако прекрасное понимание практической стороны жизни очищало его от фантазий и не давало им воплощаться в реальности. Вот что записала она однажды на клочке бумаги.
Нечто странное случилось 22 июня 1830 года: в этот день папа чувствовал себя очень плохо и оставался в постели; он был так слаб, что не мог подняться без посторонней помощи. Мы с Тэбби были вдвоем в кухне около половины десятого утра. Вдруг мы услышали стук в дверь. Тэбби поднялась и отворила ее. На пороге стоял старик, который не стал входить внутрь. Он заговорил и спросил у Тэбби:
Старик. Здесь живет пастор?
Тэбби. Да.
Старик. Он мне нужен.
Тэбби. Ему не по себе, он не встает с постели.
Старик. У меня к нему послание.
Тэбби. От кого?
Старик. От Господа.
Тэбби. От кого?
Старик. От Господа. Он велел мне сказать, что жених грядет, и что нам следует готовиться встретить его, и что узы скоро порвутся, и что золотой кувшин будет разбит, как разбит глиняный кувшин у колодезя.
На этом он закончил свою речь, развернулся и ушел своей дорогой. Когда Тэбби закрыла дверь, я спросила, знает ли она этого старика. Она ответила, что никогда ни его, ни даже никого похожего раньше не видела. Хотя я и была уверена, что это какой-то фанатик – может быть, и благонамеренный, но совершенно не представляющий истинной набожности, – однако, услышав его слова, которые прозвучали столь неожиданно, не смогла сдержать слез.
Дата написания приводимого ниже стихотворения не может быть установлена с точностью, однако мне кажется, что лучше всего напечатать его именно здесь. Скорей всего, оно написано до 1833 года, но насколько раньше – узнать нельзя. Я привожу его как образец замечательного поэтического таланта, который проявляется во многих миниатюрах, написанных Шарлоттой в описываемое время, по крайней мере в тех, которые я смогла прочесть.
РАНЕНЫЙ ОЛЕНЬ
Глава 6
Наверное, пришло время дать описание личности и внешности мисс Бронте. В 1831 году она была тихой, задумчивой пятнадцатилетней девочкой, миниатюрной – «чахлой», как она сама о себе говорила. Однако ее голова, руки и ноги были вполне пропорциональны по отношению к ее тоненькому, хрупкому телу – и даже речи не могло идти о физическом уродстве. Она была шатенкой с мягкими густыми волосами и удивительными глазами. Я много раз всматривалась в них впоследствии, но мне очень трудно описать их. Они были большие, очень красивой формы, красновато-карие, хотя, вглядываясь в ее зрачок, можно было обнаружить множество оттенков. Обычно эти глаза выражали спокойствие и готовность к пониманию собеседника, но по временам, в моменты живого интереса или справедливого негодования, они вспыхивали так, словно в глубине этих выразительных глаз зажигался какой-то нездешний свет. Никогда я не видела ничего подобного ни у кого другого. Что касается черт лица, то они были обыкновенны, несколько великоваты и не очень красивы. Однако они не привлекали внимания, так как глаза и выразительная мимика компенсировали мелкие недостатки – несколько искривленный рот и большой нос. В целом лицо Шарлотты обращало на себя внимание наблюдателя и обязательно привлекало к ней тех, кого она сама хотела привлечь. Ее руки и ноги были самими миниатюрными из всех, что мне приходилось видеть. Когда она пожимала мне руку, казалось, что какая-то птичка легко касалась моей ладони. Длинные изящные пальцы были необыкновенно чувствительны – и в этом таилась одна из причин того, почему все, что создавали ее руки, будь то письмо, шитье или вязание, оказывалось сделано очень тщательно. В одежде она была необыкновенно опрятна и при этом отличалась вкусом в выборе обуви и перчаток.
Как мне кажется, то исполненное достоинства серьезное выражение лица, которым Шарлотта отличалась в годы нашего знакомства и которое придавало ей сходство со старыми венецианскими портретами, не было приобретением поздних лет жизни, а возникло уже в юности, когда Шарлотта вдруг стала старшей сестрой для лишившихся матери младших детей. Но девочку-подростка с таким выражением лица должны были считать «старообразной». И в 1831 году, в тот период, о котором я сейчас рассказываю, ее следует представлять маленькой, малоподвижной, как бы преждевременно состарившейся девочкой, очень тихой и очень старомодно одетой. Помимо убеждений ее отца о том, что жены и дочери деревенского священника должны одеваться как можно проще58, надо учесть и то, что ее тетушка, на которую в основном и ложились обязанности следить за гардеробом племянниц, ни разу не была в обществе с тех пор, как восемь или девять лет назад покинула Пензанс, и потому пензанские моды старого времени оставались близки ее сердцу.
