Ты говоришь мне, стих, Суровый и отважный: «В кости недужной смерть Гнездиться начала. Так угасает день, Как угасал вчерашний, И так восходит он, Как восходил вчера». А если и любви, Что есть по крайней мере, Не оправдает жизнь — Навек померкнет взор, Как драма странная, Умолкшая в партере, Как бурей на море Потопленный линкор, Что ж? Если так — крепись, Мой стих, мое созданье, И, озарясь, звени, Блестящий и стальной, Чтоб раздались опять И хохот и стенанья, Чтобы сразить врага Железною строфой. С породистыми ты Воспитан скакунами, Ты, стих мой, — ветер, смерч — Как хочешь, назови! Со стен столетия Свисающее знамя — Огонь твоей, мой стих, Пылающей крови. Пускай изменчив ты, Пускай грешишь порою И предаешь меня, Как пес, — да, предаешь,— Но знаю, что спасешь Меня в минуту боя, Когда на жизнь мою Враги отточат нож. Скрепись, душа моя, И бейся всё бесстрашней! Скрепись же, кость, и ты! Судьба еще щедра: Не так темнеет день, Как угасал вчерашний, Не так восходит он, Как восходил вчера. Умри же, старина, Умри во мне, седая, Чтоб юность долгую Познал я, жизнь любя, Умри, как буйволы, Что роют, умирая, Рогами острыми Могилу для себя! Я вспомнил дерево, Чья жизнь отшелестела, Летами юная, В родимой стороне. И отзвучавший стон Подрубленного тела Изнеможением Откликнулся во мне… Что ж! Если так — крепись, Мой стих, мое созданье, И, озарясь, звени, Блестящий и стальной, И радуйся весне, Преодолев стенанья, Чтобы сразить врага Железною строфой! 1930 9. Дорога. Перевод П. Антокольского
По рельсам, по степи, по знойной долине, не оскудевая, как свист соловья, летит она, в свивах бесчисленных линий, прямая, ночная дорога моя. Республика правды, труда и свободы! За свистом, за степью, за цепью колес вот желтое небо в кустах непогоды орлами за мной из-за гор понеслось. Всё мимо! Вот на поле мельницы сели, руками дощатыми ветер ловя. Вот поле за полем под звон карусели сменяется, как ритурнель соловья. Всё мимо! Кавказ уже кончился. Каспий лежит позади. Протянулись в струну огни за окном. Набирает их наспех задымленный в трубах Ростов-на-Дону. Кто скажет, кто помнит историю боя, историю гордых боями годин, где пляшет Азова лицо голубое и морщится рябью весенних путин? Вот в окнах проносится старая церковь, у поля подкошенная на краю. И вечер. И вечер, на взморье померкнув, смывает осеннюю краску свою. Большая страна, где свобода и труд решают, что сбудется, в будущем кроясь. Какие бои человечество ждут, — а сколько, а сколько их было… Но поезд гудком запевает. Но из-под колес, сминаясь, опять выпрямляются степи. И трутся рессоры, и лязгают цепи. И снова — гудок, доводящий до слез. А горы-то в Грузию, видно, вернулись. Дороги вперед устремляются все. Дорога летит в лихорадочном пульсе, несется страна в первозданной красе. Ты, родина всех человеческих стран, ты, родина радости, здравствуй, Россия! Какими дорогами ни колеси я, найду по морям, по полям, по кострам, по горным тропам, за Азовом и Понтом глаза золотые от хлеба твои, и кожу, покрытую бисером потным, и чащу, где льются в ночи соловьи. Где рельсы и свищут, и льются, и стелют огни по уже пролетевшим огням, где конь мой Мерани ныряет в метели в безжалостной жадности к будущим дням. 1927 ПРОПУСТИ МЕНЯ, ГОРА!
