Я бездомен. Я бродяга. Вечный путь — моя отвага, Мой недремлющий мотор…» Пел и скатывался с гор. И задумывался: «Небо! Что-то дождь давненько не был, Я твой сын, я твой гонец, Силы мне прибавь, отец! Я ручей, и я ручаюсь: Дашь дождя — я не отчаюсь, Буду прыгать по камням, Помогать родным полям…» Синеву закрыла туча, Буркой землю нахлобуча, Славный, добрый дождь упал. «Я спасен!» — ручей кричал. ПРОШЛОГОДНИЙ ДНЕВНИК
45. Первая приписка к книге. Перевод В. Державина
Вся рукопись, как россыпь лепестков, как рдеющие угли, не простыла. Я знаю мощь звенящей краски слов… Но по ночам, за росписью стихов, вдали я слышу пенье Автандила. Как сладостно звучит оно в тиши иль пламенно, с какою яркой силой… Далекий друг поэта, подскажи, как мне запеть подобно Автандилу? Хоть этой ночью новая тетрадь напевом налетевшим окропилась, с картиной звук не мог я сочетать, в единый строй она не заключилась. Земли красою зримой я пленен, листком в росе, яйцом в гнезде голубки. И как бывает сумрак оживлен, лишь огонек блеснет у деда в трубке! А образ ищет голоса себе; янтарным житом ток не так сиял бы, когда б не пел, как бубен, в молотьбе и тружеников песней не звучал бы. И вот когда ты на палитре слов смешаешь краски ярко и богато, ты голос молодой своих стихов проверь на слух читателя-собрата. И если, щедрым сердцем порожденный, в сердцах сумеет отклик он найти, он будет жить, живыми повторенный, в потомстве и, как Млечный Путь, цвести. 1946 46. Тень отца. Перевод А. Тарковского
Я не сплю. Я во власти тревоги. Я послушен дождю за окном. Ветер в двери! Отец на пороге, В мокрой чохе он входит в мой дом. Это сон. Это явь. Он в могиле. Он мерещится мне в забытьи. «Где ты был? Мы тебя не забыли. Как промокли одежды твои!» Он стоит, не скрывая обиды, Опираясь на тот же костыль; И по дому под ветром Колхиды Дождевая проносится пыль. Вот он кашляет глухо — он болен, Воду пьет и чуть слышно потом Говорит, что невесткой доволен, Что моим он доволен жильем. Опускаются влажные веки, Растекаются капли дождя: «Если дочь потерял я навеки, Я измучусь, ее не найдя!» «Погляди на меня, — я отвечу, — Я в слезах пред тобою стою. Думал я, ты готовишь ей встречу Там, в твоем безымянном краю. Чоху высушим, в нарды сыграем, Отдохнешь у меня наконец. Ничего, мы ее повстречаем. Стол накрыть разреши мне, отец!» Но отец мой уходит из дома, Слышен капель томительный звон — И меня покидает истома, Принесенный дождем полусон. 1940 47. Мечты отца. Перевод М. Луконина
Я песней утолю печаль свою. Отца я помню, наш очаг, беседы. Боялся он за нас: Обиды, беды Мерещились ему В чужом краю. Он становился пепельным не раз, Хотя и слышал, кто они, студенты. Глаза то вниз глядят, То вверх воздеты,— Он всё мечтал, переживал за нас. Он пел и говорил о том же самом. Как Диккенс, на рассказы был мастак. Была ему отчизна вечным храмом, Амвоном — Трудовой его верстак. Студенчество он понял из молвы. Ему вокзалы виделись, Вокзалы, Мечты его, как бы мосты, связали Селенье наше С берегом Невы. В дорогу подбивая башмаки, Он думою о сыне жил тревожной, Тоской томился Железнодорожной, Вокзалы мнились, слышались звонки. Пыль книжная запорошила белым Его густые брови. И с тех пор Он видел меня горным инженером, Проникшим в тайны белых наших гор. Чтоб нищета ушла — ему хотелось, Чтоб я земные отыскал дары, А там, в горах, меня догонит зрелость И поведет меня в нутро горы. Я был ошеломлен звучаньем встречным, Меня увлек Мир звуков и тревог. Мечта отца Путем осталась Млечным, Никак его осилить я не смог. Ветрами всех материков обдутый, Нашел дорогу в горы, да не ту. И жизнь моя Любой своей минутой Так не похожа на его мечту. И всё же — это он. Его заветы. Мой стих запомнил заповедь отца. Вставай скорей, Громи людские беды. Входи любовью в горы и сердца! 1940 48. Моя мать. Перевод А. Межирова
Молодой, молодой угасала она. Всё трудилась без сна, не щадила красы. Как вечерняя зорька, тиха и грустна, в нежном золоте незаплетенной косы. Простояла над люлькой последние дни. И ушла. И черты потонули в тени. О, какие я должен затеплить огни, чтоб могильную тень разогнали они! Мама, тени могильные злы и густы. Мне осталось в колодезь глядеть с высоты, — в эту воду, наверно, глядела и ты, на поверхности запечатлевши черты. Может, пламя, что здесь в очаге занялось, это отсвет твоих золотистых волос? Может, дымка затейливо вьющихся лоз — это твой поясок… Я не вижу от слез. Мама! Речи твои я на память прочел, чтоб не рвалась надежды подаренной нить. Словно улей, хранящий жужжание пчел, я твой голос далекий умею хранить. 1940 49. Рожденный из крепостной стены. Перевод А. Межирова
О мать — надежда моя, ты твердыня моя!