В январе 1831 года Шарлотту снова отправили в школу. На этот раз она училась у мисс Вулер59, жившей в Роу-Хеде, очень милом просторном деревенском доме, стоявшем в поле, несколько в стороне от дороги из Лидса в Хаддерсфилд. Два ряда старинных полукруглых окон этого дома выходили на длинный зеленый склон-пастбище, за которым начинался старинный парк сэра Джорджа Эрмитейджа60, именуемый Кирклис. Расстояние между Роу-Хедом и Хауортом не превышает двадцати миль, однако выглядят они совершенно по-разному, словно находятся в разных климатических зонах. Холмы вокруг Роу-Хеда образуют мягкие подъемы и спуски, которые кажутся легкими и воздушными, а расположенные внизу долины пронизаны солнцем и манят путника теплом и зеленью. Именно такие места любили выбирать для своих монастырей монахи, и следы времен Плантагенетов61 можно обнаружить здесь повсюду, бок о бок с фабриками современного Уэст-Райдинга. Здесь мы находим парк с его солнечными лужайками и глубокими тенями от старых тисов, саму усадьбу Кирклис – огромное серое здание, некогда принадлежавшее «сестрам во Христе», а также рассыпающийся камень в лесной чаще, под которым, по легенде, лежит Робин Гуд. Неподалеку от парка стоит старый дом с остроконечной крышей – теперь в нем находится придорожный трактир, однако называется он «Три монахини» и имеет на своей вывеске соответствующую картину. Этот старинный дом посещают одетые в бумазейные блузы рабочие близлежащих шерстяных фабрик, благодаря им проложена дорога из Лидса в Хаддерсфилд, на которой возникли здешние деревни. Таковы контрасты – и в образе жизни, и в приметах истории, и в природных условиях, поджидающих путешественника на дорогах Уэст-Райдинга. Мне кажется, что нет другого места в Англии, где разные века соприкасались бы так тесно, как в районе, где расположен Роу-Хед. На расстоянии пешей прогулки от дома мисс Вулер, слева от дороги из Лидса, находятся развалины Хаули-холла, ныне принадлежащего лорду Кардигану, а ранее бывшего собственностью одной из ветвей рода Сэвилов. Возле него расположен «источник леди Энн»: эта леди, согласно легенде, сидела у ручья, когда на нее напали волки. Рабочие с шерстяных фабрик в Бёрсталле и Бэтли, где они занимаются окраской тканей, приходят сюда в Вербное воскресенье, когда воды источника приобретают замечательные целительные свойства. Кроме того, существует поверье, что в шесть утра в этот день вода начинает играть странными цветовыми оттенками.
Участок земли держит в аренде фермер, живущий в том здании, что осталось от Хаули-холла, а вокруг него возвышаются современные каменные дома, населенные людьми, зарабатывающими себе пропитание работой на шерстяных фабриках. И вот новые соседи постепенно вытесняют владельцев старинных домов. Эти старые дома видны повсюду – очень живописные, с остроконечными крышами, с каменными украшениями в виде гербов. Они принадлежат пришедшим в упадок семействам, которые под влиянием жизненных обстоятельств вынуждены уступать свои наследственные земли, поле за полем, богатым фабрикантам.
Густой дым окутывает дома бывших йоркширских сквайров, чернит и губит старые деревья. Пройти к ним теперь можно только по тропинкам, усыпанным шлаком. Землю вокруг распродают под строительство, однако местные жители, хотя и вынуждены покориться изменившимся обстоятельствам, все еще помнят, что их предки находились в зависимости от владельцев здешних холмов, и сохраняют величавые традиции прошедших веков. Взять, к примеру, Оаквелл-холл. Он стоит в чистом поле, на обычном пастбище, в четверти мили от большой дороги. Только это расстояние отделяет его от шумных паровых машин на шерстяных фабриках Бёрсталла, и если вы пройдетесь от бёрсталлской станции до Оаквелл-холла в обеденное время, то встретите множество измазанных синей краской рабочих, которые жадно и торопливо поедают принесенную с собой еду, сидя на обочине большой дороги. Повернув направо, вы подниметесь по холму через пастбище и вскоре окажетесь на тропе, которую называют Кровавой: говорят, здесь бродит привидение некоего капитана Бэтта, негодяя, владевшего близлежащим поместьем в век Стюартов62. Кровавая тропа, вдоль которой растут старые деревья, выведет вас на пастбище, где и расположен Оаквелл-холл. Среди местных жителей он известен еще как «Филд-хэд», или «жилище Шерли»63. Другие места действия располагаются неподалеку; по соседству имели место и подлинные события, которые легли в основу романа.