10. Комсомол в Ушгуле. Перевод Б. Пастернака
Дико в укрытом горами Ушгуле. Мести обычай жив в нем доныне. Грязь вековую в круг свой замкнули сонные башни мглистой твердыни. Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле. Не услыхать ему нашего слова. Век лишь Ингури тут карауля, жить стороною от мира живого. Доступа нет ниоткуда. Заминка, под ноги взглянешь — и копчено, крышка. Страшным зигзагом змеится тропинка и пропадает, как молнии вспышка. Книг и газет не найти и в помине, нечем очистить разум от дури. Горы и горы, и в их котловине — сонный Ушгул на унылой Ингури. На небе Шхары контур бараний — разве медведю лазать в отвагу. В кошках, кирками скалы тараня, шаг отвоевывают за шагом. На мост висячий взглянуть — обескроветь, в шутку он прозван бабьей плотиной. Тащат козла продавать, так и то ведь залихорадит со страха скотину. Тур невзначай из Лаорби нагрянет. Волк забредет, осмелевши, до снега. Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет, лошадь, соскучившись по разбегу. Скал — на один перемах даже птахе. Кто развернется в этой теснине? Ахнет крылами орел и с размаху взмоет и сгинет в дали темно-синей. Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть — обе сольются в песне совместной. Раненый тур как шарахнется кверху, так на рогах и повиснет над бездной. Молча выстаивал я, Чиковани, перед отвесной Твиберскою кручей. Башни не льстят мне: без ликованья обозревал я камни и тучи. Как мне взмолиться, в это не веря: «„Лилео“, Дали! Мяса и крови!» Если олень из легенд на Твибери — пусть его рыщет там на здоровье. В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден, участь Ушгула, а не в богине. Мысли и планы ставьте — как граждан — в вышки на стражу вашей твердыни. Ныне жилища в кучах навозных, в них угорают ум и догадка. Чтоб коммунизму выйти на воздух, надо под башни новую кладку. В дебрях, где дятлом долбят сознанье месть и обидчик, месть и обидчик, вы — Робинзоны, островитяне первых социалистических стычек. Тут же и ты, Ивдит, босоножка, с ведрами на коромысле упругом, строгость и ласку пьешь вперемежку неразговорчивого супруга. Ах, кареглазая, цвета каштана вся, как вошла, озаренная печью, ах, до чего ж тебя жаль, неустанной, шиферный дом этот взявшей на плечи! Может, ты помнишь писателя снизу, из Имеретии? Этим же мигом строки о вас он подымет карнизом и на коне разлетится по книгам. Помню прием ваш. Как, балагуря в братской беседе, ужинать сели, и комсомолец под звук чианури свел меня в тайны сванских ущелий. Жаль, не прочтешь ты этих писаний, жаль, что из них не сумеешь напиться, что средь забот за горами, в тумане кончится грусть и пройдет любопытство. Как-нибудь леса соседнего зелень пуля прорежет — и дальше промажет. Зверь, наслонявшись меж тесных расселин, к башни подножью подкошенный ляжет. Ражден, Ивдит! Друзья, заведите нравы долин у себя в захребетье. Мстители выйдут из-под прикрытья, башни утратят в авторитете. И говорите, другим в назиданье: «Помним писателя с крепкою грудью. Хаживал часто сюда Чиковани, и говорил он нужное людям». Башня в меня уставится криво, Шхара в Ингури шаг свой оттиснет. Тур чебурахнет за выступ обрыва и на стихе моем, рухнув, повиснет. Сентябрь 1929 11. Посвящение сванской комсомолке. Перевод Н. Тихонова
1 Снег идет в горах, а сени Леса щепками богаты, И в Сванетии осенней Вспоминаешь ли меня ты? Как бродил в горах я ваших! Рощи, ветер на Горваши. Под дождем бродил я мокрый. Плыл Горваши высью блеклой Среди осени бродящей, Над ущельем шелестящей. И тогда же в буре страшной Весь простор пустынный ожил, Словно сам стонал Горваши, Ветер бил над ним в ладоши. Шквал конем крылатым бился, Как заря, туман светился. Ты тропой, меня спасая, Шла, как молния, бесследно. Птицу дивных гор — тебя я Звал сестрою милосердной. Все ручьи в обрывах мглистых, Все изломы стрел огнистых, Клич охоты в горном