Народная поговорка Я был замурован в стене крепостной. Развалины эти меня родили. Упал со стены я на берег речной, лежал у подножья в холодной пыли. И плакала матерь-стена в вышине. И встал я в рубахе из диких плющей, и слезы и пот утирал я стене — горячих страданий горючий ручей. И крикнул я крепости: «Благослови! Открой ворота бытия моего! Я сын твой!.. Хоть жажду я новой любви, меня не смущает такое родство! В Сурамской твердыне для дел я созрел, Хертвисская башня хранила меня. Их ласковый мох мое тело согрел, и тесаный камень сберег от огня. Грузинская крепость меня родила. Я к стенам ее до рожденья приник. Над глиняным сердцем рассеялась мгла, оно превратилось в звенящий родник. Доверился родине я, как Зураб, и вздрагивал долго в могучей стене. Но камень от слез бесконечных ослаб, — я рухнул к подножию по крутизне». Немая твердыня глядит с вышины, своей материнской любви не тая. Новыми песнями высушу я извечные слезы сурамской стены. 1935 50. Вторая приписка к книге. Перевод А. Межирова
Я возвращаюсь в отчий край, домой, и, если спросит у меня попутчик, где мой очаг, где дом родимый мой, отвечу я, что возле гор могучих. Скажу, что он стоит в тени чинар, что до Куры могу достать рукою, что здесь я жизнь когда-то начинал под сенью гор, над серою рекою. Мне из окна открытого видна встающая далеко за горами безбрежной Волги ясная волна, и гомон Сожа слышен мне на Храми. Я знаю — ограничивать нельзя свой кругозор условностью предела; хочу, чтоб вечно множились друзья, чтоб чувство дружбы бесконечно зрело. Я сам, как Терек, не жалея сил, прошел ущельем по дороге длинной, свои глаза к простору приучил, к необозримой широте долинной. Передо мной Казбек в голубизне красу возносит над природой всею. Как надо жить, чтоб дотянуться мне и до Арагви и до Енисея! Парит орел над снежной синевой, и, долгим взглядом провожая птицу, я безграничным край считаю свой, как всей советской родины частицу. Меня простор волнует и зовет, мне дом любой открыт по праву дружбы, я слышу дома шум днепровских вод к на пути далеком вижу тень от Ушбы. В душе звучит многоголосый хор — так дружно никогда еще не пели! И песня для пятнадцати сестер — в пятнадцати ладах моей свирели. И ветер гор в порыве молодом вслед за Курой торопится к предгорьям, все двери настежь в мой просторный дом он распахнул перед Московским морем. 1940 51. «Нет, одному невесело поется…» Перевод Е. Евтушенко
Нет, одному невесело поется. Прошу я жизнь, чтоб друга мне дала. Мне песня в одиночку не дается. Мне для полета надо два крыла. Дай мне крыло! От лести и нападок друг друга мы крылами защитим. Рабочее понятие «напарник» к высокому искусству приобщим. Дай мне крыло! И от меня потребуй мое крыло… И — вместе в вышину! Пусть внук услышит наших крыльев трепет и боль двух песен, слившихся в одну! 52. «Стихи начать — как жизнь построить снова…» Перевод А. Тарковского
Стихи начать — как жизнь построить снова, и не могу я разгадать черед живых приливов и отливов слова, хоть душу мне зародыш песни жжет. Что стоит стих, с которым из гортани душа не хлынет? На его призыв не отзовется горных вод журчанье, цветок не вздрогнет, венчик приоткрыв. Скажи мне, песня, что твоя основа? Отрада ближних, боль от ран моих, дождь — воспитатель хлеба золотого — или туман в морщинах гор седых? Рябь на воде? Плоты на синей глади? Дыханье сена, сметанного в стог? Иль у моей единственной во взгляде за огоньком бегущий огонек? Начать стихи не легче, чем сомненья стереть — сплошную ржавчину с души, в кустах найти кольцо, в одно мгновенье звезду избрать (все в небе хороши). Нет во вселенной силы непреклонней мечты, взращенной сердца глубиной. Стих — это ладан тлеет на ладони, стих — это юность спорит с сединой. 1957 53. Работа. Перевод Б. Пастернака