В одной из спален Оаквелл-холла вам покажут кровавый отпечаток ступни и расскажут историю, связанную и с этим следом, и с тропой, по которой вы пришли в поместье. Владелец имения капитан Бэтт находился в долгой отлучке, а семья его оставалась дома. И вот однажды зимним вечером, в сумерках, все услышали, как по тропе кто-то идет твердой поступью. Это был капитан: он открыл дверь, поднялся по лестнице, зашел в свою комнату, где бесследно исчез. Впоследствии узнали, что в день своего появления, 9 декабря 1684 года, он был убит в Лондоне на дуэли.
Камни, из которых сложен старый дом, некогда составляли часть бывшего на этом месте пастората: предок капитана Бэтта захватил его во времена Реформации. Этот предок, Генри Бэтт, присваивал чужие дома и деньги без всяких угрызений совести и дошел до того, что утащил к себе большой колокол бёрсталлской церкви. За такое святотатство на его земли был наложен штраф, который и по сей день выплачивает владелец поместья.
Однако уже в начале прошлого столетия Бэтты выпустили из своих рук Оаквелл. Дом переходил из рук в руки, и каждый владелец оставлял какой-то след своего пребывания в этом месте. В большом зале прибиты к стене огромные оленьи рога, а под ними висит табличка, удостоверяющая, что 1 сентября 1763 года состоялось большое соревнование охотников, во время которого и был убит этот олень. В охоте участвовало четырнадцать джентльменов, и затем они отобедали своей добычей вместе с Фэрфаксом Фернли, эсквайром, владельцем поместья. Выписаны и имена четырнадцати охотников – все они, без сомнения, были «мужами силы», однако в настоящий момент, в 1855 году, мне о чем-то говорят только фамилии генерального прокурора сэра Флетчера Нортона и генерал-майора Бёрча.
За Оаквеллом дома́ попадаются и справа и слева от дороги. Каждый из них был хорошо известен мисс Бронте в годы учебы в Роу-Хеде: это гостеприимные дома ее соучениц. От дороги тропинки поднимаются к пустошам, где в выходные можно славно погулять, а затем вы окажетесь у белых ворот, за которыми начинается тропа, ведущая непосредственно к Роу-Хеду.
Комната с эркером на первом этаже, откуда открывается этот приятный вид, – гостиная. Вторая комната там же – класс. Окно столовой выходит на дорогу.
Число учениц в этой школе в годы пребывания здесь мисс Бронте менялось от семи до десяти. Для такого количества не нужен был весь дом, и потому третий этаж пустовал, если не считать поверья о некой леди, шуршанье шелкового платья которой можно услышать, тихонько остановившись на лестничной площадке второго этажа.
Любящая материнская душа мисс Вулер и небольшое количество учениц придавали этому сообществу характер скорее семьи, чем школы. Кроме того, учительница, как и многие ее ученицы, была уроженкой здешних мест. Возможно, что Шарлотта, приехавшая из Хауорта, жила дальше всех от школы. Дом ее соученицы Э. находился в пяти милях64, а две другие подруги (изображенные под именами Розы и Джесси Йорк в «Шерли») жили еще ближе65. Две или три девочки приехали из Хаддерсфилда, одна или две из Лидса.
Теперь я обращусь к выпискам из письма, любезно присланного мне Мэри, одной из этих подруг детства мисс Бронте. Выразительное и наглядное, это письмо дает представление о том, что происходило в Роу-Хеде при первом появлении здесь Шарлотты 19 января 1831 года.
Впервые я увидела ее, когда она выходила из закрытой кареты. Одета Шарлотта была весьма старомодно и казалась совсем замерзшей и несчастной. Она приехала учиться в школу мисс Вулер. Когда Шарлотта появилась в классе, она переоделась, но и это, другое, платье было таким же старым. Девочка выглядела маленькой старушкой и была так близорука, что казалось, будто она постоянно что-то ищет, наклоняясь к вещам. По характеру она была робкой и нервной, а говорила с сильным ирландским акцентом. Когда ей давали книгу, она склоняла к ней голову так, что чуть ли не касалась страниц носом. Ей приказывали выпрямиться, и она поднимала голову, продолжая по-прежнему держать книгу у самого носа, и окружающие не могли удержаться от смеха.