мире, Орлий клекот, вихорь поздний Ты читала как шаири, Что природой дикой создан. Ты, тропу мне расчищая, Шла, туманами обвита. Всеми листьями вздыхая, Лес умолк, грозой побитый. С первобытным людом схожий, Башен строй во мраке ожил. С упоеньем, полуголый, У огня я грелся в дреме. Комсомольцев шаг веселый Зазвучал в вечернем доме. Буря за стеной стихала, Хлопнул дверью ветер строгий; Здесь Ивдити хлопотала, Еще мокрая с дороги,— Пить дала мне из охаро, Отряхая капли с платья. Мой приход доставил радость — Чианури взяли братья. Над столом шел пар чудесный, С ним забыл я все туманы. Хором славным, горлом бездны Пели «Лилео» мне сваны. 2 Где теперь ты? В гор оправе, На гумне колхозном, дома, Молотилкою ты правишь, С ней плывешь в морях соломы. Зерен злато солнцем полно, Звонче праздничного чанги, И снопы встают, как волны, Полны зерен, величавы. Здесь не Дали взор блистает, Лик горит от приношений, Дева Свании сияет — Комсомола украшенье. На гумне на молодежном, От задора хорошея, То — краса девиц колхозных, То — Ивдити зерна веет. Молотильных досок скаты Под тобой плывут скрипяще, Иль сидишь у очага ты За лесной зеленой чащей? Вспомнишь песню колыбели, Что певали в детстве раннем, Иль обвалом над ущельем Бедный дом снесенный свана. Звук свирели перед ночью, На тропе — чужое стадо, На рогах тумана клочья, Дни отцовы без отрады. Кто сочтет былого муки, Сразу всё припоминая, Словно зимней ночи скуку, — Но теперь и ночь иная. Ночью лунной ты не ляжешь, Где стога стоят по склону, Встав с оружием на страже, Чтоб злодей гумна не тронул. Слышишь ты, как над Хасаном Вьются вражеские пули, Над разбитым вражьим станом Меч сверкает Мирангули. В край далекий и туманный Хочешь ты уйти из дому, Быть сестрой, врачуя раны, Комсомольцу боевому. Может быть, возьмешь в дорогу И стихов моих немного. Шквал, что мчался на Горваши, В стиховой закован речи, Солнце силу душам нашим Дало, распрямило плечи. Зов твой дальний я услышу, Ты стиха услышишь зовы, В сердце строк моих задышит Голос друга несуровый, Что поет меж гор родимых О бойцах непобедимых! 1938 12. Сванская колыбельная. Перевод П. Петренко
Спи, сердечко, Спи, нанил, чтоб во сне набраться сил! Вдоль Ингури мишка бурый бродит ночью. Спи, нанил! Утром рано солнце встанет и прохладного тумана наверху раскинет сети! Чтобы ты вершины эти полюбил, как я любила, рано разбужу нанила. Сладко спи, родимый сын затуманенных вершин. Спи! В Ушгуле мил восход, комсомол нанила ждет. В сене так тепло тебе. Я целую лобик потный. Будешь храбрым ты в борьбе, будешь доблестный охотник. Станешь коши надевать, чтобы дебри гор изведать. И когда-то скажешь: «Мать! Нынче я убил медведя, и орел в пути лихом задевал меня крылом. Горы в страхе полегли, и орлы кричат вдали». Коль охотиться не станешь, грамотеем стань, мой сын, и ушгульские туманы ты проймешь пером своим. То, чего нам недостало, на бумаге разберешь. Слышишь, как грохочут скалы? В хриплой песне — гром и дождь. Будешь вместе с молодыми привыкать к громам большим. Горы высоки — над ними на камнях, на льду сидим. Домик наш некрепко сбит. …Даже летом бродит волк… Слышишь ты, как бык мычит? Надо спать, чтоб не быть слабым! Набирайся, милый, сил! Спи, пока далек восход, — иль медведь сюда придет. 1929 13. Письмо с гор. Перевод А. Межирова
В Сванетию иду. Плутаю в облаках, ветрам подставив грудь с пылающею раной. Люблю тебя, люблю, никто не знает как, никто не знает как в Сванетии туманной. В Сванетию иду и думаю о том, что вечный снег вершин поможет исцеленью и что долинный зной высокогорным льдом сумею остудить, пройдя тропу оленью. Мой путь пересекла, заливисто трубя, игривая река, стремнина вихревая. Над пропастью цветок, похожий на тебя, к нему не подойдешь — но я его срываю. Вспорхнув над ивняком, метнулась птица ввысь, — я опустил глаза, чтоб не следить за нею. Но прежние мечты в душе отозвались, и думы о тебе зажглись еще сильнее. В Сванетии меня ты бьешь, как птицу, влет, застреленный тобой, я падаю, как птица. Долинную жару высокогорный лед не в силах остудить — она во мне клубится. В Сванетию тропа вторгается, как весть, в раздумье облака толпятся над поляной. Заоблачных вершин в Сванетии не счесть, но ты — превыше всех в Сванетии туманной. 1929 14. По пути в Сванетию. Перевод Б. Ахмадулиной
Теперь и сам я думаю: ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил? Горвашское ущелье, о, подтверди, что это было так. Я проходил. И детскую прилежность твоей походки я увидел. Ты за мужем шла покорная, но нежность, сиянье нежности взошло из темноты. Наши глаза увиделись. Ревниво взглянул твой муж. Но как это давно случилось. И спасла меня равнина, где было мне состариться дано. Однако повезло тому, другому, — не ведая опасности в пути, по той дороге он дошел до дому, никто не помешал ему дойти. Не гикнули с откоса печенеги, не ухватились за косы твои, не растрепали их. Не почернели глаза твои от страха и любви. И, так и не изведавшая муки, ты канула, как бедная звезда. На белом муле, о, на белом муле в Ушгули ты спустилась навсегда. Но всё равно — на этом перевале ликует и живет твоя краса. О, как лукавили, как горевали глаза твои, прекрасные глаза. 1958 15. Задуманное поведай облакам. Перевод Б. Ахмадулиной
А после — шаль висела у огня, и волосы, не знавшие законов прически, отряхнулись от заколок и медленно обволокли меня. Я в них входил, как бы входил в туман в горах Сванетских, чтобы там погибнуть, и все-таки я их не мог покинуть, и я плутал в них и впадал в обман. Так погибал я в облаке твоем. Ты догадалась — и встряхнула ситом, пахнуло запахом земным и сытым, и хлеб ячменный мы пекли вдвоем. Очаг дышал всё жарче, всё сильней. О, как похожи были ты и пламя, как вы горели трепетно и плавно, и я гостил меж этих двух огней. Ты находилась рядом и вокруг, но в лепете невнятного наречья, изогнутою, около Двуречья тебя увидеть захотел я вдруг. Чуть не сказал тебе я: «О лоза, о нежная, расцветшая так рано…» В Сванетии не знают винограда, я не сказал. И я закрыл глаза. Расстались мы. И вот, скорей старик, чем мальчик, не справляюсь я с собою и наклоняюсь головой седою, и надо мной опять туман стоит. Верни меня к твоим словам, к рукам. Задуманное облакам поведай, я догадаюсь — по дождю, по ветру. Прошу тебя, поведай облакам! 1958 16. Альпинисты. Перевод В. Державина
Посвящаю семье Джапаридзе — известных альпинистов Советской Грузии
Передо мной не гаснут две вершины — Я их люблю, они живут во мне, — Два в облаках парящих исполина, Тетнульд и Ушба в снежной седине. Двух альпинистов две горы позвали, И лег их след на синих ледниках. Туман и стужу преодолевали, Как туры настоящие, в горах. Мне видится, как два отважных брата Ступени по льду скользкому кладут. Угрюмы горы, тучами объяты, И высоту без боя не сдадут. Укутались вершины снежной шубой, Висит обвал в зловещей вышине. С Тетнульдом грозным, со свирепой Ушбой Они вступили в спор на крутизне. Бушует снег, летит сухой, колючий, И град шумит, и брата брат зовет. «Эгей!» — звучит с Тетнульда из-за тучи. Второй от Ушбы голос подает. Два храбрых сердца да Тетнульд и Ушба… И, прозвенев в холодном серебре, Сквозь дождь и снег, как мост любви и дружбы, Зов протянулся от горы к горе. Там, в облаках тумана ледяного, Бой одному последний предстоит, На волоске повисла жизнь другого; Кругом безмолвье звонкое царит. Сверкнула молния в крутых изломах, Дыша бедой, лавина понеслась. И старший брат впервые сделал промах, И младшего веревка сорвалась. Большому горю слезы не услада — Крутой дорогой, презирая страх, Сестра пойдет на льдистые громады, Чтоб письма братьев отыскать в горах. Она идет по их следам упорно, Ревниво на вершины гор глядит. С Тетнульда снег белеет в косах черных, В плаще дыханье Ушбы шелестит.