Настоящий поэт осторожен и скуп. Дверь к нему изнутри заперта. Он слететь не позволит безделице с губ, не откроет не вовремя рта. Как блаженствует он, когда час молчалив! Как ему тишина дорога! Избалованной лиры прилив и отлив он умеет вводить в берега. Я сдержать налетевшего чувства не мог, дал сорваться словам с языка, и, как вылитый в блюдце яичный белок, торопливая строчка зыбка. И, как раньше, в часы недовольства собой — образ Важа Пшавела при мне. Вот он сам, вот и дом, вот и крыша с трубой, вот и купы чинар в стороне. И, как к старшему младший, застенчив и нем, подхожу я к его очагу и еще окончательнее, чем перед тем, должных слов подыскать не могу. Я ищу их, однако, и шелест листа пробуждает под утро жену. Мы читаем сомнительные места. Завтра я их совсем зачеркну. И начальная мысль не оставит следа, как бывало и раньше раз сто. Так проклятая рифма толкает всегда говорить совершенно не то. 1940 54. Гнездо ласточки. Перевод Б. Пастернака
Под карнизом на моем балконе ласточка гнездо проворно вьет и, как свечку в выгибе ладони, жар яйца в укрытье бережет. Ласточка искусней нижет прутья, чем иглой работает швея. Это попеченье об уюте сказочнее пенья соловья. Может быть, помочь мне мастерице? Я в окно ей кину свой дневник. Пусть без связи выхватит страницу и постелет, словно половик. Даже лучше, что, оставшись втуне, мысль моя не попадет в печать. Пусть она у бойкой хлопотуньи не шутя научится летать. И тогда в неузнанном обличье грусть, которой я не устерег, крыльями ударивши по-птичьи, ласточкою выпорхнет из строк. Не летите прочь от нас, касатки! В Грузии вам ласка и почет, четверть века вскапывали грядки, почки набухают круглый год. Грузия весь год на страже мая, в ней зима похожа на весну. Я вам звезд на гнезда наломаю, вас в стихи зимою заверну. Режьте, режьте воздух беспредельный, быстрые, как ножниц острия! Вас, как детство, песней колыбельной обступила родина моя. Что же ты шарахаешься, птаха? Не мечись, не бейся — погоди. Я у слова расстегну рубаху и птенца согрею на груди. 1940 55. Начало. Перевод Б. Ахмадулиной
О стихи, я бы вас начинал, начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольцо, что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало. 1940 56. Третья приписка. Перевод С. Куняева
Когда на рассвете я рифмы искал — Мой край благодатный сверкал новизною, И стих отраженьем ее заблистал, И я прослезился внезапной слезою. Сомненья мои далеко-далеко, Я предан своим убежденьям и узам. Но тайное чувство найти нелегко, Такое, что было б неведомо музам. Я вновь начинаю с печалью писать, Гадаю, когда бы и чем вдохновиться. Мечта поднимает свои паруса И в поиски новых просторов стремится. Лишь зрелые души слагают стихи, Лишь зрелое сердце искрится огнивом. О скалы Фазиса, вы так высоки, Но стих вас достигнет в стремленье ревнивом! Его не упрячешь в уюты теплиц, Он жизнью замешен, а это не просто, Он сложен, как сложные линии лиц, Исполненных ясности и благородства. А если у голоса нота одна, То правда стирается от повторенья. Поэзия! Ты в новизну влюблена, Ты вечно нова со времен сотворенья! 1940 ПРЕДКИ
57. Теймураз обозревает осень в Кахетии. Перевод В. Державина
Уже октябрь. Я брошен лозняками к развалинам. Над башенным углом сидит печальный Теймураз в былом, даль обводя угасшими глазами.