Таково было первое впечатление, которое Шарлотта произвела на девочку, впоследствии ставшую ее близкой подругой. Другая бывшая ученица вспоминает, как Шарлотта в свой первый день пребывания в школе стояла у окна классной комнаты, глядя на заснеженный пейзаж, и плакала, в то время как другие весело играли. Э. была моложе Шарлотты, и ее нежное сердце тронуло положение, в котором оказалась эта странно одетая и странно выглядевшая девочка тем зимним утром, когда она «рыдала от тоски по дому» в новом месте, среди незнакомых людей. Слишком явные проявления доброты напугали бы маленькую дикарку из Хауорта, но Э. (чьи черты приобретет Каролина Хелстоун в «Шерли») сумела завоевать ее доверие и деликатно выразить сочувствие.
Вновь обращусь к письму, которое прислала мне Мэри: «Мы считали, что она совсем невежественна, поскольку ей никогда не приходилось учить грамматику и в очень малой степени географию».
Это мнение о невежественности Шарлотты разделяли и другие ее соученицы. Однако мисс Вулер была дамой весьма умной и в то же время деликатной и добросердечной: доказательством этого служит ее обращение с Шарлоттой. Девочка была весьма начитанна, но не получила систематических знаний. Мисс Вулер отвела ее в сторонку и сказала, что, по-видимому, ей придется некоторое время поучиться в младшем (втором) классе, пока она не догонит своих сверстниц по грамматике и другим предметам. Бедную Шарлотту это известие расстроило до слез. Тогда доброе сердце мисс Вулер смягчилось, и она мудро рассудила, что такую девочку лучше поместить в старший (первый) класс, одновременно давая ей отдельные уроки по тем предметам, где ее знания были слабы.
Она приводила нас в замешательство, демонстрируя знания, далеко выходившие за пределы нашего кругозора. Шарлотта узнавала стихотворные отрывки, которые мы заучивали наизусть, могла с ходу назвать их авторов и поэмы, из которых они были взяты, а иногда могла прочитать несколько идущих дальше страниц и пересказать нам сюжет. У нее была манера писать печатными буквами: она объясняла это тем, что издавала дома рукописный журнал. Он выходил раз в месяц, и его издатели желали, чтобы он как можно больше походил на настоящий. Шарлотта пересказала нам один рассказ, помещенный там. У журнала не было никаких читателей или авторов, за исключением ее самой, ее брата и двух сестер. Шарлотта обещала мне показать номера этого журнала, но потом взяла свои слова обратно, и мне так и не удалось ее переубедить. В часы, отведенные для игр, она сидела или стояла на одном месте с книгой. Однажды мы с подругами заставили ее поучаствовать в игре в мяч на стороне нашей команды. Шарлотта отказывалась, ссылаясь на то, что она никогда в это не играла и не знает, как это делается. Мы уговорили ее попробовать, и вскоре поняли, что она не видит, куда летит мяч, и оставили ее в покое. Шарлотта уступала нашим усилиям вовлечь ее в игры, однако к самим играм относилась безразлично и всегда была готова их бросить. Она предпочитала просто стоять под сенью деревьев рядом с площадкой для игр и пыталась объяснить нам, как приятна тень, когда солнце появляется в просветах облаков. Нам же эти радости были недоступны. По ее словам, в Кован-Бридж она любила стоять возле ручья, на большом камне, и созерцать течение воды. На это я сказала, что не лучше ли было заняться там ловлей рыбы? Шарлотта отвечала, что у нее никогда не возникало подобного желания. Физически она была совсем слабенькая. Я не помню, чтобы она ела в школе пищу животного происхождения. Как-то раз я заметила ей, что она совсем некрасива. Однако спустя несколько лет извинилась за подобную грубость. Ответ Шарлотты был таков: «Ты сделала мне добро своими словами, и не надо раскаиваться». Зато она рисовала быстрее и лучше всех и знала все о прославленных картинах и художниках. Если Шарлотте попадалась картина или гравюра, она принималась тщательно ее рассматривать: подносила очень близко к глазам и вглядывалась долго и пристально, а мы спрашивали, что она там видит? Видела она очень многое и прекрасно разъясняла увиденное. Шарлотта пробудила во мне интерес к поэзии и рисованию, и я приобрела привычку, оставшуюся до сих пор, – мысленно сверяться с ее мнением во всех вопросах искусства, хотя и не только в них. Описывая ей определенные вещи, я начинаю припоминать то, что, казалось бы, совсем забыла.
Поделиться книгой: